Текст книги "Нуль"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Вдруг у тебя там бомба? – Тайлер погрозил Сергею пальцем и жизнерадостно захохотал.

– Для мафии эта штучка – посильнее бомбы, – серьезно ответил Сергей.

Пакет он, конечно, развернул и пленки показал.

Когда Сергей возвращался домой, определенные угрызения совести он все же испытывал. Ему мерещилось, что он каким-то образом подставил секретаря посольства. Да и себя тоже. На взгляд Сергея, в «Черной книге денег» государственных тайн не было, но кто может поручиться, будто знает досконально, что входит в понятие «государственная тайна», а что – нет,

Вполне возможно, за Макарычевым стоят очень сильные фигуры, не брезгующие никакими средствами. Уйти от них – задача важная и благородная. Но если взамен Сергея обвинят в шпионаже в пользу Америки – член корня не солонее…

Макарычев объявился не через два дня, как обещал, а на следующий. Уже вечером во вторник у Сергея дома раздался телефонный звонок.

– Папа, тебя! – крикнул Костя из своей комнаты.

– Кто?

– Понятия не имею.

– Я тебя миллион раз предупреждал, спрашивай, кто говорит! – разозлился Сергей на сына и снял трубку в кабинете.

– Сергей, привет, – услышал он. Голос был низкий, а интонация фамильярная. – Не ругай мальчонку. Если бы ты прикинулся отсутствующим, я позвонил бы ночью. Ну, каково решение?

«Надо же, домашний телефон им тоже известен», с досадой подумал Сергей. Взрослый человек, живущий в последнем десятилетии двадцатого века, он все еще наивно считал, что информация о номере домашнего телефона частного лица не подлежит распространению без согласия владельца.

– Здравствуйте, Владислав Пантелеевич, – с морозной вежливостью сказал Сергей.

– Ого, имя-отчество пошло в ход, – укоризненно произнес Макарычев. – Я так полагаю, клиент еще не созрел.

– Ну отчего же, – безмятежно возразил Сергей. – Вполне созрел. Я готов продать нашу безделицу. Только предложенная вами цена просто смехотворна. Десять тысяч баксов. Это цена производства очень скромной книжки очень скромным тиражом. Постный бульон дороже стоит. А у нас не бульон. У нас сборная солянка. Люди два года трудились, зарплату получали, в командировки ездили.

– Вот это другое дело, – одобрил Макарычев. – Это нормальный торг. В категориях торга мы разговор понимаем. Сколько же ты хочешь?

– Двести тысяч.

В телефонную трубку вползла пауза.

– Двести тысяч – чего? – на всякий случай спросил Макарычев.

– Бутанских нгултрумов.

– Двести тысяч – чего? – тупо повторил Макарычев.

– Ну не рублей же, – все в том же безмятежном духе ответил Сергей. – Долларов. Наличными.

– Tы сбрендил, Сергей Владимирович. – Теперь уже Макарычев заговорил с ледяными интонациями. – Или, может, переутомился? Как только такая цифра могла тебе в голову войти?

– А что здесь утомительного? – вопросом на вопрос ответил Сергей. – Простой экономический расчет. Допустим, книга выходит тиражом сто тысяч. Спрос на нее будет, книжка занятная, долларов по пять запросто может уйти. Если в торговле – пять, значит, в опте – четыре. Итого четыреста тысяч долларов. Я хочу половину. И сразу.

– Но это ведь один миллиард рублей, – раздельно произнес Макарычев.

– Ну да, один арбуз, – легко подтвердил Сергей. – Считать нули я умею.

– Я не готов к такому разговору, – раздраженно пробасил Макарычев.

– А я не готов к другому, – бросил Сергей и положил трубку.

Следующая беседа состоялась у них ровно через сутки.

На этот раз Макарычев не поздоровался и даже не назвал Сергея по имени.

– Я тут переговорил кое с кем, – пророкотал низкий голос в трубке. – Мы предлагаем пятьдесят тысяч.

– Ага, – обрадовался Сергей. – Значит, цена все же растет. Ну что ж, я тоже поднимаю. Сегодняшний курс – двести пятьдесят тысяч.

