Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Смѣлый, полный радости, ѣхалъ я къ другой половинѣ собственнаго сзчцества и не подозрѣвалъ, что обнимая своего рѣдкаго и дорогого друга, прощаясь съ нимъ на шесть недѣль, я покидалъ его навѣки. Даже теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, я не могу думать и говорить объ этомъ безъ слезъ. Но не буду больше упоминать о нихъ; я постарался свободно излить ихъ въ другомъ мѣстѣ.

Вотъ я и опять въ пути. Я вновь отправился по пре-

лестной поэтической дорогѣ, идущей изъ Пистойи въ Модену, весьма быстро доѣхалъ до Мантуи, Трента, Инсбрз'ка, а оттуда направился въ Кольмаръ, городъ верхняго Эльзаса, на лѣвомъ берегз' Рейна. Близъ этого города я встрѣтилъ, наконецъ, тз^г, кого искалъ всюду, и чье отсутствіе остро оіцущалъ болѣе шестнадцати мѣсяцевъ. Я совершилъ все это пзтешествіе въ двѣнадцать дней, и съ какой бы быстротой ни ѣхалъ, мнѣ все казалось, что я не двигаюсь съ мѣста. Поэтическій жаръ вновь охватилъ меня съ необычайной силой, и не проходило дня, чтобы та, что имѣла надо мной больше власти, чѣмъ я самъ, не заставляла меня сочинить три сонета и даже больше. Я былъ самъ не свой при мысли, что въ продолженіе всего этого пути каждый мой шагъ встрѣчалъ слѣдъ ея ноги. Я всѣхъ разспрашивалъ и повсюду З'знавалъ, что она проѣхала здѣсь около двухъ мѣсяцевъ тому назадъ. Часто сердце мое наполнялось радостью, и тогда я изливался въ веселыхъ стихахъ. Между прочимъ, написалъ посланіе Гори, гдѣ давалъ ему необходимыя наставленія относительно моихъ любимыхъ лошадей; эта страсть занимала во мнѣ третье мѣсто; я постыдился сказать второе, такъ какъ мз^зы должны по справедливости первенствовать надъ Пегасомъ.

Это нѣсколько длинное посланіе, которое я впослѣдствіи помѣстилъ среди своихъ стиховъ, было моимъ первымъ и почти единственнымъ опытомъ въ стилѣ Берни, всю прелесть и изящное остроз'міе котораго я чзшствз^гю несмотря на то, что не особенно склоненъ къ этомз' по натзфѣ. Но не всегда достаточно бываетъ чувствовать, чтобы сумѣть выразить. Я сдѣлалъ, какъ могъ.

Шестнадцатаго авгз^гста я встрѣтился съ возлюбленной, и провелъ съ ней два мѣсяца, которые промелькнули какъ молнія.

Не прошло и двз’хъ недѣль, какъ ея присутствіе вер-Н3010 меня къ жизни и я, вновь обрѣтшій всего себя сердцемъ, з’момъ и дз'шою, я, въ продолженіе двз^хъ лѣтъ и не собиравшійся вообще писать трагедій, я, поставившій

„Саула" на котз'рвы и твердо рѣшившій не снимать ихъ; я, самъ не знаю какъ, чуть ли не по чьему-то принужденію, задумалъ три новыхъ трагедіи: „Агисъ", „Софонизбу" и „Мирру". Темы первыхъ двз^тхъ и раньше приходили мнѣ въ голову, но я каждый разъ з'странялъ мысль о нихъ, но на этотъ разъ онѣ такъ сильно отпечатались въ моемъ воображеніи, что нз’жно было набросать ихъ на бумагѣ съ з’бѣжденіемъ и надеждой, что я не пойду' дальше этого. О „Миррѣ" я не думалъ никогда. Этотъ сюжетъ, не менѣе чѣмъ библейскій, и всякій другой, основанный на кровосмѣшеніи, казался мнѣ неподходящимъ для сцены, но напавъ слз'чайно въ „Метаморфозахъ" Овидія на краснорѣчивую и истинно богоподобнз'ю рѣчь, съ которой Мирра обращается къ своей кормилицѣ, я залился слезами, и мысль написать на эту тему трагедію молніей промелькнула въ моемъ з’мѣ. Мнѣ казалось, что могла полз'читься очень трогательная и оригинальная трагедія, если бы только авторз' з'далось такъ расположить дѣйствіе, чтобы зрители сами постепенно вошли во всѣ страшныя бури, которыя подымаются въ воспламененномъ и вмѣстѣ невинномъ сердцѣ Мирры, гораздо болѣе несчастной, чѣмъ виновной, и чтобы ири этомъ она не высказалась бы даже наполовинз', намеками, не смѣя не только говорить другимъ, но и самой себѣ признаться въ столь престз'пной страсти. Однимъ словомъ, въ моей трагедіи, въ томъ видѣ, какъ я ее набросалъ сначала, Мирра должна была дѣлать то же самое, о чемъ она говоритъ з' Овидія; но она должна была дѣлать это молча. Я съ самаго начала почз'вствовалъ, какъ неимовѣрно трудно мнѣ 63'детъ наполнить пять дѣйстій одними душевными колебаніями Мирры. Эта трз’дность тогда меня все болѣе и болѣе воспламеняла, и когда послѣ я занялся разработкой, переложеніемъ въ стихи и напечатаніемъ моей трагедіи, она была моимъ постояннымъ поощреніемъ въ преодолѣніи препятствій; но теперь, когда произведеніе окончено, я боюсь этой трудности и узнаю ее на всемъ его протяженіи, предоставляя дрз'гимъ су-

дить, сумѣлъ ли я побороть ее цѣликомъ, или частью, или совсѣмъ не сумѣлъ.

