Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

И хотя я былъ страстнымъ поклонникомъ краткости Саллюстія, меня живо захватила возвышенность сюжета и величавость рѣчей Тита Ливія. Прочитавъ у этого историка о смерти Виргиніи и пламенныя рѣчи Ицилія, я пришелъ въ такой восторгъ, что тз^тъ же у меня зародилась мысль о трагедіи. И я написалъ бы ее въ одинъ присѣетъ, если бы не былъ взволнованъ постояннымъ ожиданіемъ этой проклятой фелзжи, прибытіе которой могло прервать меня въ самый разгаръ сочинительства.

Здѣсь, для освѣдомленія читателя, я хочу разсказать, что я иодразумѣваю подъ словами, которыми такъ часто пользз'юсь—з а д у м а т ь, изложить и переложить въ стихи. За каждую изъ своихъ трагедій я принимаюсь троекратно, и это очень полезно въ смыслѣ времени, необходимаго для вынашиванія серьезнаго произведенія;

ибо, если оно дурно зачато, то трудно его привести къ совершенству.

Задумать трагедію это значитъ, по моему, распредѣлить сюжетъ по сценамъ и актамъ, и установить число дѣйствующихъ лицъ и мѣсто дѣйствія; потомъ на двухъ страницахъ плохой прозы пересказать въ послѣдовательныхъ сценахъ все, что они должны дѣлать и говорить. Взять эти листки бумаги, и соотвѣтственно зжазаніямъ, въ нихъ изложеннымъ, заполнить сценами и діалогами въ прозѣ всю трагедію, не отбрасывая ни одной мысли и со всѣмъ вдохновеніемъ, на какое способенъ, однако, мало заботясь о стилѣ, это я называю изложеніемъ. Подъ переложеніемъ въ стихи я разумѣю не только обращеніе прозы въ стихи, но также и выборъ съ помощью З'ма, до сихъ поръ бездѣйствовавшаго, лучшихъ мыслей среди длиннотъ перваго наброска, возведеніе ихъ до поэзіи и зщобочитаемости. Тутъ нзокно, какъ и во всякомъ другомъ творчествѣ, сглаживать, вычеркивать, мѣнять. Но если трагедія не задалась въ замыслѣ и развитіи, я сомнѣваюсь, чтобы ей можно было дать жизнь отдѣлкой деталей. Этимъ пріемомъ я пользовался во всѣхъ своихъ драматическихъ сочиненіяхъ, начиная съ „Филиппа", и я могу утверждать, что въ немъ заключается двѣ трети всей работы.

И дѣйствительно, если послѣ извѣстнаго промежутка времени, когда совершенно забывалось первоначальное распредѣленіе сценъ, мнѣ слзшайно попадался этотъ набросокъ, и я сразз^г 43'пствовалъ при каждой сценѣ грозный приступъ чувствъ и мыслей, которыя вдохновляли меня и, такъ сказать, заставляли работать: это значило, что мой планъ хорошъ и вытекаетъ изъ самыхъ нѣдръ сюжета. Если же, наоборотъ, я не находилъ въ себѣ энтз'зіазма, равнаго или большаго, чѣмъ тотъ, съ которымъ я набрасывалъ свой эскизъ, я мѣнялъ его или уничтожалъ. Но какъ только планъ былъ мною одобренъ, развитіе подвигалось очень быстро. Я писалъ по актз’’ въ день, иногда больше, и очень рѣдко меньше, и обычно на шестой день трагедія была готова, хоть и не вполнѣ закончена.

Такимъ образомъ, полагаясь исключительно на судъ собственнаго чувства, я никогда не приводилъ къ концу трагедій, для которыхъ у меня не находилось такого бурнаго энтузіазма, и, во всякомъ случаѣ, не перелагалъ въ стихи. Такова была судьба „Карла І-го“, за котораго я взялся тотчасъ послѣ „Филиппа", намѣреваясь изложить его по-французски; на третьемъ актѣ перваго наброска сердце мое и рз^тка настолько охладились, что перо совершенно отказалось продолжать работу.

То же самое произошло съ „Ромео и Джульеттой¹⁴; я написалъ ее цѣликомъ, хотя съ усиліемъ и отвращеніемъ. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, когда я захотѣлъ вернуться къ этому злополз'чному эскизу и сталъ перечитывать его, онъ такъ заморозилъ мнѣ сердце и поднялъ во мнѣ такой гнѣвъ, что вмѣсто скучнаго чтенія, я бросилъ рз*-копись въ огонь. Изъ характеристики этого метода, которую мнѣ хотѣлось дать здѣсь во всѣхъ подробностяхъ, вытекаетъ, можетъ быть, одно,—то, что въ общемъ всѣ мои трагедіи, несмотря на многочисленные недостатки* которые я самъ замѣчалъ, и тѣ, которыхъ я, быть можетъ, не вижз^т, имѣютъ одно дѣйствительное, или кажущееся достоинство: въ большинствѣ своемъ онѣ созданы однимъ порывомъ, завязаны однимъ заломъ, такимъ образомъ, что мысли, стиль, дѣйствіе пятаго акта, находятся въ полной гармоніи со стилемъ и мыслями четвертаго и въ той же послѣдовательности восходятъ къ первымъ стихамъ перваго акта; чтб, по меньшей мѣрѣ, поддерживаетъ вниманіе слушателя и внутренній жаръ дѣйствія.

