Текст книги "Нуль"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Annotation

Аннотация отсутствует

ПРЕЛЮДИЯ

От автора

Вот сразу – выкамаривание, как любила когда-то говорить моя покойная мама, светлая ей память.

Почему – прелюдия? Почему не пролог? Не предисловие? Не вступление наконец?

Потому что прелюдия – от латинского praeludere, где ргае – «перед», a ludere – «играть», то есть «то, что перед игрой». Любое литературное произведение – игра, значит, то, что предваряет эту игру, – прелюдия. Все легко и просто.

Хотя по-настоящему это предварение следовало бы назвать «эпилюдией», потому что пишется оно годы спустя после «игры».

Годы спустя…

Все правильно: этот роман я написал довольно давно…

Стоп. Почему «роман»? Если считать, как полагают иные литературоведы, что роман – это произведение, в котором больше двух сюжетных линий, то действительно – роман.

Если сравнивать, допустим, с «Войной и миром», то – не более чем огрызок.

А если не считать, не полагаться и не сравнивать, то – исповедь…

Итак, эту исповедь я написал довольно давно. И с момента выхода в свет (где он, тот свет? и где он, тот тираж?) не перечитывал. Честное слово. А несколько месяцев назад – перечитал.

И остался доволен. Может быть, даже обрадовался. А если скромнее – удовлетворился прочитанным. Потому что НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ!

Не изменились персонажи этого произведения. Не очень-то изменился мир. Вовсе не изменились мотивы и повадки людей. Но главное – не изменился я, автор.

Если бы сейчас я взялся писать нечто подобное – написал бы то же и так же.

Именно: то же и так же.

Неизменность и неизменяемость чего-то стоят, правда? Нет, конечно, кое-какие реалии – по сути, пустяки – стали иными.

Изменились деньги. Не сами деньги, разумеется, а их соизмеримость. Тогда – а действие романа относится к 1996 году – доллар стоил пять тысяч рублей. Читая «ткань» сейчас («текст», если перевести с латыни, – «сотканное», не более того), это, конечно, надо иметь в виду.

Немного изменилась лексика. Тоже ничего особенного. Язык – живое существо, он все время в движении, хотим мы этого или нет.

Сейчас мало кто скажет «иномарка», а тогда это было ходовое слово.

Сейчас никто не скажет «коммерческий киоск», а тогда киоски с разнообразным содержимым только так и назывались.

Сейчас «шестерка» – нечто смехотворное, а тогда она была нормальной машиной.

Сейчас говорят «папки», имея в виду организацию документов в компьютере, тогда те же папки именовались «директориями».

Тогда двухгигабайтный винчестер считался о-го-го каким вместительным, сейчас двухтерабайтным хардом никого не удивишь.

Тогда уважительно говорили: «си-ди-ромы», «лазерные диски»; сейчас просто – «диски», а о «дискетах» уже никто и не вспоминает.

Тогда на улице звонили из телефонов-автоматов, опуская в щель жетоны, а сейчас эти автоматы уже не сыщешь, да и кому они нужны, уличные телефоны, если у всех мобильники.

Ну и что?

Суть-то не меняется. Да она и не изменилась…

Перечитав роман несколько месяцев назад, я понял, что ничего исправлять не надо. Ну разве что некоторые вещи можно восстановить.

Например, главы поначалу назывались «мигами», а в итоге получились вовсе без наименований, сохранилась лишь безликая нумерация. Почему «миги»? Да потому что жизнь наша из мигов и состоит. Даже если событие сколько-то длится – час, день, неделю, год, – все равно по прошествии времени остается миг. Миг счастья. Миг горя. Миг полноты бытия. Миг пучины смерти... Да, в общем-то, сама жизнь – тоже миг (и, чтобы осознать это, вовсе не обязательно вспоминать слова Леонида Дербенева).

