Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

измѣнялъ своей дамѣ самымъ буржуазно пошлымъ образомъ. Свободный союзъ сердецъ, такъ поэтически заключенный, завершился плоскимъ адюльтеромъ, какъ самый прозаическій бракъ. Альфіери, не находя себѣ живого дѣла и не нося въ себѣ живого чувства къ окрз'жающей жизни, не вносилъ ни тепла, ни поэзіи въ сзчцествованіе старѣющей женщины, лишенной и тѣхъ непосредственно живыхъ впечатлѣній, которыя даетъ семейномз^г очаі'З’ подрастающее потомство. А этой потребности ея сумѣлъ удовлетворить молодой хзщожникъ, дрзтъ ея поэта... Самъ же поэтъ зачерствѣлъ раньше времени, въ 40 лѣтъ! По-чему? Отчасти по винѣ окрз’жавшей его жизни: Франціи онъ не могъ любить, Италія сама была мертва; она только привѣтствовала его поэзію, какъ трз^гбный звз^ткъ, призывавшій ее къ воскресенію, но дать пищу дѣятельномз^г его общенію съ родиной она не могла. Больше же всего въ краткости его настоящей живой жизни виновата сама индивндз’альность его, которзчо раскрываетъ намъ его автобіографія.

„Жизнь Витторіо Альфіери изъ Асти, написанная нмъ самимъ" представляетъ собою не только лзшшій источникъ для біографіи поэта, но имѣетъ самостоятельнз’ю художественнз'ю цѣнность, давно понятую европейскою критикою. Альфіери воспользовался своимъ,—и прирожденнымъ и выработаннымъ,—самонаблюденіемъ, прямотою и ясностью ума и правдивостью характера, чтобы прослѣдить свое развитіе съ ранняго возраста и вылѣпить яркз^тю стильнзчо фшурз^т 18 вѣка. Въ соотвѣтствіи съ тѣмъ міропониманіемъ, по которому онъ самъ создавалъ и строилъ свою жизнь, онъ придалъ этой фигз’рѣ строгость, цѣльность, вѣрность себѣ до мелочей; онъ, какъ гудожникъ, выдержалъ стиль фиіуры во всѣхъ подробностяхъ. Отъ этого въ книгѣ получилась та правдивость въ цѣломъ и сз^щественномъ, которой не вредятъ ни неточности въ фактическихъ деталяхъ,—эти невольныя погрѣшности памяти, если таковыя у автора есть, ни затаиваніе или произвольное освѣщеніе событій, что такъ естественно

при ретроспективныхъ взглядахъ на жизнь. Въ этомъ произвольномъ освѣщеніи событій итальянская критика пыталась было недавно изобличить Альфіери, но не совсѣмъ успѣшно: правдивость его была возстановлена. Впрочемъ, если бы „Жизнь”, какъ докз'ментъ біографическій, въ какихъ-нибз’дь частяхъ своихъ и не заслуживала полнаго довѣрія, то это не з^маляетъ хзщожественнаго ея значенія. Въ ней сквозь призму времени, подъ чувствами давно минувшаго вѣка, глядитъ на насъ живая душа человѣка, страдавшаго въ поискахъ живого дѣла, поднятая этимъ дѣломъ на высоту, доступнзчо немногимъ избранникамъ, и скоро истощившая въ высокомъ подвигѣ всѣ свои силы. Почему же онѣ такъ скоро истощились? Почемз^ такъ кратковременно было истинное творчество поэта?

Натура эта была, прежде всего, больная и, въ силз^т болѣзненности, незфавновѣшенная. Только благодаря^ ясному З'му и пламенной страсти з^мѣлъ Альфіери устранить въ себѣ препятствія къ высшимъ достиженіямъ. Физическзчо природу его надо причислить къ дегенеративнымъ. Какъ сынъ очень поздняго брака своего отца, онъ является на свѣтъ съ организмомъ старчески надорваннымъ, Фз’нк-ціонирующимъ съ какими-то задержками и перерывами. Онъ приводитъ нѣкоторые факты изъ своего дѣтства, свидѣтельствзчоіціе о раннихъ проблескахъ честолюбія въ самолюбивомъ и упрямомъ ребенкѣ; но все это могло бы проявляться, а потомъ и запомниться ярче и рѣзче, если бы въ немъ было больше той игры непосредственныхъ стихійныхъ силъ, которая сказывается шалостями, причудами и забавами этого возраста. Повиди-мому, душевныя силы ребенка долго находились въ такомъ же оцѣпѣненіи, какое настало для него и въ преждевременной старости его, въ 40 лѣтъ. Тѣмъ сильнѣе запомнились и разсказаны имъ проявленія общей болѣзненности, вродѣ меланхоліи, ипохондріи, диспепсіи и т. п., которыя зависѣли отъ дефектовъ нервной организаціи его и не были въ тѣ времена поняты ни окружающими, ни врачами. Тотъ же застой умственныхъ и сердечныхъ способностей наблюдается и въ школьномъ его возрастѣ. Онъ отрицательно относится къ образованію, которое давалось емз^г въ Туринской Академіи, этомъ придворно-пажескомъ заведеніи, кзща аристократическія семьи изъ всей Европы посылали своихъ сыновей; онъ намѣренно, быть можетъ, подбираетъ факты и краски, подтверждающіе отрицательный взглядъ на школу. Но, вѣдь, и въ томъ сухомъ риторическомъ матеріалѣ, который онъ тамъ одолѣвалъ изъ-за отличій и наградъ, давалась все-таки нѣкоторая пища любознательности, давалась и возможность дисциплины и гимнастики для ума; а любознательность и гимнастика могутъ быть очень привлекательны свѣжемз' здоровому мозгу даровитаго школьника; но все привлекательное школьнаго з'ченія обходится молчаніемъ у Аль-фіери: очевидно, оно не оставило слѣда въ его дошѣ, потомз^г что не возбз^тждало здоровой дѣятельности мозга.

