Текст книги "Нуль"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Между прочим, я по сей день иной «заграницы», чем некоторые бывшие республики Советского Союза, не знаю. И то – ни в Грузии, ни в Армении, ни на Украине, во всех благословенных ранее для меня местах, я после развала Союза не был.

Когда я переехал в Петербург, многие мои приятельские связи в Москве оборвались. Трое самых близких друзей уехали и живут сейчас в трех разных городах одного государства – Израиля. Из родственников в столице осталась одна мама, но ведь не будешь пить водку с собственной матерью, женщиной строгих правил и преклонных годов. То есть для кого-нибудь, возможно, в этом проблемы нет, а у меня есть. Не так воспитан-с.

Словом, в Москве я чаще пью в одиночку. А после такого вечера, который я провел у Сергея, выпить хотелось страшно. На улице было холодно – градусов пятнадцать ниже нуля. Поэтому я не нашел ничего лучше, как вернуться в дом Сергея и подняться на его этаж. Там, на лифтовой площадке, я и высосал бутылку водки, закусывая ее паштетом и после каждого хорошего глотка выходя на балкон покурить. Там я и заснул на полу, прислонившись к батарее парового отопления. У батареи меня нашел не кто иной, как Сергей, когда он за полночь вывел на прогулку собаку.

Финская «клюковка» – хорошая водка, поэтому, несмотря на дозу, я проспал без проблем до самого утра. Меня разбудили жажда и громкие голоса.

Сначала я не понял, откуда они доносятся, как не сразу понял, где нахожусь, но довольно быстро сориентировался: я лежал в разложенном кресле в кабинете Сергея, а голоса доносились из кухни.

Конечно, я чувствовал себя как медуза, выброшенная на берег, но голова все же не болела. Как и медузе, мне хотелось одного – воды.

Тем не менее, зная, что реакция Кати на меня будет тоже медузной – я имею в виду Медузу Горгону, – я решил некоторое время, пока еще не наступила полная десикация, голос не подавать и послушать возбужденный разговор, происходивший в кухне.

– ...даже когда погиб Бондарев, – долетел до меня голос Кати. – Старый приятель, чудный мужик. Вот была трагедия так трагедия. Я себе все глаза проплакала. А ты держался молодцом. Сейчас же – словно брата потерял. Посмотри на себя, ты за сутки постарел лет на пять. Я понимаю, убийство. Но кто он тебе, этот Макарычев? Я о нем и не слышала никогда. И ты не вспоминал.

– Потому что убийство! – услышал я Сергея. – Дело не в том, что Макарычев мне девяносто пятая вода на киселе. И не в том, что я с ним всего два дня назад разговаривал. И даже не в том, что в доме самым фантастическим образом завелась книга с его посвящением. А в том, что зверское убийство!

– Да в Москве убийства пачками случаются! – Оказывается, в разговоре участвовал еще и Костик. – По каждому поводу переживать, что ли? Блин! Убили, значит, было за что.

– Замолчи! – повысил голос Сергей. – Ты вообще ничего не понимаешь. Убийство – самое страшное, что есть в природе. «За что» или «ни за что» – не разговор. Убивать нельзя НИ ЗА ЧТО!

– Скажешь тоже, блин! И подонков нельзя убивать? И казнить нельзя? Заладил – самое страшное, самое страшное… Что-то их меньше не становится, убийств то есть. Только больше с каждым днем.

– Не смей рассуждать об убийствах! – взревел Сергей. – Мал еще! Если бы книжки читал – не рассуждал бы так. А из видака только убийства и лезут. Ты, наверное, киношных смертей перевидал больше, чем я выкурил в жизни сигарет.

Тут я понял, что мне хочется не только пить. Слово «сигарет» послужило триггером. «Покурить бы!» – заныл весь организм.

– Сережа! – сиплым голосом позвал я.

На кухне что-то звякнуло, послышалось бульканье, и в дверях кабинета появился Сергей с бокалом апельсинового сока в руке.

– Продрал глаза? Ну, молодец. Пора, уже десять часов. На, выпей. Я понимаю, тебе другого хочется, но извини, нету.

– Ох, спасибо большое, – пролепетал я. – Сок, это очень кстати.