Словом, теперь главы снова стали «мигами». Вернулись на свои места некоторые «выпавшие» фрагменты. А в остальном – всё как прежде…

От Сергея Андреенко

Я – выжил…

От Синицкого

На правах рассказчика хочу предупредить: автор очень любит играть в слова и играть словами. Может быть, иногда даже заигрывается. Тут каждый с легкостью бросит камень в мой собственный огород: я от него этим заразился и тоже балуюсь словесными шалостями. А на самом деле ничего удивительного: homo ludens – он homo ludens и есть, то бишь «человек играющий», и прежде всего – «играющий словами».

Почему-то автор особенно любит слова «миг» и «мгновение» (кстати, однокоренные) и еще – прилагательные «карандашный» и «грифельный». Объяснить это я не могу.

А вообще, все, что написано в романе, – правда.

Такого небесного цвета я не видел никогда в жизни.

Только читал о нем, но воспринимал как поэтическую метафору «...золотого, как небо, аи». Между тем аи я никогда не пил и на свет не рассматривал, а вот золотое небо увидел.

Что это было? Не знаю. Сумасбродная атмосферная выходка, редкий каприз белых ночей при полном спокойствии моря, фантазия волновых эффектов.

Весь небосклон передо мной стал золотым – того поразительного оттенка, который можно видеть только на картинах старых мастеров, например Альтдорфера. Чистый золотой тон, без переходов и примесей, ни единого облачка, и уставшее от восхода солнце, зависшее плавкой полной луной над очарованной ртутью Финского залива.

А внизу – я: тошный человек с тусклыми глазами, сникший от пустых блужданий по Васильевскому острову и чудом оказавшийся в нужную судьбе секунду в нужной природе точке – на парапете набережной позади гостиницы «Прибалтийская».

Словно бы золотой расплав влился в душу, и я не вынес ожоговой боли. Именно в те секунды, пока сусальная краска не осыпалась с розовой зари, я понял, что должен рассказать эту историю. Даже вопреки инстинкту самосохранения.

Я вернулся в свою квартиру на Малом проспекте и положил перед собой стопку бумаги. Компьютером я так и не обзавелся: никогда не хватало денег, да и желания недоставало тоже. Я пишу только от руки – микроскопически-жемчужным почерком, который впоследствии сам еле-еле разбираю. Чистый лист бумаги действует на меня раздражающе.

В квартире стоял все тот же запах, который преследовал меня с первых минут вселения – с того самого дня, как я покинул Москву и переехал в Петербург, к третьей и, надеюсь, последней жене. Я долго не мог сопоставить этот запах хоть с чем-нибудь знакомым или, во всяком случае, распознать его природу. И только побывав как-то на Смоленском кладбище, расположенном в трех минутах ходьбы от моего нового жилища, я понял, на что он похож: то был запах потревоженной старой земли. По-моему, так пахнет весь Васильевский остров.

Я расскажу эту историю в подробностях и в том виде, в каком ее понял и запомнил. Не могу сказать, что понял до конца и запомнил все, многое осталось загадкой, да и не способен человек из лоскутьев чужих жизней скроить ладный костюм, даже если это жизнь близких друзей.

Я решил писать практически не отрываясь. Буду воссоздавать картину кусок за куском. Порцию утром, порцию вечером. И так каждый день – пока не закончу. А чтобы не запутаться в своих страничках и не сбиться со счета дней, все куски пронумерую. Это будут как бы главы. Хотя то, что я вознамерился написать, – никакой не роман, а козлиная песнь, и порции следовало бы называть куплетами, но куплет – в изначальном смысле – предполагает только пару строк, у меня же строк будет ним намного больше, поэтому никаких куплетов. Просто цифры.

Помимо золотой зари, есть два обстоятельства, которые побуждают меня сделать это. Первое – долг перед Сергеем. Точнее, то, что я понимаю под словом «долг». Второе – писательский зуд.

Я уже несколько лет ничего не писал. Все эти годы во мне грызлись темные собаки души – страх, что я уже не сумею выжать из себя какой-нибудь связный текст, обида на то, что горы бумаги, исписанной много лет назад, так и не стали книгами, чванство (кое-что из написанною выглядело совсем не плохо), зависть (немало моих бывших друзей стали писателями) и еще какие-то совсем мелкие шавки, которым я и названия-то не могу подобрать, но их пронзительный лай тоже примешивался к общему гвалту. Когда-то я считал себя большим писателем.

