Текст книги "Нуль"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Сергей осторожно заглянул в свою квартиру. Катя с Леной сидели на кухне и тихо беседовали. Костик с Ниночкой смотрели в комнате американскую комедию «За бортом». Точнее, смотрел один Костик – как он сообщил, в двадцатый раз. Нина сидела в кресле, глаза ее были закрыты. По щекам змеились мокрые полоски. Сергей сбросил куртку, повесил ее в стенной шкаф и вернулся на площадку.

Металлическую направляющую от фильмопроектора пришлось по-разному изгибать раз десять. Наконец она точно вошла в щель и уперлась в ручку задвижки – во всяком случае, хотелось верить, что именно в ручку, а не куда-нибудь еще. После двадцати минут сопения – Коля и Сергей сопели попеременно, выхватывая друг у друга загогулину и шерудя ею в щели, – раздался долгожданный щелчок. Дверь тихо отворилась.

Сергей мгновенно вспотел. Оглянулся на дверь своей квартиры – в проеме никого не было. Головная боль резким ударом в затылок напомнила о себе. Слегка придержав сына, он первым вошел в соседскую квартиру.

Неприятный запах Сергей отметил сразу, хотя и не смог осознать, с чем он ассоциируется. Тяжелый, скользкий, стелющийся запах, чуть-чуть отдающий псиной и мокрым песком.

В прихожей – никого. В комнате – тоже, телевизор по-прежнему включен, идет какой-то фильм – кажется, американский.

Сергей заглянул на кухню. И замер. За столом спокойно сидел Василий, свесив голову на грудь и положив на стол руку с пистолетом (ТТ, отметил про себя Сергей, интересно откуда?). В правом виске его была заботливая дырочка. Стена за Василием была в брызгах и потеках крови.

Из-за плеча Сергея кухню разглядывал Коля.

– Назад, – тихо сказал Сергей. – Ничего не трогать.

Коля словно не услышал отца. Он на цыпочках вошел в кухню и приблизился к трупу. Сергей подумал, что сын, которому еще не исполнилось двадцати (в армии он не служил, учился и работал в одном и том же институте и вообще вел тихую, скромную жизнь), скорее всего никогда в жизни не видел убитых людей, тем более самоубийц, и сейчас ему может стать плохо.

Как всегда, он недооценил сына. Любой человек, смотрящий за неделю не менее трех триллеров, к двадцати годам набирает зрительский опыт, измеряемый тысячами смертей. Конечно, все они клюквенные, и экранная смерть уже на раннем этапе этого опыта неизбежно приобретает театральный оттенок, но в таком случае и реальная смерть становится сценической. Единственное, от чего Коля мог упасть в обморок, – это от вида крови, однако гемофобией он не страдал, поэтому лицо его осталось спокойным.

– Смотри и запоминай, – сказал Сергей. – Смерть – самое отвратительное, что существует в природе. Человек не должен насильственно расставаться с жизнью. Даже если он считает себя вправе распоряжаться собственной судьбой.

– Будешь звонить в милицию? – поинтересовался Коля, сделав вид, что пропустил слова отца мимо ушей.

– Нет, в Мосгаз, – буркнул Сергей. – Это надо уметь – задавать самые идиотские вопросы в самые неподходящие моменты.

Он вышел на лестничную площадку и столкнулся с Леной и Ниночкой. Выражение лица Лены надолго врезалось ему в память. Сергея поразило, что на губах соседки застыла улыбка. Это была сумасшедшая, дикая улыбка – слабая и заискивающая, недоверчивая, обреченная, смесь ужаса и надежды, причем если надежда тащила верхнюю дрожащую губу вверх, то ужас оттягивал уголки рта вниз, и при этом знание, что произошло нечто непоправимое, каменной коркой сковывало лицо, – получалась чудовищная маска, тем более страшная, что зрачки были невообразимо большие, сажевые, с непонятными искрами на дне глаз.