Эти три новыя трагедіи вновь зажгли въ моемъ сердцѣ любовь къ славѣ, которую я впредь желалъ лишь для того, чтобы подѣлиться ею съ той, что была мнѣ дороже самой славы. Такъ прошелъ мѣсяцъ полный счастья; одно угнетало меня—что самое большее черезъ мѣсяцъ намъ снова придется разстаться. Но какъ будто страшной мысли о неизбѣжной разлукѣ не было достаточно, чтобы отравить мои скоротечныя радости: враждебная судьба захотѣла прибавить и отъ себя не малую дозу горечи, заставляя меня дорого заплатить за краткую передышку. Письма изъ Сіены въ теченіе недѣли сообщили мнѣ и о смерти молодого брата Гори и о серьезной болѣзни самого Гори. Дальнѣйшія принесли извѣстіе и о его смерти, послѣ шестидневной болѣзни. Если бы я не находился при этомъ внезапномъ ударѣ близъ возлюбленной, послѣдствія его были бы гораздо з’жаснѣе. Но когда есть съ кѣмъ плакать, слезы менѣе горьки.

Моя Дама тоже знала и очень любила этого дорогого-Франческо Гори. Въ прошломъ году, проводивъ меня, какъ я уже говорилъ, до Генуи, и вернувшись въ Тосканз^г, онъ отправился въ Римъ почти только для того, чтобы познакомиться съ нею, а во время своего пребыванія, продолжавшагося нѣсколько мѣсяцевъ, постоянно видѣлся съ ней и ежедневно сопровождалъ ее при осмотрѣ памятниковъ искусства, которые онъ самъ страстно любилъ и о которыхъ сз^гдилъ какъ просвѣщенный любитель. Поэтому, оплакивая его вмѣстѣ со мной, она оплакивала его не только изъ-за меня, но и изъ-за себя, по недавнемз' опыту зная, чего онъ стоилъ. Я не въ силахъ выразить, какъ это несчастье омрачило остатокъ времени, и безъ того короткаго, которое мы провели вмѣстѣ; и по мѣрѣ того, какъ приближался срокъ, эта разлука казалась намъ еще горестнѣе и ужаснѣе. Настз^гпилъ печальный день, нз^гжно было повиноваться судьбѣ, и я по-грз'зился во мракъ, разставаясь со своей Дамой, не зная,

на этотъ разъ, на сколько времени, потерявъ и друга, какъ я теперь зналъ ужъ навѣрное—навсегда. Когда я ѣхалъ сюда, то каждый шагъ по дорогѣ къ возлюбленной разсѣивалъ мое горе и мрачныя мысли, на обратномъ же пути было какъ разъ наоборотъ. Отдавшись горю, я сочинялъ мало стихотвореній, и ѣхалъ въ слезахъ до самой Сіены, куда прибылъ въ началѣ ноября. Нѣкоторые его друзья, любившіе меня за то, что я его любилъ, (такъ же и я къ нимъ относился), безмѣрно зчзеличили мое отчаяніе въ первые дни, слишкомъ хорошо удовлетворяя моему желанію знать малѣйшія 'подробности этого печальнаго случая, а я съ трепетомъ, и боясь ихъ слушать, все же настойчиво разспрашивалъ. Я, конечно, тотчасъ переѣхалъ изъ этого пристанища печали, котораго никогда больше не видалъ. Когда въ прошломъ году я возвратился изъ Милана, то съ большой радостью принялъ отъ друга предложеніе поселиться въ небольшомъ помѣщеніи въ его домѣ, уединенномъ и веселомъ, и мы жили съ нимъ какъ братья.

Но безъ Гори пребываніе въ Сіенѣ стало мнѣ съ самаго начала невыносимымъ. Я надѣялся перемѣной мѣста и обстановки облегчить свое горе, не измѣняя памяти друга. Поэтому въ теченіе ноября я переселился въ Пизу, рѣшивъ провести тамъ зиму, и ожидая, что лучшій жребій вернетъ меня самому себѣ; ибо лишенный всего, что питаетъ душу, я, дѣйствительно, не могъ относиться къ себѣ, какъ къ живому.

ГЛАВА XV.

