Текст книги "Нуль"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Поехали, – с облегчением произнес он, вваливаясь в машину. – Хорошо, если к полуночи доберемся до дома.

– Что-то ты неважно выглядишь, Сережа, – сказал Яша. – Неприятности?

– Нет, что ты. По-моему, просто переел. И перепил кофе.

– А где твой приятель?

– О, приятель давно ушел. Он же здешний, что ему в ресторане ошиваться, если ужин съеден, разговор закончен, а счет оплачен?

– Ну ладно, едем. – Яков плавно тронул с места. Подозрительное выражение с его лица не исчезло.

Мост Золотые Ворота в тумане являл собой фантастическое зрелище. Свет фар, фонари и яркие прожектора, укрепленные на мосту, выхватывали стальные тросы, вертикально встававшие справа и слева. Вокруг клубились космы тумана. Не было ни моря, ни неба, ни берега – лишь туман, полотно дороги и тросы. Казалось, машина идет по облаку, подвешенному к невидимой небесной тверди стальными нитями.

Сергей вспомнил моностих «Мост» американского поэта Чарлза Резникоффа и понял, что написать его можно было, только увидев Золотые Ворота в ночном тумане:

«Стальной скелет облака».

Редкие машины двигались медленно, не обгоняя друг друга: спешить в таких условиях мог бы только сумасшедший.

Сзади послышался нарастающий шум. Какая-то машина взяла левее и пошла на обгон. «Додж» Якова в это время был уже примерно на середине моста.

– Видал? – мотнул головой Яша. – Абсолютные идиоты. Держу пари, это не американцы. Явно кто-то из России. Хотя что делать российским балбесам ночью на Голден-Гейт?

– Один такой балбес рядом с тобой, – сказал Сергей. – Мне-то ведь дело нашлось…

– Tы, слава богу, не за рулем.

Чужая машина поравнялась с «Доджем» и начала его обходить. Это был «Форд» с затемненными боковыми стеклами.

И тут произошло нечто настолько неожиданное, что Сергей с Яковом даже не успели испугаться.

Задняя дверца соседней машины приоткрылась, и оттуда прогремели два выстрела.

Послышался звон стекла.

«Форд» прибавил газу и исчез в тумане впереди.

Яков резко взял вправо, прижался к пешеходной дорожке, отгороженной от проезжей части высоким барьером, и встал. Сергей некоторое время сидел не шелохнувшись. И тот и другой были в испарине.

Потом оба как по команде повернулись.

В стекле левой задней дверцы были два маленьких отверстия в густой паутине трещин.

Стекло правой задней дверцы разлетелось вдребезги.

Я не знаю, о чем говорили Сергей и Яков в машине тем вечером, и не знаю продолжения этой беседы, состоявшегося ночью в квартире на Вествуд-драйв, куда они доехали без дальнейших приключений, – беседы, в которой активное участие приняла, конечно же, Мира. Рассказывая мне впоследствии перипетии всей этой истории, Сергей обошел полным молчанием события его последней ночи в Сан-Хосе. Я понял лишь одно: он всерьез поссорился со своими друзьями.

Видимо, они посчитали, что Сергей вовлечен в какую-то криминальную деятельность и сознательно поставил жизнь Якова под угрозу, а Сергей полагал, что не вправе выдавать тайну, принадлежавшую не ему одному, и рассказывать о «Черной книге», о кровавых событиях в Москве и о том, кто был тот таинственный незнакомец, с которым он якобы встречался в Сосалито.

Вечернее происшествие ошеломило Сергея не меньше, чем Якова, разница заключалась лишь в том, что он понятия не имел, кому понадобилось палить по их машине на мосту Золотые Ворота, а Яша считал, что Сергей знает, но умалчивает и таким образом совершает подлость, ибо делает его, Миру и Алика совершенно уязвимыми и незащищенными перед неведомыми боевиками русской мафии в Сан-Франциско.

