Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

даго изъ насъ и для прислуги, съ точнымъ обозначеніемъ роста, цвѣта волосъ, пола и проч. Получивъ, наконецъ, всѣ эти свидѣтельства о рабствѣ, мы назначили свой отъѣздъ на до августа, но такъ какъ всѣ приготовленія были сдѣланы заранѣе, я, повинуясь смутному предчувствію, настоялъ, чтобы его передвинули на субботу і8. Мы выѣхали послѣ обѣда, и едва добравшись до заставы Бланшъ, ближайшей отъ насъ на пути въ С.-Дени и Калэ, куда мы направлялись, спѣша выбраться изъ этой несчастной страны, должны были остановиться для провѣрки паспортовъ. На посту стояло четверо солдатъ съ офицеромъ, который просмотрѣвъ бумаги, распорядился отворить передъ нами рѣшетчатыя ворота этой огромной тюрьмы, выпз^тская насъ на вольный свѣтъ. Но въ это время изъ сосѣдняго кабака выскочила банда изъ тридцати бродягъ, пьяныхъ, обтрепанныхъ, яростныхъ. З^гви-давъ двѣ наши кареты, нагруженныя сундуками, и нашу прислугу, двухъ горничныхъ и двухъ или трехъ лакеевъ, они стали кричать, что всѣ богатые бѣгутъ со своими деньгами изъ Парижа и оставляютъ бѣдноту въ нуждѣ и бѣдствіи. Началась ссора между немногочисленными солдатами и этой толпой негодяевъ. Тогда я вышелъ изъ кареты и бросился къ нимъ. Держа въ рукахъ наши семь паспортовъ, я спорилъ, возмущался, кричалъ громче всѣхъ. Это было единственнымъ средствомъ подѣйствовать на францз’ъовъ. Они заставляли тѣхъ грамотныхъ, какіе нашлись межъ нами, поочередно читать описаніе нашей внѣшности. Вспыливъ и потерявъ терпѣніе, я, не взирая на опасность, три раза выхватывалъ свой паспортъ и, наконецъ, крикнулъ:—„слзчпайте: меня зовз^тъ Альфіери; я не французъ, а итальянецъ. Примѣты: высокій, хз^тдой, рыжіе волосы. Это безусловно я, смотрите. Паспортъ у меня. Я его получилъ отъ имѣвшихъ право мнѣ его дать. Мы хотимъ уѣхать, и, клянусь небомъ, мы уѣдемъ".—Сз*-мятица продолжалась болѣе получаса. Я велъ себя разз'мно, и это спасло положеніе. Въ это время многіе подходили вплоть къ нашимъ каретамъ. Одни кричали: „подожжемъ

кареты*, другіе:—„забросаемъ ихъ камнями*, третьи: – „это дворяне и богачи, отведемъ ихъ въ мэрію на расправу*. Но постепенно сопротивленіе, хотя и слабое, со стороны четырехъ солдатъ, высказывавшихся время отъ времени въ нашу пользу, мой крикъ, паспорта, которые я читалъ громогласно, и больше всего усталость отъ получасового возбужденія способствовали замиренію этихъ полу-обезьянъ, полу-тигровъ. Солдаты сдѣлали мнѣ знакъ прыгнз^ть въ карету, гдѣ я оставилъ Даму въ з'жасномъ состояніи. Форейторы вскочили на лошадей, рѣшетчатыя ворота открылись, и мы помчались галопомъ, сопровождаемые свистомъ, ругательствами и проклятіями этихъ каналій. Слава Богу, что мнѣніе хотѣвшихъ отвести насъ въ мэрію не восторжествовало. Было бы очень опасно очутиться среди городской черни, заподозрѣннымя въ бѣгствѣ, съ нагруженными каретами. Эти разбойники изъ м}^тниципалитета не отпз'стили бы насъ. Мы были бы посажены въ тюрьму, и если бы пробыли тамъ двѣ недѣли, т. е. до 2 сентября, то насъ звѣрски зарѣзали бы тамъ вмѣстѣ со многими знатными людьми. Избѣгнз⁷въ этого ада, мы въ два съ половиной дня достигли Калэ, предъявивъ по дорогѣ свои паспорта болѣе сорока разъ. Впослѣдствіи мы узнали, что были первыми иностранцами, покинувшими Парижъ и страну послѣ іо августа. Во всѣхъ муниципалитетахъ, гдѣ мы должны были показывать паспорта, ихъ читали съ глубокимъ изз'мленіемъ. На печатныхъ паспортахъ было зачеркнз^то имя короля. Парижскія событія смутно доходили сюда, и теперь, з'зна-вая о нихъ, всѣ трепетали. Вотъ каковы были мои послѣднія впечатлѣнія отъ Франціи. Я покидалъ ее съ твердымъ намѣреніемъ никогда больше не возвращаться. Отъ Калэ можно было безпрепятственно добраться до Фландріи черезъ Гравелинъ, и мы предпочли вмѣсто того, чтобы тотчасъ сѣсть на пакеботъ, поѣхать сначала въ Брюссель. Мы избрали путь на Калэ, думая, что будетъ легче переправиться въ Англію, не воевавшую съ Франціей, чѣмъ во Фландрію, гдѣ война быстро разгоралась.