Мне сразу же хочется – в пику самому себе – процитировать Сергея, но тогда сначала следует объяснить, что именно я цитирую и откуда это «что» у меня появилось.

Из многих моих грехов – а ведь каждый человек, даже святой, изобильно грешен, это старая и проклятая истина – есть один, который я сам в себе люто ненавижу, и два, которые часто доводили до исступления моих друзей.

Первый – это склонность к графомании, тем более парадоксальная, что я годами могу не браться за перо, но если уж берусь, то пишу километрами – большей частью какую-нибудь ерунду, то есть, в этимологическом смысле, понос.

Интерес к этимологии у меня – от Сергея.

Меня бесит, что я графоман; ближайший круг знакомых снисходительно прощает мне это; читатели того немногого, что было мною опубликовано, относятся к прочитанному уже без снисхождения, а редакторы многочисленных редакций и издательств, куда я десятилетиями носил пуды своих рукописей, давно раскусили, что я графоман, и даже придумали единицу графомании, назвав ее моей и без того неудачной, ильф-и-петровской фамилией – «синицккй»

Когда я узнал, что один автор, нареченный в некой редакции «микросиницким», чудом прознал об этом и подал на редакцию в суд, то обрадовался и остервенел одновременно. Обрадовался – самому факту обращения в суд. Остервенел – потому что я сам в суд подать не могу. Не на кого. Если бы только знать, кто пустил гулять по свету эту пошлую меру графомании, – убил бы не задумываясь. О «килосиницких» я, кстати, не слышал.

К греху графомании я еще вернусь.

Два других греха – это страсть к преувеличениям (называемая недалекими людьми, за неимением других слов, «лживостью») и клептомания. Между прочим, довольно легко каяться в грехах – сидя вот так, один на один с листом бумаги. Что я буду испытывать, когда мою рукопись возьмет кто-нибудь читать, пока не знаю.

Страстишка к воровству у меня особого рода. Еще в юности я довольно часто по пьянке (пьянство за грех не считаю, увольте) воровал у друзей и знакомых книги и пластинки. Просто не мог удержаться от соблазна, увидев у кого-нибудь на полке хороший томик или какой ни то заветный «пласт». Правда, чтобы унести это заветное – на брюхе под рубашкой или в портфеле, – мне действительно требовалось быть изрядно пьяным. У трезвого рука не поднималась. Однако ни наутро, ни позже я не сознавался в содеянном, и моя библиотека до сих пор в известной своей части состоит из книг ближних.

Книжно-музыкальная клептомания оборвала много дружеских связей, немало знакомств из-за этого так и не переросло в дружбу, а единственный из прежней компании, кто сохранил со мной отношения, был именно Сергей. Он какого умудрился то ли зорко не заметить моего воровства, то ли забыть о нем. На несколько лет мы отдалились друг от друга, а потом снова сблизились, как будто в прошлом наша дружба ничем не омрачалась.

Не могу сказать, что клептомании с годами убыло. Я и сейчас порой не могу совладать с искушением утащить, будучи в гостях, хорошую книгу. Последний раз это было именно у Сергея, дня за три до развязки той истории, о которой мне хочется рассказать.

Я пришел к нему домой уже крепко поддатый. Сергей только что вернулся из Жуковки, здоровый и веселый, это был большой праздник, я начал его еще дома, в одиночестве, продолжил на улице, потом приложился в лифте… – словом, когда я ввалился к Сергею, во мне уже булькала бутылка водки. За разговорами, за потрясающе вкусным обедом меня сильно развезло, и вот, болтаясь по кабинету Сергея в какой-то паузе, я увидел в просвете между книжными полками стопку аудиокассет. Сверху лежали две кассеты – словно по алфавиту им и полагалось быть именно там – Альбениса и Альбинони. И того и другого я люблю, ни кассет, ни дисков этих композиторов у меня никогда не было.

