Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Закончивъ переводъ этихъ двз^хъ трагедій въ плохой прозѣ, я принялся изз’чать стихъ за стихомъ въ хронологическомъ порядкѣ нашихъ лучшихъ поэтовъ, отчеркивая на поляхъ маленькими перпендикулярными черточками мысли, выраженія и созвз’чія, доставлявшія мнѣ большее или меньшее зщовольствіе. Находя Данте еще

слишкомъ труднымъ, я взялъ Тассо, котораго до сихъ поръ не раскрывалъ. Я читалъ его съ такимъ кропотливымъ прилежаніемъ, заставляя себя разыскивать въ немъ тысячи оттѣнковъ, тысячи противорѣчивыхъ мыслей, что послѣ трз^да надъ десятью строфами, я не отдавалъ з^-же себѣ отчета, что прочелъ, и 43'вствовалъ себя болѣе З'сталымъ и истощеннымъ, чѣмъ сочиняя собственные стихи. Но понемногу приспособляясь къ такого рода чтенію, я прочелъ „Освобожденный Іерусалимъ" Тассо, Аріостовскаго „Орландо", затѣмъ Данте, безъ комментаріевъ, и, наконецъ, Петраркз% овладѣвая всѣмъ этимъ съ одного раза, и покрывая замѣтками страницы классиковъ. О пониманіи чисто историческихъ трзщностей Данте я мало заботился; но когда не понималъ какого-нибзщь выраженія, оборота рѣчи или отдѣльнаго слова, я готовъ былъ на какую угодно работу для разъясненія загадки. Часто приходилось ошибаться, но тѣмъ болѣе гордъ я былъ, когда изрѣдка задавалось добиться истины самомз^-.

При этомъ первомъ чтеніи мой умъ, такъ сказать, страдалъ несвареніемъ прочитаннаго, и я совсѣмъ не З'сваивалъ истиннаго дз'ха этихъ четырехъ великихъ свѣточей. Но потомъ пріучился вникать въ ихъ смыслъ, разбираться, наслаждаться ими и, можетъ быть, отчасти походить на нихъ самомз

Петрарка казался мнѣ еще болѣе труднымъ, чѣмъ Данте, и сначала нравился меньше. Ибо трзщно почз^гв-ствовать настоящее очарованіе поэта, если прилагаешь з'си-лія къ самому пониманію его. Но предполагая писать бѣлымъ стихомъ (ѵегзо зсіоііо), я искалъ для себя образца въ этомъ родѣ поэзіи. Мнѣ посовѣтовали переводъ Стація, сдѣланный Бентиволіо.

Я читалъ и вдумывался въ него съ чрезвычайнымъ рвеніемъ, дѣлая помѣтки. Но стрз^гктзфа стиха показалась мнѣ нѣсколько вялой для трагическаго діалога. Дрз^гзья, руководившіе мною, посовѣтовали приняться за Оссіана, переведеннаго Чезаротти.

По первомз’’ впечатлѣнію его бѣлые стихи понравились,.

поразили и захватили меня. Мнѣ показалось тогда, что съ легкимъ измѣненіемъ они могутъ служить отличной моделью для стихотворнаго діалога. Мнѣ хотѣлось также прочесть нѣсколько трагедій, итальянскихъ или переведенныхъ съ французскаго. Я надѣялся выяснить по нимъ свой стиль. Но читать ихъ оказалось невозможно. Такъ утомителенъ, вульгаренъ, плосокъ былъ ихъ стихъ и тонъ, не говоря уже о вялости мысли. Къ менѣе плохимъ принадлежали переводы съ французскаго Парадизи и оригинальная „Меропа“ Маффеи. Послѣдняя мѣстами нравилась мнѣ своимъ стилемъ; но многаго ей не хватало, чтобы быть тѣмъ совершенствомъ, о которомъ я мечталъ.

Часто я спрашивалъ себя: „Почему нашъ божественный языкъ, такой мз'жественный, такой крѣпкій и гордый въ устахъ Данте, линяетъ и становится безполымъ въ трагическомъ діалогѣ? Почему стихъ Чезаротти, звучащій съ такимъ блескомъ въ Оссіанѣ, превращается з^г него въ вялое краснорѣчіе, когда онъ переводитъ Вольтеровскую „Семирамиду¹¹ или „Магомета?” Почему великолѣпный маэстро бѣлаго стиха Фругони, въ переведенномъ имъ „Радамистѣ¹¹ Кребильона, настолько ниже Кребильона и даже себя самого? Въ этомъ виноватъ кто угодно, только не нашъ языкъ, такой гибкій и разнообразный въ формахъ. Но никто изъ моихъ дрз^гзей и учителей, къ которымъ я обращался за разрѣшеніемъ сомнѣній, не помогъ мнѣ въ этомъ. Добрѣйшій Пачіауди совѣтовалъ мнѣ не пренебрегать внимательнымъ чтеніемъ прозы, которз'ю онъ называлъ кормилицей стиха. Припоминаю, что однажды онъ принесъ мнѣ „Галатео¹' Казы, совѣтз^я поразмыслить надъ оборотами его чистѣйшей, безъ малѣйшей примѣси чего-либо францз^тзскаго, тосканской рѣчи. Въ дѣтствѣ я ненавидѣлъ этз^г книгу – (какъ это слз’чается со всѣми нами), мало понимая ее, и не сумѣлъ цѣнить; теперь я едва сдержался, заявленный этимъ ребяческимъ или педантскимъ совѣтомъ. Все же развернз^глъ злополучнаго „Галатео¹¹, хотя и неохотно. Но наткнувшись на первое