Въ Брюсселѣ моя Дама хотѣла отдохнуть отъ всѣхъ пережитыхъ ужасовъ и провести мѣсяцъ въ деревнѣ съ сестрой и ея почтеннымъ мужемъ. Тамъ мы получити письма отъ нашихъ слугъ, оставшихся въ Парижѣ. Они писали, что въ понедѣльникъ 20 авгз^тста, въ день, когда мы предполагали заѣхать и къ счастью уѣхали раньше, къ намъ явилась секція, въ полномъ составѣ, та самая секція, что выдала намъ паспорта; теперь она постановила арестовать мою Даму и посадить ее въ тюрьмз^. Безуміе и глупость этихъ людей, какъ видно, достигли крайнихъ предѣловъ. Все это было наказаньемъ за ея происхожденіе, богатство, безз'пречнз'ю репз^ттацію. Мнѣ, всегда недостойномз' ея, они не оказали этой чести. Они въ нашемъ отсутствіи конфисковали нашихъ лошадей, наши книги, доходы и вписали наши имена въ эмиграціонные списки. Изъ слѣдующихъ писемъ мы узнали объ ужасахъ и кровопролитіяхъ 2 сентября въ Парижѣ, и благословили Провидѣніе, позволившее намъ бѣжать.

Видя, какъ все грознѣе и грознѣе собираются тучи надъ этой несчастной страной, и какъ кровью и терроромъ водворяется такъ называемая респз’блика, мы бла-горазз^гмно рѣшили держаться другихъ странъ и перваго октября уѣхали въ Италію. Мы проѣхали Аахенъ, Франкфуртъ, Аугсбургъ, Инсбрукъ и очутились у подножія Альпъ. Переѣздъ черезъ нихъ прошелъ весело; мы вспоминали дни, проведенные въ странѣ, гдѣ звучитъ зі. Я радовался свободѣ и тому, что вмѣстѣ со своей Дамой открыто проѣзжаю по дорогамъ, гдѣ прежде мнѣ приходилось кружными пз^-тями, тайкомъ пробираться къ ней. Возможность спокойно наслаждаться ея присутствіемъ, близкое начало любимыхъ занятій, все это счастіе такъ успокоило и просвѣтило мою душу, что начиная съ Аугсбурга до самой Тосканы ключъ поэзіи забилъ во мнѣ, полились и стихи. Наконецъ, 5 ноября мы прибыли во Флоренцію, откзща з’же болѣе не выѣзжали, и гдѣ я вновь нашелъ живое сокровище языка, что не мало вознаградило меня за лишенія, которыя я протерпѣлъ во Франціи.

Глава XXIII.

МАЛО-ПО-МАЛУ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ КЪ ЗАНЯТІЯМЪ,—КОНЧАЮ ПЕРЕВОДЫ.—ПРИНИМАЮСЬ ЗА ОРИГИНАЛЬНОЕ ПРОИЗВЕДЕНІЕ.—НАХОЖУ ХОРОШІЙ ДОМЪ ВО ФЛОРЕНЦІИ И НАЧИНАЮ ЗАНИМАТЬСЯ ДЕКЛАМАЦІЕЙ.

По возвращеніи во Флоренцію мы больше года потратили на поиски подходящаго дома. Въ это время вновь пробзщилась во мнѣ заглохнувшая было за послѣдніе годы страсть къ литератз^рѣ. Этомз⁷ способствовали раздававшійся вокрзтъ меня столь милый моему сердцз⁷ прекрасный итальянскій языкъ, радостныя встрѣчи съ людьми, говорившими со мной о моихъ трагедіяхъ, и возможность часто видѣть ихъ, хотя и въ плохой постановкѣ, на сценѣ нѣсколькихъ театровъ. Первая самостоятельная маленькая веіць, которую я задумалъ (за послѣдніе три года я написалъ всего нѣсколько стихотвореній), была „Апологія короля Людовика XVI я написалъ ее въ декабрѣ того же года. Я также горячо продолжалъ переводы Теренція и Энеиды, и въ теченіе 1793 г. закончилъ ихъ; однако, они не были вполнѣ отдѣланы. Саллюстія, единственную вещь, надъ которой я болѣе или менѣе работалъ во время путешествія по Англіи и Голландіи (наряду съ Цицерономъ, прочитаннымъ и перечитаннымъ мною цѣликомъ), Саллюстія, исправленнаго и старательно отшлифованнаго, я собирался переписать въ 1793 г. и тѣмъ самымъ завершить его окончательно. Затѣмъ я написалъ еще сатиру въ прозѣ на событія во Франціи, въ видѣ компендіз⁷ма; такъ какъ у меня было еще много сонетовъ и эпиграммъ на этотъ трагикомическій переворотъ, и я хотѣлъ собрать все во-едино, то и рѣшилъ, что эта проза бз^тдетъ предисловіемъ къ сборнику подъ названіемъ „Мизогаллъ"; она должна была и объяснить значеніе всей книги.