Во мне, как всегда, что-то звонко-пьяно щелкнуло, и я сунул эти кассеты в карман пиджака. Потом тупо постоял у полок секунд пять, зачем-то схватил еще и третью кассету, на бумажном вкладыше которой вообще ничего не было написано, – положил ее в другой карман. Мотив этого мне самому очень трудно понять. Можно выразиться так: бес воровства. Можно иначе: пьяный кураж. Впрочем, и то и другое – жалкие попытки оправдания. А оправдывать, в сущности, нечего. Украл у друга кассеты – вот и весь сказ. Мелкая подлость души. Затем я быстро распрощался и ушел. Так сказать, «отплатил» Сергею за былую снисходительность, отпраздновал его выздоровление, отметил возвращение домой… Дьявол предательства, гнездящийся в каждом человеке, злорадно потирал когтистые ручонки.

На следующее утро, на больную голову, под соответствующее настроение, я решил послушать тоскливую музыку Альбинони. Однако никакой музыки ни на этой, ни на второй кассете с этикеткой «Альбенис» не было. Третья кассета вообще оказалась очень странной: она издавала шипенье, потрескивания и, как сказал бы Мигель Астуриас, была полна тихих шорохов-червячков, которые пожирали труп звука. Я засунул ее в глубь ящика своего письменного стола и вернулся к первым двум.

Записи на них представляли собой что-то вроде дневника Сергея. Или то были его размышления вслух, для не очень понятной мне надобности наговоренные в микрофон. Все мое цитирование Сергея – оттуда.

Вот что он думал о писательстве.

||||||||||

«Я очень опасаюсь слова «писатель». Писатель – фикция. Я имею в виду, что писателей как живых людей в природе не существует. В природе существовали дворник Андрей Платонов, драматург Михаил Булгаков, граф Лев Толстой, иждивенец Советской власти Максим Горький, налоговый инспектор Роберт Бернс, дипломат Пабло Неруда, торговец оружием и рабами Артюр Рембо. И так далее.

То, что человек пишет, еще не делает его писателем. В лучшем случае он становится «профессиональным литератором». И то, что он написал, не делает его писателем. Потому что, если пишешь, надо подтверждать свое писательское мастерство – или во всяком случае ремесло – постоянно. Ну, хотя бы достаточно регулярно. Прекрасно воскликнул Чехов: «Что, писатель? Хочешь я за полтинник сделаю тебя писателем?»

А отказавшийся от своей фамилии человек – на вопрос Ивана Николаевича Понырева, писатель ли он, – потемнел лицом, погрозил пальцем и сказал: «Я – мастер…»

В сущности, писателем делает человека история. И остается он писателем – в истории. Причем для истории совершенно не важно, написал ли человек один гениальный роман, или три очень хороших рассказа, или писал всю жизнь и натворил девяносто четыре тома собрания сочинений. А вот для современников весьма принципиально, пишет человек, или же добровольно прекратил, или же исписался. (Правда, слово «исписался» десять человек понимают десятью разными способами.) Для издателей это вообще вопрос вопросов. Между тем истории, повторяю, на все подобные частности решительно наплевать. Она, эта лохматая дама, решает по-своему. И для нее Виктор Кин или Анри Ален-Фурнье – писатели. А графоманы…

Черт, не могу вспомнить ни одной фамилии из прошлого. Наверное, это естественно. Даже их имен в истории не остается. Геростраты остаются, а графоманы – нет. Ну разве что граф Хвостов. Да еще Граб-стрит в Лондоне – и та сохранилась лишь благодаря писателю Джорджу Гиссингу.

Был я на этой улице Писак, специально съездил, когда попал в Лондон. Ничего особенного, улица как улица, называется теперь именем Мильтона. Только такому графоману-путешественнику, как я, могло прийти в голову ее посмотреть.

Может быть, все дело не в писании, а в чтении. Вряд ли из хорошего, вдумчивого, беспокойного – то есть не останавливающегося на уже прочитанном – читателя может выйти графоман. Об этом прекрасно сказал Джордж Майке, он же Дьердь Микеш: «Всякий может писать, но лишь немногие способны читать, и это делает работу писателя чуточку более сложной».

