Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Моя любовница выздоровѣла и я скоро позабылъ о своемъ курьезномъ сценическомъ отрывкѣ, засз^тнувъ его подъ сидѣнье ея маленькаго кресла, гдѣ онъ пролежалъ цѣлый годъ; такимъ образомъ, мои первыя драматическія попытки были, такъ сказать, высижены моей любовницей, которая большую часть времени проводила на этомъ креслицѣ, а такъ же и многими другими лицами, сидѣвшими на немъ. Но въ маѣ того же 74 года, почзъствовавъ скзжу и раздраженіе противъ этой рабской жизни, я внезапно рѣшилъ ѣхать въ Римъ, въ надеждѣ, что пз¹те-шествіе излечитъ меня отъ болѣзненной страсти. Восполь-

Прим. ред.

зовавшись ссорой, происшедшей между нами, и не говоря ни слова въ тотъ вечеръ, я на другой день сдѣлалъ всѣ нужныя распоряженія и, не побывавъ у нея, рано З'Тромъ слѣдующаго дня выѣхалъ въ Миланъ. Она з'знала объ этомъ наканунѣ вечеромъ (ей, вѣроятно, сказалъ кто-нибудь изъ моего дома) и тотчасъ же поздно ночью¹ вернула мнѣ, слѣдуя обычаю, мои письма и портретъ. Эта посылка меня смутила и я даже сталъ колебаться въ принятомъ рѣшеніи. Тѣмъ не менѣе, вознамѣрившись взять себя въ рзжи и не падать дз^хомъ, я отправился въ Миланъ. Вечеромъ я пріѣхалъ въ Наварру; цѣлый день меня мучила грубая страсть, преслѣдовало раскаяніе, тоска и стыдъ за свою подлость, я дошелъ до того, что, не внимая болѣе голосз^ разз’ма, перемѣнилъ рѣшеніе, отправивъ въ Миланъ францз’зскаго аббата-котораго взялъ себѣ въ спутники, съ моими слз^тгами; я велѣлъ имъ ждать меня тамъ. А самъ верхомъ, взявши проводникомъ почтальона и проскакавъ всю ночь, рано зггромъ очутился опять въ Тз^гринѣ. Но, чтобы меня не зъидали и изъ боязни стать притчей во языцѣхъ, я не въѣхалъ въ городъ. Остановившись въ плохонькой остеріи въ пригородѣ, я написалъ з’моляющее письмо своей разсерженной дамѣ, прося ее извинить меня за это бѣгство и назначить мнѣ свиданіе. Отвѣтъ пришелъ немедленно. Илья, оставшійся въ Тзфинѣ, чтобы наблюдать за домомъ во время моего путешествія, которое должно было продолжаться цѣлый годъ, Илья, всегда залечивав-шій мои раны,—привезъ мнѣ этотъ отвѣтъ. Мнѣ было даровано свиданіе и, какъ бѣглецъ, прикрываясь ночной темнотой, я въѣхалъ въ городъ. Получивъ полное прощеніе, я на зарѣ вновь направился въ Миланъ. Мы рѣшили, что черезъ 6-7 недѣль я вернусь въ Туринъ подъ предлогомъ поправленія здоровья. И вотъ, едва заключенъ былъ миръ, какъ очз^тившись опять на большой дорогѣ, одинъ со своими мыслями, я вновь былъ охваченъ стыдомъ за свою слабость. Снѣдаемый угрызеніями совѣсти, жалкій и смѣшной, я прибылъ въ Миланъ. Тогда я поз»

налъ на опытѣ, неизвѣстное мнѣ въ то время, глубокое и изящное изреченіе нашего пѣвца любви, Петрарки:

СЬе сііі бізсегпе ё ѵіпіо сіа сііі ѵиоіе.

Въ Миланѣ я съ трзщомъ пробылъ два дня, фантази-РЗ^я и то мечтая о томъ, какъ бы сократить это проклятое пз^ттешествіе, то предполагая продлить его, не сдержавъ слова. О, какъ я мечталъ о свободѣ! Но освободиться не могъ и не з'мѣлъ. Не находя нигдѣ покоя, кромѣ какъ въ передвиженіи, я поспѣшилъ уѣхать во Флоренцію черезъ ІІармз’, Моденз^г и Болонью. Не вытерпѣвъ во Флоренціи болѣе двз^хъ дней, я отправился далѣе, въ Пизз' и Ливорно. Тамъ я получилъ первыя письма отъ моей дамы, и не будучи въ состояніи долѣе переносить разлзжз', немедленно выѣхалъ въ Туринъ черезъ Леричи и Геную, гдѣ оставилъ своего спз'тника—аббата и экипажъ, требовавшій починки. Я прискакалъ въ Туринъ черезъ восемнадцать дней послѣ того, какъ рѣшилъ покинз’ть его на годъ. Во избѣжаніе сплетенъ, я опять въѣхалъ въ городъ ночью. Нелѣпое путешествіе, стоившее мнѣ, однако, многихъ слезъ!