ДрЗ’жескихъ связей,—этой потребности юнаго сердца,– которыми такъ впослѣдствіи дорожилъ Альфіери, онъ тоже не вынесъ изъ школьнаго возраста. Товарищей, пріятелей онъ надолго сохранилъ и позднѣе много общался съ ними въ Тз^гринѣ; но не слз^тчайно вышло такъ, что никто изъ нихъ не сталъ ему особенно дорогъ и близокъ; и не въ нихъ была тому причина. Въ налурѣ самого Альфіери, который не былъ, по внѣшнимъ условіямъ жизни, ни заброшеннымъ, ни обиженнымъ, ни угнетае-мымъ, не было той общительности, которая является потребностью столько же З’ма, сколько и сердца: онъ былъ застѣнчивый, з’грюмый, замкнутый въ себѣ юноша. Потребности чз’вства были подавлены его болѣзненнымъ самолюбіемъ, его непомѣрной гордостью и тѣмъ высокомѣріемъ, которое способно было з' болѣе живыхъ и Зфавновѣшенныхъ товарищей оттолкнз'ть проявленія всякой дружбы и симпатіи къ нему. Не встрѣчая въ нихъ участія къ себѣ, онъ и имъ платитъ холодностью и равнодушіемъ. Въ сердцѣ у него тоже оцѣпенѣніе, что и въ мозгз^г. Отсюда его одиночество, его безъисходная тоска въ странствіяхъ по Европѣ, его скзжа свѣтскаго щеголя и бѣшеная игра 43'вственной страсти.

Непомѣрная гордость и самолюбіе, о которыхъ такъ краснорѣчиво говоритъ Альфіери въ своей „Жизни", начиная съ первымъ строкъ введенія, эта гипертрофія личности является тоже патологической стороной его натз-ры и составляетъ краез^ггольное основаніе всей жизни и дѣятельности. Онъ съ самыхъ юныхъ лѣтъ отмѣчаетъ въ себѣ это повышенное самосознаніе: сперва оно выражается и ребячливымъ желаніемъ выдѣляться внѣшностью, и обостренною чз’вствительностью ко всемз^г, что касается его нарз^гжности, и пристрастіемъ къ щегольствз', которое онъ сохраняетъ до самой возмз'жалости вмѣстѣ съ желаніемъ нравиться женщинамъ. Въ юношескомъ возрастѣ стремленіе возвышаться надъ общимъ з^гровнемъ проистекаетъ з’ него не изъ потребности привлекать къ себѣ людей, искать ихъ одобренія, симпатіи и дрз’жбы, а изъ желанія первенствовать, подавлять всѣхъ превосходствомъ, з’слаждать свое высокомѣрное я. Ничѣмъ не оправдываемое самомнѣніе его въ юности, не смягчаемое участіемъ къ людямъ, дѣлаетъ его одинокимъ и презрительно-холоднымъ наблюдателемъ слабостей и пороковъ своего времени. Острую наблюдательность эту прилагаетъ онъ и къ самому себѣ. Характерно для него, что онъ часто принимался за дневникъ,—это обычное прибѣжище одинокой дз’ши, когда она ищетъ овладѣть собой или среди разнообразія внѣшнихъ впечатлѣній, или среди 063'реваю-щихъ ее внутреннихъ противорѣчій 43’вства и инстинктовъ. Дневникъ онъ ведетъ смолодз', когда еще не нашелъ себя, когда онъ ищетъ то твердое и неизмѣнное, что дало бы смыслъ и цѣль его существованію. Подъ старость, когда эта основа уже найдена и закрѣплена въ творчествѣ, онъ не ведетъ дневника, а даетъ отчетъ самому себѣ въ сдѣланномъ, отмѣчая годъ за годомъ, когда что было имъ задумано, начато, обработано, кончено... Онъ всегда занятъ собою, но и всегда строгъ къ себѣ; особенно дневникъ его молодыхъ годовъ – сплошное обличеніе праздности, глупости, густоты; да и въ „Жизни" онъ не скупится на самоосужденіе. И въ этой строгости та же гордость, то же высокомѣріе.