– Ты что, думаешь, с тобой шутки шутят?

– Упаси господь. Какие тут шутки. Я просто торгуюсь.

– У тебя очень странные представления о торге.

– А у тебя – о товаре.

Макарычев оборвал разговор.

Сергей понимал, что играет с огнем. Впрочем, если говорить честно, он не совсем ясно представлял, как себя вести. До этого времени он вел вполне спокойную, хотя и нелегкую жизнь скромного частного издателя. Книги его пользовались известностью, хотя бешеного успеха не имела ни одна. Торговля шла довольно вяло, налоги он платил исправно, в «черный нал» не играл, посему прибыли подлежали рассмотрению только в микроскоп.

С другой стороны, малый навар означал малый интерес со стороны темных структур. Точнее, никакого интереса. Рэкет Сергея не трогал: не с чем было возиться. В сущности, у Сергея вообще не было крутых моментов в его предпринимательской жизни. Его это устраивало. Всех, кто работал с ним в «Сване», – тоже.

После вчерашнего разговора с Макарычевым у Сергея даже зародилась малодушная мысль – может, действительно продать «Черную книгу»? Ну поработаем еще годик – другую сделаем…

Он поделился этими размышлениями с «внутренним кругом». Разумеется, коллеги его заклевали. Ты, конечно, хозяин, тебе решать, сказали редакторы, но эту книгу мы делали не ради «бабок». И на риск шли с самого начала. Если не удается убедить «покупателей», что книга не стоит выеденного яйца, торгуйся, тяни время, а параллельно жми на типографию – вдруг откроют заказ раньше? Если срок выхода из печати и срок окончания торга совпадут, мы победили. Если же нет, если ситуация будет КРАЙНЯЯ, – тогда продавай. Только за ОЧЕНЬ большие деньги. И постарайся не подставляться. Твоя жизнь в любом случае дороже «Черной книги».

На следующий день, в четверг, Макарычев приехал в «Сван». Он не стал раздеваться в приемной и сразу прошел в кабинет Сергея. На нем были дорогая парка, непростые джинсы и высокие шнурованные ботинки. Пушистую шапку – в ней застряло немного снега, ровно столько, сколько могло лечь на мех, пока Макарычев шел от машины к подъезду, – он небрежно бросил на стол.

Не ожидая приглашения, Макарычев уселся в кресло. Тяжелая комплекция давала о себе знать: жирное лицо было усеяно капельками пота.

– Наше последнее слово – пятьдесят тысяч долларов, – прогудел он.

– Я даже не знаю, что такое «наше», – сказал Сергей. – И кто такие «вы».

– На данном этапе тебе это знать не обязательно. А может быть, даже обременительно.

Сергей помолчал, печально разглядывая мокрые следы на полированной поверхности стола.

– Так что ты сказал?

– Я сказал: наше последнее слово – пятьдесят. Тысяч. Долларов.

– Тогда мое последнее слово – двести пятьдесят. Тысяч. Тоже долларов.

Макарычев уставился на Сергея с нескрываемой злобой.

– У тебя маленькое издательство. Весьма бедное. Раздавить его очень легко. Тебе предлагают немалые деньги – двести пятьдесят миллионов рублей. Можно запустить четыре-пять книг, которые принесут долгожданный доход. Вместо того чтобы согласиться, ты кочевряжишься и заламываешь несусветную цену. Ты понимаешь, что пустить тебя по миру обойдется гораздо дешевле?

– Слава, давай обойдемся без угроз, – попросил Сергей. – Я тебе уже объяснил, что наша книга – достаточно заурядная, но сулящая хороший спрос. На ней можно крепко заработать. Никакой другой подоплеки в твоем предложении я не вижу. Я прошу половину дохода при средней цене и среднем тираже. Если ты, купив книгу на корню, постараешься увеличить тираж и немного поднять цену, она все равно уйдет. И очень быстро. Все, что ты при этом наваришь, будет твоим. Так что мое условие не чрезмерно. Я забочусь о своем заработке, ты – о своем. Но при этом я называю не несусветную, а вполне нормальную цену, ты же стремишься меня нагло надуть.