Внутренно страдая, я съ невозмутимымъ видомъ сносилъ всѣ насмѣшки знакомыхъ и друзей, которые поспѣшили поздравить меня съ возвращеніемъ. Дѣйствительно, я напрасно вернзсіся; совершенно упавъ въ собственныхъ глазахъ, я предался такому унынію и меланхоліи, что если бы это продолжалось долго, я сошелъ бы съ ума или долженъ былъ бы произойти взрывъ; впрочемъ, вскорѣ сбылось и то и другое.

Я не могъ высвободиться изъ этихъ низменныхъ цѣпей съ конца іюня 74 года, времени моего возвращенія изъ этого неудачнаго путешествія, до января 75 года, когда взрывъ былъ произведенъ силой моего скопившагося гнѣва.

Глава XV.

НАСТОЯЩЕЕ ОСВОБОЖДЕНІЕ. ПЕРВЫЙ СОНЕТЪ.

1775–

Однажды вечеромъ, по возвращеніи изъ оперы (нелѣпѣйшее и скучнѣйшее итальянское развлеченіе), гдѣ провелъ нѣсколько часовъ въ ложѣ своей любимой и ненавидимой дамы, я почувствовалъ такую усталость, что у меня возникло непреложное рѣшеніе порвать все. По опыту я зналъ з^тже, что пз^тешествія въ почтовой каретѣ мало помогаютъ дѣлз⁷ и что, наоборотъ, это ослабило бы и разбило окончательно силу моего намѣренія. Я предпочиталъ дрз'гое испытаніе и льстилъ себя надеждой, что, можетъ быть, болѣе трудное з'дастся мнѣ лз^чше, принимая во вниманіе врожденное зшорство моего желѣзнаго характера. Я рѣшилъ не выходить изъ домз⁷, который, какъ я уже говорилъ, былъ противъ ея дома, и наблюдать по цѣлымъ днямъ за ея окнами, видѣть ее, когда она выходитъ на улицу, слышать разговоры о ней, и въ тоже время ни за что не заступать соблазнз⁷, не поддаваясь ни прямымъ, ни косвеннымъ попыткамъ къ свиданію съ ея стороны, ни воспоминаніямъ, ни чему бы то ни было. Мнѣ представлялось безразличнымъ, погибнз⁷ ли я въ этомъ испытаніи, или выйду побѣдителемъ. Объ этомъ рѣшеніи, какъ только оно было принято, я написалъ вкратцѣ одному молодому человѣку, очень ко мнѣ расположенному, желая, такимъ образомъ, отрѣзать себѣ от-ступленіе. Мы были съ нимъ сверстники и провели вмѣстѣ отроческіе годы. Но послѣдніе мѣсяцы онъ пересталъ меня посѣщать, сочувствзш моему кораблекрз^тшенію з^т этой Харибды; не имѣя возможности исцѣлить меня, онъ не хотѣлъ также дѣлать вида, что одобряетъ мою жизнь.

Въ двз'хъ строкахъ письма я сообщалъ емз⁷ о своемъ безповоротномъ рѣшеніи и прилагалъ свертокъ своихъ длинныхъ рыжихъ волосъ, какъ залогъ исполненія моихъ намѣреній: и кому, въ самомъ дѣлѣ, могъ я показаться

въ такомъ видѣ?—это было бы позволительно лишь въ обществѣ крестьянъ или матросовъ. Я кончилъ посланіе просьбой поддержать меня своимъ присутствіемъ и мз'же-ствомъ. Я провелъ въ этомъ странномъ уединеніи первыя двѣ недѣли моей новой жизни, не допуская къ себѣ никого, цѣлые дни стеная и бѣснуясь. Нѣкоторые изъ дрз’зей на-вѣщали меня, и я даже читалъ въ нихъ состраданіе кт* своему положенію, такъ какъ, хотя я и не жаловался, мой видъ самъ говорилъ за себя. Я пробовалъ браться за чтеніе, но не могъ осилить даже газеты, и часто мнѣ случалось прочитывать цѣлыя страницы только глазами или губами, не понимая ни одного слова. Иногда я ѣздилъ верхомъ, выбирая для прогулокъ пустынныя мѣста, и это было единственное, что дѣйствовало успокоительно на мой духъ и тѣло. Это полоз'міе продолжалось больше двз’хъ мѣсяцевъ, до конца марта 1775 года. Внезапно осѣнившая меня въ то время идея понемногу отвратила мой з'мъ и сердце отъ этой единственной, доенной, изсз'шающей мысли о любви. Однажды, спрашивая себя въ приливѣ мечтательности, не настало ли для меня время отдаться поэзіи, я принялся съ большимъ трудомъ и въ нѣсколько пріемовъ за первый поэтическій опытъ въ четырнадцати строкахъ, которыя я счелъ за сонетъ и послалъ любезному и ученому отцз? Пачіаз^гди, время отъ времени по-еѣщавтемз^ меня и выказывавшему мнѣ большое расположеніе, не скрывая при томъ, что весьма огорченъ моимъ образомъ жизни и ничегонедѣланіемъ. Этотъ превосходный человѣкъ постоянно давалъ мнѣ совѣты прочесть то или иное на итальянскомъ языкѣ.