Эти природныя свойства имѣютъ огромное положительное значеніе въ его жизни. Они вызываютъ литератз’рное честолюбіе его, тотъ страстный порывъ къ славѣ, который пробудилъ и направилъ къ единой цѣли всѣ дремавшія въ немъ духовныя силы. Но прежде чѣмъ выдти на путь общественнаго служенія, на п}’ть славы и пользы человѣ-чествз^г, ему надо пройти еще тернистый путь самовоспитанія. Предстоитъ преодолѣть себя, излечить или побороть всѣ дефекты неуравновѣшенной природы, склонной къ необузданнымъ крайностямъ.

Противъ физическихъ недуговъ своей юности онъ инстинктивно находитъ средство въ верховой ѣздѣ и въ пребываніи на воздухѣ при путешествіяхъ въ экипажѣ, которыя онъ страстно любитъ. А борьба съ бурнымъ темпераментомъ, съ импульсивностью натуры дается труд-нѣе. Онъ разсказываетъ на всегда памятный ему случай, какъ изъ-за неосторожно, при прическѣ выдериз’таго волоса, онъ чуть было не убилъ до смерти своего вѣрнаго, отъ души ему преданнаго слугз% Онъ стыдился потомъ той раздражительности, гдѣ сила нервной возбудимости неизмѣримо превышаетъ причину возбужденія; гдѣ личность, гордая своей независимостью, ставитъ себя въ зависимость отъ минутныхъ настроеній своего физическаго, животнаго я. Кще болѣе страдалъ онъ отъ силы чувственной страсти, отъ рабства, въ которомъ могла держать его женщина. Изъ того, что онъ разсказываетъ про свою вспыльчивость и, главное, про борьбу, которую онъ велъ съ недостойною его любовью, видно, что прирожденная сила его воли была значительно слабѣе, чѣмъ сила его инстинктовъ. Къ томз^г же и здоровье измѣняло ему въ самыя критическія минуты: такъ, терзаясь страстью, противъ которой возмущались всѣ его лучшія чувства, онъ тяжело захварываетъ какою-то небывалою непонятною никому болѣзнью, очевидно, нервно-мозгового происхожденія. Если въ своемъ творчествѣ поэтъ поражаетъ насъ силою, твердостью, стойкостью героическаго характера, сжатостью и суровостью своего стиха,—то эти признаки

мужественной воли оказались въ Альфіери качествами сознательно выработанными. Природная же сила воли уступала въ значительной степени влеченіямъ темперамента. Поучительнымъ считается анекдотъ, разсказанный имъ въ „Жизни* о томъ, какъ онъ отрѣзалъ себѣ косу, безъ которой пельзя было показываться тогда въ обществѣ, какъ онъ потомъ привязывалъ себя къ креслу веревками,– все, чтобы запретить себѣ ходить къ предмету своей низкой страсти. Человѣкъ, обладающій крѣпкой силой внутри себя, станетъ ли прибѣгать къ мѣрамъ такого внѣшняго насилія, чтобы удержать себя отъ соблазна? И не воля обуздала, наконецъ, эту пылкость и неукротимость, а одна,—правда, болѣе высокая,—страсть побѣдила другую. Честолюбіе, овладѣвшее душою Альфіери въ разгаръ его чзшственной страсти, помогло ему освободиться и найти въ самомъ себѣ то лучшее я, которое онъ нашелъ йотомъ и въ достойной любви къ „Госпожѣ" своей.