О себе я не могу сказать что-либо определенное: писатель, не писатель… В отношении моей персоны неторопливая история, как ей и положено, еще ничего не решила. И в отношении Синицкого – тоже.

Хотя если он и дальше будет не писать и носить по издательствам свои старые опусы – история распорядится очень своенравно. Она баба, как известно, нечесаная».

||||||||||

Я долго не хотел возвращать эти записи в семью Сергея. Там и дальше очень много обидного для меня. Однако если бы не «Альбенис» с «Альбинони», я вряд ли бы смог разобраться во всей этой истории – даже в том немногом, что мне открылось. Хотя в самих записях никаких ключей, на мой взгляд, нет. Я смог восстановить – и допридумать – события, лишь после того как мы с Сергеем проговорили много-много дней и вечеров – у него дома и в «имении» братьев Токаревых в Жуковке – и одно раннее-раннее утро на моей московской квартире.

Возвращаясь январским вечером домой, Сергей чувствовал себя, как всегда, плохо. Многомесячный недосып, плюс работа по двенадцать часов в день без выходных, плюс застарелые болячки, которых к сорока пяти годам накопился целый букет, плюс категорическое нежелание ходить по врачам, плюс пачка сигарет в день, плюс крепчайший чай литрами, плюс постоянное сидение перед компьютером… – достаточно, чтобы к концу рабочего дня не ходить, а ползать. Вот Сергей и полз домой, мечтая поужинать, посмотреть по телевизору новости, а потом – опять к компьютеру, теперь уже домашнему.

«Полз» – это, конечно, фигуральное выражение, на самом деле до дома его, как обычно, довез издательский шофер Петя, вымотав по пути остатки души дилетантскими рассуждениями о преимуществах «Адоби фотошопа» перед «Корел-Дро» – в графических редакторах Петя считал себя большим докой. Сергей словно сквозь вату дослушал его, выполз из машины, пожелал Пете доброй дороги, втащился в подъезд и вызвал лифт. Ноги слегка дрожали – конечно же, прыгало давление, – а в голове нарастал тонкий свист: просыпалась вечная спутница – мигрень, чертова гемикрания. Ничего, сейчас ужин, потом часик отдыха, и все пройдет.

Еще в лифте он услышал глухие удары – колотили чем-то тяжелым по дереву. Когда кабина остановилась на двенадцатом этаже, стало ясно, что звуки раздаются совсем рядом с квартирой Сергея. А может быть, и в самой квартире. Сергей не особенно встревожился, только разозлился. Скорее всего его жена Катя, дипломированный инженер, опять захлопнула дверь, вынося ведро к мусоропроводу, и теперь кто-то из соседей в который раз пытается взломать замок. Скоро на двери живого места не будет, она и так на честном слове держится, знали бы только воры… Однако их квартира оказалась незапертой, наоборот – дверь была распахнута настежь, и свет, изливавшийся из прихожей в полумрак лестничной площадки, падал на странную группу, застывшую в тупичке, куда выходили двери двух квартир. Коля, старший сын Сергея, мрачно рассматривал косяк соседской двери, рядом на табуретках совершенно недвижно сидели соседка Лена и ее дочь, а спиной к Сергею стояла Катя.

– Теперь у вас дверь захлопнулась? – невежливо осведомился Сергей у соседей, даже не поздоровавшись.

– Ох, Сережа, хорошо, что ты пришел! – воскликнула Катя, обернувшись.

– Можно подумать, будто я прихожу не каждый вечер, – буркнул Сергей.

В другой ситуации Катя, никогда не оставлявшая собеседнику последнего слова, мгновенно отреагировала бы на язвительный тон, но сейчас она словно не услышала ответа:

– Понимаешь, Василий Андреевич дома, но почему-то не открывает. Дверь заперта изнутри на задвижку. Лена с Ниночкой сначала сами пытались открыть, не вышло, вот теперь Коля пытается взломать. Но что-то не получается.

– Подождите, подождите. – Сергей пока еще ничего не понял. – Зачем же дверь-то ломать? Может быть, заснул человек. Звонить не пробовали?