– Я уже несу расходы, – буркнул Макарычев. – в «Паласе» тебя кормил.

– Сам виноват. Я не просил за меня платить. Инициатива наказуема. И пожалуйста, еще раз тебе говорю, не запугивай меня. То, о чем мы с тобой беседуем, не стоит того. Раздавить «Сван», может быть, и не сложно. Уничтожить информацию о стартовом капитале «Феникса» намного сложнее.

Это был чистейший блеф. Сергей понятия не имел, на какие деньги возник «Феникс». В «Черной книге» об этом издательстве не было ни слова. Так же, как и о тысячах других мелких и средних предприятий. Микрофлора российского бизнеса редакционную группу не интересовала.

Тем не менее блеф сработал. Или, во всяком случае, заставил Макарычева по-новому оценить предмет их торга. Бисеринки пота на жирном лице «Дантона» превратились в бусинки.

– Семьдесят тысяч баксов. Верхний предел. И это не надувательство, а честная сделка.

– Ого! Информацию о «Фениксе» ты оцениваешь в двадцать тысяч? Не слабо. Я думаю, она этого не заслуживает. Мой нижний предел пока не меняется. Двести пятьдесят тысяч.

– Очень жаль.

Макарычев встал и надел шапку. Снега на ней уже не было. Он остался на столе в виде мокрого пятна.

– Мы с тобой скорее всего больше не увидимся. Следующий звонок сделают другие люди. А может, они обойдутся без звонка. Жди гостей, дурачок…

Сергей действительно больше не увиделся с Макарычевым. А почему – он мне поведал при нашей очередной встрече в пятницу вечером. При этом ни тогда, ни в последующие дни он умудрился ни словом не обмолвиться о «Черной книге» или шантаже, лишь сетовал на то, какие опасности подстерегают издателей, людей тихих, интеллигентных и совершенно безобидных. Я уже говорил, что о «Черной книге» узнал гораздо позднее. Если быть точным, Сергей рассказал мне о ней только через три месяца, в Жуковке.

Новость свалилась на Сергея утром. Он приехал в «Сван» и обнаружил своих коллег – всех, кому в этот час необходимо было по делам пребывать в издательстве, – в комнате, именовавшейся «кантиной». Здесь стояли газовая плита, холодильник и СВЧ-печка, а за большим столом сотрудники обедали, если у издательских женщин выпадала минутка приготовить горячее, устраивали сабашуи, если подворачивался повод, или просто пили кофе с бутербродами, если ничего не выпадало и не подворачивалось.

Народ взволнованно обсуждал свежую кровавую заметку из скандальной рубрики «Московского комсомольца» «В номер срочно!».

– Прям не знаю, ну кому нужно убивать издателей? -возмущалась секретарша Алена. – Самая мирная профессия, можно сказать.

– Третье убийство с Рождества, – мрачно проинформировал младший редактор Сева. – Ничего себе год начинается!

– Скоро вообще из издательства не выйдешь – киллеры на всех углах стоять будут, – проворчала техред Оля.

– Типун тебе на язык! – дружно сказали все.

– Объясните, что происходит, – вмешался Сергей.

– Ой, Сергей Владимирович, вы не читали сегодняшний «МК»? – всплеснула руками Алена. – Еще один издатель найден мертвым. Вчера вечером.

– Кто?

– Пошли к тебе в кабинет, – вместо ответа сказал меститель Сергея Эдуард Семенович.

Вошли. Эдик прикрыл дверь.

– Ты какое издательство упоминал, когда собирал нас в понедельник? «Феникс»?

– «Феникс».

– А фамилия того интервента была Макарычев?

– Макарычев. – У Сергея село горло.

– Вот его и убили.

Сергей выскочил из кабинета и через несколько секунд вернулся с газетой в руках. Он залпом проглотил текст заметки:

ИЗДАТЕЛЯ ЗАРЕЗАЛИ НА ГЛАЗАХ У ЧИТАТЕЛЕЙ

Директор издательства «Феникс», 35-летний г-н Макарычев был зарезан в четверг вечером на Лефортовском валу.