Когда трагедія находится на такой ступени развитія, что поэту остается только перелить ее въ стихи и отдѣлить свинецъ отъ золота, ни тревожное состояніе З'ма, сопровождающее работу надъ стихами, ни страстное стремленіе къ изящному, столь трудно осуществимое, не могутъ уже мѣшать этому вдохновенному подъему, которому необходимо слѣпо ввѣряться при замыслѣ и созиданіи произведеній, исполненныхъ ужаса и страсти.

Если тѣ, кто придетъ послѣ меня, вынесз'тъ приговоръ,.

–что мой методъ привелъ меня къ цѣли болѣе удачно, тѣмъ другіе, это маленькое отстзчіленіе можетъ со временемъ поставить на путь истинный и закрѣпить силы какого-нибудь новичка въ искз^тсствѣ, которымъ я занимаюсь. Если же я впадаю въ ошибкз% дрз^ггіе восполь-з’ются моимъ методомъ, чтобы создать лз'чшій.

Возвращаюсь къ нити своего повѣствованія. Наконецъ, прибыла въ Леричи фелзжа, столь нетерпѣливо ожидаемая; получивъ свои вещи, я отправился изъ Сарцаны непосредственно въ Пизу, причемъ къ моему поэтическомз’ багажз⁷ прибавилась еще „Виргинія",—сюжетъ необычайно соотвѣтствующій моему настроенію. Я далъ себѣ обѣщаніе не оставаться на этотъ разъ въ Пизѣ дольше двз’хъ дней; отчасти потому, что надѣялся извлечь больше изъ пребыванія въ Сіенѣ, гдѣ лз’чше говорятъ и гдѣ меньше иностранцевъ; отчасти потомз’, что въ прошлое пребываніе въ Пизѣ, годъ назадъ, я почти влюбился въ •одну прекраснзчо дѣвицу изъ знатной семьи, щедро надѣленную дарами судьбы; родители охотно выдали бы ее на меня замзокъ, если бы я сдѣлалъ предложеніе. Но годы сдѣлали меня болѣе зрѣлымъ и это было з^тже не то время, когда въ Туринѣ я далъ согласіе зятю просить для меня Р3Ж3' молодой дѣвушки, которая къ томз^г же и отказала мнѣ. На этотъ разъ я не позволилъ бы просить за меня передъ той, которая, вѣроятно, не отвергла бы меня, подходила мнѣ по характеру и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ и, вдобавокъ, не мало нравилась мнѣ. Съ той поры минуло восемь лѣтъ; худо ли, хорошо ли, я объѣздилъ ПОЧТИ ВСЮ Европзд и любовь къ славѣ, страсть къ работѣ, необходимость быть свободнымъ, чтобы сдѣлаться искреннимъ и безстрашнымъ писателемъ, были тѣми силами, которыя влекли меня мимо; вмѣстѣ съ тѣмъ сердце сурово заявляло, что довольно, слишкомъ довольно и того, что живешь подъ властью тиранніи одинъ, и что ни за какія блага не стоитъ въ этомъ положеніи становиться мз’жемъ и отцомъ.

Итакъ, я переѣхалъ черезъ Арно и скоро попалъ въ

Сіенз^г. Я всегда буду благословлять ту минутз', когда прибылъ сюда, такъ какъ здѣсь я собралъ возлѣ себя крз^г-жокъ изъ шести-семи лицъ, одаренныхъ пониманіемъ, критическимъ чутьемъ, вкусомъ и образованностью; трз'дно было разсчитывать на это въ столь маленькомъ городѣ.

Среди всѣхъ нихъ выдѣлялся достойный Франческо Гори Ганделлини; я часто упоминалъ о немъ въ различныхъ моихъ писаніяхъ, и сладостная, дорогая память о немъ никогда не исчезнетъ изъ моего сердца. Нѣкоторое сходство между нашими характерами, одинаковая манера мыслить и чз>-вствовать (гораздо болѣе замѣчательная и болѣе цѣнная въ немъ, чья жизнь такъ отличалась отъ моей), одинаковая потребность облегчить сердце отъ бремени страстей,—зсе это очень скоро соединило насъ узами живѣйшей дрз^жбы. Эти узы чистой и святой дружбы составляли и составляютъ для меня, при моей манерѣ мыслить и жить, первѣйшзчо необходимость.