Однажды среди другихъ книгъ въ витринѣ книгопродавца онъ замѣтилъ „Клеопатру", которую называлъ „высокопреосвященной", такъ какъ она принадлежала перу кардинала Дельфино, и вспомнилъ, какъ я говорилъ ему, что „Клеопатра" хорошій сюжетъ для трагедіи и что мнѣ хотѣлось бы взяться за него. Я не показалъ ему своей недописанной пьески, о которой запоминалъ выше. Онъ кзшилъ этз' книжку и подарилъ мнѣ.

Въ одинъ изъ свѣтлыхъ промежутковъ я имѣлъ терпѣніе прочесть ее и сдѣлать помѣтки; въ такомъ видѣ я отослалъ ее почтенному отцу. Мнѣ казалось тогда, что мое произведеніе могло выйти менѣе слабымъ въ отношеніи общаго плана и обрисовки страстей, если бы когда-нибудь я рѣшился его продолжать, мысль о чемъ время отъ времени зчке приходила мнѣ въ голову.

Отецъ Пачіауди, щадя мое самолюбіе, сдѣлалъ видъ, что находитъ мой сонетъ хорошимъ; думалъ онъ, конечно, иначе, и былъ правъ. Я самъ, спзютя нѣсколько мѣсяцевъ, занявшись изученіемъ нашихъ великихъ поэтовъ, научился цѣнить свой сонетъ, какъ онъ того заслуживалъ. Тѣмъ не менѣе, я очень много обязанъ этимъ похваламъ, которыя такъ мало заслужилъ, и тому, кто меня ими поддержалъ. Онѣ вдохновляли меня сдѣлаться ихъ достойнымъ.

Еще за нѣсколько дней до разрыва съ возлюбленной, уже видя всю неизбѣжность его, я подумывалъ о томъ, чтобы извлечь изъ-подъ подушки кресла ту половину „Клеопатры", которая почти годъ пролежала подъ епзщомъ. Наконецъ, насталъ день, когда среди своихъ неистовствъ, пребывая почти всегда въ полномъ одиночествѣ, я подз'малъ объ этой рзжописи, пораженный сходствомъ междо положеніемъ Антонія и моимъ. Я сказалъ себѣ: „продолжимъ эту попытаз', передѣлаемъ трагедію, если это понадобится; нужно дать выходъ страстямъ, меня пожирающимъ, и нужно, чтобы ее поставили этой весной, когда пріѣдетъ заѣзжая трзшпа актеровъ".

Какъ только эта идея пришла мнѣ въ голову, я сразз^т почувствовалъ себя на пути къ исцѣленію. И вотъ я всецѣло во власти бумагомаранія—штопаю, мѣняю, урѣзываю, прибавляю, З’длиняю, бросаю и начинаю сначала,– однимъ словомъ, снова впадаю въ безуміе изъ-за этой злополз'чной „Клеопатры¹¹, столь несчастливо появившейся на свѣтъ,—но уже въ безз'міе иного характера. Я не стыдился совѣтоваться съ друзьями однихъ со мною лѣтъ, которые не пренебрегали, какъ это было со мной

в'ь теченіе многихъ годовъ, изученіемъ итальянскаго языка и поэзіи; рискз'я надоѣсть, я искалъ общества всѣхъ, кто могъ хоть немного помочь мнѣ разобраться въ искусствѣ, представлявшемъ для меня сплошныя потемки. И такъ какъ теперь я хотѣлъ лишь учиться и пытался довести до благополучнаго конца свое безразсудное и опасное предпріятіе, мой домъ преобразился мало по малз^ въ своего рода литературную академію. Но я далеко не всегда бывалъ понятливъ и прилеженъ и по натурѣ—а также благодаря глубокому невѣжествз' моему – былъ упрямъ и не поелз'шенъ, вслѣдствіе чего мнѣ часто приходилось впадать въ отчаяніе, з^ттомляться самому и з’томлять дрзтихъ, и все это понапрасну.

Во всякомъ случаѣ, уже въ томъ былъ выигрышъ, что новое з^твлеченіе стирало въ моемъ сердцѣ всѣ слѣды того недостойнаго пламени и пробз^гждало такъ долго дремавшія з^мственныя способности. Не являлось больше жестокой и смѣшной необходимости привязывать себя къ стулу, какъ я дѣлалъ это раньше, чтобы препятствовать себѣ бѣжалъ изъ дому въ свою обычігую темницу.