Выйдя в половине восьмого из почты на Красноказарменной улице, где он получал посылку, Макарычев свернул за угол и направился по Лефортовскому валу к собственному дому. Буквально через минуту он, пытаясь, вышел из-за угла и повалился в снег. Подбежавшие прохожие увидели, что его горло взрезано от уха до уха. Макарычев скончался еще до появления «скорой», которая приехала через семь минут. На Лефортовском валу, неожиданно пустынном в эти минуты, свидетели преступления не обнаружили даже следов убийцы.

Мотивы происшедшего пока неизвестны. «Феникс» занимался выпуском юридической и художественной литературы и красочных детских книжек. Оперативники пытаются установить преступника. Заместитель директора издательства, с которым в поздний час связался наш корреспондент, испытал настоящий шок. По его словам, он теряется в догадках о причинах убийства. Никаких врагов у директора не было.

– Ну, что скажешь? – спросил Эдик.

Сергей только развел руками.

– Если бы я не знал тебя двадцать лет, – сдавленно изрек Эдик, – то подумал бы, что к этому причастен ты. У тебя, по крайней мере, есть мотив.

Увидев, что Сергей побелел и полез в карман за валидолом, Эдик замахал руками.

– Ну ладно, ладно, извини, это я сдуру. Просто сказать нечего, вот всякая чушь с языка и срывается. Как ты думаешь, есть какая-нибудь связь между его домогательствами и этим убийством?

– Если и есть, то самая парадоксальная. – К Сергею вернулся дар речи. – По идее, зарезать должны были не Макарычева, а меня. За несговорчивость. Он-то здесь при чем? Посредник, не более того.

– Не дай бог, органы нами займутся, – с тоской проговорил Эдик, уставившись в окно. – Следователи, допросы, копания в бумагах. Всплывет «Черная книга»... Разумеется, мы чисты, но «Черная книга» их отдельно заинтересует. Вот тогда мы ее наверняка не издадим.

– В самую точку, – откликнулся Сергей. – И я о том же думаю. Хотя Макарычева в любом случае жалко. Неприятный был человек, но убивать-то зачем?.. Ладно, Эдик, попробуем заняться делами. Если позвонят из прокуратуры, сразу переключай на мой телефон. Отвечать на вопросы буду я.

Однако из прокуратуры не позвонили. Ни в этот день, ни – скажу, забегая вперед, – во все последующие. Органы вообще не проявили никакого интереса к «Свану», будто бы связи между покойным Макарычевым и издательством Сергея не существовало в природе. Или же недреманное око почему-то ее пропустило. Еще более интересно то – я опять пользуюсь знанием из будущего, а не тем, которое было доступно в тог тревожный день, – что таинственные работодатели Макарычева так и не дали о себе знать. Не было больше ни звонков, ни визитов, вызванных желанием неизвестных лиц купить «Черную книгу» либо уничтожить ее создателей. Спустя время у Сергея сложилось впечатление, будто Макарычев, стращая его зловещими покупателями, просто «брал на понт», а на самом деле, чудом прознав о книге, пытался завладеть ею в одиночку. В редкие минуты Сергей ловил себя на том, что вся история с вымогательством «Черной книги» ему вообще примерещилась.

В ту пятницу, пересказав мне обстоятельства гибели Макарычева, Сергей заключил:

– С утра хожу под очень тяжелым впечатлением. Я видел много смертей, похоронил немало друзей и близких. Но эта история какая-то уж больно потусторонняя. Я, по-моему, впервые понял, что такое «наваждение» – причем в изначальном, коренном смысле: клевета, наговор. Я весь день словно наговариваю сам на себя. Мне чудится, что на месте Макарычева должен был быть я. Словно бы его убили по ошибке. И ошибка эта каким-то образом воплощена во мне.

К теме ложной жертвы он возвращался постоянно. Я часа полтора успокаивал его, говорил:

– Хватит терзаться. Ты здесь совершенно ни при чем. Случайное совпадение. Этого «Дантона» убили, конечно, по ошибке, но с тобой его никто не путал. Поджидали не его и не тебя, а кого-то третьего. Увы, бывает. Москва – страшный город. Здесь каждый день творится черт-те что. Убийство на убийстве. В данном случае тень преступления нелепым образом накрыла тебя. Случайно убили некоего человека. Ты случайно оказался с ним знаком. Случайным образом вы занимаетесь одним и тем же делом – издаете книги. Ничего более.