– Да уж догадываюсь. Ну, старик, ты вчера дал. И как тебя угораздило на лифтовой площадке напиться? Еще хорошо, что на нашей. И слава богу, что не на улице – замерз бы к чертовой матери!

– Кое-какое разумение имеем, – похвалил я себя.

– Ты хоть помнишь, как я тебя тащил? Тяжелый, дьявол… С меня пятнадцать потов сошло. От смеха чуть грыжа не выскочила.

– От смеха? – Я усомнился. – Что же смешного в пьяном беспамятном теле?

– А ты песню пел. Даже соседи вышли послушать.

– Пел?!! Какую еще песню?

– Старый боевой гимн собственного сочинения. Про дедушку Ленина.

– Ох, блядь! Правда, что ли?

– Не матерись, кругом женщины и дети. Конечно правда.

У дедушки Ленина в жопе

Гудит заводной вертолет.

И слышат народы Европы:

«Впегёд, коммунисты, впегёд!» –

со вкусом процитировал Сергей.

Я выдавил из себя улыбку:

– А больше ничего не творил?

– Больше ничего. Зато песню исполнил на «бис» раза четыре. Соседи были в восторге. Особенно та бабуся, что в дальней квартире живет. Она, между прочим, стоеросовая коммунистка, за Зюгу голосует, рада была бы позвонить куда следует, да некуда.

– Слушай, Сережа, – перебил я его, – у тебя сигареты есть? Курить хочется – сил нет.

– Ну, друг Синицкий, так дело не пойдет. Сначала душ, позавтракаешь, кофе выпьешь, потом сигарета. Курить с похмелья натощак – это все равно что стакан принять. Тебя опять развезет, а мне с тобой нянчиться некогда. Дела ждут.

Из передней донесся голос Кати:

– Сережа, я в магазин. Пока.

Ясно. Теперь, пока я не уйду, «Джейн Остин» домой не вернется. Нет, мы не враждуем, Катя относится ко мне очень доброжелательно, но – только к трезвому. Пьяный или похмельный друг превращается для нее в сатану – разумеется, в коренном смысле этого слова, которое означает «враг».

Когда я вышел из душа и окончательно привел себя в порядок, на кухонном столе уже был накрыт завтрак – для меня одного: Сергей с семьей поели раньше.

– А где Коля? – поинтересовался я, намазывая паштет на кусок хлеба.

– В институте, – откликнулся Костик. – Они по субботам учатся.

Под кухонным столом лежала собака – девочка-ризеншнауцер по имени Жука. Она изредка поворачивала голову в мою сторону и взрыкивала. С Жукой у меня тоже неплохие отношения, но в этой семье и собака не переносила запах спиртного.

То ли ворчание Жуки, то ли уход Кати, то ли присутствие в кухне Костика – он славный мальчик, я его люблю, и он платит мне тем же, «дядя Синицкий» для него лучший гость в доме, но иногда Костя меня почему-то раздражает, – в общем, что-то взболтало осадок в душе, и я почувствовал, как в мою телесную оболочку вселяется бес. Из всех возможных тем для беседы я выбрал – или подхватил – ту, которую ни поднимать, ни продолжать не следовало, – тему убийства. Хотя, если честно разобраться, причиной моего агрессивного состояния были вовсе не домашние Сергея и уж конечно не собака Жука. Причина бурлила в моем собственном желудке, царапалась в подвздошье, колотилась в висках, а имя ей было – похмельный синдром.

– Что это вы тут про убийства разговаривали? – начал я.

– Да вот молодой человек считает, что в убийстве ничего особенного нет, – сказал Сергей.

– Нет, папа, я так не считаю, – возразил Костик. – Я только сказал, что всяких гадов убивать надо.

– Без суда и следствия? – уточнил Сергей.

– Да хотя бы и без суда.

– А кто будет решать, гад данный человек или нет? – Я почувствовал, что Сергей накаляется.

– Кому надо, тот и решит, – пожал плечами Костик. Он взял кусок хлеба и стал аккуратно намазывать его маслом.

– Нет, ты слышал, Синицкий? Для этих нынешних необразованных ребят ничего не существует. Два с лишним тысячелетия римского права, хабеас корпус, пятая и шестая поправки в американской конституции, законы государства российского – всё псу под хвост.