Сергей тут же забыл, что хотел как-то подготовить Лену, сказать что-нибудь глупо-успокоительное, соврать, приобнять за плечи, отвести от двери, учесть, что рядом стоит пятнадцатилетняя дочь, белая как луна, сделать вид, что в трех метрах от них – не смерть, нет, вовсе не смерть, а болезнь, тяжелая, может быть страшная, но болезнь, произнести слова о смерти потом, через минуту, через три, через пять, но не сразу, не с места в карьер…

Получилось – именно с места в карьер.

– Не ходите туда, – вырвалось у него. – Это самоубийство.

Дальше начался хаос. Вопль Лены, вопль Нины, слезы, тут же сухие глаза, снова слезы, крики «Пусти меня!», «Мама, не ходи!», «Не верю!», «Гад! Что же ОН с нами сделал!», «Папочка!», «За что?!», капанье валокордина, «Где у нас тазепам?», опять вопли, дрожь, дрожь, дрожь, крупная дрожь била Лену, мелкая дрожь у Ниночки, дрожь в ногах Сергея, дрожащие руки Кати с пузырьком валокордина, дрожащий взгляд Коли, дрожащие щеки Костика, и бессмысленное бормотание невыключенных телевизоров в двух квартирах, двери которых до сих пор смотрели друг на друга спокойно и благожелательно, а теперь будут смотреть с бесконечно разными выражениями – с одной стороны лад и достаток, с другой – ужас, мрак, пустота, безденежье, отчаянье…

Сергей вызвал милицию. Патруль приехал на удивление быстро – через пять минут. Два молодых парня в кожаной с мехом форме деловито вошли в кухню, осмотрели труп, тут же позвонили куда-то (причем, чтобы не оставлять лишних отпечатков на телефоне Василия, попросили разрешения воспользоваться телефоном Сергея), кого надо вызвали, потом один ненадолго исчез, а второй, вытащив разграфленные листы бумаги, принялся снимать показания со свидетелей и членов семьи.

Тут-то Сергей и узнал, что его сосед был не только и не столько коммерсантом. То есть фирма у Василия имелась (у кого из сильных мира сего нет своей фирмы?), и он там числился то ли директором, то ли вице-президентом, но в то же время, а может быть в первую очередь, играл какую-то немаловажную роль в политике, работал в группе поддержки одного из кандидатов в президенты, занимал некий пост в мэрии и при этом – что Сергея удивило больше всего, ибо в своем издательском деле он слыл профессионалом и знал огромное количество людей, – владел небольшим издательством: факт, никем из коллег Сергея не отмеченный.

Понятно, что в такой ситуации одними патрульными не обошлось. Приехала следственная бригада, человек пять или шесть, щелкали фотоаппаратом, ходили по комнатам, бесконечно звонили куда-то из квартиры Сергея, задавали множество вопросов, шумели, обсуждая факт самоубийства, интересовались, откуда у покойного боевое оружие (жена, точнее, уже вдова, клялась, что видит пистолет впервые в жизни), искали пулю, не нашли, долго исследовали выбоину на стене – пуля, пройдя сквозь голову, ударила в стену, но там не застряла, а, отрикошетив, куда-то исчезла, – перебирали одежду Василия, рассматривали документы, ворошили его бумажник, почему-то оказавшийся на полу в дальней комнате, зафиксировали, что в бумажнике денег нет, а есть только два пропуска в разные банки и несколько старых товарных чеков. И так далее.

Потом судмедэксперт в резиновом фартуке и резиновых перчатках удалил всех из кухни и стал что-то делать с трупом. Наконец спустя часа два все процедуры были закончены, и группа удалилась.

Сергей посмотрел на часы и очень удивился. Было три часа ночи. Поскольку головная боль не отпускала ни на минуту, Сергей был уверен, что к этому времени он должен просто рухнуть, однако на ногах держался и даже отвечал на какие-то уже незначительные вопросы патрульных. Ибо патрульные опять были в квартире Василия – теперь они ждали труповозку.

Лена с Ниной остались в квартире Сергея – они, обнявшись, полулежали в кресле. Костик давно спал. Катя убиралась после нашествия милиционеров. Коля потерянно слонялся между двумя квартирами.