– Слишком много случайностей, – твердил Сергей.

Наконец, мне надоело тетешкать этого слегка впавшего в детство человека. Обидно было, что сильный, выдержанный мужчина ослабил над собой контроль.

Я не выдержал.

– Если и есть потустороннее совпадение, так это в способе умерщвления, – неожиданно для Сергея рявкнул я. – И еще в возрасте.

Он вскочил с кресла.

– Что ты имеешь в виду?

Сергей сильно побледнел. Его даже прошиб пот.

– Только то, что этот Макарычев, как ты мне его описал, был двойником Дантона. Макарычева, конечно, жалко, зато Дантона – нисколько. Кровавый был человек, хотя на эшафот его отправила еще более кровавая личность – Робеспьер. Правда, в отличие от Макарычева, Дантон сказал в своей жизни, по крайней мере, две неглупые фразы.

– Ну, первая – общеизвестна: «Отечество не унесешь с собой на подошвах сапог», – отвлекся от своих мыслей Сергей. – А вторая?

Даже в волнении он не терял интереса к хорошим фразам.

– Вторую он сказал палачу на эшафоте: «Покажите мою голову людям, на нее стоит посмотреть».

– Фу, гадость какая! Так что ты говорил о совпадениях?

– Только то, что Дантон тоже простился с жизнью, после того как ему перерезали горло. Правда, с помощью гильотины. И было ему, если я правильно помню, тоже тридцать пять лет.

– Боже мой! – Сергей начал нервно ходить по комнате. – Ну кто тебя дергает за язык! Неужели хотя бы сегодня нельзя воздержаться от демонстрации своих глубоких исторических познаний!

Он подошел к книжным полкам и бессмысленным взором уставился на них.

Если что нас и роднит с Сергеем, так это застарелое и патологическое библиофильство. Мы оба всю жизнь собираем книги. Раньше вместе совершали обходы книжных магазинов и расходились по домам с тяжелыми пакетами новых приобретений. Я по-прежнему маниакально скупаю книги, Сергей же, став издателем, тратит денег на книги меньше, зато их присылают ему теперь чуть ли не чемоданами. Его квартира – так же, как и моя, – забита книгами, сочится книгами, исходит книгами, живого места от книг нет, книги, журналы, книги, журналы, книги, книги, книги…

Сергей как-то занялся каталогизацией домашней библиотеки, понял, что у него около четырнадцати тысяч томов, сдался и в какую-нибудь приличную систему свое собрание так и не привел. Я знаю точно, что у меня двенадцать с половиной тысяч книг, но, где какая лежит, – помню не всегда. Думаю, Сергей тоже не скажет, что именно у него хранится на антресолях, что в тахте старшего сына, а что в картонных ящиках. Однако в кабинете у него по полкам расставлены только любимые книги и те, которые нужны для работы. Это около трех тысяч томов – их он знает наперечет.

Сейчас он замер у полок в скрюченной позе, словно его неожиданно пригвоздил радикулит.

– Эт-то что такое?

Сергей отодвинул стекло и двумя пальцами вытащил какую-то книгу, словно то было засушенное, но мерзкое животное.

– Как минимум эта книга лежит не на месте. А как максимум… слушай, Синицкий, у меня такой книги не было!

Я улыбнулся:

– Ну вот, и на старуху проруха. Ты тоже путаешься в своих сокровищах. Я у себя дома с этим давно смирился.

– Нет, честное слово! Это не моя книга!

Я заглянул через плечо Сергея. Коричневый строгий томик, на переплете тиснение белой фольгой: «Луис П. Мазур. Ритуалы смертной казни».

Сергей судорожно раскрыл книгу. На титуле значилось, разумеется, то же самое, а вот ниже стояло: «Издательство “Феникс”. 1996».

Я почувствовал, что у меня холодом свело левую сторону груди.

– Синицкий! – прошептал Сергей. – У меня – никогда – не – было – ни – одной – книги – этого – чертово-го – «Феникса». Вот тебе и случайные совпадения! Чистая мистика.