Такъ мало по малу я втягивался въ занятія. Наши доходы сильно з'меньшились, но ихъ все же хватало на скромнзчо жизнь. Я любилъ свою Даму съ каждымъ днемъ

все болѣе и болѣе, и чѣмъ безпощаднѣй обрушивались на нее удары сзщьбы, тѣмъ дороже и священнѣе становилась она для меня. Моя душа успокаивалась, и все ярче разгоралась въ ней жажда знанія. Но для серьезныхъ занятій, о которыхъ я мечталъ, мнѣ недоставало книгъ. Вся моя библіотека въ Парижѣ погибла безвозвратно, и я почти не пытался вернуть изъ нея хоть что-либо. Только разъ въ видѣ шутки въ 1795 г. я написалъ одному знакомому итальянцу, находившемуся въ Парижѣ, эпиграмму, въ которой было требованіе возвратить мои книги. Моя эпиграмма и отвѣтъ на нее помѣщены въ длинномъ примѣчаніи къ концу второго отрывка прозы въ „Мизогаллѣ“. Что касается настоящаго творчества, то мнѣ не хватало силъ на него. Планъ пяти родственныхъ „Авелю“ тра-мелогедій былъ у меня готовъ, но прошлыя и настоящія страданія притупили мою творческую способность. Мое воображеніе ослабѣло, и кипучая живость послѣднихъ лѣтъ молодости заглохла подъ вліяніемъ горя и тяжелыхъ впечатлѣній этихъ пяти лѣтъ. Такимъ образомъ я долженъ былъ отказаться отъ своихъ замысловъ за недостаткомъ необходимой для ихъ исполненія энергіи.

Разставшись съ этой дорогой для меня идеей, я взялся за сатиры, изъ которыхъ была готова лишь первая, служившая прологомъ къ остальнымъ. Я достаточно упражнялся въ сатирѣ въ различныхъ отрывкахъ „Ми-зогалла“, и не отчаявался въ успѣхѣ. Я написалъ вторз^тю сатиру и часть третьей, но еще не могъ сосредоточиться-Къ тому же неудобства квартиры и недостатокъ книгъ мѣшали моей работѣ.

Въ это время я началъ заниматься декламаціей, что было только напрасной тратой времени. Вотъ какъ я пришелъ къ этому: во Флоренціи жила одна дама и нѣсколько молодыхъ людей, у которыхъ были способности и вкусъ къ сценическому искусству. Мы разучили „Са}'ла“ и поставили его весной 1793 г. въ частномъ домѣ; спектакль имѣлъ большой успѣхъ у присутствовавшей немногочисленной публики. Въ томъ же самомъ году мы нашли пріятный,

хотя и маленькій домъ Джіанфильяцци на Лунгарно, близъ моста 8.-ТгіпИа. Мы переѣхали туда въ ноябрѣ. Я но сейчасъ нахожусь въ немъ, тутъ надѣюсь и умереть, если только судьба не заброситъ меня слишкомъ далеко. Мягкій воздухъ, далекій видъ, удобство дома освѣжили мои умственныя и творческія силы. Но до трамелогедій мнѣ такъ и не удалось подняться. Въ прошломъ годз^т меня очень увлекло пустое занятіе—декламація; я и въ 1794 г. потратилъ на нее три весеннихъ мѣсяца.

Въ этомъ домѣ возобновились представленія „Саз^-ла“ и „Брута“, въ которыхъ я игралъ главныя роли. Всѣ меня увѣряли, и я самъ былъ склоненъ вѣрить, что дѣлаю замѣтные успѣхи въ этомъ трудномъ искусствѣ. Будь я моложе, я бы могъ вполнѣ усовершенствоваться въ немъ, такъ какъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ разомъ все болѣе и болѣе развиваются мои способности, смѣлость, вѣрность передачи. Всего лучше удавались мнѣ переходы тона, многообразіе движеній—медленныхъ и быстрыхъ, мягкихъ и сильныхъ, спокойныхъ и страстныхъ. Они придавали красочность и скульптурность внѣшнему облику героя, игра остальныхъ улучшалась по моему примѣру, и это дало мнѣ увѣренность въ томъ, что если бы у меня были деньги, время и избытокъ здоровья, я могъ въ три-четыре года сгруппировать вокругъ себя трзшпу драматическихъ актеровъ. Возможно, что она не была бы образцовой, но, во всякомъ слз’чаѣ, отличалась бы отъ обычныхъ итальянскихъ трз’ппъ и дѣйствовала бы на путяхъ красоты и правды.

Изъ-за сцены я опять забросилъ свои занятія на весь этотъ годъ и на часть слѣдз^тющаго, когда я въ послѣдній разъ выстзчіалъ на подмосткахъ. Въ 1795 г. въ моемъ домѣ шелъ „Филиппъ II“, гдѣ я игралъ одну за другой двѣ столь различныя роли, Филиппа и Карлоса. Моей любимой ролью былъ Саулъ, потомз' что этотъ характеръ совмѣщаетъ въ себѣ рѣшительно все. Въ это время его ставили въ Пизѣ въ частномъ домѣ актеры-любители, пригласившіе и меня принять участіе въ спектаклѣ. Я

поддался голосу маленькаго тщеславія, и это было моимъ послѣднимъ выступленіемъ въ любимой роли, гдѣ я замиралъ, какъ подобаетъ царю.

За эти два года, прожитые въ Тосканѣ, я началъ опять поспать книги. Я досталъ почти всѣ пропавшія у меня произведенія на тосканскомъ нарѣчіи и дополнилъ собраніе римскихъ классиковъ. Къ нему^г я присоединилъ, не знаю, по какимъ побужденіямъ, и греческихъ классиковъ въ лучшихъ греко-латинскихъ изданіяхъ. Мнѣ хотѣлось имѣть ихъ и читать хотя бы одни заглавія, если ужъ не суждено было пойти дальше этого.