Это было одно изъ средствъ, изобрѣтенныхъ мною среди многихъ дрз'гихъ, чтобы поскорѣе образзчмить себя. Я скрывалъ веревки, которыми привязывалъ меня Илья къ стзчіу, подъ широкимъ плащемъ, окутывавшимъ меня съ головы до ногъ такъ, что руки оставались свободными и я могъ читать, писать, поворачивать головз% не возбуждая въ присутствз'юшихъ подозрѣнія о моей прикованности къ стзчіу. Такъ проводилъ я по нѣсколько часовъ подрядъ. Одинъ Илья былъ ноевяіценъ въ эту тайну; онъ же и развязывалъ меня, когда, убѣдившись, что пристзшъ безсмысленной ярости прошелъ и рѣшеніе мое прочно, я дѣлалъ емз^- знаки. Я пз’скался на самыя разнообразныя золовки, чтобы добиться побѣды надъ бѣшеными эксцессами и, въ концѣ концовъ, избѣжалъ гибели. Среди странныхъ способовъ, къ какимъ я прибѣгалъ, несомнѣнно, самымъ зщивптельнымъ былъ маскарадъ, который я затѣялъ въ концѣ карнавала, на публичномъ балу въ театрѣ. Наряженный Аполлономъ, я осмѣлился явиться тула съ лирой, и, съ грѣхомъ пополамъ аккомпанируя себѣ, пропѣлъ нѣсколько скверныхъ стиховъ собственнаго сочиненія. Подобная наглость была совсѣмъ не въ моемъ характерѣ. Но такъ какъ я былъ слишкомъ слабъ для иной борьбы со своей страстью, то побужденія, по которымъ я разыгрывалъ подобныя сцены, можетъ быть, послзокатъ для меня оправданіемъ. Существо-вала настоятельная необходимость поставить между собой и этой женщиной нерушимую преграду; такой преградой былъ стыдъ за тѣ З'зы, которыя насъ связывали, и которыя я подвергъ пз’бличномз^ осмѣянію. Я не замѣчалъ при этомъ, что становлюсь самъ посмѣшищемъ цѣлаго театра.

Единственное извиненіе того, что я осмѣливаюсь разсказывать эти жалкія и глупыя вирши,—въ желаніи моемъ добросовѣстно послужить истинѣ, показавъ здѣсь, какъ глз'боко былъ я незнакомъ съ приличіями и хорошимъ вкз'сомъ. ²)

Среди всѣхъ этихъ нелѣпостей мало по малз' я началъ воспламеняться дотолѣ незнакомой еще, прекрасной и возвышенной любовью къ славѣ.

Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ поэтическихъ совѣщаній и корпѣнія надъ словарями, истрепавъ грам-матикз^г и надѣлавъ множество глз'постей, я кое-какъ связалъ между собою пять клочковъ, которые называлъ актами, и которые озаглавилъ: ,Клеопатра", трагедія. Я переписалъ первый актъ и послалъ его до-брѣйшему отцу Пачіаз’ди, прося просмотрѣть, поправить, что можно, и высказать свое мнѣніе письменно.

Среди замѣтокъ, которыя онъ сдѣлалъ на поляхъ моей рукописи, попадались очень веселыя и забавныя; онѣ вызывали у меня добродушный смѣхъ, хотя и касались моихъ слабыхъ сторонъ: такъ напримѣръ, относительно моего стиха, гдѣ встрѣчается выраженіе: „лай

■сердца", онъ приписалъ: „эта литература слишкомъ отзываетъ псарней; совѣтзчо съ ней разстаться".

Такія замѣтки на поляхъ рз^гкописи перваго акта и отеческіе совѣты въ письмѣ, ее сопровождавшемъ, вдохнули въ меня рѣшимость все передѣлать сызнова съ большей осмотрительностью и съ заиленнымъ упорствомъ въ работѣ. Въ реззыьтатѣ ползшилась трагедія, которая была поставлена въ Тзфинѣ іб-го іюня 1775 года.

Не зщовольствовавшись тѣмъ, что снова домчалъ отцу Пачіазщи просмотромъ моего новаго опыта, я надоѣдалъ съ нимъ еще нѣсколькимъ почтеннымъ лицамъ, среди которыхъ былъ графъ Агостино Тана, мой ровесникъ, числившійся уже королевскимъ пажемъ когда я учился еще въ академіи. Воспитаніе наше было одинаковое, но онъ, бросивъ придворнзчо слзокбз', весь отдался изз’ченію итальянской и францз^тзской литера-тз^гры и воспиталъ свой вкз^гсъ,—особенно въ области критики философской, но не лингвистической. Тонкость, изящество и мѣткость его замѣчаній по поводу моей злополучной „Клеопатры" были таковы, что я самъ охотно смѣялся бы вмѣстѣ съ нимъ, если бы з' меня хватило на то мужества. Но заколы его были для меня черезчзфъ чз^гвствительны.

Къ трагедіи я прибавилъ маленькій фарсъ, который долженъ былъ слѣдовать непосредственно за моей „Клеопатрой"; я озаглавилъ его „Поэты". Ни фарсъ, ни трагедія не были ужъ такъ безнадежно глупы; то тамъ, то здѣсь въ нихъ блистали искорки, чувствовалась извѣстная соль. Въ „Поэтахъ" я вывелъ себя самого на сцену подъ именемъ Зевсиппа и первый осмѣялъ свою „Клеопатру". Я вызывалъ тѣнь самой царицы съ нѣкоторыми другими героинями трагедіи и она произносила приговоръ надъ моимъ произведеніемъ, сравнивая его съ другими плохими трагедіями поэтовъ моихъ соперниковъ, чьи пьесы по правз^г могли считаться сестрами моей, съ тою лишь разницей, что ихъ трагедіи были зрѣлымъ плодомъ з'же вполнѣ опредѣлившейся бездарности, тогда

какъ моя была скороспѣлымъ порожденіемъ невѣжества, способнаго къ просвѣщенію.