Любовь и дрз'жба, поддержавшія его въ трудности и напряженности первыхъ литератз^трныхъ работъ, раскрыли во всей полнотѣ внутреннее содержаніе его замкнутой въ себѣ натуры. Форма, какзчо онъ придалъ своему чувству къ графинѣ Альбани, это—обломокъ былого мистицизма и средневѣковаго поклоненія Мадоннѣ; заимствована она была въ образцахъ классической поэзіи Италіи и, въ сущности, также мало мирилась съ раціонализмомъ и безвѣріемъ вѣка Просвѣщенія, какъ и съ чичисбеизмомъ итальянскаго общества; это былъ необходимый компромиссъ и нѣчто, хотя риторически искусственное, но глубоко искреннее и серьезное. Поклоненіе „Госпожѣ", ея кроткому нраву, уму и образованію, было одного происхожденія со всею литературною дѣятельностью Альфіери: оно шло изъ глубинъ его иатз'ры; оно было такою же неискоренимой потребностью, какъ трагедія его, гдѣ, воорзуженный мыслью и чзувствомъ новаго вѣка, поэтъ изливалъ въ формахъ, заимствованныхъ у древнихъ, весь пылъ негодованія, обличенія и протеста. Искусственность и надуманность являются неизбѣжнымъ послѣдствіемъ того напряженія воли, въ силу котораго работаетъ авторъ. Въ душѣ Альфіери, какъ и въ поэзіи его, какъ въ рѣзкости и жесткости его кованнаго стиха, не было непосредственнаго чувства, не было ни граціи, ни плавности, ни той широты своенравной фантазіи, которая раскрываетъ душу поэта „всѣмъ впечатлѣньямъ бытія". Его натурѣ совершенна 43'жда была та внутренне-зфавновѣшенная, какъ бы стихійная, сила, которая, незамѣтно и постепенно нарастая въ человѣкѣ, безъ принужденія и муштрованія, безъ порывовъ, сз'дорогъ и скачковъ, безъ насилованія волей и разез'дкомъ,– которая течетъ какъ рѣка, только въ силу присущей ей естественной потребности движенія. Такого природнаго творческаго дара поэтовъ „милостью Божіей" лишенъ былъ Альфіери. Импульсомъ его творчества была не стихійная сила таланта, а честолюбіе даровитаго человѣка, рѣшившаго оправдать свое самомнѣніе какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ современниковъ и потомства, оправдать свободно избраннымъ служеніемъ человѣчествз'. Эта задача подняла личную его жизнь на болынзчо высотз'. Поэзія, какъ изученіе и какъ творчество, была для него школой самовоспитанія, укрѣпленія въ себѣ воли, мз'жества, гражданской добродѣтели; такое же воспитательное дѣйствіе оказывала она впослѣдствіи и на общество.

Отъ состоянія болѣзненно-оцѣпенѣлаго, преждевременно дряхлаго, отъ мелочного тщеславія, отъ з'зкаго самолюбія—къ мужественно-сильному и здоровомз^т, къ высокому подъему дѣятельности во всей полнотѣ отпущенныхъ ему природой силъ и дарованій—таковъ былъ путь, начертанный для Альфіери его умомъ, страстною натзфой и дз'хомъ наступавшаго для Италіи новаго вѣка. Когда путь этотъ былъ имъ пройденъ, когда цѣль жизни была достигнута,– трагедіи напечатаны и слава упрочена,—идти дальше оказалось некуда. За какіе-нибудь 14 лѣтъ живой и полной жизни всѣ чувства, дававшія ей смыслъ и содержаніе, были исчерпаны, потому что всѣ они вращались около одного главнаго центра – собственнаго я. Изжита была и любѳвь къ свободѣ, и ненависть къ тираніи, и симпатіи къ притѣсняемымъ: опытъ французской революціи показалъ, какъ легко притѣсняемые обращаются сами въ притѣснителей. Напряженная борьба, преодолѣніе больныхъ сторонъ своего я, самовоспитаніе было закончено– и жить оказалось нечѣмъ. Оставалась, правда, привязанность къ „Госпожѣ"; оставались классики латинскіе и греческіе; по мы видѣли: это было только подобіе любви, только подобіе поэзіи. Создавъ самъ свою жизнь, онъ почувствовалъ естественное желаніе это свое созданіеувидѣтьпередъ собою въ ясномъ законченномъ образѣ литературнаго произведенія. И онъ написалъ свою автобіографію. Въ трагедіи онъ излилъ всѣ высокіе, благородные порывы души; въ „Жизни" онъ высказался весь. Въ трагедіи онъ–крупный поэтъ і8 вѣка; въ „Жизни" онъ—только человѣкъ, но человѣкъ крупный, натура широкаго размаха со всѣми сильными ея сторонами, и съ больными, темными и убогими. Шаткій, склонный ко всякимъ крайностямъ, зависимый отъ своихъ болѣзненныхъ аффектовъ меланхоликъ,—онъ создаетъ изъ себя сильнаго духомъ трагическаго поэта. Творецъ своей жизни является творцомъ и новыхъ цѣнностей, новыхъ настроеній въ родной литера-тз'рѣ. Какъ ни узокъ, блѣденъ и безкровенъ кажется намъ теперь идеалъ, положенный въ основу его жизни, онъ имѣлъ, однако, огромное значеніе для развитія его родины. Роль трибуна-обличителя и роль пѣвца своей мадонны—теперь отзываются для насъ чѣмъ-то головнымъ и выдуманнымъ, кажутся позой и аффектаціей. Не таковы онѣ были въ свое время: у Альфіери онѣ были естественнымъ продуктомъ мысли и чувства; поэтъ воодушевлялся ими съ полной искренностью. Иначе трагедіи его не могли бы оказывать на публику того дѣйствія, какое производили. Альфіери по праву гордился тѣмъ, что изъ Италіи Мета-стазіо онъ сдѣлалъ Италію Альфіери; т. е. въ Италіи, раболѣпствовавшей передъ Австріей, задавленной и ничтожными герцогами своими, и папами, и Бурбонами, его ирямолинейно-сз^гровая и страстная душа нашла сильное слово и для новыхъ идей, и для новыхъ гражданскихъ чз'вствъ, создавшихъ новую Италію. Рано зачерствѣла душа поэта,—но дѣ.ло ея было сдѣлано, подвигъ былъ совершенъ.