Глава XXIV.

ЛЮБОПЫТСТВО И СТЫДЪ ЗАСТАВЛЯЮТЪ МЕНЯ ЧИТАТЬ ГОМЕРА И ГРЕЧЕСКИХЪ ТРАГИКОВЪ.– Я ПРЕДПОЧИТАЮ ПИСАТЬ САТИРЫ И ПРОЧІЕ

ПУСТЯКИ.

9 мая.

Лучше поздно, чѣмъ никогда. Въ сорокъ шесть лѣтъ, будучи уже двадцать лѣтъ лирическимъ поэтомъ и авторомъ многихъ трагедій, я захотѣлъ познакомиться съ родоначальникомъ поэзіи, съ Гомеромъ, Пиндаромъ и другими греками. Я тѣмъ охотнѣе уступилъ этому своему желанію, что з^гже много лѣтъ, благодаря гіз’тешествіямъ, лошадямъ, перемѣнамъ, безпокойству ума и сердца, переводамъ, я чзъствовалъ себя настолько отупѣвшимъ, что отнынѣ могъ претендовать только на эрз^тдицію, для которой требуется лишь хорошая память и 43'жой талантъ. Къ несчастью, моя память, бывшая когда-то очень хорошей, теперь значительно ослабѣла. Чтобы избѣжать бездѣлья и прервать на время занятіе исторіей, я сталъ читать Гомера, Гезіода, Аристофана и Анакреона. Читалъ я ихъ въ латинскомъ подстрочникѣ, вслѣдствіе чего мнѣ

пришлось бросить Пиндара, такъ какъ его лирическіе порывы казались мнѣ въ дословномъ переводѣ просто глупыми. Я потратилъ полтора года на это неблагодарное занятіе. Мой истощенный мозгъ почти совсѣмъ не могъ уже творить. Къ этому времени относятся лишь нѣсколько стихотвореній и семь сатиръ. 96-й годъ былъ пагубнымъ годомъ для Италіи. Франція, три года грозившая нашествіемъ, наконецъ, привела свои намѣренія въ исполненіе. Все большая и большая печаль овладѣвала мною при мысли о будущемъ рабствѣ и нищетѣ. Вмѣстѣ съ независимостью Пьемонта рушились и всѣ мои надежды на жизнь. Готовый на все, съ твердымъ намѣреніемъ никому не служить и никого ни о чемъ не просить, я твердо и мужественно переносилъ все остальное. Я еще больше ушелъ въ свои занятія, отдыхая на нихъ отъ печальной дѣйствительности. „Мизогаллъ" съ каждымъ днемъ увеличивался въ объемѣ. Я собралъ въ немъ всю ненависть моей любимой Италіи и мою собствентчо, храня твердую надежду, что эта злая книга послужитъ Италіи и нанесетъ Франціи сильный ударъ. Мечты и чудачества поэта, пока они не осуществятся—предсказанія вдохновеннаго пророка, когда исполняются.

Глава XXV.

ПОЧЕМУ, КАКИМЪ ОБРАЗОМЪ И СЪ КАКОЮ ЦѢЛЬЮ Я, НАКОНЕЦЪ, РѢШИЛЪ ПРИНЯТЬСЯ СОВЕРШЕННО САМОСТОЯТЕЛЬНО ЗА СЕРЬЕЗНОЕ ИЗУЧЕНІЕ ГРЕЧЕСКАГО ЯЗЫКА.

Еще въ 1778 году, когда мой милый Калз^зо былъ со мной во Флоренціи, по какой-то прихоти, навѣянной бездѣльемъ, или изъ побужденія пустого любопытства, я попросилъ его начертить мнѣ на листѣ бумаги гре-ческзчо азбуку, и по ней научился съ грѣхомъ пополамъ различать и называть отдѣльныя 63'квы. Этимъ

исчерпывались мои познанія въ греческомъ языкѣ. Долгое время я не думалъ объ этомъ больше. Но два года томз⁷ назадъ, принявшись за чтеніе тѣхъ подстрочныхъ переводовъ, о которыхъ говорилъ З'же, я разыскалъ среди своихъ 63'магъ этотъ затерянный листокъ, и пытался вспомнить начерченные на немъ знаки съ тою цѣлью, чтобы имѣть возможность время отъ времени взглядывать на греческій текстъ и пробовать заловить въ немъ звукъ тѣхъ словъ, которыя почему-либо привлекали мое вниманіе. Мнѣ, дѣйствительно, случалось иногда останавливать недозрѣвающій взоръ на непонятныхъ письменахъ, З’подобляясь лисицѣ изъ басни, тщетно вздыхавшей по запретномз' винограда. Къ естественной трудности для меня присоединилось особое трзщно преодолимое препятствіе: глаза мои не могли приспособиться къ проклятому шрифтз?; былъ ли онъ крупенъ или мелокъ, слитъ или напечатанъ въ разбивда, взоръ мой туманился, лишь только я сосредоточивалъ его на строкахъ греческаго текста, и я считалъ удачей, когда мнѣ задавалось, разбирая по слогамъ, урвать изъ текста какое-нибудь одно, хотя бы самое короткое, слово. Но я такъ и не могъ прочесть цѣлаго стиха, не могъ даже пристально вглядѣться въ него или произнесть, и еще того менѣе заучить его на память.