Оба эти представленія сопровождались апплодисментами въ теченіе двухъ вечеровъ, непосредственно слѣдовавшихъ одинъ за другимъ. Мнѣ предлагали поставить ихъ третій разъ, но въ это время я уже пришелъ въ себя и раскаялся отъ всей души въ дерзости своего выстзшленія передъ пз'бликой, хотя послѣдняя и проявила ко мнѣ много снисходительности; я употребилъ всѣ зюилія, чтобы отговорить актеровъ и завѣдующаго театромъ отъ дальнѣйшихъ постановокъ. Но съ этого рокового вечера я почувствовалъ, какъ вспыхнзоіъ въ моихъ жилахъ такой огонь, такое живое стремленіе по настоящемз^т, по заслугамъ завоевать первенство въ театрѣ, что съ этимъ пожирающимъ пламенемъ никакая любовная горячка не могла сравниться.

Таково было мое первое выетзчіленіе передъ пз'бли-кой. И если позднѣйшія мои произведенія, отличающіяся – увы!—своей многочисленностью, не поднялись бы надъ первыми, такое начало длиннаго пути, полнаго лишь доказательствами моей бездарности, было бы по истинѣ смѣшнымъ и нелѣпымъ. Но если, наоборотъ, когда-нибзщь меня ждала честь стать однимъ изъ писателей, стяжавшихъ небезызвѣстное имя въ театрѣ, потомство въ правѣ сказать, что въ моемъ шутовскомъ появленіи на Парнасѣ съ трагической котзфной на одной ногѣ и съ сандаліей комедіанта на другой, таилось нѣчто серьезное.

На этомъ кончается повѣствованіе о моей юности и я не сумѣлъ бы избрать лучшаго дня для ознаменованія .моего перехода въ зрѣлый возрастъ.

ЧЕТВЕРТАЯ ЭПОХА.

ЗРѢЛЫЙ ВОЗРАСТЪ.

ОНЪ ОБНИМАЕТЪ БОЛЪЕ ТРИДЦАТИ ЛЪТЪ, ОТДАННЫХЪ СОЧИНЕНІЮ, ПЕРЕВОДАМЪ И РАЗНАГО РОДА ИЗУЧЕНІЯМЪ.

.ДВѢ ПЕРВЫЯ ТРАГЕДІИ, „ФИЛИППЪ 11“ И „ПО-ЛИНИКЪ“, НАПИСАННЫЯ ПО-ФРАНЦУЗСКИ, ПРОЗОЙ, ПОКА ЧТО – ЦѢЛОЕ НАВОДНЕНІЕ ДУРНЫХЪ

СТИХОВЪ.

іо мая.

' Мнѣ было около двадцати семи лѣтъ, когда я принялъ стойкое рѣшеніе сдѣлаться творцомъ трагедій. Чтобы отважиться на такое дерзкое предпріятіе, вотъ какія •были у меня данныя.

Духъ рѣшительный, неукротимый, упорный; сердце переполненное страстями всякаго рода. Двѣ изъ нихъ владычествовали надъ остальными и странно переплетались между собою—любовь, со всѣми ея безумствами, и глубокая ненависть, отвращеніе ко всякой тираніи. Къ этой хаотической первоосновѣ присоединились отдаленные неясные отголоски разныхъ французскихъ трагедій, которыя я видѣлъ въ театрѣ много лѣтъ назадъ. Ибо, правду сказать, я не прочелъ до сихъ поръ ни одной трагедіи и далекъ былъ отъ размышленія о нихъ.

Прибавьте къ этому полнѣйшее невѣжество относительно правилъ трагической поэзіи и почти нолнучо неопытность въ незамѣнимомъ, божественномъ искусствѣ управленія роднымъ языкомъ.

Все это было облечено у меня твердой корой самомнѣнія, вѣрнѣе, непостижимой дерзости и буйности нрава, благодаря чемз^т я могъ лишь изрѣдка, съ трудомъ и сдерживая себя, узнавать, изслѣдовать и выслз’іпивать

правду. На такой почвѣ—читатель, я думаю, согласится съ этимъ—легче было взрастить жестокаго и грубаго государя, чѣмъ просвѣщеннаго писателя.

Но тайный голосъ не умолкалъ въ моемъ сердцѣ и предостерегалъ меня еще болѣе энергично, чѣмъ немногіе мои искренніе друзья: „Тебѣ нужно все начать сызнова и, такъ сказать, обратиться въ ребенка. Ех ргоіеззо начать грамматику и въ послѣдовательности изучить все, что нужно, чтобы писать правильно и искусно“.

И такъ взывалъ ко мнѣ этотъ голосъ, что я, въ концѣ концовъ, смиренно покорился его велѣніямъ. Это было суровое и, особенно въ моемъ возрастѣ, з^бійственное испытаніе: я думалъ и чз^твствовалъ, какъ взрослый, а долженъ былъ учиться, какъ ребенокъ.

Но жажда славы горѣла такимъ яркимъ пламенемъ и я такъ былъ подавленъ первыми сценическими неудачами, такъ хотѣлось мнѣ сбросить съ себя поскорѣе бремя этого позора, что здѣсь я черпалъ мужество для преодолѣнія препятствій, столь трудныхъ и отвратительныхъ.