Но мой з'прямый, замкнутый, тяжелый характеръ дѣлаетъ меня и будетъ дѣлать до конца дней неспособнымъ внз^шать другимъ это чзъство, которомз' я самъ также открываю достзчіъ съ большимъ трудомъ. Отъ этого въ теченіе всей моей жизни 3^ меня было очень мало друзей; но я горжусь тѣмъ, что всѣ они были добрыми дрз'зьямн и всѣ были лучше меня.

Съ своей стороны, я всеі'да искалъ въ дрз^гжбѣ взаимныхъ признаній въ человѣческихъ слабостяхъ, гдѣ дружеское пониманіе и нѣжность помогли бы мнѣ исправиться, З'лз'чшить то, что достойно порицанія, закрѣпить противоположное и возвысить то немногое, заслз^гживающее похвалъ, что дѣлаетъ человѣка полезнымъ для другихъ и достойнымъ собственнаго з'важенія.

Такова, напримѣръ, была моя слабость—желаніе сдѣлаться писателемъ. И здѣсь благородные и любящіе совѣты Ганделлини были мнѣ великой опорой и сильно меня подбодрили. Живѣйшее желаніе быть достойнымъ уваженія этого рѣдкаго человѣка прибавило сразз^г какъ бы новую пружину моему духу и такъ оживило мои умствен-

ныя способности что я чувствовалъ, что не могу найти себѣ мѣста, пока не создамъ произведенія, которое было бы или казалось бы мнѣ достойнымъ его. Я только тогда наслаждался вполнѣ проявленіемъ своихъ умственныхъ и творческихъ способностей, когда мое сердце было переполнено, и когда духъ мой чувствовалъ опору и поддержку въ дорогомъ мнѣ существѣ. Когда же этой опоры не хватало и я оставался, такъ сказать, одинъ во всемъ мірѣ н смотрѣлъ на себя, какъ на ненужное никому, никѣмъ не любимое созданіе, я впадалъ въ такую меланхолію, разочарованіе и отвращеніе ко всему, и эти приступы такъ часто возобновлялись, что я приводилъ цѣлые дни и недѣли безъ всякаго желанія и возможности взяться за книгз' или за перо.

Чтобы заслужить одобреніе столь уважаемаго лица, какимъ былъ для меня Гори, я работалъ этимъ лѣтомъ съ большимъ жаромъ, чѣмъ когда бы то ни было. Имъ же была внушена мнѣ идея обработать для театра „Заговоръ Пацци". Событіе это было мнѣ совершенно неизвѣстно, и онъ посовѣтовалъ мнѣ прочесть о немъ з^г Маккіа-велли, предпочтительно передъ всякими другими историками. И по странному совпаденію, произведенія этого божественнаго писателя, которому вскорѣ суждено было стать предметомъ моихъ восторговъ, снова попали мнѣ въ руки благодаря новомз^г другу, во многомъ напоминавшемз' столь любимаго мною д’Акуна, но болѣе свѣдущаго ц ученаго, чѣмъ былъ тотъ.

И дѣйствительно, хотя для принятія и взращенія такого посѣва почва и не была еще достаточно подготовлена, я прочелъ безъ всякаго порядка въ теченіе іюля довольно много отрывковъ изъ Маккіавелли, кромѣ описанія заговора. Послѣ этого я не только создалъ планъ своей трагедіи, но захваченный этой манерой изложенія, столь оригинальной и столь заманчивой, я долженъ былъ забросить на нѣсколько дней всѣ остальныя занятія, и точно вдохновленный этимъ возвышеннымъ геніемъ, однимъ духомъ написалъ двѣ книги „Тиранніи“ въ такомъ или

въ приблизительно такомъ видѣ, какими я позже выпз'-стилъ ихъ въ свѣтъ.

Это было изліяніе переполненной души, израненной съ дѣтства стрѣлами ненавистнаго гнета, тяготѣющаго надъ всѣмъ міромъ.

Если бы я взялся за этотъ сюжетъ въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, безъ сомнѣнія, я иначе бы обработалъ его и призвалъ бы на помощь исторію. Но когда я отдавалъ книгу въ печать, мнѣ не хотѣлось холодомъ прожитыхъ лѣтъ и педантизмомъ познаній ослаблять огонь молодости и честнаго, великодушнаго негодованія, которыми, какъ мнѣ казалось, сверкала здѣсь каждая страница, не теряя отъ этого извѣстной правильности и убѣдительности сужденій. И если я нахожу въ ней ошибки или декламацію—это всегда результатъ неопытности, а не проявленіе дз^трной души. Поэтому, я ничего не измѣнялъ въ ней. Въ книгѣ нѣтъ ничего закулиснаго, ничто въ ней не продиктовано мотивомъ личнаго мщенія. Быть можетъ, она не чужда заблужденій чзъства и преувеличеній страсти. Но можетъ ли быть преувеличеннымъ взрывъ страсти, когда дѣло идетъ объ истинѣ и справедливости, и въ особенности о томъ, чтобы заразить этою страстью другихъ; я сказалъ лишь то, что дѣйствительно чзъствовалъ и скорѣе уменьшилъ, чѣмъ преувеличилъ.