– Я не знаю, что это такое твой корпус, – сказал Костик, – но гадов надо убивать. Причем безжалостно, блин.

– Блин! Опять блин! – возопил Сергей.

– Ай, да не привязывайся ты к словам, – скривил лицо Костик. – Помнишь, ты сам много раз говорил мне – волкодав прав, а людоед нет? Вот волков давить и надо.

– Во-первых, это сказал не я, а Спиридон Егоров у Солженицына. – Сергей побагровел. Видимо, эти споры велись в доме не первый раз, и Костик непроизвольно, а может, и сознательно метил отцу в уязвимое место. – Во-вторых, я тебе в сотый раз говорю, любое государство должно обладать четким и ДОКАЗАТЕЛЬНЫМ механизмом отличения людей от волков. И в-третьих, фраза Солженицына принадлежит к числу так называемых финальных аргументов. То есть таких аргументов, после которых спор заканчивается. Для меня финальный аргумент другой. Нельзя убивать людей! Знаешь, что сказал Марк Твен об убийстве? Конечно, не знаешь. Откуда тебе! Твой читательский багаж – первые двадцать страниц «Трех мушкетеров», которые ты прочитал только потому, что я стоял у тебя над душой.

– Неправда!!!

– Правда! Так вот, Марк Твен сказал: «Убивают все живые существа – из этого правила, кажется, нет исключения. Но во всем списке человек – единственное существо, которое убивает ради забавы; единственное, которое убивает по злобе; единственное, которое убивает из мести». И я повторяю в сотый раз: нельзя убивать людей. Точка.

Вот тут бес в меня вселился окончательно и начал действовать. Вместо того чтобы перевести разговор на другую тему, я решил подпить масла в огонь.

– А вот я как-то убил человека, – ляпнул я. – И ничего. Это была, конечно же, чистейшей воды ложь, сказка, фантазия. Бес тянул меня за язык, а я не противился – наступало состояние, которое я в себе очень любил, – сочинение вслух.

Сергей замер с открытым ртом. Костик недоверчиво уставился на меня.

– Правда, что ли?

– Ну конечно, правда.

Сергей закрыл рот, нервно облизал губы и спросил:

– И кого же ты убил?

– Одного малого, может, волка, может, человека, не знаю. Я разбираться не стал. – Поток фантазии неудержимо увлекал меня в пока еще не известную даль. Я уже ел пятый бутерброд, пил вторую кружку кофе, мне было не то чтобы очень хорошо, но тело тряслось уже меньше.

– Ой, расскажите, пожалуйста. – Глаза Костика горели огнем нездорового любопытства.

– Давно это было? – поинтересовался Сергей.

– А позапрошлой весной, когда я только переехал в Питер. Возвращаюсь я поздно вечером домой и иду дворами от станции метро к себе на Малый проспект. Иду в легком подпитии – честное слово, в легком, – сухоньким винцом душу оросил, не более того. Настроение хорошее, в воздусях благорастворение, жизнь кажется мармеладкой…

Я обратил внимание, что употребил оборот «честное слово». Это, между прочим, старый прием. Кода врешь, весьма необходимо вставлять мелкие правдивые детали и клясться в их истинности. Очень повышает доверие к рассказу.