Я не зналъ, какъ взяться за дѣло, ибо по природѣ неспособенъ къ длительному сосредоточенію ума и глаза на грамматикѣ, и совершенно лишенъ способностей къ языкамъ. (Еще раньше я два или три раза пробовалъ научиться по-англійски, а недавно, находясь въ Парижѣ въ 1790 г., передъ четвертой поѣздкой въ Англію, возобновилъ свои старанія, переводилъ „Виндзоръ¹⁴ Попа и принялся за „Опытъ о человѣкѣ"). Я дожилъ до зрѣлыхъ лѣтъ, не изз’чивъ ни одной грамматики, даже итальянской, противъ правилъ которой я грѣшз', правда, рѣдко, но и то лишь благодаря навыда глаза, пріобрѣтеннаго чтеніемъ, а вовсе не вслѣдствіе знанія ея законовъ, назвать которые и изложить ихъ содержаніе я чрезвычайно затруд-

нился бы. И вотъ, наперекоръ всѣмъ этимъ физическимъ и психическимъ препятствіямъ, несмотря даже на мое обращеніе къ переводамъ, я далъ себѣ обѣтъ преодолѣть столько одновременныхъ препонъ. Но я никого не посвятилъ въ свое намѣреніе, не говорилъ о немъ даже своей Дамѣ; а это многое значитъ. Такимъ-то образомъ, проблуждавъ два года у границъ древней Греціи, но не успѣвъ проникнуть въ ея предѣлы, я, наконецъ, утратилъ терпѣніе и рѣшилъ покорить эту область.

Я накупилъ себѣ множество рзчюводствъ по грамматикѣ,—сперва греко-латинскихъ, затѣмъ исключительно греческихъ. Я сталъ проводить цѣлые дни, спрягая глаголъ т6~тс« сложныхъ глаголовъ и глаголовъ на р.'; моя Дама вскорѣ зазнала мою тайну, такъ какъ замѣчала, что я постоянно бормочу что-то про себя, требовала объясненія и добилась своего.

Съ каждымъ днемъ мое зчюрство въ достиженіи намѣченной цѣли зчзеличивалось, а цѣной величайшихъ з^тсилій ума, глаза и языка я достигъ къ концу 1797 года возможности безъ помз’тнѣнія взора и з^ма вглядываться въ любзчо страницу греческаго текста, даже напечатанную мелкимъ шрифтомъ, 63'дь то стихи или проза; я наз'чился вполнѣ точно понимать текстъ, постзшая по отношенію къ параллельному латинскому тексту совершенно такъ же, какъ раньше постзшалъ по отношенію къ греческомз⁷,—т. е. кидалъ бѣглый взглядъ на латинское слово, которое соотвѣтствовало греческомз^, если послѣднее мнѣ ранѣе не встрѣчалось, или я позабылъ его значеніе. Я достигъ, наконецъ, з'мѣнія отчетливо читать вслз⁷хъ съ произношеніемъ вполнѣ терпимымъ и даже педантическимъ въ отношеніи з^тдареній, придыханій и двзтласныхъ; я произносилъ греческія слова, сообразуясь съ начертаніемъ и не слѣдуя нелѣпой манерѣ современныхъ грековъ, которые, не замѣчая того, помѣстили цѣлыхъ пять і о т ъ (і) въ свою азбз^ткз^т, превративъ этимъ самый гармоничный языкъ изъ всѣхъ, когда-либо звз’чавшихъ на землѣ, въ какое-то непрерывное, і о к а н і е, напоминающее больше

всего лошадиное ржаніе. Я преодолѣлъ всѣ трудности чтенія и произношенія тѣмъ, что не только тщательно прочитывалъ вслухъ текущій дневной урокъ, но и въ продолженіе цѣлыхъ двухъ часовъ подрядъ ежедневно декламировалъ и, такимъ образомъ, прочелъ—правда, ничего или почти ничего не понимая изъ-за быстроты чтенія и сосредоточенія вниманія на одномъ только произношеніи– всего Геродота, дважды Ѳукидида съ комментаріемъ къ нему, Ксенофонта, всѣхъ второстепенныхъ ораторовъ, а также дважды комментаріи Прокла къ Платонову „Тимею“; послѣдняго я читалъ исключительно потомз^г, что онъ былъ напечатанъ менѣе разборчивымъ шрифтомъ и съ большимъ числомъ сокращеній.

Столь упорный трудъ не ослабилъ моей умственной дѣятельности, чего я могъ опасаться. Наоборотъ, онъ вывелъ меня изъ летаргіи предшествующихъ лѣтъ. Въ теченіе этого 1797 г. я довелъ число своихъ сатиръ до семнадцати, дальше чего онѣ не пошли и до сихъ поръ. Я снова пересмотрѣлъ всѣ стихотворенія и исправилъ многія изъ нихъ. Наконецъ, все болѣе увлекаясь греческимъ, по мѣрѣ того, какъ въ немъ совершенствовался, я началъ переводить—сперва „Альцесту" Эврипида, затѣмъ „Фн-локтета" Софокла и „Персовъ" Эсхила и, наконецъ, чтобы испробовать свои силы на всѣхъ родахъ греческаго драматическаго искусства,—„Лягз'шекъ" Аристофана. Увлеченіе греческимъ языкомъ не препятствовало занятіямъ латинскимъ. Въ томъ же года я прочелъ и изучилъ Лукреція и Плавта; я читалъ Теренція, произведенія кото ■ раго еще раньше переводилъ и, какъ оказалось по странной слз’чайности, перевелъ ихъ такимъ образомъ всѣ цѣликомъ, хотя ни разу не прочелъ подрядъ ни одной изъ его шести комедій. Не грѣша противъ истины, могу сказать, что я перевелъ Теренція, не прочитавъ его.