„Сопсіо55Іасо5асЬе“, которое тянетъ за собой безконечный хвостъ насыщеннаго и прѣснаго періода, я пришелъ въ такую ярость, что вышвырнулъ книгу въ окно, завопивъ не своимъ голосомъ: „Что за жестокая, гнусная необ

ходимость въ двадцать семь лѣтъ кормиться такими ребяческими штуками и сушить мозгъ педантской болтовней, только потому, что хочешь писать трагедіи".

Пачіаз'ди улыбнулся на мою поэтическз’Ю необз'здан-ность, граничившую съ невоспитанностью, и предсказалъ мнѣ, что когда-нибудь я вернусь къ „Галатео¹¹ и не разъ будз’’ перечитывать его. И дѣйствительно, это слзшилось со мной, но спз'стя долгіе годы, когда плечи мои достаточно окрѣпли для ярма грамматики. И не только „Галатео, но всѣхъ нашихъ прозаиковъ XIV вѣка я прочелъ, дѣлая отмѣтки. Извлекъ ли я изъ этого что-нибудь важное для себя? Не знаю; несомнѣнно лишь то, что авторъ, который бы читалъ ихъ со вниманіемъ, изз^тчая ихъ манеру до той степени, что сумѣлъ бы искз^тсно воспользоваться золотомъ ихъ формы, откинз'въ ветошь идей, такой авторъ – поэтъ, историкъ или философъ, кто бы онъ ни былъ—придалъ бы своему стилю такое богатство, отчетливость, чистотз', колоритность, какой еще нѣтъ ни у кого изъ нашихъ писателей. Почему?

Можетъ быть потому, что это огромная работа; и тѣ, у кого есть талантъ, кто сумѣлъ бы воспользоваться такими образцами, не хотятъ браться за дѣло; а комз^т ничего не дано, тѣ берутся напрасно.

Глава И.

Я ПРИГЛАШАЮ УЧИТЕЛЯ ДЛЯ ТОЛКОВАНІЯ ГОРАЦІЯ.-ПЕРВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ

ТОСКАНУ.

Въ началѣ 1776 года, проработавъ болѣе шести мѣсяцевъ надъ итальянскими авторами, я вдругъ почувствовалъ острый приступъ благороднаго стыда за свое не-

знаніе латыни; оно простиралось до того, что, встрѣчая случайно латинскія цитаты, даже самыя короткія, самыя простыя, я принз^гжденъ былъ пропз'скать ихъ, чтобы не терять слишкомъ много времени. Переставъ читать ло-франиз^зски и занявшись исключительно итальянскимъ, я отбросилъ и всю драматическую литератзфз^г. Это была еще причина, кромѣ стыда за свое невѣжество, заставившая меня приняться за новую тягостную работз’, чтобы имѣть возможность читать трагедіи Сенеки, нѣкоторыя возвышенныя черты которыхъ меня захватывали.

Мнѣ хотѣлось также прочесть въ литератз’рныхъ латинскихъ переводахъ греческія трагедіи; обыкновенно эти переводы болѣе вѣрны и менѣе скз’чны, чѣмъ наши безполезные итальянскіе. Я вооружился терпѣніемъ и пригласилъ очень хорошаго зрителя, который, начавъ съ Федра, замѣтилъ, къ своемз⁷ болыпомз' з’дивленію и моемз^т стыдз', что я не понимаю его, хотя эти басни я читалъ и объяснялъ, когда мнѣ было десять лѣтъ. На самомъ дѣлѣ, когда я взялся переводить ихъ на итальянскій языкъ, я дѣлалъ невѣроятныя ошибки и самые странные промахи. Но неустрашимый учитель противопоставилъ невѣжеству моему—силу моей рѣшимости, и, вмѣсто Федра, далъ мнѣ Горація со словами: „не перейти ли намъ отъ трз^гд-наго къ легкому? Это больше подойдетъ вамъ. Отважимся одолѣть этого труднѣйшаго короля латинской лирики – промахи расчистить намъ дорогз^ къ дрз^ггимъ“.

Такъ мы и сдѣлали. Мы приступили къ Горацію безъ всякихъ комментаріевъ. И пробившись надъ нимъ отъ начала января до конца марта, ошибаясь, допз-ская выдумки, обманы, догадки, заблз’жденія, я пришелъ къ томз^г, что могъ толково переводить всѣ оды.

Это изученіе стоило мнѣ большого трз’да, но было чрезвычайно полезно, ибо ввело въ грамматикз^г, не з'водя отъ поэзіи.