Я говорилъ зоке, что представленіе „Клеопатры¹¹ открыло мнѣ глаза.

Но оно не выяснило мнѣ всей нелѣпости самого злополучнаго сюжета, въ особенности для неопытнаго автора и его перваго опыта; оно оказало мнѣ услугу¹ тѣмъ, что помогло измѣрить всю огромность разстоянія, которое я долженъ былъ пройти назадъ, прежде чѣмъ могъ бы оказаться у барьера, откуда начинается состязаніе и принять въ немъ участіе съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ. Покровъ, затемнявшій доселѣ мое зрѣніе, упалъ съ моихъ глазъ и я заключилъ съ собой торжественный договоръ. Я далъ клятвз' не останавливаться ни передъ скзчюй, ни передъ усталостью до тѣхъ поръ, пока не будетъ въ Италіи человѣка, который бы зналъ итальянскій языкъ лучше меня.

Давая эту клятву, я былъ убѣжденъ, что послѣ такихъ словъ для меня легко достижимъ будетъ трз^тдъ я мастерство писательства.

Немедленно же я бросился съ головой въ бездны грамматики, какъ нѣкогда бросился въ пропасть Кз'рцій—въ полномъ вооруженіи и не закрывая глазъ передъ тѣмъ, что его ожидало.

Чѣмъ сильнѣе я убѣждался, насколько худо постзшалъ до сихъ поръ, тѣмъ больше крѣпла во мнѣ увѣренность, что буду лучше постз’пать со временемъ; въ моемъ портфелѣ хранилось неоспоримое подтвержденіе тому.

Это были двѣ трагедіи мои—„Филиппъ II" и „Поли-никъ", написанныя прозой на французскомъ языкѣ между мартомъ и маемъ того же 1775 года, т. е. мѣсяца за три до представленія „Клеопатры". Я читалъ ихъ нѣкоторымъ изъ моихъ друзей и мнѣ показалось, что они были поражены.

О впечатлѣніи, мной произведенномъ, я сз'жу не по количеству похвалъ, которыя з^тслышалъ тогда, но по искренней внимательности, совершенно непроизвольной со стороны всѣхъ слз'інателей, и по выраженію ихъ лицъ, сказавшихъ мнѣ больше, чѣмъ говорили слова. Но къ великомз^ несчастью моему, эти трагедіи были задз'маны и исполнены на французскомъ языкѣ и въ прозѣ и имъ предстояло пройти долгій и тяжкій путь, чтобы преобразиться въ итальянскую поэзію. Я написалъ ихъ на этомъ глупомъ и непонятномъ для меня языкѣ не потому, что зналъ его, или претендовалъ на знаніе. Но въ теченіе пяти лѣтъ моихъ путешествій я слышалъ только этотъ жаргонъ и говорилъ лишь на немъ, я пріучился объясняться на немъ, менѣе искажая свою мысль, чѣмъ на другихъ языкахъ. Не умѣя какъ слѣдуетъ говорить ни на какомъ языкѣ, я испытывалъ то, что пришлось бы испытать скороходз^г, если бы онъ, лежа на одрѣ болѣзни, бредилъ о призѣ на бѣгахъ и вдругъ, очнувшись, замѣтилъ бы, что для одержанія побѣды ему не хватаетъ только ногъ.

Мое безсиліе объяснить себя или, если хотите, перевести себя, не говорю уже въ стихахъ,—въ простой итальянской прозѣ, шло такъ далеко, что когда я хотѣлъ перечесть актъ или сценз^т изъ тѣхъ, которые особенно

нравились моимъ слушателямъ, никто изъ нихъ во второй разъ не узнавалъ моей пьесы,—и меня совершенно серьезно спрашивали, понемз? я сдѣлалъ такія измѣненія.

Это былъ тотъ же персонажъ, но задрапированный иначе, и въ этомъ новомъ одѣяніи его не могли узнать и не хотѣли принимать. Я впадалъ въ изступленіе, плакалъ, но все было напрасно. Оставалось одно средство—набраться терпѣнія и начать сызнова; а пока что—я предался чтенію самыхъ нелѣпыхъ, самыхъ далекихъ отъ трагедіи отрывковъ, чтобы набить себѣ голову тосканскими выраженіями.

Я сказалъ бы, если бы не боялся вычурности выраженія, что мнѣ приходилось цѣлые дни отказываться отъ мысли, чтобы потомъ имѣть возможность мыслить.