Кромѣ того, я изучилъ всѣ размѣры, которыми писалъ Горацій, такъ какъ мнѣ стало стыдно, что я читалъ его, изз'чалъ, даже вьючилъ, могу сказать, ничего не вѣдая о рифмахъ его стиховъ. Я пріобрѣлъ также достаточныя познанія о размѣрахъ, з'потребляемыхъ въ греческихъ хорахъ и о тѣхъ, какими писали Пиндаръ и Анакреонъ. Въ результатѣ этотъ 1797 годъ значительно уменьшилъ мое невѣжество. У меня не было иной цѣли, когда я предпринималъ всѣ эти трзщы, кромѣ стремленія удовлетворить своей любознательности, выйти изъ тьмы невѣжества, въ которой я прозябалъ, а также желанія избѣжать надоѣвшей мнѣ возни съ французщиной,

Глава XXVI.

НЕОЖИДАННЫЙ РЕЗУЛЬТАТЪ МОИХЪ НѢСКОЛЬКО ЗАПОЗДАЛЫХЪ ЗАНЯТІЙ ГРЕЧЕСКИМЪ ЯЗЫКОМЪ.—ВЪ ПОСЛѢДНІЙ РАЗЪ ВЕРНУВШИСЬ ПОДЪ СѢНЬ АПОЛЛОНА, Я ПИШУ ВТОРУЮ АЛЬЦЕСТУ.

іб мая 1798 годя.

Таковы были единственные плоды, которыхъ я ждалъ отъ своихъ занятій; но доброму отцу Аполлону угодно было даровать мнѣ неожиданную награду за мои трзщы. Когда я въ 1796 годз^г читалъ, какъ говорилъ уже, подстрочные переводы и успѣлъ ознакомиться съ Гомеромъ, Эсхиломъ, Софокломъ и пятью трагедіями Эври пида, я приступилъ къ чтенію его „Альцесты“, о которой не имѣлъ до сихъ поръ никакого представленія. Меня такъ поразилъ, такъ растрогалъ и вдохновилъ глубокій драматизмъ сюжета этой трагедіи, что, докончивъ ея чтеніе, я написалъ слѣдующія слова на клочкѣ бумаги, который еще у меня хранится: „Флоренція, 18 января 1796 года. Если бы я не далъ себѣ клятвы не сочинять больше ни одной трагедіи, я, не теряя ни мгновенія, подъ вліяніемъ волнующихъ 43'вствъ, возбз'жденныхъ въ моей дЗ’шѣ чтеніемъ „Альцесты" Эврипида, набросалъ бы на 63-магѣ планъ новой „Альцесты¹¹, въ который ввелъ бы все, что представляется мнѣ прекраснымъ въ греческомъ об-

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

20

разцѣ, но откуда исключилъ бы все достойное смѣха, что было бы не маловажнымъ дѣломъ. Для начала вотъ перечисленіе дѣйствующихъ лицъ, количество которыхъ я бы сократилъ”. За этимъ, дѣйствительно, слѣдовалъ списокъ тѣхъ лицъ, которые потомъ вошли въ мою трагедію. Но я очень быстро забылъ объ этомъ листкѣ. Я продолжалъ читать произведенія Эврипида, въ которыхъ не находилъ уже впечатлѣній, равныхъ тѣмъ, которыя я вынесъ изъ „Альцесты”. Позже, когда пришла вновь очередь Эврипида (я взялъ за правило перечитывать всякую вещь, по меньшей мѣрѣ, два раза) и я опять встрѣтился съ „Альцестой”, я испыталъ то же волненіе, тѣ же восторги. И въ сентябрѣ этого 1797 года я набросалъ сценарій предположенной трагедіи, хотя твердо рѣшилъ не писать ея. Зато я задумалъ перевести Эврипидову „Альцесту”, и эта работа заняла весь слѣдующій годъ. Такъ какъ въ то время я слишкомъ мало зналъ греческій языкъ, я переводилъ съ латинскаго. Но постоянное сосредоточеніе мыслей вокругъ трагедіи Эврипида, которую я переводилъ, съ каждымъ днемъ все сильнѣе разжигало во мнѣ желаніе переработать ее по своему замыслу. Наконецъ, насталъ разъ майскій день 1798 года, когда мое воображеніе такъ сильно воспламенилось этой темой, что, вернувшись съ прогулки, я немедленно сталъ излагать ее въ прозѣ на бз^гмагѣ. Написавъ въ одинъ присѣетъ весь актъ, я намѣтилъ на поляхъ рзжописи: „Написано съ восторгомъ и слезами”. На слѣдующій день съ тѣмъ же вдохновеніемъ закончилъ остальные четыре акта, прибавивъ набросокъ хоровъ и прозу, елзокащую комментаріемъ. Все было окончено 26 мая. Для меня не могло быть отдыха до тѣхъ поръ, пока я не сложилъ съ себя бремени, которое носилъ въ душѣ моей такъ долго и настойчиво. Тѣмъ не менѣе, у меня все еще не было намѣренія переложить написанное въ стихи и отдѣлать свою трагедію.