Въ то же время я не прекращалъ чтенія съ замѣтками итальянскихъ поэтовъ; я даже познакомился съ нѣкоторыми новыми авторами, съ Казой и Полпціано. Потомъ

вернулся къ старымъ мастерамъ; Петрарку и Данте я перечелъ съ отмѣтками разъ пять въ теченіе четырехъ лѣтъ. Время отъ времени я принимался за трагическіе стихи и окончилъ, такимъ образомъ, стихотворныя переложенія „Филиппа". И хотя онъ былъ менѣе вялъ, болѣе внушителенъ, чѣмъ „Клеопатра", стихи его все же казались мнѣ утомительно растянутыми, скучными и пошлыми. Дѣйствительно, этотъ „Филиппъ", который въ собраніи моихъ сочиненій докз^тчаетъ публикѣ лишь четырнадцатью сотнями стиховъ, въ моихъ первыхъ попыткахъ заключалъ ихъ до двз^тхъ съ лишнимъ тысячъ, гдѣ было меньше содержанія, чѣмъ въ тысячи четырехъ стахъ.

Длинноты и вялость стиля, которз’іо я болѣе былъ склоненъ приписывать своему перз⁷, чѣмъ уму, з⁷бѣ-цили меня въ концѣ концовъ, что я никогда не бз^тдз⁷ хорошо говорить по-итальянски, если ограничусь переводомъ съ францз⁷зскаго; это заставило меня отправиться, наконецъ, въ Тоскану, чтобы наз⁷читься тамъ говорить, понимать, думать и грезить именно по-итальянски, а не на какомъ иномъ языкѣ. Я выѣхалъ туда въ апрѣлѣ 1776 года, съ намѣреніемъ съ полгода оставаться въ Тосканѣ, льстя себя лживой надеждой, что такой срокъ достаточенъ, чтобы мнѣ „расфранцз⁷зиться*. Но шесть мѣсяцевъ не могли побѣдить печальной привычки почти цѣлаго десятилѣтія. Избравъ дорогу на Пьяченцз⁷ и Парму, я ѣхалъ медленно, то въ каретѣ, то верхомъ, въ компаніи моихъ маленькихъ карманныхъ поэтовъ, съ малымъ количествомъ багажа, всего съ тремя лошадьми, съ гитарой и надеждами на славную бз^гдз⁷щность. Благодаря Пачіаз⁷ди, я познакомился въ Пармѣ, Моденѣ, Болоньѣ и Тосканѣ со всѣми лицами, составившими себѣ какое-нибудь имя въ литератз’рѣ. И насколько мало я интересовался представителями этой профессіи въ прежнихъ путешествіяхъ, настолько жадно стремился теперь знакомиться съ выдающимися людьми перваго и даже второго разбора. Такъ, въ Пармѣ я свелъ знакомство съ нашимъ знаменитымъ типографомъ Бодони, и его типо-

графія была первой, какую я посѣтилъ, хотя бывалъ въ Мадридѣ и въ Бирмингамѣ, гдѣ имѣются самыя замѣчательныя послѣ Бодони типографіи Европы. До сихъ поръ я не видѣлъ еще ни одной металлической буквы, ни одного изъ этихъ удивительныхъ орзщій, которыя со временемъ должны были бы принести мнѣ славу или осмѣяніе. Тутъ мнѣ улыбнулась задача, потому что и придумать нельзя было для перваго посѣщенія лучшей мастерской и найти въ ней болѣе привѣтливаго, знающаго и зычнаго руководителя, чѣмъ Бодони, чьи работы придавали такой блескъ этомз' замѣчательному искусствз^, которое онъ изо дня въ день совершенствуетъ.

Такъ мало-по-малз^г пробуждаясь отъ долгой и глубокой летаргіи, я сталъ видѣть и постигать—з⁷вы, немного поздно!—тысячи различныхъ вещей. Самымъ важнымъ для меня было то, что съ каждымъ днемъ я учился распознавать и взвѣшивать свои способности, умственныя и литературныя, чтобы въ будущемъ не обмануться, насколько это возможно, при выборѣ рода писательства. Что касается до изученія себя самого, въ этомъ дѣлѣ я былъ менѣе новичкомъ, чѣмъ въ дрзтихъ. Еще нѣсколько лѣтъ томз^т назадъ я задавался цѣлью распознанія своего нравственнаго бытія и пристзшалъ къ этому съ перомъ въ рз'-кахъ, не особенно пдз'мываясь въ то, что писалъ. У меня было еще нѣчто въ родѣ дневника, который я имѣлъ терпѣніе писать въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, каждый день, и гдѣ велъ запись не только моимъ каждодневнымъ глупостямъ, но также мыслямъ и тайнымъ побужденіямъ, руководившимъ словами и поступками.

Я хотѣлъ опредѣлять съ помощью этого тусклаго зеркала, становлюсь ли хоть немного лучше.

Я началъ этотъ дневникъ по-французски, а продолжалъ по итальянски; онъ былъ написанъ довольно плохо и на томъ и на другомъ языкѣ, но въ немъ сказалась оригинальность мысли и манеры чувствовать. Скоро я забросилъ его, и хорошо сдѣлалъ, такъ какъ это было лишь тратой времени и чернилъ. Очень часто мнѣ случалось находить, что я сталъ не лучше, а хуже, чѣмъ былъ наканунѣ.