– Ну вот, иду себе по асфальтовой дорожке, а навстречу – двое. Здоровые парни, лет по двадцать пять. Тоже в подпитии. Один говорит: «Здорово, дядя. Закурить дашь?» Ну, думаю, классическая схема. Есть у меня закурить или нет – им неважно, главное – прицепиться и отвалять меня за милую душу. Я быстренько огляделся по сторонам – так глазами зырк-зырк, – думаю, может, кирпич где валяется или бутылка брошенная лежит, ну оружие хоть какое-нибудь, чтобы обороняться. Какое там, темнота, ничего не видно. Правда, увидел, куда падать – вправо от дорожки, чтобы на газон повалиться, а не на асфальт. Между прочим, сигарет у меня с собой действительно не было – последнюю две минуты назад докурил. «Не держу», – говорю. «Ах, не держишь, – говорит один из парней, – ну тогда держи от меня». И очень подло бьет меня в скулу – как-то снизу, с бешеной силой, я даже не увидел, как его рука шла. Я, естественно, лечу на газон, во рту кровь, в шее что-то крякнуло, ну, думаю, перелом позвонков, каюк, потом только понял, что это отложения солей хрустели, так сказать, мануальная терапия. Парень подскочил и ногой по ребрам, второй тоже рядом суетится, пытается мне по яйцам угодить, Костик, извини, правда жизни. Я извиваюсь на земле, и вдруг моя рука нащупывает в кустиках какой-то жесткий прут. Хватаю его, съеживаюсь в эмбриональной позе, рука с прутком под животом. Тот, первый, наклоняется надо мной и спрашивает: «Ну что, добавить или теперь дашь все-таки закурить?» – «Дам», – говорю я сквозь кровь во рту. Переворачиваюсь на спину и резко выбрасываю вверх руку с прутком – это, между прочим, оказался сварочный электрод. И надо же, прут попадает ему точно в глаз и уходит глубоко, я чувствую, как он протыкает что-то мягкое, и еще кручу его рукой, словно бы ввинчиваю. Парень звука не издал – брякнулся на землю и лежит. Вообще, неприятная, надо сказать, картина, лежит человек на земле лицом вверх, а из глаза торчит штырь. Второй малый совершенно остолбенел. Глядит на друга, потом на меня, снова на друга и, кажется, ничего не понимает. «А тебя я сейчас тоже убью!» – говорю, сплевывая кровь. И лезу в задний карман брюк – то ли за кастетом, то ли за пистолетом, не знаю уж, что там принято в заднем кармане носить. Парень всхлипнул, как-то противно пискнул и дал деру. Я сел на корточки рядом с лежащим – смотрю, он не дышит. Труп. Жмурик. Ну, я и побежал домой.

– И не вызвал «скорую»? – Сергей смотрел на меня как на таракана.

– А зачем? Тот, второй, наверное, и вызвал. И «скорую», и милицию.

– И вас не арестовали? – В глазах Костика, по-моему, было восхищение.

– He-а. А кто меня найдет? Я в Питере до сих пор не прописан. Живу смирно, меня мало кто знает. Если милиция и искала убийцу, мне об этом ничего не известно.

– Жене сказал? – спросил Сергей.

– Зачем? Еще проболтается кому-нибудь.

– И никаких угрызений совести?

– А при чем здесь совесть? – Я изобразил легкое возмущение. – Они напали первыми, могли и убить. Но главное, за что? За сигарету! Вот таких уничтожать и надо! Если бы мог, я и второго убил бы. Мразь! Кстати, с точки зрения закона здесь не было преднамеренного убийства. Лишь превышение допустимых пределов обороны. Бывает…

– Вот видишь, папа? – торжествующе сказал Костик, назидательно подняв измазанный маслом нож, который по-прежнему держал в руке. Это был хороший тайваньский кухонный нож с лазерной заточкой. – Волкодав, конечно же, прав.

– Прав, говоришь? – Сергей сидел, откинув голову к стене и сомкнув веки. Лицо его было неприятного мучного цвета.

Не открывая глаз, он заговорил:

– А теперь представьте себе. Представьте оба, и ты, старый враль, и ты, доверчивый несмышленыш. Вот металлический стержень входит в мозг через глаз. Это, конечно, не так-то просто, и весь череп, и глазницы устроены так, что мозг достаточно хорошо защищен, но допустим. Человек чувствует только страшную боль в глазу, проникновения инородного тела в мозг он не ощущает, мозг вообще не чувствует боли. Зато в глазу нервных окончаний очень много. Глазное яблоко лопается, и в голове человека взрывается мина боли. Шок настолько силен, что мгновенно перехватывает дыхание – ни крикнуть, ни прошептать «Пощади!». Сердце сразу же дает сбой, грудную клетку стискивает железобетонный панцирь. Из ног словно вынули кости, они оседают, как два куля с мукой. А железный стержень сокрушает миллионы, сотни миллионов нейронов, и каждый нейрон – великое достижение природы, совершенная клетка, восхитительный биологический микропроцессор, десятимиллиардная совокупность которых дает бесценное сокровище этого мира – человеческий мозг, компьютер десятитысячного поколения, потому что не менее десяти тысяч поколений живет на Земле вид гомо сапиенс, и не менее ста тысяч поколений – род гомо, мозг, древнейшее авестийское слово «мазга», керебрум, брейн, моах, брэген, хирн, энкефалос, френ, сервель, нао, вместилище редчайшего феномена Вселенной – разума, сапиенции, которая в латыни происходила от глагола «сапио», иметь вкус, посему разум – это вкус к жизни. И вот эта жизнь уходит. Нейроны гибнут, компьютер мозга разлаживается, дает множество противоречивых указаний организму, пытается совладать с болью, поддержать сердце, убавить приток крови к одним органам и подпитать другие, но не получается, ничего не получается, мешает боль, мешает кровь, ее очень много, мозг – это в основном кровь, она разливается из разорванных сосудов и заливает еще работающие отделы, и все гаснет, гаснет, гаснет… Венец творения уходит из жизни, и на него с радостью набрасываются гнилостные бактерии. Между тем венец был совсем молодой. Он не прожил еще глупую фазу своей жизни. У каждого человека эти фазы – неразумия, глупости, набирания ума и разума – распределяются по-разному и проходят необязательно последовательно. У молодого человека, которого ты, Синицкий, якобы убил, впереди было еще лет пятьдесят жизни, может быть, разумной. И у него были мать и отец, для которых он был лучшим, друзья, для которых он был равным, возможно, жена, для которой он был избранным, и, не исключено, дети, для которых он был единственным. Ты убил не только его, но частичку человеческого во многих людях. То, что я говорю сейчас, не назидание, а просто те мысли, которые чудовищам, совершающим убийство или рассуждающим об убийстве, обычно не приходят в голову. Им вообще мало что приходит в их чудовищные головы. А то, что приходило в головы умным людям, они даже не способны осознать. Например, горькие слова Генри Миллера: «Жизнь без убийства… Эта мысль могла бы электризовать весь мир, если бы только люди были способны оставаться без сна достаточно долго, чтобы она пропитала их насквозь». Разум и убийство – несовместимы.

Сергей открыл глаза. Пифия закончила свои речи. Мне всегда казалось, что в Сергее умер проповедник. Костя сидел с ножом в руке не шевелясь.

– Ну, если ты считаешь, что я все это сочинил… – начал я, поднимаясь.

– Какая разница, блин, сочинил или не сочинил! – воскликнул Костя. – Ты очень красиво говоришь, папа, но вот смотри. Ну, это… На тебя нападает мразь, ты оставляешь ее в живых и спасаешься бегством. Ну, трусишь… А мразь потом еще сто человек убивает. Как быть?

– Еще раз говорю – категорически и императивно: нельзя убивать людей!

– Но…

– Повторяю для дураков. Нельзя. Убивать. Людей.

– Вот заладил, – в сердцах воскликнул Костик. – А в результате получается нуль!

– Почему нуль? – Сергей страшно удивился.

– Потому что «нельзя» – эн. «Убивать» – у. А «людей» -эль. В итоге – нуль. Дырка. Пустое место, блин!

Сергей с грохотом возвысился над кухонным столом. Лицо его исказила жуткая гримаса – словно у него заболели все зубы разом, а вместо таблетки анальгина он съел кусок говна.

– Я тебя сколько раз просил не употреблять этого мусорного словечка?! Дома – «блин», а на улице – наверняка «блядь». Через каждую фразу – «ну», или «ну вот», или «ну это». Мысли излагать как следует не умеешь. Речь заражена паразитами. В свои двенадцать лет ни одной книги до конца не дочитал. Я могу часами говорить на разные темы и ни разу не повторюсь, ни разу не употреблю сорного слова. Ты впервые в жизни придумал акроним, хотя, что это такое, ты не знаешь, и свел к нулю самое главное, что я пытаюсь тебе внушить. Нуль! Надо же – нуль. Это ты нуль, щенок! И фаза жизни у тебя – нулевая. А перейдет ли она в единичную – очень большой вопрос.

– Если я нуль, то ты – надутый дурак! – заорал Костик во всю глотку и, не зная, как выпустить энергию, почти не глядя, метнул нож в раскрытую дверь кухни.

Нож сверкнул в воздухе и с чавканьем вонзился в гранатовый лист.