ПРЕБЫВАНІЕ ВЪ ПИЗЪ.—Я ПИШУ ПАНЕГИРИКЪ ТРАЯНУ И ДРУГІЯ ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

Между тѣмъ, моя Дама, въ свою очередь, вернз’-лась въ Италію черезъ Савойскія Альпы. Она пріѣхала изъ Турина въ Гензчо, а отсюда въ Болонью, гдѣ пред-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

17

полагала провести зиму; эта комбинація была придумана ею для того, чтобы жить въ папской области и все-таки не возвращаться въ Римъ—свою прежнюю тюрьму. Дѣло было въ декабрѣ и, подъ предлогомъ надвигающейся зимы, она осталась въ Болоньѣ. И вотъ, въ продолженіе шести мѣсяцевъ, мы опять близко другъ отъ друга, она въ Болоньѣ, а я въ Пизѣ, но опять насъ раздѣляютъ Аппенины. Это было для меня одновременно утѣше-ніемъ и мученіемъ. Каждые три-четыре дня я получалъ отъ нея извѣстія, но не могъ и не долженъ былъ никакимъ образомъ попытаться увидѣть ее: маленькіе итальянскіе города кишатъ сплетнями, и разные недоброжелатели, бездѣльники, болтаютъ о всякомъ пустякѣ. Итакъ, я провелъ въ Пизѣ всю эту безконечнзчо зиму, з'тѣшаясь лишь ея частыми письмами и, по обыкновенію, теряя время въ забавахъ со своими лошадьми; книгъ, рѣдкихъ, но вѣрныхъ друзей моего одиночества, я почти не трогалъ. Тѣмъ не менѣе, чтобъ избѣжать скуки въ то время, когда я не могъ ѣздить верхомъ или править, я еще пробовалъ время отъ времени читать кое какіе пустяки, особенно по з'Трамъ, просыпаясь и лежа въ постели. Въ этомъ полу-чтеніи я просмотрѣлъ письма Плинія младшаго, доставившія мнѣ большое зщовольствіе, какъ своимъ изяществомъ и подробностями о римской жизни и нравахъ, такъ и тѣмъ, что въ нихъ проглядываетъ благородство души и прекрасный характеръ автора. Послѣ писемъ я принялся за панегирикъ Траяну, извѣстный мнѣ только по наслышкѣ, изъ котораго я ни слова до тѣхъ поръ не читалъ. Прочтя нѣсколько страницъ, я не зазналъ въ немъ автора писемъ и человѣка, претендовавшаго на дружбу съ Тацитомъ, и я почувствовалъ въ глубинѣ души порывъ негодованія. Тотчасъ же бросивъ книгу и выпрямившись, такъ какъ читалъ лёжа, я съ гнѣвомъ взялъ перо и, разговаривая съ самимъ собой, громко воскликнулъ: „Дорогой мой Плиній, если бы ты былъ истиннымъ другомъ, соревнователемъ и поклонникомъ Тацита, вотъ какимъ образомъ тебѣ бы слѣдовало говорить съ Трая-

номъ“. И тутъ же, сгоряча, не разсуждая, какъ сз'ма-сшедшій, я исписалъ около четырехъ листовъ самымъ тонкимъ почеркомъ. Наконецъ, утомленный и изливъ свой порывъ въ потокѣ стиховъ, я бросилъ перо и болѣе не думалъ объ этомъ въ тотъ день. На другое утро, взявши вновь моего Плинія, или, вѣрнѣе, того Плинія, который наканунѣ такъ сильно палъ въ моемъ мнѣніи, я рѣшилъ дочитать его панегирикъ. Съ величайшимъ усиліемъ я прочелъ еще нѣсколько страницъ и не могъ продолжать дальше. Я пробовалъ прочесть отрывокъ изъ панегирика, написаннаго мною въ предыдущее з^гтро съ такой пылкостью. Я не разочаровался въ немъ при чтеніи и, воспламенившись съ новой силой, обратилъ шутку въ серьезное произведеніе. Раздѣливъ и распредѣливъ тему наилучшимъ образомъ, я писалъ каждое утро не отрываясь отъ работы, насколько позволяли мои глаза: два часа усиленнаго труда з^же лишаютъ меня зрѣнія. Затѣмъ я цѣлый день размышлялъ о написанномъ, что случается со мной всегда, когда кто-то невѣдомый сооб щаетъ мнѣ горячку творчества; и въ пять дней, отъ 13 до 17 марта, произведеніе мое было совершенно закончено. Оно подверглось лишь незначительной обработкѣ при печатаніи.

Эта работа разбудила мой умъ и временно облегчила мои горькія страданія. Я тогда понялъ на опытѣ, что для того, чтобы имѣть возможность переносить свои горести и не пасть подъ гнетомъ отчаянія, мнѣ было необходимо подчинять свой умъ какой-нибудь работѣ. Но бзщучи еще независимѣе и свободнѣе меня, мой умъ ни за что не хочетъ подчиняться; и, если бы, напримѣръ, я заранѣе намѣтилъ себѣ прочесть Плинія, а затѣмъ написать панегирикъ Траянз^т, то не могъ бы совмѣстить этихъ двухъ идей; чтобы одновременно обманз^тть и умъ и горе, я принудилъ себя совершить какую-нибудь трудную, какъ обычно говорятъ, черновую работу. Вотъ почему я вер-нз-лся къ Саллюстію, котораго, десять лѣтъ тому назадъ, въ Туринѣ, перевелъ ради упражненія; я велѣлъ перепи-

сать этотъ переводъ и, свѣряясь съ текстомъ, подвергъ его серьезнымъ исправленіемъ, въ надеждѣ кое-что почерпнуть въ немъ. Но даже для такого мирнаго труда я не чувствовалъ себя достаточно покойнымъ и усидчивымъ. Это отразилось и на работѣ; я не достигъ большихъ результатовъ; напротивъ, убѣдился, что для кипящей и безумствующей души, полной заботъ и недовольства, легче задумать и создать короткое, пламенное произведеніе, чѣмъ холодно обрабатывать ранѣе сдѣланное. Отдѣлыва-ніе надоѣдаетъ, и невольно думаешь о другомъ. Когда же охватываетъ горячка творчества, то весь предаешься ей одной. Итакъ, я оставилъ Саллюстія до болѣе благопріятнаго времени и вернзчіся къ прозѣ „О государѣ и о письмахъ", задуманной мною и разбитой на главы нѣсколько лѣтъ тому назадъ во Флоренціи. Я написалъ тогда всю первую книгу и нѣсколько главъ второй.