Еще с полчаса Сергей сидел в прихожей с патрульными. У одного из них постоянно включался уоки-токи, и Сергей невольно узнал много темного, что происходит в Москве посреди обычной будничной ночи. Совершен налет на коммерческую палатку у метро «Отрадное», продавец убит. Взлом магазина на проспекте Мира, сработала сигнализация. Перестрелка на Коптевской улице. Патрульная машина преследует «девятку» с четырьмя вооруженными людьми, объявлен план «Перехват». В подъезде на Новоалексеевской улице обнаружен труп бомжа. В гостинице «Восход» драка с применением оружия, есть жертвы. Сергей отметил, что все сообщения поступили в течение двадцати минут.

– Это что, рядовая ночь? – спросил он патрульного. – Или сегодня какой-то особенный всплеск?

Патрульный ответил, но совершенно невпопад:

– Всегда эту труповозку ждать приходится. Нам бы тоже надо в перехват включиться. А то сидишь тут, кровь нюхаешь.

И Сергей только сейчас понял, какой такой запах преследует его с первых минут пребывания в квартире Василия. То тяжелое, скользкое, псиное, что висело в воздухе, было запахом крови – не той, что сочится из пальца при порезе и запахом вроде бы не обладает, а той, что выливается из человека сквозь отверстие, проделанное свинцом или сталью. Кровь пахнет, когда ее МНОГО.

Лужа под стулом, на котором сидел Василий, когда ему взбрело в голову покончить счеты с жизнью, была огромной – метра два в диаметре. Когда Сергей оценил ее размер, он поразился, сколько крови содержится в человеке. Судмедэксперты это, наверное, хорошо знают, а вот обычные люди – нет.

И еще Сергей понял, что запах крови описать невозможно. У него явный дескриптивный характер. То есть про какой-нибудь другой запах можно сказать: так пахнет кровь. А запах самой крови сравнить не с чем. Кровь пахнет… кровью.

Он опять нашупал в кармане конволюту анальгина, выковырял две таблетки и незаметно для милиционера отправил в рот. Ему почему-то не хотелось, чтобы патрульный заметил, как он принимает лекарство. После этих действий конволюта осталась пустой. За вечер и начало ночи Сергей сожрал пачку обезболивающего. «И голову не вылечишь, и печень посадишь», – мысленно услышал он ворчание жены.

Когда приехавшие санитары унесли на носилках запакованный в специальный чехол труп и патрульные умчались – очевидно, еще надеясь поучаствовать в перехвате, – Сергей наконец остался один. Сил не было вовсе, тем не менее он решил вымыть кухню Василия, чтобы утром Лена с Ниночкой не наткнулись на лужу крови. Собираясь с духом, он походил по квартире, натыкаясь на стулья и журнальный столик. На столике стоял телефонный аппарат.

Сергей подошел к окну – тому самому, которое соседствовало с общественным балконом и к которому Сергей несколько часов назад совершал в воображении акробатический прыжок Теперь он понял, что тогда, на балконе, зрение его подвело. Окно было плотно закрыто.

Сергей попятился и опять наткнулся на журнальный столик За его спиной тенью возник Коля.

– Ты чего не спишь? – глупо спросил Сергей.

– Какой уж тут сон? – сонно сказал Николай. – Вот ты ляжешь, тогда я и попробую поспать.

– Что мама делает?

– Сидит на кухне, тебя ждет.

– Ты сам как?

– В порядке.

– Что скажешь о нашей милиции? – Сергей не случайно задал этот вопрос. Патрульные были всего лишь чуть старше его сына.

– Менты – хорошие ребята, – одобрил Коля. – А вот остальные…

– Что – остальные?

– Помнишь бумажник Василия Андреевича? Тот, что лежал на полу?

– Я его сам не видел, но вопросы о нем помню.

– А я видел. Я ведь в ту комнату первым зашел, еще ДО приезда следователей. Бумажник, конечно, лежал на полу, все правильно. Только он не был пустым.

– А ты откуда знаешь? Ты что – брал его в руки?