Дверь из кухни Сергеевой квартиры выходила в небольшую прихожую, и прямо напротив проема была другая дверь – входная. Над ней, сколько я помню, всегда висела эта изящная деревянная штуковина – лист граната, искусно вырезанный из гранатового же дерева. По-моему, Сергей когда-то привез его из Армении, где водил знакомства с варпетами – народными мастерами. Работа была очень красивая.

Одни люди вешают над дверью подкову, другие – колокольчик, третьи, даже не будучи иудейского вероисповедания, прибивают к косяку мезузу – для красоты или охраны жилища. Сергей относился к гранатовому листу как к священной реликвии. На нем, разумеется, не были написаны буквы «шин», «далет», «йод», однако своя надпись все же имелась. С обратной стороны в дереве было вырезано армянское слово «бахт» – «счастье». Сергей перенял у варпетов благоговейное отношение к гранату – символу долголетия, счастья и здоровья – и верил в спасительную силу оберега.

Нож угодил точно в центр листа. Несколько секунд он торчал там, подрагивая, а потом амулет сорвался с гвоздя, упал на пол и раскололся пополам.

Сергей в ужасе уставился на обломки.

Именно в эту секунду дверь отворилась и вошла заснеженная Катя.

– Мальчики, что это у вас тут стряслось? – вопросила она, недоуменно разглядывая лежащий на паркете нож.

Позднее Сергей сказал мне, что, когда оберег с треском разлетелся на половинки, ему в ноздри самым ирреальным образом ударил знакомый отвратительный запах – скользкий и душный, отдающий псиной и мокрым песком. Запах крови.

Сергей всегда отличался повышенным интересом к запахам. Он, разумеется, не был специалистом в этой области, не был и тонким знатоком парфюмерии, то есть «Шанель № 5» мог отличить от «Дюны», а «Габриелу Сабатини» – от «Глории Вандербилт», но, вполне возможно, диапазон распознавания этим и ограничивался. Говоря о повышенном интересе Сергея, я имею в виду его умение не определять, а точно описать запахи, знание истории парфюмерного дела и поэтическое отношение к ароматам.

Когда-то Сергей написал несколько статей о запахах, и сейчас я хочу привести хотя бы один отрывок – мне почему-то кажется важным, чтобы этот текст иногда говорил голосом Сергея.

...Любопытную роль играли ароматы у некоторых племен североамериканских индейцев. С помощью запахов индейцы «фотографировали» воспоминания. Мужчина носил на поясе герметические коробочки с различными сильнопахнущими веществами. Это могло быть масло из коры каскариллы, или толуанский бальзам – камедь, доставленная из города Толу в земле чибчей, или ликвид-амбар – ароматическая смола стираксовых деревьев, да мало ли духов можно изобрести, живя в лесу! В минуты сильных переживаний индеец открывал какую-либо коробочку и вдыхал аромат. Спустя годы – при вдыхании того же запаха – в воображении вставала яркая картина давнего события. Получалось, что индеец всю жизнь хранил при себе памятные «снимки» – ровно столько, сколько коробочек умещалось на поясе…

...Это было много лет назад. Я впервые попал в большой арабский город – волшебный и пряный Каир – и второй день бродил без цели по его жарким людным улицам, стараясь больше смотреть, чем слушать, и больше слушать, чем задавать вопросы. Заблудиться я не боялся: в руках был путеводитель, который в случае надобности легко вывел бы меня из тупика.

С улицы Шампольона я свернул на улицу какого-то деятеля местного значения, пересек широкий проспект, свернул в тесный переулок, еще поворот, еще, и вдруг я оказался в одном из тех районов, которые на плане выглядят лишь частой безымянной сеткой, далеко не всегда точно вычерченной. Вокруг вздымались высокие серые, словно намеченные карандашом дома, изрядно уже обветшалые, на тротуаре сидели на низеньких скамеечках торговцы, разложив перед собой кучи алых, как сандал, фиников, желтых, как шафран, груш, темно-зеленых, как гашиш, манго, зеленых, как галаадский бальзам, съедобных кактусов и бледно-зеленых, как розовое масло, карамболей. И конечно, вездесущий хор грязноватых уличных мальчишек на все лады распевал одно лишь слово: «бакшиш». Я стоял в растерянности, не зная, что предпринять дальше.