Но въ сентябрѣ 1798 года, продолжая, какъ уже было сказано, основательное изз^ченіе греческаго языка, я сталъ

лелѣять мысль о сличеніи съ текстомъ моего перевода „Альцесты“, съ цѣлью исправить его ошибки и сдѣлать шагъ впередъ въ этомъ языкѣ, овладѣть которымъ можно лишь дѣлая переводы, при условіи упорнаго старанья передать или, по крайней мѣрѣ, заставить почувствовать каждый образъ, каждое слово, каждый оборотъ рѣчи оригинала.

Но, какъ только я ввязался въ это дѣло, вдохновеніе вспыхнуло во мнѣ въ четвертый разъ и, взявшись за мою „Альцесту*, я прочелъ ее, умилился, пролилъ слезы и съ 30 сентября 1798 года сталъ перелагать въ стихи, которые закончилъ къ 21 октября, считая и хоры. Такъ нарушилъ я свой обѣтъ послѣ десятилѣтняго искуса. Но я не хочу, чтобы меня сочли неблагодарнымъ или плагіаторомъ и, признавая эту трагедію цѣликомъ принадлежащей не мнѣ, а Эврипиду, я помѣстилъ ее въ числѣ переводовъ, гдѣ она должна оставаться подъ названіемъ „Второй Альцесты", неразрывной съ „Первой Альце-стой“, своей матерью.

О нарушеніи моего обѣта я не повѣдалъ никому', даже той, которая была половиной меня самого. Я хотѣлъ сдѣлать изъ этого развлеченіе, и, собравъ у себя нѣсколько человѣкъ въ декабрѣ мѣсяцѣ, прочелъ имъ свою пьесу, выдавъ ее за переводъ Эврипида; и всѣ, у кого не было о немъ яснаго представленія, вѣрили этому до третьяго акта, когда кто-то, помнившій Эврипида, открылъ, наконецъ, мою продѣлку, и чтеніе, начавшееся съ имени Эврипида, окончилось именемъ Альфіери. Трагедія имѣла успѣхъ, и я самъ ничего не имѣлъ противъ нея, какъ произведенія посмертнаго; въ то же время я находилъ необходимымъ многое въ ней передѣлать и сократить. Я разсказалъ объ этомъ со всѣми подробностями потому', что если со временемъ „Альцеста" дождется признанія, этотъ анекдотъ послужитъ къ выясненію природы поэтовъ непосредственнаго вдохновенья, и, какъ бываетъ съ ними иногда, что вещи, предназначенныя ими къ исполненію не у’даются, а тѣ, отъ которыхъ они отказались, беретъ

на себя ихъ геній и успѣваетъ въ этомъ; и какъ нз^жно считаться съ вдохновеніемъ и повиноваться естественному влеченію Феба.

Если же моя „Альцеста“ ничего не стоитъ, читатель посмѣется надо мной вдвойнѣ, читая мое произведеніе и мою жизнь, и посмотритъ на эту главз% какъ на относящуюся къ пятой эпохѣ, сочтя за лучшее оторвать ее отъ зрѣлаго возраста, какъ даръ, подобающій старости.

Когда объ этихъ двухъ „Альцестахъ“ узнали нѣсколько человѣкъ во Флоренціи, то прежде всего обнарз^жилось, что я изучалъ греческій языкъ, обстоятельство, которое я скрывалъ отъ всѣхъ, даже отъ црз^тга моего Калз'зо; но онъ узналъ объ этомъ слѣдующимъ образомъ. Въ маѣ того же года я послалъ въ Туринъ свой портретъ, очень хорошо сдѣланный Ксавье Фабромъ, зфоженцемъ Монпелье, но совсѣмъ не французомъ. На оборотной сторонѣ этого портрета, который предназначался въ даръ моей сестрѣ, я надписалъ двѣ строчки изъ Пиндара. Сестра осталась очень довольна портретомъ и, поворачивая его во всѣ стороны, замѣтила мои греческія каракули; тогда она позвала Калз’зо, съ которымъ тоже была дрз'жна, и попросила его перевести стихи. Отсюда аббатъ з^тзналъ, что я з'мѣю писать по-гречески; но онъ сомнѣвался, чтобы я могъ поддаться смѣшному педантскому тщеславію и написать эпиграфъ, котораго самъ не понимаю. Онъ сейчасъ же написалъ мнѣ, упрекая въ скрытности, и въ томъ, что я сдѣлалъ тайнз' изъ этого живого изученія. Я отвѣчалъ ему краткимъ письмомъ, написаннымъ по-гречески, которое составилъ какъ можно старательнѣе, безъ всякой посторонней помощи. Онъ нашелъ его недурнымъ для пятидесятилѣтняго ученика, который не больше, чѣмъ полтора года тому назадъ взялся за грамматику. Я прибавилъ къ этому маленькому посланію четыре отрывка, заимствованныхъ изъ моихъ четырехъ переводовъ, и отослалъ ему все это, какъ образчикъ работъ, сдѣланныхъ мною до этого времени.