– Окстись! Мне бы такое в голову не пришло. Охота была пальчики оставлять. Бумажник был распахнут, и оттуда высовывались бумажки. Вроде бы стотысячные.

– Точно?

– Точно.

– И куда же они делись?

– Это тебе лучше у следователей спросить. Или у судмедэксперта. Он все время шастал туда-сюда. Неприятный тип.

Сергей помолчал.

– Ладно, иди спать.

– Я тебя дождусь.

– Сейчас пол вымою и приду.

– Ты будешь мыть пол?! С ума сошел! Такую прорву крови убрать – тебя же наизнанку вывернет.

– Кто-то ведь должен это сделать…

Наверное, тысячи детективов, прочитанных и по долгу службы, и просто из любви к литературе, не могут исчезнуть из памяти без следа. И еще, наверное, каждый читающий мужчина – хоть немного да Шерлок Холмс в душе. Или по крайней мере доктор Ватсон.

Сергей смотрел на телефонный аппарат и думал, что если сейчас снимет трубку и нажмет на кнопку повтора набора, то узнает, с кем Василий говорил в последний раз в жизни. Конечно, доктор Ватсон и тем более Шерлок Холмс из Сергея был плевый, потому что в четыре часа утра звонить было некому и незачем. Вряд ли на том конце неизвестного провода мог сидеть неизвестный человек и гадать, позвонит Василий еще раз или нет. Тем не менее Сергей протянул руку к аппарату. Наверное, он просто оттягивал момент, когда нужно будет браться за тряпку и ведро.

Коля недоумевающе уставился на отца.

Сергей достал из кармана носовой платок, обернул им трубку и поднес к уху. Потом вытащил шариковую ручку и ее кончиком нажал на кнопку повтора. Линия была, разумеется, свободна – послышался длинный гудок.

И тут Сергей испытал шок. Трубку сняли мгновенно. Раздался испуганный женский голос:

– Алло! Алло! Слушаю вас! Говорите же! Вы обалдели – звонить в четыре часа ночи? Вас не слышно. Алло!

Сергей выронил трубку и сел на ближайший стул. Голос принадлежал его собственной жене Кате.

Это было непостижимо, это было чистым безумием, и это была реальность. Последний номер в жизни, который набирал Василий, оказался номером его, Сергея, квартиры. Притом что они с Василием вовсе не были близки и друг другу никогда не звонили. Сергей даже не был уверен, что в его телефонной книжке есть номер соседа. Он, скорее всего, и не записывал его никогда. Их контакты ограничивались дежурными «привет – привет» в лифте и на лестничной площадке.

Соседство на московской лестничной площадке, в московском многоквартирном доме – это не соседство в деревне или маленьком городке. Люди, живущие на разных этажах, чаще всего не знают имен друг друга и хорошо, если здороваются при встрече. Жёны Сергея и Василия общались больше, но и то на примитивно-бытовом уровне: соль кончилась; хлеб не успела купить, полбатончика не найдется? телефон не работает, можно от тебя позвонить?

В комнату вбежала Катя.

– Сергей, меня снова трясет! Только что кто-то позвонил – представляешь, в четыре часа ночи! – и молчит. Ни слова не сказал, только сопел в трубку.

Сергей думал ровно секунду.

– Ну ошибся кто-то. Мало ли. В большом городе и дураков хватает. Успокойся. Не бери в голову.

Коля пристально посмотрел на отца, но ничего не сказал.

– Слушай, принеси, пожалуйста, ведро и тряпку. Я хочу кровь замыть.

Катя отнеслась к этой просьбе одновременно сердечно и деловито.

– Бедный ты, бедный. Никак успокоиться не можешь. Может, я вымою?

– Не женское это дело – кровь отмывать. Я сказал.

Фраза Жеглова всегда выходила у Сергея очень убедительно.

– Я тебе столько тряпок не наберу – тут целое озеро крови. Газетами надо собирать.

Стопку старых газет Сергей принес сам. Раз восемь он выносил пропитанные кровью газетные комья на площадку и сбрасывал в мусоропровод. Голова теперь не просто болела, она выла болью и жутко кружилась. Сергею казалось, что он весь пропитался тошнотворным запахом крови.