– Не желает ли господин посмотреть один в высшей степени любопытный и столь же пристойный магазин? – раздался за спиной чей-то учтивый голос.

Я обернулся. В двух шагах стоял, изогнувшись в вежливом полупоклоне, небольшой полный человек в феске. Фиолетовая галабея на нем, вопреки привычному, вовсе не выглядела мешковатым балахоном, наоборот, казалась хорошо подогнанным, по мерке, одеянием. От человека исходил некий тонкий запах, легко, впрочем, побивавший прогорклую уличную духоту, но природа его была неясна.

– Что за магазин? – спросил я подозрительно,

– О, господин не пожалеет. Прекрасный магазин. Редкий магазин. Называется «Дворец тысячи и одной ночи».

Звучало очень соблазнительно. Я поразмыслил и согласился.

Мы прошли несколько десятков метров, и мой сопровождающий отворил неприметную дверь в облезлой стене многоэтажного дома, помедлил, пропуская меня вперед.

Я шагнул и… едва удержал равновесие, чуть не сбитый с ног тугой волной запаха, ринувшейся из проема. Запах был почти материален, он рвался наружу с настойчивостью скинувшего узы пленника, и все же пройти внутрь было нетрудно.

Во «Дворце» не оказалось Шехерезад, на что я, честно говоря, надеялся, но зато здесь было царство ароматов. На бесчисленных полках по трем стенам стояли тысячи, десятки тысяч бутылочек, баночек, кувшинчиков, флакончиков – стеклянных, глиняных алебастровых, терракотовых, фаянсовых, деревянных, фарфоровых, перламутровых. Но главенствовал здесь Запах. Он был не узником, а повелителем. Он содержал множество составляющих. Роза, жасмин, фиалка, мимоза и десятки неведомых ароматов, которые я, не будучи специалистом, не мог определить, кружились в воздухе.

Казалось, Запах мешал зрению. Здесь на самом деле вился синий дымок: курились благовонные палочки, – но Запах, только Запах дрожал туманом, застилал глаза, и я не сразу заметил во «Дворце» еще одного человека, уже в европейском строгом костюме, с непокрытой головой.

– Что прикажете? – обратился он. – Цветочные духи? Фирменные смеси? Привозные благовония?

Я молчал. Я старался разобраться в запахах и не мог. Одни ароматы легко узнавались – например, ландыш и гвоздика, – другие были непонятными и чужими, но каждый, смешиваясь с прочими, сохранял свою окраску. Здесь были запахи тяжелые и легкие, душные и веселящие, тревожные и пьянящие, мрачные и праздничные, оглушительные и тончайшие; запахи, бросающие косой взгляд, и запахи, открытые нараспашку; запахи рождения и смерти, братства и вражды, свободы и плена, радости и тоски; запахи утренние, вечерние, ночные, лунные, солнечные, звездные… лесные, полевые, тропические… речные, морские, воздушные, каменные... запахи грома и тишины, молнии и тьмы…

В ставшем сразу тесным помещении с головокружительной скоростью росло древо ароматов: его ветви, толстые и тонкие, удлинялись, сплетались, душили друг друга, тянулись ввысь, покрывались листвой и почками, бутоны лопались, распускались невиданными цветами, которые опадали и гнили на земле, а на их месте возникали новые, совсем уж не земные, чтобы тоже отцвести и исчезнуть…

– Если господину угодно, – звучал тихий голос, – он может приобрести «Нарцисс», или «Лотос», или «Лаванду». Есть «Гелиотроп», «Гардения», «Золотая акация», «Померанец», «Душистый горошек»...

Я не отвечал. Молчание мое было, видимо, истолковано как отказ, потому что торговец перешел к другим полкам и снял несколько флаконов. Нет, не флаконов… На язык просилось, может, и не с полным правом, полузабытое слово – «фиал».

– Вероятно, вас интересуют наши фирменные составы? Вот, например, «Тутанхамон». А здесь, – он потряс фиалом, – «Омар Хайям». Или, скажем, «Царица Хатассу», «Аромат Аравии», «Цветок Сахары», «Аида», «Нефертити».

Торговец перебирал бутылочки, и лицо его менялось, словно он вдыхал каждый аромат в отдельности и оценивал его в зависимости от личных пристрастий.