Но изъ этого можно видѣть, что я былъ въ состояніи всесторонне судить о своихъ литературныхъ способностяхъ. Давъ себѣ строгій отчетъ въ томъ, чего мнѣ не хватало, и въ томъ немногомъ, что было дано природой, я постарался выдѣлить изъ недостающихъ мнѣ качествъ такія, какія могъ пріобрѣсти цѣликомъ, затѣмъ такія, которыхъ могъ достигнуть лишь отчасти и, наконецъ, тѣ, которыя были мнѣ совершенно недостзшны. Я обязанъ этомз^ серьезному самоизученію, если не всѣмъ моимъ успѣхомъ, то, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что я пробовалъ себя лишь въ такихъ областяхъ творчества, куда меня влекла неодолимо сила природныхъ склонностей, инстинктъ, проявляющійся во всѣхъ изящныхъ искусствахъ; но этотъ инстинктъ, конечно, совсѣмъ не то же, что плодотворная сила, которая дѣлаетъ изъ созданій хз^тдожника совершенное произведеніе; однако, я горжусь, что не дѣйствовалъ вопреки тому инстинктз% о которомъ говорю.

Въ Пизѣ я познакомился со всѣми наиболѣе знаменитыми профессорами и извлекъ изъ этого знакомства все, что могъ, для своего искусства.

Въ моихъ встрѣчахъ съ ними замѣшательство мое,– а оно было велико,– выражалось въ томъ, что я разспрашивалъ ихъ съ большой сдержанностью, чтобы не обнаружить всего своего невѣжества; словомъ, если воспользоваться монашескимъ терминомъ, я хотѣлъ казаться постриженнымъ, бзщучи только послз^гшникомъ. Не то, чтобы я желалъ и могъ разыгрывать изъ себя з^тче-наго, но я такъ мало зналъ, что невольно стыдился своего невѣжества передъ новыми лицами. И по мѣрѣ того, какъ разсѣивались потемки, остывавшія мой з^тмъ, все болѣе гигантскія очертанія принималъ въ моихъ глазахъ призракъ моего рокового и неизбывнаго невѣжества

Но велика была также и моя отвага. Когда я отдавалъ должное чьему-нибзщь знанію, я не ощущалъ униженія отъ своего невѣжества, такъ какъ былъ убѣжденъ, что для сочиненія трагедій нз^жно прежде всего сильно чувствовать—свойство, которое не пріобрѣтается ученіемъ.

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІВРИ.

12

Мнѣ оставалось только наз^гчиться (и это было тоже не мало) искусству заставить другихъ чувствовать то, что я самъ испытывалъ.

За шесть или семь недѣль, прожитыхъ мною въ Пизѣ, я задумалъ и выполнилъ довольно хорошей тосканской прозой трагедію „Антигона" и переложилъ въ стихи моего „Полиника" менѣе худо, чѣмъ „Филиппа". Мнѣ захотѣлось прочесть „Полиника" передъ зшиверситетскимъ ареопагомъ. Профессора, казалось, остались довольны трагедіей, въ которой лишь кое-гдѣ поправили отдѣльныя выраженія, далеко не съ той строгостью, какой эта веищ засдз^т-живала. Изрѣдка попадались въ этихъ стихахъ з’дачно сказанныя слова, но весь стиль, на мой взглядъ, былъ тягз^тчъ, вялъ и грз'боватъ; профессора же, критиковавшіе отдѣльныя мѣста, находили его въ общемъ звзшнымъ и плавнымъ. Мы не могли понять дрз^тгъ друга. Что для меня было вялымъ и пошлымъ, имъ казалось звучнымъ и плавнымъ. Что касается до неправильностей, это былъ вопросъ факта, а не вкуса, и объ этомъ не приходилось спорить. И въ вопросахъ вкзюа я былъ очень покладистъ, и такъ же хорошо игралъ роль ученика, какъ они—учителей. По сз^ществу—и это прежде всего,—я хотѣлъ нравиться себѣ самомзч Дѣло свелось къ тому, что я з^чился у этихъ господъ, какъ не должно писать, возложивъ на время, на себя самого, на собственный опытъ и зшорство заботу объ изученіи того, какъ нз’жно писать. Если бы я захотѣлъ повеселить читателя за счетъ этихъ з’ченыхъ критиковъ подобно тому, какъ, можетъ быть, и они потѣшались надо мной, достаточно было бы назвать одного изъ нихъ, самаго знаменитаго, который принесъ мнѣ „Танчіа" Бзюнаротти, не скажз^г, какъ образецъ, но какъ полезное пособіе при изученіи трагедіи; по его мнѣнію, это очень полный сборникъ удачныхъ оборотовъ рѣчи и выраженій.

Зто равносильно томз% какъ если бы художнику', зани-мавшему'ся исторической живописью, посовѣтовали изучать-Калло. Одинъ расхваливалъ мнѣ стиль Метастазіо, пре

восходный, по его словамъ, для трагедіи. Другой рекомендовалъ еще кого-нибудь, но никто изъ этихъ ученыхъ не былъ самъ свѣдущимъ въ области трагедіи.