Прежде чем окончательно отдраить пол в соседской кухне, он решил передохнуть. Оставил там на полу ведро, бросил рядом тряпку и пошел в свою квартиру. Тщательно вымыл в ванной руки, облил их дезодорантом, еще раз сполоснул, приплелся в кухню и повалился на стул.

– Давай я домою, – робко попросила Катя.

– Сам, – только и смог бросить Сергей сквозь боль и головокружение. Потом добавил: – Пять минут. Посижу. Осталось немного.

Катя зачем-то вышла в квартиру соседей – наверное, посмотреть, действительно ли осталось немного.

В гостиной по-прежнему полулежала в кресле Ниночка. Лены рядом с ней не было. Сергею показалось, что девочка за три часа так и не изменила позы. Он догадался, что Нина не спит. Просто затаилась с закрытыми глазами, чтобы никому не досаждать и чтобы ее никто не мучил, и ждет утра.

В конце коридора послышались звуки льющейся воды. Потом стихли.

Из ванной вышла Лена, прошла сомнамбулой в гостиную и присела на кресло рядом с дочерью. В невидящих глазах ее была мертвая тоска.

Вернулась Катя, сказала: «Ты уже почти все убрал, молодец, осталось только тряпкой пройти, и всё», – присела на корточки рядом с Леной и что-то зашептала.

Из коридора опять донеслись звуки. Это прошлепал босыми ногами Костик – сходил в туалет, спустил воду, вернулся в детскую и со скрипом залег в свою кровать.

Запах крови был неистребим. Сергею стало мерещиться, что он теперь никогда от него не избавится. Одежда пропахла, и он сам пропах, и во всем доме поселился этот мерзкий скользкий запах, а может быть, даже во всем кровавом ночном городе.

Сергей порылся в ящиках серванта и нашел пакетик с благовонными палочками, которые ему подарил старый друг, несколько месяцев назад побывавший в Малайзии. Воткнул одну палочку в толстую свечу, стоявшую в подсвечнике, – последний раз ее зажигали на Новый год – и поднес горящую спичку. Воскурился синеватый дымок. По кухне распространился томный запах ладана. Эти палочки Сергей потом зажигал несколько дней…

Перед его глазами стояла огромная лужа крови. Он вспомнил выражение «на сгустках воли». Когда он пил и порой приползал домой на карачках, его первая жена неизменно произносила: «Опять на сгустках воли явился».

Сейчас ему тоже потребовался сгусток воли. Он заставил себя подняться и направился в соседскую квартиру. Вошел в кухню, наклонился над тряпкой и… сел на пол, прямо в недомытую кровь. На тряпке, тускло поблескивая медью, лежала пуля.

Сергей мог поклясться всеми богами мира, что пять минут назад никакой пули здесь не было. Он осторожно взял ее двумя пальцами и, пытаясь унять дрожь в руке, поднес к глазам. Калибр ТТ, как известно, семь-шесгьдесят-два. Этот кусочек металла походил на пулю калибра семь-шестьдесят-два, но, не будучи специалистом, Сергей не мог сказать наверняка, что держит в руке именно то, чем лишил себя жизни сосед Василий Андреевич. Он не был уверен, что это пуля от ТТ. Он вообще теперь ни в чем не был уверен.

Тупик.

Плохо соображая, Сергей опустил пулю в карман и взялся за тряпку…

Сергей всегда очень ревностно относился к чистоте и точности языка. Неправильное словоупотребление, непонимание слов, засоренность речи приводили его в ярость. Наши разговоры о литературе чаще всего сводились именно к спорам о качестве письма. Мы довольно редко говорили о любимых писателях, потому что читательский опыт был у каждого свой – Сергей прекрасно знал английский и французский и перечитал горы книг в оригиналах, я же, не владея никаким языком, кроме русского, читал очень много в переводах с восточных языков и здесь давал Сергею изрядную фору. Косточки современным писателям мы тоже перемывали довольно редко, как-то молчаливо сходясь на том, что великих достижений у отечественной литературы в настоящее время нет и дискутировать особенно не о чем.