– Ты нас за идиотов считаешь? – не утерпела Катя. – Мы звонили битый час, я пыталась даже по телефону добудиться, никакого результата. Лена в конце концов не выдержала и попросила Колю ломать замок.

– Да не замок! – раздраженно бросил Коля. – У них сейфовая дверь, недавно поставили. С замком я ни за что не справился бы, там же металлические стержни в пазы входят. В том-то и дело, что дверь только на задвижке. Я пытаюсь расшатать косяк, вот видишь, пап, между косяком и стеной щель, если ее расширить, можно будет туда какую-нибудь железяку просунуть и отщелкнуть задвижку.

Сергей вошел в квартиру, бросил сумку, тут же вернулся и воззрился на соседскую дверь. Она с честью выдержала испытания. Похоже, по ней долбили уже и молотком, и обухом топора, и монтировкой, и черт-те знает чем еще, может быть, даже рельсой. Дверь обиделась, но держалась мертво. А вот стена сдалась. Рядом с косяком Николай проделал узкое длинное отверстие, и сквозь него можно было заглянуть внутрь. Если найти полосу мягкого металла, затейливо ее изогнуть и просунуть в щель, вполне возможно, что защелка дрогнет. С другой стороны, Сергей вообще не был уверен, что следовало уродовать дверь и косяк.

Сосед Василий Андреевич в последнее время сильно пил. Работа у него была связана с какой-то бешеной коммерцией, денег он загребал немерено много, но зато и ритм жизни был рваный – Василий то сутками не появлялся дома, то приходил в час дня уже сильно навеселе и орал на жену и дочь: учил жизни. «Нажрался как скотина, залег и ничего не слышит, – подумал Сергей. – А как проспится – даст нам чертей за то, что дверь изуродовали».

– Вы не подумайте. – Соседка Лена словно угадала его мысли. – Он сегодня не напивался. Нина пришла домой после школы в два. Вася уже дома был. Совсем трезвый. Ну, может, только чуть-чуть приложился. – Лена говорила отрывочными фразами совершенно ровным, монотонным голосом, словно какую-то мысль уже додумала до конца и теперь механически ждет ее подтверждения. – Потом Нина ушла в магазин. Мы с ней договорились там встретиться. Еще на рынок заглянули. Отсутствовали всего час. И вот с трех стоим под дверью. Точнее, сидим. – Лена слабо улыбнулась. – Нам Катя табуретки вынесла. А сейчас уже начало девятого. Даже если бы он напился. Как свинья. За пять с лишним часов обязательно протрезвел бы. Нет. С ним что-то случилось.

«Протрезвел, не протрезвел, тоже мне, специалисты, – хмыкнул про себя Сергей. – Это, положим, зависит от того, сколько и что выпить. По себе знаю. Может, он за час две бутылки водки высосал. Тогда часов восемь будет лежать поленом. Я, когда пил, и не такие номера выкидывал. Две бутылки, да если с минимальным закусом, это гарантия, что проснешься пьяным в лоскуты. И никакого осознания действительности, только одна мысль будет ворочаться, причем не в голове, а в кишках, – где бы еще взять».

Он прислонил ухо к щели.

– Храпа не слышно? Вроде бы какие-то звуки доносятся.

– Это телевизор работает. – Ниночка впервые подала голос. – Когда я выходила, папа его включил. А больше ничего не слышно.

– Ему, наверное, плохо стало. – мертво сказала Лена. – Сердце. Или удар приключился. Он только на вид такой здоровый, а сердце не в порядке.

– Что же ты Лену с Ниной к нам не позвала? – Сергей переключил внимание на жену. – Неизвестно, сколько придется эту дверь терзать. Так и будут на площадке сидеть?

– Это я-то не позвала? – вспыхнула Катя. – Да все время, что Костя здесь возится, я их зазываю. И поужинать предлагала, и чаю попить. Наотрез! Нет, будем здесь стоять, и все. Насилу уговорила присесть, вон табуретки вынесла.