Во всякомъ случаѣ, въ моемъ столѣ уже лежали зачатки дв}'хъ трагедій и сознаніе этого позволяло мнѣ прислушиваться съ большимъ терпѣніемъ къ педагогическимъ совѣтамъ, со всѣхъ сторонъ сыпавшимся на меня. Эти двѣ трагедіи дали мнѣ также силз^ вынести постанову на сценѣ столь несноснаго для моихъ з'шей произведенія, безсмысленной „Клеопатры"; каждый произнесенный актеромъ стихъ раздавался въ моемъ сердцѣ, какъ самая горькая критика моего творенія, теперь же это перестало отравлять мнѣ жизнь; напротивъ, „Клеопатра" сдѣлалась для меня лишь поощреніемъ къ томз^г, что было на очереди. Такимъ образомъ, если, съ одной стороны, меня не приводила въ уныніе критика (иногда справедливая, но чаще вѣроломная и невѣжественная), которая обрзчнилась на первое изданіе моихъ трагедій отъ 1783 г. въ Сьенѣ, съ другой стороны, я не тѣшилъ свою гордость и не опьянялся слѣпыми, незаслз^женными аппло-дисментами, какими встрѣтилъ меня партеръ въ Тз^гринѣ, сжалившись, вѣроятно, надъ молодымъ самолюбіемъ.

Первымъ моимъ шагомъ къ достиженію чистоты тосканской рѣчи было рѣшеніе всѣми силами избѣгать чтенія по-французски. Начиная съ іюля мѣсяца, когда к пришелъ къ этому, я не позволялъ себѣ ни одного слова

произнести по-французскн и старательно избѣгалъ такихъ лицъ и такихъ круговъ общества, гдѣ говорили на немъ. Несмотря на все это, мое «итальянизированіе» подвигалось впередъ очень медленно. Мнѣ всегда были трзщны планомѣрныя л’сидчивыя занятія.

Чз^ть ли не каждые три дня я бз'нтовалъ противъ добрыхъ совѣтовъ не взлетать на собственныхъ крыльяхъ. Каждую мысль, промелькнзчзшую въ моей головѣ, я сейчасъ же стремился переложить въ стихи. Всѣ роды поэзіи, всѣ размѣры были для меня подходящими, и всюду я терпѣлъ пораженія и страдала моя гордость; но з^тпор-ная надежда не покидала меня. Среди разныхъ такихъ виршей (я не смѣю называть это поэзіей) мнѣ пришло въ головз' сочинить строфы для пѣнія на банкетѣ франкъ-масоновъ. Здѣсь предполагался или, вѣрнѣе, долженъ былъ, быть рядъ намековъ на различныя орудія, чины и должности этого страннаго общества.

И хотя въ первомъ своемъ сонетѣ я з’кралъ одинъ стихъ у Петрарки, все же степень моей невѣжественности и беззаботности была такъ велика, что я принялся за работз', не вспомнивъ, а можетъ быть даже и совсѣмъ ничего не слыхавъ до этого о правилахъ терцинъ.

Такъ, не подозрѣвая о своихъ ошибкахъ, я дошелъ до двѣнадцатой терцины; тутъ меня охватило сомнѣніе, я открылъ Данте, и дальше писалъ уже, какъ должно, но первыя двѣнадцать строкъ оставилъ неисправленными. Въ этомъ видѣ я пропѣлъ ихъ и на банкетѣ; но честные франкъ-масоны въ поэзіи столько же разбирались, сколько въ работѣ каменыциковъ, и мое произведеніе не провалилось.

Въ августѣ мѣсяцѣ этого же 1775 года, боясь, что въ городѣ бз^-дз' вести слишкомъ разсѣянт^тю жизнь и не смогу учиться, какъ хотѣлъ бы, я удалился въ горы, отдѣляющіе Пьемонтъ отъ Дофинэ, гдѣ провелъ болѣе двз^тхъ мѣсяцевъ въ маленькой деревз'шкѣ Сезаннъ у подножья Монджиневро, гдѣ по преданію Аннибалъ перешелъ черезъ Альпы

Какъ ни склоненъ я по природѣ своей къ обдуманности въ посыпкахъ, иногда мнѣ случается уступать Завлеченію минз^гты. Когда я остановился на этомъ рѣшеніи, я не подз'малъ о томъ, что въ этихъ горахъ мнѣ придется опять столкнз’ться съ проклятымъ франиз'зскимъ языкомъ, избѣгать котораго я старался съ понятнымъ и законнымъ упорствомъ. Объ этомъ я вспомнилъ, когда подз'малъ про аббата, который годъ тому назадъ сопровождалъ меня въ моемъ комическомъ пз^тешествіи во Флоренцію. Онъ былъ изъ Сезаннъ звали его Айо. Это былъ человѣкъ большого з^тма, жизнерадостный философъ, ушедшій во франнузскз'ю и латинскую литературу. Онъ былъ наставникомъ двухъ братьевъ,—съ которыми я очень дружилъ въ годы ранней юности. Тогда я сошелся и съ Айо; съ годами наши отношенія упрочились. Нз^-жно отдать должное аббату—въ тѣ годы онъ дѣлалъ все, что могъ, чтобы вдохнуть въ меня любовь къ литературѣ; онъ всегда увѣрялъ меня, что я могу имѣть въ ней зю-пѣхъ; но все это было напрасно. Часто мы встзшали съ нимъ въ забавное соглашеніе: онъ читалъ мнѣ цѣлый часъ романъ или собраніе сказокъ „Тысяча и одна ночь", послѣ чего я соглашался слушать—не болѣе чѣмъ десять минутъ—отрывки изъ трагедій Расина. И весь превращаясь въ слухъ во время чтенія глупостей, я засыпалъ подъ нѣжнѣйшіе стихи великаго трагика. Это приводило Айо въ ярость и онъ осыпалъ меня вполнѣ заслуженными упреками. Такъ мало было во мнѣ предрасположенія сдѣлаться творцомъ трагедій въ ту порз^г, когда я находился въ первомъ отдѣленіи королевской академіи. Но и позже я не выносилъ монотоннаго, маловыразительнаго и ледяного французскаго стиха, который не казался мнѣ стихомъ ни тогда, когда я не зналъ, что такое стихъ , ни тогда, когда, кажется, я знаю, что это такое.