По возвращеніи изъ Англіи въ Сіену, начиная съ прошлой осени, я напечаталъ третій томъ своихъ трагедій и разослалъ его многимъ, заслуживающимъ вниманія, соотечественникамъ, въ томъ числѣ знаменитому Чезаротти, съ просьбой высказать свое мнѣніе относительно стиля и характера моихъ пьесъ.

25 мая.

Въ половинѣ апрѣля я нолучилъ отъ него письмо съ критическими замѣчаніями о трехъ трагедіяхъ, помѣщенныхъ въ этомъ томѣ. Я отвѣтилъ въ краткихъ словахъ; высказывая ему благодарность, я отмѣтилъ и то, о чемъ можно было спорить; при этомъ просилъ вновь указать мнѣ образецъ трагическаго стиха. По этому поводу можно замѣтить, что тотъ Чезаротти, который такъ превосходно изучилъ и перевелъ великіе стихи Оссіана, два года тому назадъ имѣлъ смѣлость предложить мнѣ, какъ образецъ бѣлаго стиха для діалога, нѣсколько собственныхъ переводовъ съ французскаго. Это были „Семирамида" и „Магометъ" Вольтера, давно уже появившіеся въ печати. Эти переводы Чезаротти уже

стали общимъ достояніемъ, поэтому я могз^ не разбирать ихъ здѣсь. Каждый сможетъ судить о нихъ и сравнить эти стихи съ моими и съ его собственнымъ эпическимъ переводомъ Оссіана; и тогда будетъ видно, что они не изъ одной мастерской. Но этотъ фактъ покажетъ, какъ ничтожны мы, люди, и особенно мы, писатели. У насъ всегда готовы краски, чтобъ описать другихъ, но никогда нѣтъ наготовѣ зеркала, чтобы увидать и узнать самихъ себя.

Въ Пизѣ журналистъ, который долженъ былъ написать отзывъ о третьемъ томѣ моихъ трагедій, нашелъ наиболѣе удобнымъ и краткимъ переписать это письмо Чезаротти ко мнѣ, прибавивъ мои замѣчанія, служащія ему отвѣтомъ. Я остался въ Пизѣ до конца августа 1785 года, но ничего болѣе не писалъ; я удовольствовался тѣмъ, что далъ переписать десять з^тже напечатанныхъ трагедій, внеся въ нихъ множество поправокъ, которыя тогда вполнѣ удовлетворили меня. Но когда позже, въ Парижѣ, я вновь занялся печатаніемъ своихъ произведеній, я нашелъ ихъ очень неудовлетворительными и чуть ли не учетверилъ число поправокъ. Въ маѣ мѣсяцѣ того же года я сильно развлекался въ Пизѣ игрою въ „мостъ"; это было очаровательное зрѣлище, гдѣ есть нѣчто античное нарядз' съ героическимъ. Прибавляю къ этому еще великолѣпный въ своемъ родѣ праздникъ, а именно, иллюминація всего города, что происходитъ каждые два года въ день св. Раніери. Эти два праздника справлялись одновременно по случаю пріѣзда неаполитанской королевской четы въ Тоскану, въ гости къ великому герцогу Леопольду, шурину короля. Мое мелкое тщеславіе было тогда вполнѣ зщовлетворено, такъ какъ обратили особое вниманіе на моихъ прекрасныхъ англійскихъ лошадей, которыя по силѣ, красотѣ и быстротѣ бѣга превосходили всѣхъ остальныхъ. Но въ этихъ дѣтскихъ и обманчивыхъ забавахъ я скоро, къ своему великому огорченію, убѣдился, что въ умирающей и гніющей Италіи легче было обратить на себя вниманіе лошадьми, чѣмъ трагедіями. _

Глава XVI.

ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ЭЛЬЗАСЪ, ГДЪ Я ПОСЕЛЯЮСЬ.—Я ЗАДУМЫВАЮ И ПИШУ ВЪ ПРОЗЪ ДВУХЪ „БРУТОВЪ"; ТАКЖЕ И „АВЕЛЯ“. – ВНОВЬ УСИЛЕННЫЯ ЗАНЯТІЯ.