– Ну вот что, девушки. – Сергей принял командный тон. – Все в дом. Мы с Колей продолжим упражнения вместе, а вы нам будете только мешать. Сидеть в квартире. о плохом не думать, пить чай, мало ли какие причины и какие ситуации бывают. Пока дверь не откроем – носа не высовывать. Я почему-то думаю, еще немного, и Вася нам сам дверь откроет, а потом без лишних слов накостыляет за все это уродство. Ну, ничего. Приму огонь на себя. Кстати, а где Костик?

– Дома, где же еще. – ответила Катя. – Как с тренировки пришел, так у телевизора и сидит.

– Костя! – заорал Сергей. – Займи Ниночку. Вырубай свои детективы, поставь какую-нибудь комедию, что ли. Сам не мог догадаться?

В дверях появился двенадцатилетний младший сын Сергея – тонкий высокий мальчик с нежными чертами лица.

– У меня после тренировки все тело болит, – ломающимся голосом пожаловался он. – И соображаю плохо. Пошли, Нина. Будем смотреть «За бортом». Я, например, в двадцатый раз.

– Ух, гостеприимен, сил нет! – мрачно восхитился Сергей. – Может, ты еще вчерашний чай предложишь? С джемом, который утром доел?

Внезапно ему в голову пришла совершенно уже шальная мысль.

– Лена, скажите, пожалуйста, у Василия оружие есть?

– Бог с вами, откуда у него может быть оружие? А почему вы спрашиваете?

– Это хорошо, что нет. Я просто вообразил, что человек может подумать и, не приведи Господь, сделать. Ну выпил немного, ну отдыхает, и вдруг страшные звуки, удары, кто-то дверь ломает, не иначе налет. Берет человек с нетрезвых глаз охотничье ружье и – шарах по двери.

Тут не кто иной, как Нина, продемонстрировала неожиданную трезвость мышления.

– У нас дверь сейфовая, вы же знаете, – тихим голосом сказала девочка. – Ее из ружья не пробьешь. И у папы ни охотничьего, ни какого другого ружья нет. Это мы точно знаем. Даже газового пистолета нет, он бы нам показал. Вот газовые баллончики есть, несколько штук…

– Положим, газовый баллончик тоже не подарок, – пожал плечами Сергей. – Поднесет к щели, прыснет, тут мы с Колей и заплачем горькими слезами. А то и вовсе без глаз останемся.

– Вряд ли, – возразила Лена. – Он, может, и пьяный, но не сумасшедший ведь. Если действительно спит и вдруг проснется, первым делом спросит – кто там?

– А ты ответишь: кто-кто, конь в пальто! – баском подал голос Костик.

Чувство юмора у нынешних двенадцатилетних было совершенно невыносимое.

Наконец на площадке остались только Сергей с Колей. Сергей некоторое время увлеченно колотил молотком по косяку и стене, и вскоре щель стала шириной с палец.

– Хватит,– остановил Сергей сам себя,– а то потом придется не только щель заделывать, но и дверь менять. У нас на это никаких денег не хватит. Вот что, Коля,– обратился он к сыну,– поищи дома какую-нибудь железяку помягче, а я тут похожу, посоображаю...

Дом, в котором жил Сергей, был устроен таким образом, что на каждом этаже, с западной стороны, имелась общественная лоджия – просторный балкон, откуда жильцы проходили на черную лестницу. Окна квартиры, в которой жил Василий Андреевич с семьей, тоже выходили на запад

Сергей прошел на общественный балкон, перегнулся через ограждение и насколько мог осмотрел окна соседской квартиры. Ближайшие два были темные, впрочем, имелось еще одно окно – на торцевой стене, за углом дома. Горит там свет или нет, понять было невозможно.

Сергей подумал, что, будь он помоложе, вполне рискнул бы встать на ограждение лоджии и дотянуться до окна. А то и допрыгнуть. Иасстояние здесь было немаленькое, но вполне преодолеваемре – метр с чем-то. Если утвердить одну ногу на ограждении, а вторую на подоконнике и левой рукой, обмотанной тряпкой, разбить двойное стекло, можно считать, что ты уже в квартире.