Не являлись ли въ кипз⁷чей страстности этого возраста мысль и разсужденіе лишь манерой чисто и возвышенно чувствовать?

Глава V.

НОВАЯ ЛЮБОВЬ, НАКОНЕЦЪ, ПРИКОВЫВАЕТЪ

МЕНЯ НАВСЕГДА КЪ ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНЪ.

Облегчивъ душу, истерзанную ненавистью къ тиран-ніи,—ненавистью, которая зажглась во мнѣ отъ рожденія и съ каждымъ днемъ возгоралась сильнѣе,—я сталъ снова 43'в-ствовать тяготѣніе къ драматическому творчеству. Книжонку же свою я прочелъ другу и очень ограниченно м3' числу лицъ, послѣ чего запечаталъ ее, отложивъ въ сторонз', и надолго пересталъ о ней думать. Вернз'вшись къ котурнамъ, я въ чрезвычайно короткое время, почти въ одинъ присѣетъ, написалъ въ прозѣ „Агамемнона", „Ореста" и „Виргинію". Относительно „Ореста" у меня возникло сомнѣніе, когда я сталъ писать его; однако, это сомнѣніе было не особенно значительно и не стоило останавливаться на немъ; поэтомз' мой другъ безъ трз'да устранилъ его нѣсколькими словами. Я задз'малъ этз' трагедію въ Пизѣ за годъ передъ тѣмъ; увлекся ея сюжетомъ, когда читалъ очень слабаго „Агамемнона" Сенеки. Наступившая зима застала меня з'же въ Тз'ринѣ; однажды, когда я перебиралъ книги въ своей библіотекѣ, я раскрылъ случайно томъ сочиненій Вольтера, и первыя слова, попавшіяся мнѣ на глаза, были: „Орестъ, трагедія". Я тотчасъ захлопнз'лъ книгу, огорченный тѣмъ, что у меня нашелся соперникъ среди новѣйшихъ писателей. До сихъ поръ я не зналъ, что у Вольтера была такая трагедія. Я спросилъ кое з^г кого и узналъ, что „Орестъ" принадлежитъ къ числу лз'чшихъ драматическихъ сочиненій этого автора. Это страннымъ образомъ охладило во мнѣ желаніе выполнить свой планъ относительно „Ореста".

Очз'тившись, какъ я уже говорилъ, въ Сіенѣ, и закончивши въ прозѣ „Агамемнона", причемъ я ни разу не заглянулъ въ одноименнзчо трагедію Сенеки, чтобы не стать невольнымъ плагіаторомъ, я почз^твствовалъ, что настала очередь „Ореста". Я обратился за совѣтомъ къ моему другу и, подѣлившись съ нимъ своими сомнѣніями, попросилъ его одолжить мнѣ Вольтера, такъ какъ мнѣ хотѣлось ознакомиться съ его трагедіей и рѣшить, стоитъ ли браться за тотъ же сюжетъ. Гори отказался дать мнѣ французскаго „Ореста", сказавъ: „Напишите своего „Ореста," не читая вольтеровскаго, и если вы дѣйствительно созданы для трагедіи, ваше произведеніе будетъ лз'чше или хуже, или равноцѣнно тому „Орестз^", но, по крайней мѣрѣ, оно будетъ вполнѣ вашимъ". Я такъ и сдѣлалъ. Съ тѣхъ поръ это мз'дрое и благородное правило стало для меня системой. Съ той поры всякій разъ, какъ я замышлялъ разработать сюжеты, з'же использованные дрз^г-гими современными авторами, я избѣгалъ читать ихъ произведенія, пока мое не было набросано прозой и облечено въ стихи. Если же случалось видѣть такое произведеніе въ театрѣ, я старался тотчасъ же забыть его, а когда оно невольно приходило на память, пытался, насколько возможно, дѣлать все наоборотъ. Такъ я пріобрѣлъ, мнѣ кажется, собственною физіономію и собственные пріемы драматическаго творчества, если и не вполнѣ совершенные, зато вполнѣ мои.