Между тѣмъ, моя Дама уѣхала изъ Болоньи и въ апрѣлѣ направилась въ Парижъ. Рѣшивъ болѣе не возвращаться въ Римъ, она нашла наиболѣе удобнымъ поселиться во Франціи, гдѣ у нея были родственники, знакомства и кругъ интересовъ. Пробывъ въ Парижѣ до конца августа, она вернулась въ Эльзасъ, въ ту же виллу, гдѣ мы встрѣтились въ предыдущемъ году. Я же, съ радостью и поспѣшностью, отправился въ первыхъ числахъ сентября въ Эльзасъ по обычной дорогѣ черезъ тирольскія Альпы. У меня не было больше въ Сіенѣ друга, возлюбленная моя покинз'ла Италію,—теперь и я рѣшилъ послѣдовать за ней. Я не хотѣлъ поселиться тамъ же, гдѣ жила моя Дама, да и приличія этого не позволяли; но я старался жить какъ можно ближе къ ней и, по крайней мѣрѣ, не быть отдѣленнымъ отъ нея Альпами. Итакъ, я двинулъ всю свою кавалерію, и она, черезъ мѣсяцъ послѣ меня, благополучно прибыла въ Эльзасъ, гдѣ такимъ образомъ собралось все, чѣмъ я обладалъ, кромѣ книгъ, большинство которыхъ осталось въ Римѣ. Но блаженство этой второй встрѣчи продолжалось и могло продолжаться лишь два мѣсяца, такъ какъ моя Дама вынуждена была вернуться на зиму въ Парижъ. Въ декабрѣ я проводилъ ее до Страсбурга, гдѣ въ третій разъ разстался съ ней, что стоило мнѣ большихъ мученій. Она продолжала путь къ Парижу, а я возвратился въ нашу виллу. Я былъ очень печаленъ, но мое горе на этотъ разъ не было такъ велико, потому что мы находились ближе другъ къ другу; я могъ, безпрепятственно и не риокз’я повредить ей, съѣздить въ Парижъ. Впереди предстояло лѣто, когда мы могли жить вмѣстѣ. Всѣ эти надежды такъ з'Тѣшили меня и такъ освѣжили мой умъ, что я снова цѣликомъ бросился въ

объятія музъ. Въ теченіе одной этой зимы, отдыхая среди мирныхъ полей, я наработалъ гораздо больше, чѣмъ могъ бы сдѣлать раньше въ столь короткій срокъ. Ничто такъ не сокращаетъ и не заполняетъ времени, какъ постоянная мысль объ одномъ и томъ же, и отсутствіе развлеченій и неудовольствій. Какъ только я вернулся въ свое уединеніе, я принялся писать въ прозѣ „Агиса“, котораго началъ въ Пизѣ въ декабрѣ прошлаго года; утомившись и соскучившись надъ этой работой, чего никогда не случалось со мной во время творчества, я тогда не могъ ее окончить. Теперь же благополз^гчно окончивъ ее, я лишь тогда вздохнулъ свободно, когда также завершилъ „Со-фонизбу" и „Мирру". Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ—январѣ 1786 года—я набросалъ вторую и третью книгу „О государѣ и о письмахъ", задумалъ и написалъ въ прозѣ діалогъ подъ названіемъ „Непризнанная добродѣтель". Это былъ долгъ, который я давно хотѣлъ отдать обожаемой памяти моего достойнѣйшаго друга Гори. Кромѣ того, я задумалъ, изложилъ прозой и написалъ стихами (лирическ}чо часть) трагеломедіи „Авель": это новый жанръ, о которомъ мнѣ необходимо будетъ сказать вскорѣ, если у меня хватитъ времени и силъ выполнить то, что я намѣренъ сдѣлать.

Разъ вернувшись къ поэзіи, я уже болѣе не бросалъ своей маленькой поэмы и вполнѣ окончилъ ее, включая и четвертую пѣснь. Затѣмъ я диктовалъ, исправлялъ и собиралъ три остальныхъ; будучи написаны отрывками, въ теченіе десяти лѣтъ, онѣ отличались какою-то несвязностью, не исчезнувшею, быть можетъ, и теперь, а среди многихъ моихъ недостатковъ этотъ рѣдко встрѣчается въ моихъ произведеніяхъ. Вскорѣ послѣ того, какъ я кончилъ эту поэму, я узналъ изъ письма моей возлюбленной, которая писала мнѣ очень часто, что она только что была на представленіи „Брута" Вольтера, и что это произведеніе ей чрезвычайно понравилось. Я видѣлъ эту пьесу лѣтъ десять тому назадъ и совершенно забылъ ее; но теперь мое сердце преисполнилось чувствомъ соревнованія, къ которомз’’ присоединились гнѣвъ и

чувство презрительнаго соревнованія, и я сказалъ себѣ: „Какіе Бруты? Бруты какого-то Вольтера? Я самъ сумѣю создать Брутовъ. Время покажетъ, кому изъ насъ предназначено написать трагедію о Брутѣ, мнѣ, или какому-то плебею французу, который болѣе семидесяти лѣтъ подписывался: „Вольтеръ, §епШЬогате огсііпаіге би гоі“.

Я не сказалъ болѣе ни слова и не зшомянулъ объ этомъ въ отвѣтномъ письмѣ къ моей Дамѣ, но сейчасъ же, съ быстротой молніи, задумалъ сразу двухъ Брутовъ, такъ, какъ я потомъ ихъ написалъ. Такимъ образомъ, уже въ третій разъ я измѣнялъ своему рѣшенію не писать болѣе трагедій, благодаря чему число ихъ возрасло съ двѣнадцати до девятнадцати. Послѣ послѣдняго Брута я торжественно возобновилъ свою клятву передъ Аполлономъ, и на этотъ разъ, я почти завѣренъ, что не нарзчну ея. Порукой въ этомъ мнѣ служатъ года, тяжесть которыхъ все растетъ, а также и то, что мнѣ предстоитъ сдѣлать въ дрз’гой области, если хватитъ силъ и способностей.