Во время пребыванія въ Пизѣ, я переводилъ прозой, ясной и простой, „Агз роеііса" Горація, чтобы запечатлѣть въ умѣ своемъ его искусныя и разз'мныя правила. Съ большимъ прилежаніемъ читалъ я также трагедіи Сенеки, хотя вполнѣ сознавалъ, что Сенека очень далекъ отъ правилъ Горація, но есть въ его произведеніяхъ нѣсколько истинно возвышенныхъ чертъ, которыя меня приводили въ восторгъ, и я стремился облечь ихъ въ бѣлые стихи, что вдохновляло меня самого на писаніе стиховъ въ высокомъ стилѣ и, кромѣ того, помогало изученію итальянскаго и латинскаго языковъ.

Эти попытки привели меня къ пониманію, какъ велика разница между ямбическимъ и эпическимъ стихомъ, въ которыхъ, благодаря неодинаковости ритма, ясно 43Ш-ствуется все, чѣмъ отличается діалогъ отъ всякаго другого рода поэзіи. Тутъ же я понялъ, что такъ какъ въ итальянской поэзіи сз'іцествзютъ только одиннадцатистопный стихъ для героическихъ произведеній, являлось необходимостью создать особое расположеніе словъ, разнообразное пониженіе звуковъ, сильные и быстрые переходы фразъ, которые помогли бы различать съ полной ясностью бѣлый стихъ трагедіи отъ всякаго другого стиха, какъ бѣлаго, такъ и риѳмованнаго, какъ эпическаго, такъ и лирическаго.

Ямбы Сенеки убѣдили меня въ этой истинѣ и, можетъ быть, дали мнѣ средства извлечь изъ нея пользу. Нѣкоторыя изъ наиболѣе мз'жественныхъ и гордыхъ чертъ этого писателя половиной своей величавой энергіи обязаны прерывистому и лишенному пѣвучести метру. И нужно быть лишеннымъ з'ха, чтобы не замѣтить громадной разницы между слѣдующими двумя стихами—Виргилія, очаровывающаго и плѣняющаго читателя:

Сиасігиресіапіе риігет зопііи яиаШ ип§и1а сатрит;

и Сенеки, который хочетъ поразить, подавить слу-

шателя и въ двухъ словахъ характеризуетъ двухъ совершенно различныхъ дѣйствующихъ лицъ:

Сопсесіе тогіет.

5і гесизагез, багет.

Ни одинъ итальянскій трагикъ не долженъ отнынѣ^ изображая высшую степень страсти или ужаса, вкладывать въ уста своихъ героевъ стиховъ, которые ничѣмъ бы не напоминали изумительныхъ, величавыхъ строфъ нашего эпика:

СЬіаша §1і аЪііаіог (ЗеИ’ошЬге еіегпе II гаисо зиоп сіеііа іагіагеа ІготЬа.

Убѣжденный въ глубинѣ души въ необходимости сохранять междз^т этими двумя стилями существеннз^ю разницу, что для итальянца особенно трудно, такъ какъ онъ долженъ создать ее, не выходя изъ того же метра, я очень мало подчинялся мнѣніямъ пизанскихъ мудрецовъ въ томъ, что касалось самой глубины драматическаго искзю-ства и стиля. Но за то терпѣливо и смиренно прислз^т-шивался ко всему въ ихъ зютахъ, что касалось чистоты тосканскаго нарѣчія и грамматики вообще, хотя, надо сказать, даже въ этомъ тосканцы нашего времени далеко не безупречны.

И вотъ, наконецъ, меньше, чѣмъ черезъ годъ послѣ представленія моей „Клеопатры*¹, я сталъ авторомъ трехъ новыхъ трагедій. Чтобы быть вполнѣ искреннимъ, я хочу здѣсь признаться, изъ какихъ источниковъ я извлекъ ихъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я читалъ романъ „Донъ-Карлосъ “—аббата Сенъ-Реаля, и мой Филиппъ, французъ по рожденію, явился отголоскомъ этого чтенія. „Полиникъ** также галлъ: я извлекъ его изъ „Братьевъ-враговъ** Расина. „Антигона**, первая изъ моихъ работъ, незапятнанная иностраннымъ происхожденіемъ, зародилась у меня, когда, я читалъ двѣнадцатую книгу Стація въ переводѣ Бентивольо, о которомъ упоминалось выше.

Въ „Полиника** я тоже включилъ нѣсколько чертъ, заимствованныхъ у Расина, а также изъ „Семи вождей* Эсхила, которые прочелъ съ грѣхомъ пополамъ во-французскомъ пересказѣ отца Брюмуа. И у меня япилоеь желаніе на 63'дущія времена не читать чужихъ трагедій раньше, чѣмъ бз^гдутъ окончены мои; въ видз^г того, что мнѣ случилось брать уже использованные сюжеты, я хотѣлъ избѣжать з'прековъ въ плагіатѣ и заблуждаться или достигать хорошихъ результатовъ самостоятельно. Много читать передъ началомъ собственной работы опасно потому, что невольно можешь зжрасть, и потеряешь свое, если его и имѣешь. По этой именно причинѣ въ теченіе года я не бралъ въ руки Шекспира (кромѣ того, онъ попадался мнѣ во французскомъ переводѣ).