А вот о приемах словесной вязи, чистоте литературной работы и культуре речи вообще мы говорили много.

– Ненавижу мат, – говорил Сергей. – Я допускаю его в литературе, потому что художественная ткань по сути своей исключает запреты, и для речевых характеристик и образов персонажей или ситуации допустимо все, были бы мера и вкус, но в повседневной речи мат отвратителен. И вовсе не потому, что смысл матерных выражений зачастую мерзок. Люди употребляют мат, потому что бедны на язык, и убоги воображением, и обижены эмоциями, и мало читали в своей жизни хорошей литературы, а то и вовсе не читали, и потому что лишены любви к языку как к таковому. Чувство языка и свободное им владение несовместимы с матом.

Я не полностью с ним в этом соглашался, меня смешила серьезность, с которой он витийствовал на тему культуры речи, сам я, скорее, исповедовал абсолютную свободу мыслевыражения, поэтому, как правило, послушав некоторое время Сергея, находил возможность вставить:

– Ты, как всегда, прав, дружище, еб твою мать!

Сергей бесился.

На правах старого друга я, конечно, мог подшучивать над ним, и до серьезных конфликтов в наших беседах дело не доходило. Но, вполне возможно, то, что я называю вышучиванием, а следовало бы именовать издевательством, имело очень серьезную причину – зависть. Если честно, то я не на шутку завидовал Сергею. Оставим в стороне то, что он был директором и владельцем издательства, а я – редактором-поденщиком, что он четыре-пять раз в год выезжал за границу – на какие-нибудь международные книжные ярмарки, конференции, конгрессы, семинары и прочее, – что наше положение в литературном мире было несоразмерным, так же как и заработки. Я завидовал ему прежде всего в литературном отношении.

Сергей прекрасно знал и чувствовал именно русский язык, его коньком была этимология, он постоянно копался в историях слов, все, что он писал, отличалось Стилем, – а вот как раз этого мне и не хватало. Да и не только мне.

Впрочем, послушаем лучше «Альбинони».

||||||||||

«Я не понимаю, как люди могут употреблять слова и не ведать, что они означают, откуда взялись. Магия языка – конечно же, не в синтаксисе, а в морфологии и этимологии. Слова завораживают меня с детства, любые слова – причудливые и самые обыкновенные.

Почему собака называется собакой, а воск – воском? Почему «есть» обозначает одновременно существование и процесс принятия пищи? Почему «гора с плеч», а не «с плечей»? Откуда взялись «авокадо» и «ананас»?

Меня приводит в восторг, что «амеба» и «биржа» – синонимы, а «дуэль» и «парабеллум» – слова не просто из общего семантического пространства, но однокоренные. Я постоянно очарован фантазией человеческого языка.

Пары родственных слов бывают просто фантастические: маневр и хирургия, эшафот и катафалк, трюфель и тубероза, эссе и шекель, пилот и кибернетик, риф и котлета, ваниль и влагалище, эпоха и теннис, апломб и зонд, республика и ребус, парапет и бюстгальтер, мустанг и бленда, гротеск и криптография, ересь и интеллект.

Мне страшно интересно докапываться, что «карабин» – это навозный жук, «бриджи» – буквально «ягодицы», или просто «задница», «петарда» произошла от глагола «пердеть», а «спонсор» значит «торжественно обещающий», и, таким образом, в этимологическом смысле все пионеры Советского Союза были спонсорами. Я готов плакать от тихой радости, когда узнаю, например, что «трапеза» – и «трапеция» – это всего лишь «столик», причем слово за долгую историю укоротилось, изначально же это было «тетрапеза», то есть нечто четырехногое, и, таким образом, у вкусного слова «трапеза» множество кузенов, среди них – велосипед, тетраэдр, пьедестал, фут, пеон, тетрадь, антипод, тетрациклин, футбол, педаль и даже все тот же пионер Советского Союза.