Такимъ образомъ, это почти пятимѣсячное пребываніе въ Сіенѣ цѣлительно подѣйствовало на мой духъ и разумъ. Кромѣ работы надъ произведеніями, которыя я назвалъ, я съ настойчивостью и успѣхомъ продолжалъ изученіе римскихъ классиковъ, изъ которыхъ Ювеналъ такъ глз^боко поразилъ меня, что я впослѣдствіи постоянно перечитывалъ его съ тѣмъ же увлеченіемъ, какъ и Горація. Наступила зима, которая очень непріятна въ Сіенѣ, и такъ какъ я еще не излечился отъ юношеской тоски по новымъ мѣстамъ, то въ октябрѣ рѣшилъ переѣхать во Флоренцію, не будучи увѣренъ, проведз' ^ли тамъ зиму, или вернусь въ Туринъ. Но едва я успѣлъ поселиться во Флоренціи, устроившись только на мѣсяцъ, какъ неожиданное обстоятельство прикрѣпило меня къ этомз' городз^г и заставило пробыть въ немъ цѣлые годы. Это обстоятельство счастливымъ образомъ побудило меня навсегда отказаться отъ родного города; тогда-то, нако-

нецъ, я обрѣлъ среди золотыхъ цѣпей, которыя незамѣтно опутали меня здѣсь и ласково приковали, ту свободу литературнаго творчества, безъ которой я не создалъ бы ничего хорошаго, если и признать, что я кое-что создалъ.

Предшествующимъ лѣтомъ, которое я провелъ, какъ уже говорилъ, цѣликомъ во Флоренціи, мнѣ приходилось, не ища вовсе этихъ встрѣчъ, часто видѣть одну необыкновенно красивую и чрезвычайно привлекательную даму. Такъ какъ она была иностранка и изъ высшаго общества, невозможно было, увидѣвъ ее, не обратить на нее вниманія; притомъ добавлю—обративъ вниманіе не почувствовать ея неотразимаго очарованія. Почти вся мѣстная знать и всѣ родовитые иностранцы бывали въ ея домѣ; но такъ какъ я былъ погруженъ въ свои занятія и въ свою меланхолію, къ тому же обладалъ дикимъ и лричл'дливымъ нравомъ и упорно избѣгалъ тѣхъ женщинъ, которыя казались мнѣ самыми прекрасными и привлекательными, то я и не захотѣлъ въ первое свое пребываніе во Флоренціи быть введеннымъ въ ея домъ. Однако, случалось встрѣчать ее очень часто въ театрѣ и на прогулкахъ. Отъ этихъ встрѣчъ у меня въ глазахъ и на сердцѣ сладко запечатлѣлся ея образъ; черные глаза, горѣвшіе тихимъ огнемъ, въ соединеніи (рѣдкое сочетаніе!) съ очень бѣлой кожей и совершенно свѣтлыми волосами придавало ея красотѣ печать торжественности, которая не могла оставить равнодушнымъ того, кто видѣлъ ее, и отъ созерцанія которой жаль было оторваться.

Ей было двадцать пять лѣтъ; она обладала большой любовью и прекраснымъ вкусомъ къ литератзфѣ и искусству; у ней былъ золотой нравъ, и, несмотря на это, ея семейныя обстоятельства были тяжелы и печальны и не давали того счастья и довольства, которыхъ она за-сл}'живала. Слишкомъ много было въ ней обаянія, чтобы я прошелъ мимо.

Но очутившись осенью вновь во Флоренціи, подъ вліяніемъ одного изъ друзей, который настойчиво побуждалъ меня представиться ей, я, считая себя достаточно крѣп-

кимъ, отважился пренебречь опасностью. Очень скоро я почувствовалъ себя въ плѣну, почти не замѣтивъ, какъ это случилось. Однако, колеблясь еще между рѣшающимъ „да“ и „нѣтъ* этого пламени, внезапно мной обуявшаго, я въ декабрѣ на почтовыхъ умчался въ Римъ. Это было безумное и з'томительнее путешествіе, не давшее никакихъ результатовъ, если не считать сонета о Римѣ, который я однажды ночью написалъ въ жалкой гостиницѣ въ Баккано, гдѣ мнѣ не удавалось сомкн}ПЪ глазъ. Поѣхать, побыть въ Римѣ и вернз'ться,—все это заняло двѣнадцать дней. По дорогѣ туда, какъ и на обратномъ пз'ти, я проѣзжалъ черезъ Сіену. Тамъ я повидался съ Гори, который не освободилъ меня отъ новыхъ цѣпей, уже болѣе чѣмъ на половинз' меня сковавшихъ. Возвращеніе во Флоренцію заключило меня въ нихъ навсегда. Приближеніе этой четвертой и послѣдней сердечной горячки, къ счастью, проявилось совсѣмъ иными симптомами, чѣмъ припадки трехъ предыдущихъ. Тѣ были безразсудны. Разсз^тдокъ и сердце въ моей новой любви создавали противовѣсъ другъ другу и образовали невыразимое сочетаніе, въ которомъ было, пожалз'й, меньше пылу и стремительностію, но за то они придавали чувству больше углз'бленности, дѣлали его болѣе дз^шевнымъ и прочнымъ. Таковъ былъ огонь, который съ той поры бросалъ свой отблескъ на всѣ мои привязанности и мыс ли, и который можетъ исчезнуть лишь вмѣстѣ съ моей жизнью. Я понялъ, наконецъ, послѣ двухъ мѣсяцевъ томленія, что нашелъ въ ней свою истиннзчо избранницз^ ибо не встрѣтилъ, какъ въ дрзтнхъ женщинахъ, препятствій для своей литератзфной славы, и любовь, которзто она выразила мнѣ, не отвращала меня отъ работы и не разсѣивала моихъ мыслей; наоборотъ, я въ ней чз^твствовалъ побз^г-жденіе и примѣръ для всего, что было моимъ благомъ. Я сз⁷мѣлъ понять и оцѣнить это рѣдкое сокровище и съ того времени съ беззавѣтной страстностью отдался ей. И я не ошибся, потому что спустя цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ, въ день, когда я повѣряю 63'магѣ эти безз’мства,