Дрожащими пальцами Сергей перелистнул страницу. На авантитуле было посвящение.

«Дорогому Сергею Владимировичу – от коллеги-издателя. Пусть эта книга служит напоминанием, что в нашу жизнь порой вплетаются мотивы, которые сильнее нас. В.П. Макарычев».

Я посмотрел на Сергея. У него был вид, словно он только что принял яд. Мне стало страшно за него. И за себя тоже. До сей поры я только посмеивался над мистикой и мистиками и считал, что оккультизм – в лучшем случае оборотная сторона невежества, а в худшем – изощренное мошенничество.

– Ничего не понимаю! – Сергей подошел к креслу и медленно – словно из надувной фигуры выходил воздух – опустился в него. – Если бы я мог себе это позволить, то сейчас сгонял бы за водкой и напился бы – до синих груш!

До синих груш напивался Юрий Олеша. Мы же в свое время напивались до желтых ночей. Во всяком случае, я.

Это было много лет назад. Проснувшись ночью от страшной жажды и онемения в руках, я увидел, что все вокруг окрашено в мрачный темно-желтый цвет. Незнакомая комната, ее стены, потолок, письменный стол, книжные полки, книги на этих полках, окно, занавески на окне, телевизор, ковер, на котором я лежал… – предметы и плоскости слегка шевелились, и по ним ползла зловещая желто-пятнистая тень цвета перезревшего банана.

Мне стало очень страшно. Примитивная цепочка ассоциаций – желтизна, желтизна в глазах, желтые глаза, желтуха, гепатит, болезни печени, печень – привела к мысли, что у меня цирроз. Я вскочил и, трясясь, натыкаясь на стены, мелкими геморройными шажками побежал в кухню. Кухня тоже была желтая, но не сама по себе, а от электрического света. Судя по тому, что за столом, сидя и свесив голову на грудь, спал Сергей, она Сергею и принадлежала. Мир понемногу обретал знакомые цвета и очертания. Значит, та, банановая, – комната Сергея, пьяно догадался я. И квартира тоже его.

В ту ночь я дал себе слово больше не пить. И не пил целую неделю.

На большее меня никогда не хватало.

У Сергея воля куда крепче. Он умеет прерывать в себе алкогольную зависимость. В его жизни было всего три периода, когда он пил, но зато тогда он сосал спиртное, как угорелый, и ни удержа, ни пощады себе не знал. Как сказал когда-то Салтыков-Щедрин, «к напитку имел не то что пристрастие, а так – какое-то остервенение».

За его плечами была целая горная цепь спиртуозных подвигов, и некоторые вершины можно считать настоящими восьмитысячниками. Как-то раз, будучи членом участковой избирательной комиссии, он умудрился в день выборов нажраться в восемь утра и потом полдня храпел в дальнем углу сцены – голосование проходило, разумеется, в актовом зале школы, – пугая одних избирателей и веселя других. Тех, кто веселились, было гораздо больше. Выборы в советскую эпоху вообще происходили весело. Потому что выбирали из одного.

Был у Сергея также замечательный перелет из Софии в Москву. Он возвращался из командировки и, войдя в раж, выпил в софийском аэропорту, ожидая самолета, две бутылки «плиски». После чего отключился, а проснулся дома в Москве, в своей кровати. Как он садился в самолет, как летел, приземлялся, проходил таможню и паспортный контроль, как забирал багаж и добирался до дома – Сергей не узнал никогда. О некоторых деталях этого путешествия можно догадаться, но вот ответить на вопрос: как мог человек в полной бессознанке пересечь границу Советского Союза и не застрять в пограничном ведомстве, не потерять ни паспорта, ни денег, ни багажа? – не дано никому.

Многим подвигам подобного рода, но меньшего масштаба я сам был свидетелем, о многом мне хвастливо рассказывал Сергей – в тот период жизни, когда он считал, что этим можно хвастаться, – но лучше послушать его собственные слова. На кассете «Альбенис» размышления о пьянстве занимают довольно много места.

||||||||||

«Алкоголизм – это болезнь. Причем смертельная. Но, может бьггь, это единственная из смертельных болезней, от которой человек может излечиться сам. Я знаю только одно лекарство: разум. Еще можно назвать его волей. По мне, эти слова – синонимы. Разум – это воля к жизни.