Я провелъ въ этой виллѣ болѣе пяти мѣсяцевъ среди кипучей умственной дѣятельности. Съ ранняго утра, только что проснзъшись, я писалъ пять или шесть страницъ моей Дамѣ; затѣмъ работалъ до двз'хъ или трехъ часовъ пополудни. Послѣ работы я дѣлалъ двз^хчасовую прогулку верхомъ или въ экипажѣ. Но во время прогулки мысль моя не отдыхала и не разсѣивалась, такъ какъ была все время сосредоточена на какомъ-нибзщь стихѣ или образѣ; поэтому часы, предназначенные для отдыха, только утомляли мою головз^. Это привело къ томз% что въ апрѣлѣ случился со мной жестокій припадокъ подагры, заставившій меня двѣ недѣли неподвижно, въ сильныхъ мукахъ, пролежать въ кровати, и такъ жестоко прервавшій мои занятія, за которыя я было хотѣлъ съ жаромъ вновь взяться. Было чрезвычайно трудно жить въ одиночествѣ и въ то же время напряженно работать. Я бы не вынесъ такой жизни, если бы не мои лошади, благодаря которымъ я дышалъ свѣжимъ воздухомъ и не

отвыкалъ отъ движенія. Но все же постоянная напряженность мозга до того изнурила меня, что если бы на этотъ разъ не пришла благодѣтельная подагра, я бы сошелъ съ з'ма или потерялъ остатокъ силъ. Я очень мало спалъ и почти ничего не ѣлъ. Однако, въ маѣ, благодаря отдыху и строгой діэтѣ, я началъ поправляться. Но моя Дама по личнымъ обстоятельствамъ не могла вернуться ко мнѣ и мысль о томъ, что мнѣ придется еще томиться по ней, моей единственной радости, повергла меня въ отчаяніе, которое, болѣе чѣмъ на три мѣсяца, притупило мои творческія способности. Я работалъ мало и плохо до конца августа, когда столь желанное присутствіе моей Дамы утѣшило, наконецъ, печаль моей безпокойной и пламенной души.

Какъ только я исцѣлился физически и духовно, я забылъ страданія этой долгой разлуки, бывшей, къ счастью, послѣдней, и страстно принялся за работу. Къ серединѣ декабря, когда мы вмѣстѣ жили въ Парижѣ, я переложилъ въ стихи „Агиса", „Софонисбу", „Мирру“, изложилъ въ прозѣ обоихъ Брутовъ и написалъ свою пер-в}’іо сатирз¹.

26 мая.

Уже девять лѣтъ том}' назадъ во Флоренціи пришла мнѣ мысль объ этомъ новомъ родѣ поэзіи. Я задумалъ сюжеты и даже пытался писать, но, не владѣя въ достаточной степени языкомъ и рифмой, потерпѣлъ неудачу. Потерявъ надежду когда-либо сдѣлать успѣхъ въ стилѣ и стихѣ, я забросилъ эту свою первоначальную мысль. Но живительные глаза моей Дамы вернули мнѣ необходимую смѣлость и энергію, и я рѣшился вновь попытать свои силы въ этой области; кажется, мнѣ задалось кое-что сдѣлать, хотя, быть можетъ, и не дано бз^тдетъ усовершенствоваться. Передъ отъѣздомъ въ Парижъ, я также пересмотрѣлъ свои стихотворенія, въ большинствѣ законченныя. Ихъ было много, пожалуй, даже слишкомъ много.

Глава XVII.

ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ПАРИЖЪ.—СОГЛАШЕНІЕ СЪ ДИДО ВЪ ПАРИЖЪ ПО ПОВОДУ ПЕЧАТАНІЯ МОИХЪ ДЕВЯТНАДЦАТИ ТРАГЕДІЙ. – ВОЗВРАЩЕНІЕ ВЪ ЭЛЬЗАСЪ.—ТЯЖКАЯ БОЛЪЗНЬ.—АББАТЪ КАЛУЗО ПРІЪЗЖАЕТЪ КЪ НАМЪ НА ЛЪТО.

1787.

Послѣ непрерывнаго четырнадцати-мѣсячнаго пребыванія въ Эльзасѣ мы уѣхали въ Парижъ, самый непріятный и чуждый для меня городъ; но присутствіе моей Дамы превращало его въ рай. Не зная, сколько времени придется провести въ Парижѣ, я оставилъ въ Эльзасѣ, на виллѣ, любимыхъ лошадей и привезъ съ собой всего лишь нѣсколько книгъ и всѣ свои рукописи.

Сначала, послѣ долгаго пребыванія въ деревнѣ, шумъ и зловоніе этого хаоса навели на меня уныніе.

Къ тому же мнѣ пришлось жить очень далеко отъ моей Дамы. Эта непріятность и многое другое, невыносимое для меня въ этомъ Вавилонѣ, заставили бы меняг уѣхать, если бы я жилъ только въ себѣ и для себя. Но уже много лѣтъ я не принадлежалъ себѣ, и съ грустью смирился теперь передъ необходимостью, стараясь, по крайней мѣрѣ, извлечь отсюда нѣкоторую пользу для своего образованія.