уже вошедшія, увы! въ печальную полосу разочарованій,, я все болѣе воспламеняюсь любовью къ ней по мѣрѣ того, какъ течетъ время, разрушая въ ней то, что не есть она сама,—хрупкія прелести смертной красоты. Каждый день сердце мое возвышается, смягчается, облагораживается благодаря ей, и я рѣшаюсь сказать, рѣшаюсь вѣрить, что она чувствуетъ то же по отношенію ко мнѣ, и что сердце ея, находя опору въ моемъ, черпаетъ въ немъ новыя силы.

Глава VI.

Я ПЕРЕДАЮ ВСЕ СВОЕ ИМУЩЕСТВО СЕСТРѢ.

НОВЫЙ ПРИСТУПЪ СКУПОСТИ.

Я радостно принялся за работу съ просвѣтленнымъ и утоленнымъ сердцемъ, какъ человѣкъ, нашедшій, наконецъ, свою цѣль и опору. Про себя я твердо рѣшилъ не покидать Флоренціи, по крайней мѣрѣ, до тѣхъ поръ, пока моя любовь бзщетъ жить здѣсь.

Насталъ моментъ для выполненія плана, который давно з'же созрѣвалъ въ моей головѣ, и осз’іцествленіе котораго сдѣлалось для меня безусловной необходимостью въ тотъ день, когда я съ такой вѣрностью отдалъ свое сердце столь достойному суіцествз?.

і₇₇8.

Я всегда ощущалъ, какъ нѣчто превышающее мои силы, тяжесть и докз^чность цѣпей своего рабскаго положенія на родинѣ, и среди нихъ въ особенности незавиднз^гю привиллегію знатныхъ феодаловъ—обязанность испрашивать у короля разрѣшеніе для того, чтобы покинз^ть королевство даже на самое короткое время; разрѣшеніе это министръ нерѣдко выдавалъ съ нѣкоторыми затрз'дне-ніями, нелюбезно и всегда чѣмъ-нибущь ограничивалъ.

Мнѣ приходилось уже раза четыре или пять обращаться къ нему съ этого рода просьбами, и хотя каждый разъ мнѣ разрѣшали, я находилъ несправедливость!© самую необходимость разрѣшеній (ея не существовало ни для младшихъ членовъ аристократическихъ семей, ни для горожанъ, къ какому бы классу они не относились, за исключеніемъ состоявшихъ на службѣ); такимъ образомъ, всякій разъ я подчинялся съ отвращеніемъ, все возраставшимъ по мѣрѣ того, какъ отрастала моя борода. Каплей, переполнившей мое терпѣніе въ этомъ дѣлѣ, была послѣдняя нелюбезность министра, о которой я уже упоминалъ. Кромѣ того, мои писанія день ото дня становились многочисленнѣе: эта „ Виргинія^ч, которую я написалъ прозой въ томъ духѣ свободы и съ такой силой, какъ того требуетъ сюжетъ; моя книга „О тиранніи¹¹,. написанная такъ, какъ если бы я родился и выросъ въ странѣ справедливости и настоящей свободы; удовольствіе и живое одушевленіе, которое я находилъ въ чтеніи Маккіавелли, Тацита и немногихъ другихъ писателей, возвышенныхъ и свободныхъ; размышленія, приведшія къ тому, что я далъ себѣ ясный отчетъ въ своемъ положеніи—въ невозможности оставаться въ Туринѣ, если желаешь печататься, и въ невозможности печататься, если желаешь оставаться въ Туринѣ; глубокое убѣжденіе, что меня ждутъ тысячи опасностей и препятствій, если я будз^г печататься внѣ Турина, оставаясь подвластнымъ законамъ своего отечества, которые я приведу ниже; прибавьте къ этимъ соображеніямъ, достаточно важнымъ и яснымъ для всѣхъ, еще страсть, которая совсѣмъ по новомз^г, къ моему величайшему счастью, овладѣла мною. Всего этого, кажется, достаточно, чтобы приступить съ з'порствомъ и жаромъ къ важномз' дѣлу, задуманномз' мной– къ освобожденію себя отъ пьемонтскаго подданства, насколько это возможно, и разрыву навѣки, во что бы то ни стало, съ гнѣздомъ, гдѣ я родился.