Похвалы Калузо поощрили меня продолжать дѣло съ большимъ жаромъ. Я вернулся къ превосходному упражненію, которое было для меня самымъ полезнымъ при изученіи латинскаго и греческаго, и состояло въ заз^гчи-ваніи наизусть цѣлыхъ сотенъ стиховъ различныхъ авторовъ.

Но въ этомъ же, 1798 году, мнѣ пришлось обмѣняться нѣсколькими письмами съ лицами, очень непохожими на друга моего Калузо. Ломбардія, какъ я уже упоминалъ, и какъ это каждый знаетъ, была наводнена французской арміей съ 1796 года. Пьемонтъ едва держался; подъ видомъ кампоформійскаго мира императоръ заключилъ несчастный договоръ съ французскимъ диктаторомъ. Положеніе папы поколебалось, и Римъ его былъ занятъ, оказался во власти рабовъ-демократовъ.

Все вокругъ дышало бѣдствіемъ, униженіемъ и ужасомъ. Французскимъ посланникомъ въ Тз'ринѣ былъ тогда Жэнгэнэ, по профессіи парижскій литераторъ, работавшій подъ сурдинку надъ возвышенной задачей сокрушенія побѣжденнаго и безорзчкнаго короля. Я неожиданно полз'чилъ письмо отъ этого человѣка, къ моему великому удивленію и сожалѣнію. ⁴) Я отвѣтилъ и получилъ отвѣтъ.

Изъ этихъ писемъ видно, что Жэнгэнэ, получивъ отъ своихъ господъ приказаніе обслужить Пьемонтъ французской свободой, искалъ агентовъ для этого и пробовалъ, нельзя ли обезчестить и меня, какъ имъ задалось З’же однажды разорить меня. Но блага этого міра во власти тирановъ, а честь принадлежитъ тому, кто обладаетъ ею.

Вотъ почему послѣ моего второго отвѣта переписка закончилась; но я дз^маю, что позже онъ воспользовался свѣдѣніями о тюкахъ моихъ манускриптовъ въ Парижѣ– о чемъ ему сообщилъ Калузо, дабы онъ возвратилъ мнѣ ихъ. Списокъ книгъ, которыя по его словамъ онъ могъ мнѣ вернуть (я думаю, что многое онъ удержалъ лично для себя), вызоветъ улыбку, если я приведу его здѣсь. Въ немъ числится около сотни томовъ самыхъ хзщшихъ произведеній, самыхъ плохихъ итальянскихъ авторовъ,– а то, что я оставилъ въ Парижѣ шесть лѣтъ тому назадъ, представляло собой, по крайней мѣрѣ, тысячу шестьсотъ томовъ избранныхъ итальянскихъ и латинскихъ классиковъ. Но никого не удивитъ этотъ списокъ: таково ужъ, всѣмъ извѣстно, французское возстановленіе убытковъ.

Глава XXVII. і1 мая.

КОНЕЦЪ „МИЗОГАЛЛА". – ЗАВЕРШЕНІЕ МОЕГО СТИХОТВОРЧЕСТВА „ТЕЛЕВТОДІЕЙ“.—ВОЗСТАНОВЛЕНІЕ „АВЕЛЯ', ДВУХЪ „АЛЬЦЕСТЪ" И ПОЛИТИЧЕСКОЙ БРОШЮРЫ „ИТАЛЬЯНСКИМЪ ВЛАСТИТЕ-ЛЯМЪ“.—НЕДѢЛЬНОЕ РАСПРЕДЪЛЕНЕ ЗАНЯТІЙ,– ПРИГОТОВИВШИСЬ КО ВСЕМУ И СОСТАВИВЪ СЕВЪ ЭПИТАФІЮ, Я ЖДУ НАШЕСТВІЯ ФРАНЦУЗОВЪ, КОТОРОЕ ПРОИЗОШЛО ВЪ МАРТЪ 1799 ГОДА.

іі мая 1799.

Между тѣмъ, положеніе Тосканы становилось все опаснѣе: французы выражали ей свою дружбу, хотя и въ предѣлахъ законности. Уже въ декабрѣ 1798 года они закончили блестящее завоеваніе Лукки, откуда непрестанно грозили Флоренціи, и въ началѣ 1799 года занятіе этого города казалось неизбѣжнымъ. Я хотѣлъ привести свои дѣла въ порядокъ и быть готовымъ ко всему. Еще въ предыдущемъ году, во время одного изъ пристз'повъ скуки, я взялся за окончаніе „Мизогалла" и остановился на взятіи Рима, на которое смотрѣлъ, какъ на самый блестящій эпизодъ этой рабской эпохи. Для сохраненія этой работы, которой очень дорожилъ, я заказалъ около десяти копіи съ нея и помѣстилъ ихъ въ разныхъ мѣстахъ, гдѣ онѣ не могли пропасть или затеряться, но въ надлежащее время появились-бы въ свѣтъ. Такъ какъ я никогда не скрывалъ своей ненависти и презрѣнія къ этимъ недостойнымъ рабамъ, то рѣшилъ приготовиться ко всѣмъ жестокостямъ и оскорбленіямъ или, вѣрнѣе сказать,—приготовить единственное средство для избѣжанія ихъ. Пока меня не тронутъ, я рѣшилъ быть мертвымъ; какъ только меня начали бы разыскивать, я сумѣлъ бы обнаружить признаки жизни и показать себя свободнымъ человѣкомъ.