Въ этомъ интересъ и значеніе „Жизни, написанной имъ самимъ“. Ііз’сть идеалы его устарѣли, пз^тсть новымъ поколѣніямъ они кажз^гтся шаблонными и мертвыми, пзють стильная фигура автора развѣнчивается (какъ пыталась это сдѣлать современная итальянская критика) изъ суроваго идеалиста въ тщеславнаго хвастзчіа,—пз’ть, имъ пройденный и описанный, никогда не з’тратитъ своего значенія. Это—пз'ть всѣхъ творцовъ новой жизни, творцовъ лз^тчшаго будзчцаго.

Гордость высшихъ стремленій, преодолѣвающая низменность соблазновъ, этотъ аристократизмъ дз^тха, совмѣщается з^ Альфіери съ аристократизмомъ старой расы, носительницы богатаго, кз^гльтзфнаго прошлаго; совмѣщается и со всѣмъ новымъ, что вноситъ въ жизнь его эпоха. Отжила эта эпоха: все навѣянное древнимъ міромъ замѣнилось з^г слѣдующихъ поколѣній подъемомъ патріотизма; а эта національная идея, въ свою очередь, смѣнилась соціальными идеалами. Но та индивидз’альность, которая вноситъ идею въ жизнь,—въ свою и въ общест-венную,—остается на вѣки. Ея зшорство и настойчивость въ достиженіи своихъ предначертаній вознаграждаются и признаніемъ современниковъ и памятью потомства. Ея голосъ звз'читъ на разстояніи десятилѣтій ободряющимъ призывомъ къ дѣятельности и нез^мирающимъ завѣтомъ: жить не силою личныхъ инстинктовъ, какъ бы соблазнительны ни были оправдывающія ихъ теоріи, строить жизнь не по прихоти индивидзшльныхъ влеченій, а по тѣмъ началамъ совѣсти и разума, которыя выработаны коллективною мыслью всего человѣчества!

Такимъ завѣтомъ звз^тчнтъ и „Жизнь графа Витторіо Альфіери, написанная имъ самимъ“.

А. Андреева.

ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.

Ріегідие зиат ѵііагп паггаге (ідисіагп роііиз шогиш циат аггодапііат агЬНгаІі зипК

Тасііиз „Ѵііа Адгісоіае'.

Страстная суббота, у-го апргьлл 1790 года. Париоюъ.

Говорить о себѣ, а тѣмъ болѣе писать о себѣ—такое желаніе, несомнѣнно, рождается отъ избытка любви къ себѣ. Я не собираюсь предпослать исторіи моей жизни ни пустыхъ извиненій, ни фальшивыхъ и призрачныхъ мотивовъ, которые вдобавокъ не встрѣтили бы ни у кого довѣрія и представили бы въ невыгодномъ свѣтѣ правдивость моего дальнѣйшаго повѣствованія. Сознаюсь прямодушно, что причина, заставляющая меня разсказывать свою жизнь, хотя и лежитъ, можетъ быть, еще и въ дрз^ггихъ чувствахъ, но, главнымъ образомъ, заключается въ любви къ самому себѣ—въ дарѣ, которымъ въ большей или меньшей степени природа одѣлила всѣхъ людей, въ особенности же писателей и среди нихъ въ наибольшей мѣрѣ поэтовъ, или мнящихъ себя таковыми. И даръ этотъ—драгоцѣннѣйшая вещь; ибо онъ является двигателемъ всего великаго, если къ нему присоединяется отчетливое пониманіе средствъ, какія могутъ быть въ нашемъ распоряженіи, и просвѣщенное влеченіе къ истинѣ и красотѣ, что, впрочемъ, одно и тоже.

Не останавливаясь на причинахъ общаго характера, я сразу перейду къ тѣмъ, которыя вытекли изъ моей любви къ себѣ; и разскажу здѣсь вкратцѣ, какъ я предполагаю выполнить свой планъ.