Мнѣ представлялось нѣсколько способовъ для достиженія этой цѣли. Я имѣлъ возможность изъ года въ годъ

возобновлять полученное разрѣшеніе, и это было бы, ножа лз^?й, самымъ благоразумныйъ исходомъ, но онъ былъ нѣсколько сомнителенъ, и я не могъ вполнѣ положиться на него, такъ какъ при немъ я продолжалъ бы оставаться въ зависимости отъ чужой воли. Открывалась еще возможность прибѣгнз^ть къ изворотамъ и хитрости, расплатиться съ долгами, тайкомъ распродать свое имущество или реализировать его какимъ-нибз’дь другимъ образомъ, чтобы исторгнз’ть его изъ благородной тюрьмы. Но все это недостаточныя средства, при томъ не вполнѣ надежныя; они не приходились мнѣ по душѣ, можетъ быть, и потому еще, что не являлись крайними. Склонный по ха-рактерз' своему ожидать всегда худшаго, я стремился совершенно и сразу покончить съ этимъ дѣломъ, къ которому такъ или иначе пришлось бы возвратиться, или отказаться отъ славы искренняго и независимаго писателя. Необходимо было выяснить положеніе вещей и установить, могу ли я спасти хоть что-нибудь изъ имз^гщества съ тѣмъ, чтобы немедленно уѣхать и начать печататься за предѣлами отечества; я взялся горячо за дѣло. И провелъ его хорошо, несмотря на свою молодость и страстность. Дѣйствительно, если бы при деспотическомъ образѣ правленія, подъ эгидой котораго я имѣлъ несчастіе родиться, я началъ бы печатать заграницей хотя бы невиннѣйшія произведенія, дѣло могло принять сомнительный оборотъ, и мои средства къ сзчцествованію, слава и самая свобода всецѣло оставались бы въ зависимости отъ неограниченной власти того, кто, несомнѣнно, былъ бы уязвленъ моей манерой мыслить, писать и дѣйствовать съ благороднымъ презрѣніемъ свободнаго человѣка, и не сталъ бы, конечно, способствовать моимъ планамъ освобожденія отъ его владычества.

Въ Пьемонтѣ сз'ществовалъ въ то время законъ, гласившій: „Беззюловно воспрещается кому бы то ни было печатать книги и всякія другія изданія внѣ предѣловъ нашего государства безъ разрѣшенія цензуры, подъ зшро-зой штрафа въ шестьдесятъ скзщи или дрз^тгого, еще бо-

лѣе тяжкаго наказанія, вплоть до тѣлеснаго, если обстоятельства будутъ того настоятельно требовать для общаго назиданія¹¹.

Къ это-мз' закону присоединяется слѣдующій: „Подданные нашего государства не должны отлучаться безъ нашего письменнаго разрѣшенія".

Легко заключить, что я не могъ сдѣлаться писателемъ, продолжая оставаться подданнымъ. И я предпочелъ стать писателемъ. Относясь съ глубокой ненавистью ко всякимъ золовкамъ и промедленіямъ, я избралъ еамз^ю простую и краткую дорогу—при жизни отдать всю недвижимость, какъ свободнзчо, такъ и феодальную, что составляло двѣ трети моего имущества, моей законной наслѣдницѣ—сестрѣ Джуліи, вышедшей замз^гжъ, какъ я зоке говорилъ, за графа Кз^міана. Я сдѣлалъ это въ самой торжественной, беззжоризненно правильной формѣ, оставивъ за собой право на полученіе годовой пенсіи въ четырнадцать тысячъ пьемонтскихъ лиръ, равняющихся приблизительно 1400 флорентійскимъ цехинамъ, что составляло въ то время около половины всѣхъ моихъ доходовъ. Этого мнѣ казалось вполнѣ достаточнымъ, и другую половину я не считалъ слишкомъ дорогой платой за независимость моихъ мнѣній и за свободу моего пера и выбора мѣстожительства.

Но эта отдача имзщщства и выполненіе всей процедуры явилось для меня источникомъ сочнѣйшихъ непріятностей изъ-за разныхъ формальностей закона; онѣ надолго затянзчш дѣло, ведшееся на разстояніи, письменной волокитой. Требовалось, кромѣ всего прочаго, обычное разрѣшеніе короля, ибо въ этой богоспасаемой странѣ нѣтъ такого частнаго дѣла, кз^тда бы не вмѣшивался король. Надлежало, чтобы мзокъ моей сестры, дѣйствовавшій за нее и за меня, ползшилъ отъ короля позволеніе принять мой даръ и полномочія выплачивать мнѣ установленную ежегоднз^ю сумму, гдѣ бы я ни захотѣлъ поселиться. Для самыхъ близорукихъ глазъ было достаточно ясно, что главнымъ мотивомъ этого дара было мое рѣшеніе поки-нуть странз^г.