Отношение алкоголиков к своей болезни разное. Большинство вовсе не держат алкоголизм за болезнь и алкоголиками себя не разумеют. Этих людей можно считать безнадежными.

Олег Даль в минуты просветления называл алкоголизм элементарной распущенностью. И был по-своему прав.

Сенека творил: пьянство – не что иное, как добровольное сумасшествие. И тоже был прав.

Бертран Рассел именовал его временным самоубийством, Бен Джонсон – дикой анархией, Чосер – гнусной репутацией, а кто-то, чьего имени история не сохранила, – самоубийством в рассрочку.

Лорд Честерфилд определил пьянство как порок, который разрушает здоровье, вышибает разум и обесчеловечивает человека; порок вздорный, похотливый, бесстыдный, опасный и безумный.

Можно привести еще десятки дефиниций – человечество описывает алкоголизм всю свою историю, – но ни одна из них не даст дельного совета, как избавиться от тяги, которая, по выражению Камю, изгоняет человека и высвобождает зверя; как убить ту черную жабу, что ворочается в груди, душит, грызет легкие, сердце и печень и толкает на безумства, лишь бы рот получил новый глоток, а мозг – новую порцию забвения.

Кто-то – кажется, Кассио – воскликнул, что пьяница запускает в рот врага, который потом крадет его мозги.

Я постоянно воюю с этим врагом. Он сидит глубоко внутри, но красть мозг я ему больше не позволяю.

Хорошие помощники воли – воображение и память. Едва ли не каждую ночь, прежде чем заснуть – а процесс засыпания длится у меня очень долго, – я ощущаю легкое летаргическое подрагивание лежащей в беспамятстве черной жабы, и тогда я проявляю в памяти пьяные картины прошлого или включаю воображение.

Вот я тихонько встаю, бесшумно одеваюсь, выхожу из квартиры, спускаюсь на лифте и тенью крадусь к ближайшему коммерческому киоску, где особого разнообразия сухих продуктов нет, но спиртное, дорогое и дешевое, вкусное и отвратительное, родное и импортное, натуральное и подделку, можно приобрести всегда, днем и ночью. Я покупаю две бутылки водки, возвращаюсь в подъезд, поднимаюсь не на свой этаж, выхожу на общественный балкон, откупориваю первую бутылку и, притаившись в углу, делаю несколько глотков прямо из горлышка. Факельное шествие марширует по глотке. Это слова не мои, а американского журналиста Джона О’Салливана. Легчайший сивушный запах, который неистребим даже в лучших сортах водки, входит не в ноздри, а непосредственно в нёбо, впитывается обожженной слизистой, увлажняет глаза. Переведя дыхание, я делаю несколько глотков и смотрю на изменившийся, меняющийся, добреющий, теплеющий мир. Сейчас я постою немного на балконе, допью первую бутылку, а вторую тишайше пронесу в квартиру, потому что через несколько часов проснусь от дрожи, от укусов черной жабы в груди, с пересохшим ртом, в котором чужеродным телом будет лежать растрескавшийся язык, и тогда пригодится вторая бутылка, и я снова засну, а там уже утро, и с ним – новое, очень хочется надеяться, что новое понимание, как ПРОДОЛЖИТЬ и как жить дальше вообще. Стояние на балконе обрывается сном, и потом я сплю спокойно, а утром просыпаюсь нормальным человеком, без всяких мыслей о жабе и враге, крадущем мозг.