Что касаетси поэзіи, то въ Парижѣ не было ни одного литератора, хорошо знающаго нашъ языкъ, и потому въ этой области я ничему не могъ научиться.

Мой взглядъ на трагедію, въ которой французы отводятъ себѣ первое мѣсто, былъ, однако, въ основѣ отличенъ отъ ихъ воззрѣній. У меня не было достаточной флегмы, чтобы, подобно имъ, вѣчно изрекать торжественныя сентенціи, большей частью вѣрныя, но плохо сказанныя. Однако, такъ какъ я привыкъ никому не возражать, ни съ кѣмъ не спорить, слушать много и многихъ почти никому не вѣря, то я научился у всѣхъ этихъ говорз^тновъ великому искзюству молчанія.

Эти шесть-семь мѣсяцевъ пребыванія въ Парижѣ были, по крайней мѣрѣ, очень полезны для моего здоровья. Къ половинѣ іюня мы вернулись въ Эльзасъ. Въ Парижѣ я кончилъ перваго „Брута“ и, благодаря одному довольно комическому происшествію, совсѣмъ передѣлалъ „Софо-нисбу“. Мнѣ захотѣлось прочесть ее одному фракцузз', котораго я зналъ въ Туринѣ, гдѣ онъ жилъ много лѣтъ. Это былъ человѣкъ хорошо понимающій драматическое искусство; нѣсколько лѣтъ томз⁷ назадъ, когда я ему читалъ „Филиппа ІІ“, онъ далъ мнѣ прекрасную мысль перенести совѣтъ изъ четвертаго акта въ третій, гдѣ я его и оставилъ, такъ какъ онъ тамъ менѣе стѣсняетъ развитіе дѣйствія. Пока я читалъ „Софонисбу“ этомз⁷ компетентному сз^гдьѣ, я пытался по возможности отожествиться съ нимъ и старался угадать по его общему видз' больше, чѣмъ по словамъ, его истинное впечатлѣніе. Онъ слушалъ не моргая, но я, также слушавшій за двоихъ, съ середины второго дѣйствія почувствовалъ, что холодѣю. Къ третьему дѣйствію холодъ настолько увеличился, что я не смогъ болѣе читать и внезапно, повинуясь непреодолимому чувствз', бросилъ рз^ткопись въ огонь. Мы сидѣли совершенно одни по обѣимъ сторонамъ камина и огонь, казалось, тайно призывалъ меня къ этому быстромз⁷ и строгому суду надъ своимъ произведеніемъ. Немного удивленный этой странной и неожиданной выходкой (у меня не вырвалось ни одного слова, которое могло бы вызвать предчувствіе такой развязки), мой дрз'гъ сдѣлалъ попытку спасти рукопись. Но я схватилъ щипцы и, засз^г-нувъ бѣдную „Софонисбу" между двумя пылающими полѣньями, какъ опытный палачъ держалъ ее щипцами до тѣхъ поръ, пока она не запылала и не исчезла въ трз'бѣ. Эта выходка была того же свойства, какъ и происшедшая въ Мадридѣ, жертвой которой сталъ бѣдный Илья, но только гораздо менѣе постыдная и принесшая мнѣ пользз⁷. Я з'твердился во мнѣніи, которое уже нѣсколько разъ мелькало у меня по поводу сюжета этой трагедіи: о его неблагодарности и могущей съ перваго

взгляда казаться фальшивости основного положенія. По-этомз’ я рѣшилъ оставить ее. Но рѣшенія поэта подобны гнѣву матери. Черезъ два мѣсяца несчастная проза „Со-фонисбы“, такъ жестоко покаранная мною, попалась мнѣ подъ руку. Я перечелъ ее и мнѣ показалось, что она не лишена нѣсколькихъ удачныхъ мѣстъ. Я переиначилъ ее въ стихахъ, сильно сокращая и стараясь красотой стиля скрыть недостатки содержанія. Хотя я былъ убѣжденъ въ томъ, что мнѣ не удастся сдѣлать изъ нея порядочную трагедію, у меня не было храбрости окончательно оставить ее, такъ какъ это былъ единственный сюжетъ, въ которомъ высокій духъ Карѳагена и Рима получалъ такое полное развитіе. Это слабая трагедія, но въ ней есть мѣста, которыми я горжусь.

Въ общемъ же мои трагедіи казались мнѣ достаточно зрѣлыми, чтобы произвести общее цѣльное впечатлѣніе, и я рѣшилъ воспользоваться своимъ пребываніемъ въ Парижѣ, чтобы издать ихъ, изящно, тщательно и удобно, не щадя ни труда, ни денегъ. Но раньше, чѣмъ остановиться окончательно на выборѣ той или иной типографіи, я хотѣлъ з’знать, какъ онѣ справятся съ иностраннымъ языкомъ. На пробз’ я далъ законченный еще въ прошломъ году панегирикъ Траянз и такъ какъ онъ былъ не длиненъ, то все было готово ранѣе, чѣмъ черезъ мѣсяцъ. Это было мудрою мѣрой, такъ какъ пришлось перемѣнить типографію. Я заключилъ условіе съ Дидо старшимъ, человѣкомъ опытнымъ и любящимъ свое дѣло, къ то м3' же аккуратнымъ и въ достаточной мѣрѣ владѣющимъ итальянскимъ языкомъ. Съ мая 1787 г. я началъ печатаніе перваго тома трагедій. Я спѣшилъ, зная, что съ моимъ отъѣздомъ въ іюнѣ въ Эльзасъ, гдѣ я собирался остаться до зимы, печатанье затянется, хотя и были приняты мѣры, чтобы я каждую недѣлю получалъ листы для корректуры, которые я затѣмъ вновь отсылалъ въ Парижъ. Такимъ образомъ, я былъ вынз'жденъ провести зимз' въ Парижѣ, мысль о которомъ внушала мнѣ отвращеніе. Рѣшиться на это могли заставить меня лишь