Не думаю, что я одинок в своей зачарованности словами, однако ближние, любопытные до слов, попадаются мне все реже и реже. Катаев говорил, что человека втрое больше мучает вид предмета, если он не знает его названия. Ерунда! Люди не понимают названий вещей, и это не мучает их нисколько! Семь человек из десяти скажут, что бутерброд – это «хлеб» плюс «масло». А сколько человек из тысячи объяснят, что бутерброд – это «сэндвич» из трех слов, где нет ни хлеба, ни масла, зато есть «корова» плюс «сыр» плюс «кусочек чего бы то ни было»? Думаю, нисколько! И такое незнание собственного языка ничуть не терзает «могущественных», ибо эти растения даже не знают, что они могущественные.

Между прочим, я сейчас не сказал ничего обидного: люди – это буквально «растения», ибо слово «людъ» происходит от готского «лиудан» – «расти», а «чело-век» толкуется в русском языке именно как «высшая сила».

О боже, каждый день я встречаю подтверждения тому, что люди не задумываются над словами, которые произносят или пишут.

Вчера в газете прочитал: «Скоро в Подмосковье появятся новые электрички. Вагоны будут на два метра длиннее старых, а двери – на порядок шире». Дорогой друг, писавший эту заметку, знаешь ли ты, что «на порядок» в русском языке (и при десятичной системе счисления, а другой пока не предвидится) означает «в десять раз»? Ты можешь вообразить двери электрички шириной двадцать метров?

Открываю на первой попавшейся странице книгу моего хорошего знакомого, который ударился в модную ныне боевую фантастику и считает себя одним из первых писателей в этой области:

«Чернеющая между валунами дыра выглядела довольно мрачно, походя на провалившуюся пасть неведомого чудовища».

Не говоря уже о двуударности – и стало быть, двусмысленности – слова «походя», как и куда может провалиться пасть?

У великого Фасмера: «Каприз, из французского «каприс» – то же, от итальянского «каприччо», буквально «козлиная поза» – от латинского «капер», козел, «капра», коза».

А если задуматься? Какая связь между капризом и козлиной позой? И что это такое вообще – козлиная поза? Увы, великие тоже ошибаются.

Вот, произнес фразу и понял, что она звучит плохо: увы-ве… Порой, когда пишешь, полезно читать рождающийся текст вспух. Сейчас я не пишу, а диктую, поэтому звуковые огрехи чувствуются сразу. Надо обойтись без «увы». И, кстати, без фальшивого сетования. Просто: великие ошибаются, причем довольно часто.

Для этимолога было очень соблазнительно связать каприз с «капрой», то есть козочкой. Но слово «каприччо», породившее «каприз», – другого происхождения, как ни печально мне поправлять вас, уважаемый Максимилиан Романович. Каприччо – виртуозная пьеса в вольном стиле, с неожиданными оборотами – это «капориччо», или, в два слова, «капо риччо», голова с всклокоченными, щетинистыми, жесткими волосами, торчащими в разные стороны, этакий «ежик». Точно так же в каприччо ежисто «торчит в разные стороны» мелодия, а ежик на латыни – «эрикиус», и фамилия итальянского художника Себастьяно Риччи переводится как «всклокоченный». Замечу попутно, это тот самый Риччи, на картине которого Геракл удивительно похож на роденовского Мыслителя, между тем как дистанция, разделяющая эти произведения, – два столетия.

И так далее, и так далее, и так далее.

За многие годы работы издателем я смертельно устал от редактирования. Мне безумно надоело выправлять рукописи людей, понятия не имеющих ни о самих словах, ни о том, как они должны соединяться в предложения, никогда не задумывавшихся, что означает само слово «текст». Людей, которым в голову не приходит, что, подобно тому как любое слово – фантастично, потому что представляет собой уникальный продукт истории и культуры, любая фраза – тоже фантастическая конструкция, невероятно эластичная и поразительно жесткая одновременно. «Текст» – слово латинское, оно означает «ткань», а в хорошей ткани не может быть ни узелков, ни торчащих ниток, ни сувоев, ни зацепок, ни, упаси боже, прорех.