Сергей посмотрел вниз. Двенадцатый этаж. Тридцать метров. Сто килограммов живого веса. Плюс заснеженный подоконник. Минус спортивные навыки. Уравнение не складывалось. Точнее, складывалось, но в результате получалось желе на асфальте. Нет уж, обойдемся без акробатических этюдов.

Он перегнулся чуть дальше. Ему показалось, что ближайшее окно квартиры Василия приоткрыто. Ерунда какая-то. Январь на дворе. Впрочем, мало ли что пьяному в голову придет. Может, ему не хватало воздуха. На стекле дрожали слабые цветные блики. Там действительно работал телевизор. Сергей прислушался. Ему почудился голос диктора, и даже долетело что-то вроде «события в Чечне»... По времени совпадает – четверть десятого, как раз должна идти программа новостей.

Сергей был абсолютно уверен, что Василий лежит дома мертвецки пьяный. А может быть, мертвецки – в буквальном смысле. Эту мысль он воспринял довольно спокойно. Слишком много было на его памяти пьяных смертей. Причем вовсе не обязательно от инфаркта или инсульта – эти прелести чаще случаются при похмельном синдроме. А когда человек в глубокой отключке, опасности совсем иные. Двое знакомых Сергея захлебнулись собственной блевотиной. Один вывалился из окна – тоже, видимо, воздуха не хватало. Еще один зарезался, гоняя ножом по своему телу зеленых чертей…

Ему вспомнилась вычитанная где-то история про Джека Миттона, богатого англичанина из Шропшира, жившего в девятнадцатом веке. Этот самый Миттон, благо что член парламента, высасывал ежедневно по восемь бутылок бренди и по восемь портвейна и к тридцати восьми годам пропил все свое немалое состояние – пятьсот тысяч фунтов стерлингов. Последние двенадцать лет жизни он не просыхал ни на минуту. Между тем помер Миттон не то чтобы совсем уж от пьянства. Как-то ночью его охватила неудержимая икота, и несчастный алкаш придумал избавиться от нее посредством шока, с каковой целью поджег на себе ночную рубашку. Прибежали слуги. Митиона погасили. Однако ожоги были несовместимы с жизнью, и член парламента лишился чувств – навсегда. Теряя сознание, он успел произнести: «Ну вот, икота прошла, слава богу».

Воспоминание о выпавшем из окна знакомом заставило Сергея по-новому посмотреть на вещи. Торцевой стороной дом выходил в глухой дворик, и тело, свалившееся сверху, могло пролежать довольно долго, не привлекая ничьего внимания.

Сергей спустился на первый этаж, вышел из подъезда и обошел вокруг дома. На снегу во дворике виднелось лишь несколько цепочек собачьих следов. Ни тела, ни следов падения не было. Он задрал голову. Окно на двенадцатом этаже было темным. Над крышей соседнего дома высилась, излучая волшебное серо-голубое сияние, заиндевевшая Останкинская башня. Небо было чистым. Очень далеко и высоко, помаргивая красным огоньком, среди звезд летел самолет. Думать о смерти не хотелось.

Резко вскинув голову, Сергей ощутил, что в затылке опять заворочалась боль. Он нашарил в кармане зимней куртки конволюту анальгина, выдавил на ладонь две таблетки и проглотил. Минут через пятнадцать станет полегче.

Поднявшись на свой этаж, Сергей увидел, что Коля сидит на корточках перед соседской дверью и перебирает разложенные на полу железки. Там было несколько обрезков толстой проволоки, прут с шариком на конце, выдернутый из сливного бачка, скоба от приза по научной фантастике, полученного Сергеем много лет назад, – она символизировала орбиту вокруг земного шара, – направляющая от старого фильмопроектора и еще несколько загогулин, происхождения которых Сергей не смог вспомнить.

Призовую скобу Сергей забраковал сразу – хотя увлечение фантастикой дело прошлого, но портить приз все же не годится, пусть себе стоит на шкафу, могильный памятник былой литературной страсти. После долгих экспериментов стало ясно, что лучше всего для борьбы с задвижкой годится деталь фильмопроектора. Она была из мягкого металла и достаточно длинная.