Но чѣмъ болѣе мой умъ осваивался съ особенностями этого поэта, всѣ недостатки котораго я изучилъ подъ конецъ, тѣмъ сильнѣе крѣпло желаніе воздержаться •отъ чтенія его.

Едва закончилась моя „Антигона¹¹ въ прозѣ, какъ, воспламененный громомъ Сенеки, я задз^тмалъ одновременно двѣ трагедіи, родственныя по ^уху, „Агамемнона" и „Ореста".

И все же, мнѣ кажется, что на нихъ нельзя смотрѣть, какъ на воровство у Сенеки.

Въ концѣ іюня я оставилъ Пизу и направился во Флоренцію, гдѣ прожилъ весь сентябрь. Тамъ я приложилъ всѣ усилія, чтобы овладѣть разговорнымъ языкомъ, и благодаря каждодневнымъ бесѣдамъ съ флорентинцами цѣль моя была отчасти достигнута. Съ этой поры я началъ думать почти исключительно на этомъ нарѣчіи, столь изящномъ и богатомъ; это первое и необходимѣйшее з’словіе, чтобы хорошо писать на немъ.

Во Флоренціи я вторично переложилъ въ стихи „Филиппа" съ начала до конца, не заглядывая въ прежніе стихи, и руководствуясь лишь прозаическимъ текстомъ. Но подвигался я такъ медленно, что нерѣдко мнѣ казалось, что я иду не впередъ, а назадъ.

Въ одно августовское утро, въ кругу писателей, кто-то случайно напомнилъ мнѣ историческій анекдотъ о донъ-І'арсіа, убитомъ рукой его отца, Козимо і-го. Я былъ потрясенъ, и такъ какъ этотъ фактъ не былъ опубликованъ въ печати, я досталъ манускриптъ разсказа, хранившійся въ общественныхъ архивахъ Флоренціи. И съ того дня я задумалъ трагедію. Я долго корпѣлъ надъ злоползучными риѳмами; во Флоренціи у меня не было цензора друга, который могъ бы замѣнить мнѣ Тана и Пачіауди; однако, у меня хватило разсзщительно-сти, чтобы никому не давать копіи этихъ стиховъ, и достаточно скрытности, чтобы декламировать ихъ лишь изрѣдка. Я не впалъ въ отчаяніе отъ малоз’спѣшности своего писанія; напротивъ, пришелъ къ заключенію, что-надо не переставая читать и выучивать наизз^гсть образцы поэзіи, чтобы освоиться съ поэтическими формами.

Въ теченіе лѣта я утопалъ въ стихахъ Петрарки,. Данте, Тассо, я прибавилъ къ нимъ цѣлыхъ три пѣсни Аріосто, з’бѣжденный глзубоко, что неизбѣжно настанетъ день, когда всѣ эти формы, фразы, выраженія встанутъ въ моемъ мозгу, слившись воедино съ моими собственными мыслями и чз^твствами.

Глава III.

Я УПОРНО ПРЕДАЮСЬ САМЫМЪ НЕБЛАГОДАРНЫМЪ ЗАНЯТІЯМЪ.

Въ октябрѣ я вернзоіся въ Тзщинъ, но не потомз^г, что считалъ себя достаточно т о с к а н и з и р о в а н н ы м ъ, а лишь по той причинѣ, что не принялъ заранѣе всѣхъ необходимыхъ мѣръ, чтобы остаться подольше внѣ дома. Много другихъ легкомысленныхъ мотивовъ заставляло меня возвратиться. Въ Туринѣ оставались мои лошади, о чемъ я не могъ забыть. Страсть къ лошадямъ съ давнихъ поръ боролась въ моемъ сердцѣ съ неменьшей страстью къ музамъ, и лишь спз^тстя годъ она затратила свою остроту. Съ другой стороны, мои занятія и слава не завладѣли мной настолько, чтобы не жалила меня по време-

намъ жажда развлеченій. Много имѣлось причинъ для переѣзда въ Туринъ, гдѣ у меня былъ хорошій домъ, разнообразныя связи, сколько угодно лошадей, и друзей и забавъ больше, чѣмъ нужно. Несмотря на это, зима не внесла замедленія въ ходъ моихъ занятій. Наоборотъ, я расширилъ границы своихъ обязанностей и дѣлъ. Одолѣвъ всего Горація, я читалъ, размышляя надъ каждой строчкой, много другихъ писателей, и въ числѣ ихъ Саллюстія.

Изящество и точность этого историка мнѣ настолько, пришлись по сердцу, что я серьезно взялся за переводъ, его произведеній, и въ теченіе зимы привелъ его къ концу. Я безконечно много возился съ этой работой, передѣлывалъ, исправлялъ—пожалуй безъ особой пользы для самого произведенія, но съ несомнѣнной выгодой для себяі она помогла мнѣ лучше усвоить латынь и сдѣлала болѣе искуснымъ въ обращеніи съ итальянскимъ языкомъ.