Такъ какъ я много—и, можетъ быть, больше, чѣмъ слѣдовало,—писалъ до настоящаго времени, естественно, что

въ небольшомъ числѣ тѣхъ читателей, которымъ я сколько-нибз^дь былъ пріятенъ (если не среди современниковъ моихъ, то среди тѣхъ, которые придутъ намъ на смѣну), могутъ найтись лица, которымъ захочется зазнать, что я за человѣкъ. Считаю это вполнѣ возможнымъ, не опасаясь быть нескромнымъ, такъ какъ ежедневно вижу весьма плодовитыхъ авторовъ, чьи заслз^ги, если сзщить строго, невелики, жизнь же которыхъ описывается, читается, или, по крайней мѣрѣ, біографіи ихъ раскупаются. Такимъ образомъ, если бы у меня не было дрзч'ихъ причинъ, кромѣ этой, всегда можно надѣяться, что послѣ моей смерти первый попавшійся книгопродавецъ, чтобы заработать нѣсколько лишнихъ сольди на изданіи моихъ работъ, захочетъ предпослать имъ кое-какія свѣдѣнія о моей жизни. И, но всей вѣроятности, возьмется за это кто-нибз^тдь, кто мало зналъ, или совсѣмъ не зналъ меня, и кто бз^тдетъ искать матеріаловъ въ сомнительныхъ или пристрастныхъ источникахъ; откзща слѣдзютъ, что такая біографія, если и не будетъ совсѣмъ ложной, во всякомъ слз^чаѣ, менѣе достовѣрной, чѣмъ та, какую я могу написать самъ. Тѣмъ болѣе, что писатель, который заинтересованъ въ прибыли издателя, обыкновенно не скупится на глупые панегирики авторз⁷, выходящемз⁷ въ новомъ изданіи, въ разсчетѣ на лз^чшій сбытъ книги. Для того, чтобы эта исторія моей жизни была болѣе достовѣрной и не менѣе безпристрастной, чѣмъ всякая другая, которая можетъ быть написана послѣ меня, я, слѣдз^гя моей привычкѣ давать больше, чѣмъ обѣщаю, даю здѣсь обѣщаніе себѣ самомз⁷ и своемз⁷ читателю настолько зщалиться отъ всякихъ пристрастій, насколько это возможно для человѣка; я принимаю это условіе, ибо, изслѣдовавъ и познавъ себя до самой глубины, я нашелъ, или, во всякомъ случаѣ, З'вѣровалъ въ то, что нашелъ въ себѣ въ общей суммѣ перевѣсъ добра надъ зломъ. Поэтомз⁷, если, быть можетъ, у меня не хватитъ мзокества или откровенности сказать все, во всякомъ слз'чаѣ, я не з^нюкусь до лжи.

Что же касается до моего метода, —чтобы возможно

меньше наскучить читателю, дать ему отдыхъ и возможность выпускать то, что для него менѣе интересно, я предполагаю раздѣлить мое повѣствованіе на пять эпохъ, соотвѣтствующихъ пяти возрастамъ человѣческой жизни, и согласно съ этимъ озаглавить каждую изъ частей: Дѣтство, Отрочество, Юность, Зрѣлый возрастъ и Старость. Не моіу льстить себя надеждой удержать до конца ту манеру, въ какой написаны первыя три части и половина четвертой, ту краткость, какой я искалъ и какую усвоилъ въ моихъ остальныхъ произведеніяхъ и какая, тѣмъ болѣе, была бы достойна всяческихъ похвалъ, что здѣсь рѣчь идетъ обо мнѣ. Много основаній опасаться относительно пятой части (если рокъ судилъ мнѣ узнать старость), что тутъ я могу впасть въ пустую болтовню, это послѣднее достояніе старческаго возраста. И если, платя наряду со всѣми дань природѣ, къ концу книги я начну слишкомъ нескромно о себѣ распространяться, пропу заранѣе читателя простить и въ то же время наказать меня, уклонившись отъ чтенія послѣдней части.

Кстати, прибавлю здѣсь, что и въ предыдущихъ четырехъ частяхъ я не былъ такъ кратокъ, какъ бы этого хотѣлъ и какъ это было щ^жно; но это не значитъ, что я впалъ въ смѣшныя длинноты и не умѣлъ отбрасывать излишнихъ мелочей; этимъ я хотѣлъ сказать лишь, что останавливался на многихъ частностяхъ, изученіе которыхъ могло бы послужить къ расширенію познанія о человѣкѣ вообще.

Человѣческій родъ таковъ, что тайны его можно лз^гчше всего разгадать, изз^гчая себя самого.

У меня нѣтъ намѣренія затрагивать здѣсь такія стороны, которыя касались бы жизни другихъ лицъ, переплетавшейся съ событіями моей жизни. Мои поступки—я на это шелъ; но разоблачать жизнь другихъ з^ меня нѣтъ никакой охоты. Я не затрону тутъ ни одного лица; или же сдѣлаю это въ безразличномъ или выгодномъ для затрагиваемаго лица отношеніи.

Изученіе человѣка вообще—вотъ главная цѣль этой книги. И о комъ можемъ мы говорить лучше всего и увѣреннѣе всего, какъ не о насъ самихъ? Кого другого намъ въ такой степени легко изучать? Кого другого мы знаемъ съ такой интимнѣйшей стороны? Кого можемъ допрашивать, съ такой строгостью, кромѣ того, съ чьей глубиной глу-бинъ мы сжились въ теченіи столькихъ лѣтъ?