Употребление неверного слова, даже из синонимического ряда, меняет оттенок, а значит – смысл. Изменение порядка слов во фразе меняет интонацию, а значит – смысл. Изъятие нужного слова или добавление лишнего ломает ритм, а значит – смысл.

Если заботиться о смысле, то нужно отчетливо понимать: каждое слово должно стоять на своем месте. В этом отношении – может быть, единственно в этом отношении – проза не отличается от поэзии. А ведь, кроме смысла, нужно заботиться еще о заключенных в словах образах, об эмоциях и страсти, которые несут слова. О, как же важно выразить словами страсть! Ту страсть, которая, по Пастернаку, есть слепой отскок в сторону от накатывающейся неотвратимости.

Хорошая проза – это всегда смелые и слепые отскоки в сторону, это, как писал Мандельштам, «движение словесной массы – движение стада, сложное и ритмичное в своей неправильности; настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт…». И нужно еще заботиться о подтексте, аллюзиях – прозрачных и сознательно ложных, путеводных подсказках и намеренных обманах читателя, об аллитерациях – всех этих коварных скрепах, эпифорах, зевгмах и рондо, – о чистом звучании каждой фразы, о ритме, правильном и неправильном, об ударениях – слова могут быть с ямбическими, хореическими (то есть мужскими и женскими) и, конечно же, дактилическими окончаниями, а ударение на четвертом от конца слоге часто ведет себя предательски, и это важно не только для поэзии, но и для прозы, неверный размер способен изуродовать всю конструкцию. Не говоря уже о том, что слова не должны подставлять автору ножку.

Фраза «В степи здания встречаются редко» недопустима. Объяснить почему?

Сколько лет я знаю Синицкого, столько лет читаю его повести и рассказы. Они интересны и необычны, но ужасно замусорены лишними словами и звуками.

Вот фраза – беру навскидку любую: «Пока он раздраженно слонялся по комнате, руки его как бы непроизвольно захватывали кое-что из попавших в зону досягаемости и лишенных какой бы то ни было взаимосвязи деталей». Нетрудно увидеть, как мешают фразе первое слово «пока» и последнее – «деталей»; после секундного размышления становится ясно, что «как бы непроизвольно» легко обходится без «как бы», а оборот «какой бы то ни было» вообще изымается без малейших последствий для смысла. Более того, «лишенных какой бы то ни было взаимосвязи деталей» – плохо: автор забыл, что есть слово «предметы», и не удосужился задуматься – а должна ли между ними быть взаимосвязь? Скорее всего, он хотел подчеркнуть отсутствие связи между действиями героя и предметами, но не сумел это сделать. «Попавших в зону досягаемости» – не лучше: почему не «первые попавшиеся»? Вот та же фраза: «Он раздраженно слонялся по комнате, и руки его непроизвольно и бессвязно хватали первые попавшиеся предметы…» Впрочем, убедить Синицкого, что строить фразы наобум недопустимо, мне за все эти годы не удалось.

А вот что меня всегда восхищало в Синицком – это его умение найти в своей фотографической памяти точного двойника любого человека. Когда-то он заявил, что моя жена Катя – вылитая Джейн Остин, я поначалу не поверил и даже на какое-то время выкинул это сравнение из головы. Много позже – в Англии – мне попалась на глаза в книжном магазине иллюстрированная история английской литературы. Я перелистал книгу, открыл на статье о Джейн Остин и – в буквальном смысле обомлел. С гравюры на меня – если быть точным, то не на меня, а куда-то влево – смотрела Катя, одетая в глухое платье с короткими рукавами, по моде начала девятнадцатого века. Из-под чепца выбивались смешные завитки волос.

Если бы не Синицкий, я сам ни за что не догадался бы, что мой младший сын Костя – копия мальчика с картины Пинтуриккьо. Разумеется, я прекрасно помню эту картину, но два образа никогда не совмещались в моем сознании: разные прически, отвлекающее одеяние, да и нет привычки соотносить художественные изображения с реальными людьми. Между тем у Синицкого – это даже не привычка, а образ мышления».