Въ это время вернулся изъ Португаліи несравненный аббатъ Томмазо ди Калузо, и, заставъ меня, противъ ожиданія, погруженнымъ въ серьезныя занятія литератз⁷-рой и упорствзчощимъ въ покушеніи сдѣлаться трагическимъ поэтомъ, онъ сталъ помогать мнѣ, давалъ совѣты, пользуясь всѣми своими познаніями, съ несказаннымъ доброжелательствомъ и любезностью. Также постз’пилъ и графъ Санъ Рафаэле, весьма образованный человѣкъ, съ которымъ я познакомился въ этомъ году, и нѣсколько другихъ лицъ, старшихъ меня по возрастз% познаніямъ и опыту въ искусствѣ, з'частливо отнеслись ко мнѣ и ста? рались всячески поддержать мою энергію, что при кипу-? чести моей натуры было, впрочемъ, излишнимъ. Но я храню и буду хранить всю жизнь глубокую благодарность ко всѣмъ этимъ достойнымъ людямъ за терпѣніе, съ какимъ они сносили несносную бз’йность моего нрава, которая смирялась, между прочимъ, съ каждымъ днемъ, по мѣрѣ того, какъ расширялся крзчъ моихъ познаній.

Къ концу 1776 і'ода я пережилъ одно сладостное з'тѣ-шеніе, котораго давно и томительно жаждалъ.

Разъ з’тромъ я отправился къ Тана, которому обычно со страхомъ и трепетомъ носилъ только что написанные стихи, и далъ ем}⁷ сонетъ, въ которомъ онъ почти не нашелъ недостатковъ и очень хвалилъ его, какъ первые стихи, достойные названія стиховъ. Послѣ столькихъ неудачъ и заниженій цѣлыхъ годовъ, когда каждое мое произведеніе вызывало въ немъ безпощадную критикз–истиннаго и великодушнаго друга, объяснявшаго причины своего сужденія, съ которымъ я всегда соглашался,– предоставляю судить, какимъ сладкимъ нектаромъ была для меня его нежданная, искренняя похвала. Темой этого сонета были похищеніе Ганимеда, подражаніе неподражаемому сонету Кассіани на похищеніе Призериины. Я напечаталъ его первымъ въ моемъ собраніи стихотвореній. Вдохновленный успѣхомъ, я написалъ еще два сонета, сюжетъ которыхъ заимствованъ изъ басни; оба они подражательнаго характера, какъ и первый, непосредственно за которымъ я помѣстихъ ихъ. На всѣхъ нихъ лежитъ отпечатокъ первоисточниковъ, но, если не за-блз'ждаюсь, они обладаютъ достоинствами изящества и ясности, чего раньше у меня не встрѣчалось. Изъ-за этого я рѣшилъ сохранить ихъ и напечаталъ много позже почти безъ измѣненій. Вслѣдъ за этими тремя сонетами точно новый родникъ забилъ во мнѣ: въ теченіе этой зимы появились въ немаломъ количествѣ другіе, въ большей части сонеты любви, но продиктованные не любовью. Съ единственной цѣлью упражненія въ языкѣ я принялся описывать въ нихъ одну за другой внѣшнія прелести одной очень любезной и очень очаровательной дамы. Въ сердцѣ моемъ не было ни искры по отношенію къ ней и, можетъ быть, это можно видѣть и по сонетамъ, болѣе описательнымъ, чѣмъ нѣжнымъ. Но такъ какъ стихи въ нихъ были не такъ ужъ плохи, мнѣ захотѣлось сохранить ихъ всѣ и дать имъ мѣсто среди моихъ произведеній. Тотъ, кто понимаетъ что-нибудь въ поэзіи, можетъ прослѣдить по нимъ со дня на день з’спѣхъ мой въ трзщномъ искз^гс-ствѣ хорошаго слога, безъ котораго нѣтъ сонета, какъ бы ни былъ онъ прекрасно задз'.чанъ и выполненъ.

^І777-

Успѣхи мои въ искусствѣ стихосложенія и переводъ Саллюстія, приведенный къ большой краткости при доста -точной ясности (однако, проза моя была еще лишена той разнообразной, специфической гармоніи, которая свойственна хорошей прозѣ)—эти зюпѣхи преисполнили мое сердце горячими надеждами. Но такъ какъ все, что я дѣлалъ или пытался дѣлать, имѣло для меня въ то время первой и единственной цѣлью формированіе собственнаго стиля для трагедіи, то я не разъ отрывался отъ этихъ второстепенныхъ занятій ради глазнаго. Въ апрѣлѣ 1777 года я переложилъ въ стихи „Антигонз^¹, которую задумалъ и написалъ, какъ ужъ упоминалъ о томъ, годъ назадъ въ Пизѣ. Я окончилъ эту работу приблизительно въ три недѣли и, замѣтивъ относительную легкость, съ какой она мнѣ давалась, подумалъ, что мнѣ задалось создать лѣчто совершенное. Но когда я прочелъ мое произведеніе въ литературномъ обществѣ, гдѣ мы собирались почти каждый вечеръ, я прозрѣлъ и, не взирая на похвалы аудиторіи, понялъ, къ великому моему прискорбію, какъ въ дѣйствительности далекъ былъ еще отъ того языка, идеалъ котораго столь глз^боко запечатлѣлся въ моемъ З^тмѣ, но овладѣть которымъ я еще не могъ.