– О-о, «Пять секретов»! – наигранно оживился хозяин «Дворца», будто никак не ожидал найти у себя эту редкость. – Совершенно неповторимый аромат. Оцените! – Он открыл притертую пробку и поднес флакон к моему носу.

Увы, под древом благовоний уловить запах отдельного цветка было выше моих сил.

– Вижу, вижу, вы хотите чего-нибудь привозного, – «прочитал» говорливый торговец на моем лице. – Пожалуйста. Имеются перуанский бальзам, сандал, мускус, выдержанная амбра, королевская амбра, кашмирская амбра, фимиам…

– Фимиам, – наконец дал я ответ, не совсем понимая, как это фимиамом можно торговать.

Словно кто-то стер оживление с лица продавца

– Как прикажете. – Он пожал плечами и, порывшись в ящике прилавка, вытащил несколько штук палочек для возжигания – самый расхожий, как оказалось, здесь товар.

Все правильно: «инсенс» – он же фимиам, он же ладан – просто воскурение, благовонный дым, который образуется, если зажечь палочку. Я понял, что прогадал, но сработал механизм ложной гордости: отступать было нельзя.

– То, что нужно! – объявил я, жалея в душе о загадочной «кашмирской» амбре и утерянных навсегда «Пяти секретах». – Заверните.

И много дней после этого моя комната была наполнена немного душноватым, немного тяжеловесным, немного пряным, немного дурманящим запахом – кадильным ароматом курящейся палочки…

Заканчивалась эта статья так:

...Не так давно мне подарили благовонную палочку, привезенную из индийского штата Кашмир – того самого, откуда якобы происходила загадочная «кашмирская» амбра и где, разумеется, никакой амбры быть не может, потому что кашалоты в Кашмире не водятся. Почему-то волнуясь, я поднес к палочке зажигалку.

По комнате мгновенно распространился знакомый – немного тяжеловесный, немного дурманящий, немного пряный, немного душный – запах. Синий дымок фимиама поплыл к потолку.

Конечно же, я сразу вспомнил и «Дворец тысячи и одной ночи», и незримое древо с вьющимися ветвями благовоний в полутемной единственной комнате роскошного «Дворца», где на палках стояли всплывшие из сказок Гауфа фиалы. Североамериканские индейцы были глубоко правы. Ароматы – это действительно «фотографии» воспоминаний…

Макарычева убили первого февраля. (В этот же день, во на восемьдесят восемь лет раньше, были застрелены португальский король Карлос I и его сын кронпринц Луши, а Рене Декарт, Мэри Шелли, Пит Мондриан и Бастер Китон умерли своей смертью – в разные годы, конечно.) После этого целую неделю – до следующего четверга – никаких эксцессов не было. Сергей каждый день ждал звонков – из прокуратуры, из «Феникса», от родственников Владислава Пантелеевича, от неведомых покупателей «Черной книги», – но никаких тревожных событий не происходило.

Сергей, конечно, ни на секунду не поверил, что судьба отпустила его. Просто она давала необъяснимую передышку.

После субботнего происшествия он несколько дней не разговаривал с Костиком – не мог простить ему разбитого оберега. Сергей суеверно считал, что теперь удача отвернется от него. Костя тоже платил отцу молчанием – из ложно понимаемой гордости он не начинал разговора первым.

Отношения Кости с отцом давно уже не были простыми. Камнем преткновения выступали книги. Сергей не понимал, как в литературной семье, в набитой книгами квартире мог вырасти абсолютно не читающий человек, хотя, наверное, повинны в этом были он и Катя. (Надо думать, у Костика имелись свои претензии к Сергею: он, видимо, тоже не понимал, как отец мог дойти до жизни такой – проторчать на белом свете сорок пять лет и не разбираться в рок-группах, ни уха ни рыла не смыслить в металле, хард-роке, панке, рейве, гранже, рэпе, не знать исполнителей, не ориентироваться в современных фильмах, путать знаменитых артистов.) Правда, если Сергей, страдающий, как и всякий человек. рефлексией, временами корил себя, то Катя, женщина радикальная, перекладывала ответственность на школьное окружение и видеокультуру, с которой, она полагала, бороться невозможно.