Или я вспоминаю… Бутылку коньяка, спрятанную за книгами на полке и перепрятанную женой, и я ищу, судорожно ищу эту бутылку по всей квартире, под кроватью, в кухонном шкафу, суечусь, в обувном комодике, на балконе, гневно размахиваю руками, в сливном бачке, за телевизором, злюсь, в гардеробе под висящими костюмами, за холодильником, ругаюсь, в ящике со старыми игрушками, на антресолях, сердце колотится, пот заливает глаза, перехватывает дыхание, сейчас упаду, сейчас повалюсь на пол и умру, сейчас конец, я в отчаянии открываю старый атташе-кейс, свой же собственный, стоящий на батарее, он пуст, он никому не нужен, я не заглядывал туда уже год, и спасение – там, там мое сокровище, там, там, там… Я вытаскиваю бутылку, и засыпаю, и снова сплю умиротворенным сном до утра, а жаба, отброшенная по оси времени, превращается в головастика и уплывает, трепыхаясь, на самое дно души…

Вспоминаю… Утренний бег по магазинам, палаткам, киоскам, а времена советские, до часа волка, одиннадцати часов, еще далеко, никто нигде не торгует спиртным, и смутно знакомые продавщицы наотрез отказываются продать водку из-под полы, и хорошо знакомый алкаш в хибаре под вывеской «Шиномонтаж» разводит руками, у него пусто, ничего не запасено, а официально можно найти только пиво в ларьке, там полуторачасовая очередь, надо выстоять, надо выстоять, надо выстоять, трижды умереть, но выстоять и утолить наконец – не жажду, но жар, бред, горячку, – не жажду, потому что жажды еще нет, я пью, чтобы пришла жажда, говорил Рабле; выстоять и умилостивить гнев гроздей – так кто-то когда-то обозвал абстинентный синдром, переиначив название романа Стейнбека, а потом, когда мутное пиво, налитое в пустую призму молочного пакета (кружек-то нет, откуда кружки в советском пивном ларьке?), перельется в желудок, можно дождаться открытия магазина и, поняв, что водку не завезли, снова пуститься в бег по магазинам и, ничего не найдя и не имея сил выстоять еще одну очередь, теперь уже двухчасовую, в том единственном магазине на всю округу, в котором водка все же есть, примчаться в знакомую подпольную квартиру – не потому подпольную, что она под полом, а потому, что там по ночам из-под полы торгуют водкой, такие квартиры в советские времена были в каждом микрорайоне, и алкаши их знали, и знание это передавали только проверенным питухам – и вопреки правилам купить там водку не ночью, а днем, и не водку даже, а то, что есть в наличии, например портвейн «Кавказ», или «Имбирную», или какую-нибудь «Калгановую особую», тридцать семь градусов, невыносимый нефтяной запах, отрава, дрянь, которая вышибает не только мозги, но и мозжечок, и тяжелой черной грязью оседает в печени и ты потом много дней чувствуешь этот осадок, и кал у тебя черный, а моча цвета кваса, но главное, что вожделенное питье в руках, и вот оно уже во рту, в горле, в желудке, дальше беспамятство, но оно переходит в бесшумный сон, и наутро опять встаешь здоровым человеком, все алкогольные химеры, сильфы, горгульи, спектры и огры остались в ночи – в тех минутах между бодрствованием и сном, когда человек наиболее беззащитен».

||||||||||

Я никогда не стремился к беспощадной борьбе с ограми и жабами, да и к пьянству отношусь весело, поэтому пафос Сергея и его своеобразное самобичевание мне смешны. Можно набрать немало других цитат о питии, и мне милее всех высказывание Екклесиаста: «Нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться».

Когда я ушел от Сергея в тот пятничный вечер, веселиться было не с чего, но выпить хотелось.

И я поступил в соответствии с воображаемой картиной, которую обрисовал Сергей в своем магнитофонном дневнике, – для данной ситуации неважно, что о существовании самого этого дневника я узнал много позже.

Выйдя из подъезда, я направился к ближайшему коммерческому киоску, где немедленно купил большую бутылку финской клюквенной водки и коробочку голландского паштета. Можно было бы, конечно, доехать до дома и откупорить бутылку там. А можно было этого и не делать.

Штука в том, что когда я приезжаю в Москву, то живу в своей старой однокомнатной квартире на улице Василисы Кожиной. Моя нынешняя жена очень редко сопровождает меня в этих поездках – как коренная ленинградка, она Москвы не выносит. Я уже говорил, что это третья жена. Первая, моя главная и несчастная любовь, умерла от рака, со второй мы развелись, и сейчас она, чудом выйдя замуж за бельгийского бизнесмена, благоденствует в Брюсселе.