Похвалы образованныхъ дрз^тзей убѣдили меня, что тамъ, гдѣ дѣло касалось страстей и интриги, я, можетъ быть, овладѣлъ трагедіей; но з'хо мое и разумъ подсказывали, что въ смыслѣ стиля она совершенно не удалась. И никто другой, кромѣ меня, не могъ такъ судить о ней послѣ перваго чтенія; ибо тревожное, взволнованное любопытство, которое бзщитъ впервые читаемая трагедія, ведетъ къ тому, что слушатель, какъ бы ни былъ тонокъ его вкз’съ, не можетъ, не хочетъ и не долженъ серьезно прислушиваться къ словамъ Все, что не окончательно схвачено, проходитъ незамѣтнымъ и не кажется отталкивающимъ. Но я, знакомый до этого съ трагедіей,– которз^гю теперь читалъ, слишкомъ хорошо разбирался

каждый разъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ искаженная или ослабѣвшая мысль и чувство для своего воплощенія находили лишь фразы, лишенныя правдивости, жизни, краткости, силы и величія.

Убѣдившись, что я еще не достигъ цѣли, и что виною этому моя разсѣянная жизнь въ Туринѣ, гдѣ я почти не бывалъ наединѣ съ искусствомъ, я принялъ рѣшеніе вернуться въ Тоскану, въ которой мой языкъ скорѣе и легче сталъ бы болѣе итальянскимъ. Правда, и въ Туринѣ я никогда не говорилъ по-французски, но нашъ пьемонтскій діалектецъ, которымъ я безпрестанно пользовался, былъ не меньшей помѣхой для того, чтобы научиться думать и писать по-итальянски.

Глава IV.

ВТОРОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ТОСКАНУ, ИСПОРЧЕННОЕ ГЛУПОЙ РОСКОШЬЮ (УВЛЕЧЕНІЕ ЛОШАДЬМИ). ДРУЖБА СЪ ГАНДЕЛЛИНИ. РАБОТЫ, ВЫПОЛНЕННЫЯ ИЛИ ЗАДУМАННЫЯ ВЪ

СІЕНЪ.

Я пустился въ путь въ первыхъ числахъ мая, снабженный, какъ всегда, разрѣшеніемъ короля выѣхать за предѣлы любезнаго отечества.

Министръ, къ которомг я обратился за разрѣшеніемъ, отвѣтилъ мнѣ, что я уже былъ годъ тому назадъ въ Тосканѣ. „Потому-то я и намѣреваюсь вернуться туда и въ этомъ году", пояснилъ я. Позволеніе было дано, но самое это слово навело меня на мысли и планы, которые черезъ годъ я привелъ въ осуществленіе, и которые избавляли меня въ будущемъ отъ просьбъ такого рода. Такъ какъ это второе путешествіе было разсчитано на большій срокъ, чѣмъ прежнее, и такъ какъ къ мечтамъ моимъ о настоящей славѣ примѣшивалось и тщеславіе, я взялъ съ собой больше слугъ и лошадей, чтобы сразз^г играть двѣ роли, очень рѣдко совмѣстимыя—роль поэта и

вельможи.

Цѣлымъ поѣздомъ, состоящимъ изъ восьми лошадей и всего прочаго, соотвѣтствующаго обстоятельствамъ, я отбылъ въ Геную. Тамъ я съ багажомъ и маленькой коляской сѣлъ на корабль, отправивъ лошадей сухимъ путемъ черезъ Леричи и Сарцану. Онѣ благополучно прибыли раньше меня. Фелука, на которой я плылъ, почти у самого Леричи была отнесена назадъ вѣтромъ, и я былъ вынужденъ пристать въ Рапалло, всего въ двухъ станціяхъ отъ Генуи. Высадившись на берегъ, я не желалъ ждать благопріятнаго вѣтра для отплытія въ Леричи; оставилъ на фелукѣ всѣ свои вещи, кромѣ нѣсколькихъ рубашекъ, взялъ рзжописи, съ которыми больше не разставался, и одного изъ слугъ, и на почтовыхъ, по ужаснымъ дорогамъ каменистыхъ Апеннинъ, направился въ Сарцану, гдѣ встрѣтилъ своихъ лошадей и гдѣ пришлось поджидать фелуки еще восемь дней. Несмотря на то, что я могъ развлекаться лошадьми, изъ книгъ же со мной были только карманные Горацій и Петрарка, я очень скучалъ въ Сарцанѣ. Священникъ, братъ почтмейстера, одолжилъ мнѣ Тита Ливія, творенія котораі'о не попадали мнѣ въ руки со времени академіи, гдѣ я не могъ ни наслаждаться ими, ни понимать ихъ.