Отсюда вытекала необходимость заручиться разрѣшеніемъ правительства, которое по своему капризу всегда могло бы воспротивиться тому, чтобы пенсія уплачивалась мнѣ во время пребыванія моего заграницей.

Къ великому моему счастью король, имѣвшій понятіе о моемъ образѣ мыслей (самъ я давалъ не мало поводовъ замѣтить это), возымѣлъ большее желаніе отпустить меня, чѣмъ удерживать у себя.

Онъ сразу согласился на мое раззореніе и мы разстались очень довольные другъ другомъ: онъ тѣмъ, что потерялъ меня, я—тѣмъ, что нашелъ себя.

Но я нахожу нужнымъ упомянуть здѣсь объ одномъ очень странномъ обстоятельствѣ, на утѣшеніе моимъ врагамъ и чтобы дать возможность з'лыбнз’ться надо мной тѣмъ, кто, разобравшись въ себѣ, найдетъ себя болѣе разз^гм-нымъ и менѣе ребенкомъ, чѣмъ былъ я. По этому об-стоятельствз⁷, которое существовало на ряду съ проявленіемъ моей нравственной силы, умѣющій наблюдать и размышлять, безъ сомнѣнія, можетъ придти къ выводу, что нерѣдко въ человѣкѣ и, во всякомъ случаѣ, во мнѣ карликъ уживается съ гигантомъ. Но какъ бы то ни было, когда я писалъ „Виргинію" и книгз^г „О тиранніи", въ то время, когда я столь мужественно измѣнилъ жизнь и разбилъ цѣпи, приковавшія меня къ Пьемонтз^г, я продолжалъ носить мундиръ сардинскаго короля, хотя не имѣлъ никакого отношенія къ его королевству, и з^же четыре года какъ покинз'лъ военную служб}’. И что скажетъ мудрецы, когда я чистосердечно исповѣдзчось передъ ними въ томъ. что заставило меня его носить. Мнѣ казалось, что въ. этомъ костюмѣ з' меня болѣе интересный, болѣе молодцеватый видъ.

Смѣйся, читатель, это поистинѣ достойно смѣха.

И прибавь еще, что поступая такъ по-ребячески нелѣпо, я предпочелъ казаться болѣе красивымъ въ глазахъ другихъ, чѣмъ быть вполнѣ достойнымъ въ собственныхъ глазахъ.

Дѣло мое тянулось съ января по ноябрь 1778 года,

потому что я включилъ въ свой договоръ статью о замѣнѣ пяти тысячъ лиръ годового содержанія капиталомъ въ сто тысячъ пьемонтскихъ лиръ, которыя сестра должна была мнѣ выплатить. Здѣсь явились новыя затрудненія₎ превосходившія прежнія. Но, въ концѣ концовъ, король согласился, чтобы мнѣ выплатили эту сумму, и я сейчасъ же помѣстилъ ее вмѣстѣ съ другими деньгами въ весьма со-мнительныя французскія бумаги, дававшія пожизненную ренту. Какъ ни мало я довѣрялъ сардинскому королю, у меня не больше было довѣрія и къ королю христіаннѣйшему. Но мнѣ казалось, что раздѣливъ такимъ образомъ свое состояніе между двумя тиранніями, я рисковалъ меньше, и цѣною кошелька спасалъ, по крайней мѣрѣ, свободу пера и мысли.

Этотъ шагъ былъ рѣшительнымъ и важнымъ событіемъ моей жизни, и я всегда буду благословлять небо за счастливый исходъ его.

Но я сказалъ о немъ подругѣ лишь тогда, когда дарственный актъ былъ окончательно и безповоротно закрѣпленъ.

Мнѣ не хотѣлось подвергать, испытанію деликатность ея души, вызывая ее или на порицаніе моего рѣшенія, какъ несогласнаго съ моими интересами, или на одобреніе и похвалы ему, какъ благопріятствующемз' до извѣстной степени длительности и безопасности нашей взаимной любви (ибо этимъ рѣшеніемъ исключалась мысль покинуть ее въ будущемъ). Когда она узнала объ этомъ, то выразила свое порицаніе съ той простодушной искренностью, которая свойственна лишь ей; но такъ какъ Зоке ничего нельзя было измѣнить, она примирилась со всѣмъ происшедшимъ и простила мнѣ, что я скрывалъ отъ нея свои планы. Можетъ быть, это даже усилило ея любовь и з^гвеличило зъаженіе ко мнѣ.

Между тѣмъ, занимаясь строченіемъ писемъ и снова писемъ въ Туринъ, чтобы положить конецъ этой канители, этимъ препятствіямъ, которыя мнѣ ставилъ король, законъ и родные, рѣшивъ не отступать, каковъ бы ни

былъ исходъ моихъ попытокъ, я приказалъ Ильѣ, оставшемуся по моему распоряженію въ Туринѣ, продать движимость и серебро.