Что касается, наконецъ, стиля, я рѣшаю дать свободу моему перу и не удаляться отъ той простоты и непосредственности, съ какой набросаны эти страницы, продиктованныя сердцемъ, а не талантомъ; что бполнѢ соотвѣтствуетъ скромности предмета, въ нихъ описываемаго.

ЭПОХА ПЕРВАЯ.

ДѢТСТВО.

ПЕРВЫЯ ДЕВЯТЬ ЛЪТЪ.

РОЖДЕНІЕ и РОДИТЕЛИ.

1749.

Я родился въ пьемонтскомъ городкѣ Асти 17-го января 1749 года отъ знатныхъ, состоятельныхъ и честныхъ родителей. Отмѣчаю настойчиво эти три обстоятельства, имѣвшія для меня самыя счастливыя послѣдствія. Рожденный среди благородныхъ, я легко могъ, не возбуждая подозрѣній въ низкой зависти, презирать аристократію и разоблачать ея смѣшныя стороны, ея пороки и злоз'пот-ребленія; эта слз^чайность происхожденія не мало способствовала том}г, что я ни разу не запятналъ своего высокаго искусства. Состоятельность моей семьи помогла мнѣ сохранить свободз' и чистоту души и служить только истинѣ. Такъ какъ я былъ сынъ честныхъ родителей, то мнѣ не приходилось краснѣть за то, что я принадлежз’’ къ знати. Такъ, если бы хоть одно изъ этихъ трехъ зюловій моего происхожденія отсз^ттствовало, это сильно отразилось бы на достоинствѣ моихъ работъ; и я сталъ бы худшимъ философомъ и худшимъ человѣкомъ, чѣмъ, быть можетъ, я сейчасъ.

Моего отца звали Антоніо Альфіерн, мать—Моника Майяръ-де-Турнонъ. Она была родомъ изъ Савойи, о чемъ свидѣтельствз'етъ эта чужеземная фамилія; но семья ея издавна жила въ Туринѣ. Отецъ мой, человѣкъ безупречной нравственности, никогда не занималъ

никакой должности и оставался свободнымъ отъ какихъ бы то ни было честолюбивыхъ стремленіи: это всегда подтверж-дали мнѣ всѣ, кто зналъ его. Обладая достаточнымъ состояніемъ, чтобы жить, какъ жили люди его крзта, умѣренный въ своихъ желаніяхъ, онъ велъ вполнѣ благополучное сзчцествованіе. Уже въ возрастѣ пятидесяти пяти лѣтъ, влюбившись въ мою мать, въ ранней молодости оставшеюся вдовой маркиза Каке-рано, жившаго также въ Асти, отецъ мой встз'пилъ въ бракъ съ ней. Рожденіе первой дочери, за два года до моего рожденія, разбудило въ отцѣ желаніе и надежды имѣть сына; такимъ образомъ, мое появленіе въ этомъ мірѣ было необычайно торжественно. Думаю, что отецъ радовался мнѣ и какъ плоду своей старческой любви, и какъ наслъдникз' имени и продолжателю рода. Меня отдали кормилицѣ въ мѣстечко Ровильяско, почти за двѣ мили отъ Асти, и отецъ каждый день ходилъ тз'да пѣш-:комъ, чтобы взглянз'ть на меня; онъ былъ человѣкомъ очень простыхъ привычекъ.

Для своего шестидесятилѣтняго возраста онъ былъ еще очень бодръ и крѣпокъ, но ежедневная усталость отъ этихъ прогулокъ, не отмѣнявшихся ни въ какз’ю по-годз', повела къ томз', что однажды онъ, слишкомъ разгорячившись ходьбой, схватилъ простзщу, отъ которой и умеръ, прохворавъ нѣсколько дней. Мнѣ не было тогда еще году. Мать осталась въ ожиданіи еще одного сына, который замеръ вскорѣ послѣ рожденія.

Такимъ образомъ, на рукахъ 3⁷ матери остались сынъ и дочь отъ моего отца и сынъ и двѣ дочери отъ перваго МЗ'жа, маркиза Какерано.

Оставшись вторично молодой вдовой, мать скоро вышла замзокъ за кавалера Гіацинта Альфіери-ди-Мальяно, младшаго въ нашемъ роду представителя дрзтой его вѣтви.

Этотъ кавалеръ Гіацинтъ наслѣдовалъ послѣ смерти старшаго бездѣтнаго брата все его состояніе и оказался весьма богатымъ. Моя превосходная мать наслаждалась полнымъ счастьемъ съ этимъ кавалеромъ Гіацинтомъ, подходящимъ къ ней по возрасту, отличавшимся красотой и безз^гпречнымъ поведеніемъ. Она всегда жила съ нимъ въ примѣрномъ согласіи и союзъ ихъ ничѣмъ не омраченъ донынѣ, когда пишущему эти строки исполнился сорокъ одинъ годъ.