Возвращаюсь къ моему лѣтнемз' убѣжищу Сезаннъ, гдѣ кромѣ моего литератзфнаго аббата былъ еще аббатъ музыкантъ, у котораго я научился бренчать на гитарѣ

ннстрз'ментѣ, созданномъ, чтобы вдохновлять поэтовъ; я чувствовалъ къ нему нѣкоторз’Ю склонность, причемъ прилежаніе мое въ этомъ занятіи совсѣмъ не соотвѣтствовало восторгу, возбуждаемому во мнѣ звуками гитары.

Такимъ образомъ, ни на этомъ инстрз^тментѣ, ни на клавесинѣ, на которомъ меня з'чили играть въ дѣтствѣ, я игралъ не выше посредственности, хотя слухъ и музыкальное воображеніе у меня всегда были чрезвычайно развиты.

Итакъ, я провелъ лѣто съ двумя аббатами, изъ которыхъ одинъ своей гитарой разсѣивалъ столь новую для меня тоскз^ серьезныхъ и ревностныхъ занятій, а другой заставлялъ проклинать его французскій языкъ.

Но со всѣмъ тѣмъ для меня это было восхитительное и самое плодотворное время жизни, ибо тз'ТЪ я впервые собралъ самого себя и сталъ работать надъ воспитаніемъ ума и очищеніемъ способностей, заросшихъ мхомъ въ эти десять лѣтъ летаргическаго забытья и преступной праздности. Я принялся переводить и перекладывать въ нтальянскз'ю нрозз^г „Филиппа" и „Полиника", явившихся на свѣтъ во французскихъ лохмотьяхъ.

Но не взирая на весь мой жаръ въ этой работѣ, трагедіи такъ и остались ползуфранцз^гзскими, нолзштальян-скими, подобными горящей бумагѣ, о которой поэтъ говоритъ:

...Ш соіог Ьгипо Сііе поп ёпего апсога, е іі Ьіапсо шиоге.

Въ этихъ трзщолюбивыхъ усиліяхъ переложенія французскихъ мыслей въ итальянскіе стихи, я пришелъ къ намѣренію передѣлать третій варіантъ „Клеопатры". Нѣсколько сценъ изъ нея, написанныхъ по-французски, были прочтены цензору моему, графу Агостино Тана, который больше интересовался драматической ихъ стороной, чѣмъ грамматической; онъ нашелъ, что онѣ сильны и очень красивы, особенно сцена междзу Авгз^гстомъ и Антоніемъ; но когда я превратилъ все это въ якобы итальянскіе, вымучен-ные стихи, написанные точно для пѣнія, они показались

ему ниже посредственнаго. Онъ сказалъ мнѣ это въ глаза и я повѣрилъ ему; скажу больше, я почувствовалъ какъ и онъ. Нѣтъ сомнѣнія, что въ поэзіи одѣяніе составляетъ половину ея существа и что въ нѣкоторыхъ родахъ (въ лирическомъ, напримѣръ) форма это все. Въ такой мѣрѣ, что стихи:

Соп Іа Іог ѵапііа сЬе раг регзопа

оказываются выше такихъ, гдѣ

Роззег §етше 1е§аіе іп ѵііе апеііо.

Прибавлю здѣсь, что отецъ ГІачіауди, какъ и графъ Тана, особенно послѣдній, пріобрѣли право на вѣчную мою благодарность за правду, которую я всегда отъ нихъ слышалъ, и благодаря которой встзшилъ на вѣрный писательскій путь. Довѣріе мое къ этимъ двумъ людямъ было таково, что вся моя литературная карьера зависѣла отъ нихъ. По малѣйшему ихъ знакз>– я бросилъ бы въ огонь всякое не одобренное ими произведеніе, какъ и сдѣлалъ со многими стихами, не заслуживавшими исправленія. Если я поэтъ, – я долженъ прибавить: поэтъ

милостью Бога, Пачіауди и Тана. Они были священными моими покровителями въ жестокой битвѣ, которой я долженъ былъ заполнить первый годъ своей литературной жизни. Это была яростная борьба съ франдз^гз-скими періодами, со всѣми формами франдзчзской рѣчи, совлеченіе старыхъ одеждъ съ собственныхъ идей и одѣваніе ихъ въ совершенно новыя. Словомъ, я долженъ былъ совмѣстить сознательное изученіе созрѣвшаго человѣка съ усиліями ребенка. Невѣроятный и неблагодарнѣйшій въ мірѣ трудъ, отъ котораго, смѣю утверждать, бѣжалъ бы всякій, кого не пожирало бы столь сильное пламя, какимъ охваченъ былъ я.