любовь и слава. Я оставилъ Дидо рукописи „Разсужденія въ прозѣ", служащаго предисловіемъ, и трехъ первыхъ трагедій, которыя я по глупости считалъ вполнѣ отдѣланными и отшлифованными. Только потомъ, когда началось уже печатанье, я понялъ, какую допустилъ ошибку.

Любовь къ покою, радость жить подъ одной кровлей съ моей Дамой, близость книгъ и любимыхъ лошадей– все это заставляло меня желать скораго возвращенія въ Эльзасъ. Но было и еще одно обстоятельство, дѣлавшее для меня вдвойнѣ пріятной жизнь въ Эльзасѣ. Другъ Калузо обѣщалъ провести съ нами лѣто. А это былъ лучшій изъ людей, которыхъ я когда-либо зналъ, и послѣ смерти Гори мой единственный дрз^гъ. Черезъ нѣсколько недѣль послѣ нашего возвращенія въ Эльзасъ, къ концу іюля мы поѣхали къ нему навстрѣчу до Женевы. Затѣмъ уже втроемъ вернулись черезъ всю Швейцарію въ нашу виллу близъ Кольмара, гдѣ, такимъ образомъ, сосредоточилось все самое дорогое для меня на свѣтѣ. Неожиданно, въ первомъ же разговорѣ, другъ мой коснулся моихъ семейныхъ дѣлъ. Моя мать дала ему довольно странное, если принять во вниманіе мой возрастъ, мои занятія, мой образъ мыслей,–порученіе, состоявшее въ предложеніи жениться. Онъ мнѣ передалъ его, смѣясь. Также смѣясь, отвѣтилъ я отказомъ, и мы сообща составили извинительное письмо моей милой матери.

Покончивъ съ вопросомъ о женитьбѣ, мы изливали свои сердца въ безконечныхъ разговорахъ о литератз'рѣ, которую оба такъ любили. Я ощущалъ прямую потребность бесѣдовать объ искусствѣ, говорить по-итальянски о томъ, что касается Италіи. Вѣдь, я былъ лишенъ этого наслажденія болѣе двухъ лѣтъ, и вредное вліяніе оторванности больше всего сказывалось на стихахъ. Я дз^тмаю, что если бы современнымъ знаменитѣйшимъ людямъ Франціи, Вольтеру и Руссо, напримѣръ, пришлось прожить лучшую часть своей жизни въ скитаніяхъ по странамъ, гдѣ никто не знаетъ ихъ языка, и гдѣ не съ кѣмъ поговорить, то у нихъ, можетъ быть, не хватило бы невозмз^т-

тимости и запорнаго постоянства писать исключительно изъ любви къ искусству, разсказывая свою душу, какъ это дѣлалъ я въ продолженіе столькихъ лѣтъ, вынужденный жить и общаться съ варварами. По совѣсти, въ отношеніи къ итальянской литературѣ мы въ правѣ называть такъ всѣхъ остальныхъ европейцевъ, но это, однако, можетъ относиться и къ большей части Италіи, зиі пезсіа. Пожелай кто-нибудь писать вдохновляясь твореніями Петрарки и Данте, емз^т суждено будетъ остаться непонятымъ, такъ какъ кто теперь въ Италіи можетъ по настоящему цѣнить и живо чз^гвствовать Данте и Петрарку? Одинъ на тысячу,—и то сказано слишкомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, непоколебимый въ своемъ отношеніи къ истинному и прекрас-номз', я предпочту (польззшсь каждой возможностью, чтобы изложить свое отношеніе къ данному вопросу), я пред-почтз' писать на мертвомъ языкѣ для з^тже почти совсѣмъ не сз’ществующаго народа и быть заживо погребеннымъ, чѣмъ писать на одномъ изъ нѣмыхъ и глухихъ языковъ, какъ языкъ французовъ или англичанъ, хотя ихъ армія и из'шки дѣлаютъ ихъ модными. Въ тысячз* разъ лучше стихи итальянскіе (но хорошо выточенные), даже если они и бз'дз'тъ временно презираемы и неизвѣстны, или осмѣяны, чѣмъ французскіе или англійскіе, или на какомъ-нибз'дь другомъ могущественномъ жаргонѣ, которые получатъ большое распространеніе и принесутъ всеобщее одобреніе. Вѣдь, не одно и то же перебирать для себя одного благородныя и мелодичныя стрзчіы арфы или дз^тть въ пошлз^тю волынкз% хотя бы подъ торжественные аппло-дисменты тысячи вислоухихъ слушателей