Тридцать семь лѣтъ длится союзъ этихъ людей, живыхъ образцовъ всѣхъ домашнихъ добродѣтелей, любимыхъ и почитаемыхъ всѣми ихъ согражданами; это особенно относится къ моей матери, которз'ю героическая и страстная сострадательность заставила посвятить себя всецѣло на слз^тженіе бѣднякамъ.

Въ теченіи этого долгаго времени она потеряла старшаго сына и вторз’Ю дочь отъ перваго брака; затѣмъ двз^хъ сыновей отъ третьяго мужа, такъ что теперь я остался ея единственнымъ сыномъ; а сз^тдьба моя сложилась такъ, что я не могу быть съ нею; это весьма часто наводитъ меня на печальныя размышленія. Ііо я страдалъ бы гораздо больше и никогда не ушелъ бы отъ нея, если бы не былъ такъ завѣренъ въ ея возвышенномъ и стойкомъ характерѣ, также, какъ и въ искреннемъ ея благочестіи, въ которомъ она находитъ возмѣщеніе разлзжи своей съ дѣтьми.

Да простятъ мнѣ это отстзшленіе, быть можетъ, излишнее, во имя достойнѣйшей изъ матерей.

Глава II.

ДѢТСКІЯ ВОСПОМИНАНІЯ.

1752-

Пристзшая къ повѣствованію о моемъ самомъ нѣжномъ возрастѣ, я долженъ сказать, что отъ времени младенческаго прозябанія у меня зщѣлѣло только одно воспоминаніе о дядѣ съ отцовской стороны; помню какъ онъ поставилъ меня на старомъ комодѣ—мнѣ было тогда года три или четыре—и, осыпая горячими ласками, угощалъ превосходными конфектами.

Его самого я совершенно забылъ, остались въ памяти лишь ех'о большіе башмаки съ четырехъ-угольными носками.

Много лѣтъ спустя, когда я увидалъ однажды такого» фасона башмакъ, какой носилъ мой дядя,—въ это время уже давно умершій,—видъ этой обуви, въ наши дни совершенно вышедшей изъ употребленія, пробудилъ во мнѣ всѣ ощущенія, какія я испыталъ тогда отъ ласкъ и кон-фектъ дяди, и манеры его и вкусъ этихъ конфектъ ожили въ моемъ воображеніи.

Я позволилъ моему перу запечатлѣть это дѣтское воспоминаніе, полагая, что оно можетъ имѣть свою полезность для тѣхъ, кто размышляетъ о механизмѣ нашихъ идей и ощущеній и объ интимной его тонкости. Когда мнѣ было около пяти лѣтъ, меня замучила дизентерія. И мнѣ кажется, въ умѣ моемъ брезжило сознаніе страданій, и хотя я не имѣлъ никакого понятія о смерти, я желалъ ея какъ избавленія и еще потомз», что слышалъ передъ этимъ объ умершемъ братѣ, что онъ сдѣлался ангеломъ.

Несмотря на всѣ усилія припомнить еще что-ннбз’дь изъ моихъ первыхъ мыслей или впечатлѣній до шестилѣтняго возраста, я никогда не могъ воскресить въ себѣ ничего, кромѣ этихъ двз’хъ воспоминаній.

Вмѣстѣ съ сестрой Юліей, іюеинз^гясь перемѣнѣ въ сзщьбѣ нашей матери, мы должны были покинз’ть отчій кровъ и поселиться въ домѣ отчима, который былъ для насъ болѣе, чѣмъ отецъ все время, какое мы съ нимъ прожили. Дочь и сынъ моей матери отъ перваго брака ея были отосланы въ Туринъ—одинъ въ іезуитскую коллегію, другая въ монастырь; вскорѣ поступила въ монастырь и моя сестра Юлія, не покидая, впрочемъ, родного-Асти. Тогда мнѣ было семь лѣтъ.

^х755–

Я прекрасно помшо это маленькое домашнее событіе, такъ какъ тогда впервые пробудились мои 43’в-ства. Хорошо помню ту печаль, какую я тогда испытывалъ, и слезы, мной пролитыя, когда нужно было разставаться съ сестрой, хотя разлука состояла лишь въ томъ, что мы жили не подъ однимъ кровомъ, и вначалѣ я могъ видѣться съ него каждый день. Позднѣе, когда я размышлялъ надъ этими чувствами, надъ этими первыми проявленіями чзъствительности моей, я вижу, что они были тѣ же, какія я испытывалъ впослѣдствіи, когда въ разгарѣ молодости мнѣ нужно было покидать любимую женщину или отрываться отъ истиннаго друга; до настоящаго времени я встрѣтилъ трехъ или четырехъ такихъ друзей—счастье, котораго лишены столько людей, можетъ быть, больше, чѣмъ я, заслуживающихъ его. Въ этомъ воспоминаніи перваго страданія моего сердца я нашелъ доказательство, что всѣ привязанности человѣка, какъ бы различны онѣ не были, истекаютъ изъ одного начала.