Возможно, Сергей всю ночь пытался доказать, что это не так, но ему не поверили. Он был твердо уверен, что выстрелы по машине – нечто вроде предупреждения: не пытайся встречаться с Колманом, веди себя тихо, не рыпайся, – если бы их с Яковом хотели убить, то сделали бы это чисто и профессионально. А то – на пустынном мосту, в тумане, поздно вечером, на малой скорости, и всего два выстрела по задней части салона, притом что было отчетливо видно: там никто не сидит.

Конечно, эти размышления не убавили стресса. Сергей в очередной раз убедился, что вокруг него на цыпочках ходят незримые страшные тени, причем Восточное или Западное полушарие планеты – для этих теней не принципиально, но главное, что ходят вокруг него одного, Яков с Мирой здесь абсолютно ни при чем и могут не опасаться за свое будущее.

Нет, видимо, они и слушать его не хотели. Кажется, весь мир уже уверовал в беспощадность и бессмысленную жестокость русской мафии.

На цыпочках, на цыпочках, кровавые следы…

Рано утром, когда Мира и Яков еще спали после шумной ночи, проведенной в слезах и упреках, Сергей, который вовсе не ложился спать, собрал свои вещи, оставил на столике в конверте пятьсот долларов в возмещение ущерба и покинул уютную квартиру в Уиллоу-Глен – как ему казалось, навсегда. Он понуро доплелся до автобусной остановки, доехал до станции Тамьен сел на поезд и отбыл в Сан-Франциско.

Ему было понятно, куда направиться дальше: в скромном отеле «Кинг Джорджз» – гостинице Короля Георга – Сергей уже останавливался раньше, а располагался этот отель всего в трех минутах ходьбы от Центра Москони.

Сергей не был уверен, что у него хватит жизнелюбия ходить на выставку, но оставить такую возможность все же следовало, да и в любом случае надо было где-то жить четыре дня до самолета – обратный билет был только на девятое марта.

Комната в гостинице нашлась. Сергей оплатил ее вперед, сильно убавив свою уже совсем скромную наличность, и поднялся на второй этаж, чтобы разместиться в номере. Первым делом он принял душ, затем вскипятил воду в электрическом чайнике, полагающемся по обстановке, высыпал в чашку пакетик растворимого кофе, закурил…

Предупреждения там или не предупреждения, выстрелы или не выстрелы, а позвонить Норме Тайлер он обязан. Пока это единственная понятная ниточка, торчащая из клубка калифорнийских событий.

Госпожа Тайлер сняла трубку сразу, словно ждала этого звонка.

– Алло. Доброе утро. Говорит Сергей Андреенко. Я звонил вам вчера.

– Да. Как вы?

Ох, эта англосаксонская манера здороваться вопросом.

– Всё хорошо, спасибо. Я хочу узнать о состоянии Тайлера.

– Я только что вернулась из больницы. Он в порядке. Серьезных опасений нет.

Все тот же шелестящий голос.

– Где он лежит? Могу ли я навестить его? – Сергей слово в слово повторил вчерашние вопросы.

– Господин Андрей-ен-коу, я ждала вашего звонка. Я должна передать вам, что услышала от Тая. Он мне сказал буквально следующее: если позвонит этот русский, сообщи ему, что я не хочу видеть его до конца своих дней. Извините, это его слова. И еще он сказал, что в заявлении, которое он сделал для полиции, ваша фамилия не фигурирует. Но если вы будете добиваться встречи или требовать ответа на свои вопросы, он вынужден будет передать вашу судьбу в их руки. Я не знаю, какую роль вы играете в этих событиях. Я вообще ничего не знаю о вас. Я не могу судить о человеке только по голосу, хотя голос у вас милый и вежливый. Я мама Тайлера, он у меня единственный сын, я сделаю все, о чем он попросит. Умоляю вас, не звоните больше и не пытайтесь его разыскать. До свиданья.

Тихий шелест сменился короткими гудками.

Ниточка оборвалась.

Нет, это была не нитка, а резиновый жгут, и, лопнув, он плетью хлестнул по лицу. Щека, к которой Сергей прижимал трубку, горела, как от ожога.

Кажется, он и сам скоро начнет верить, что он не жертва, а сообщник преступников.

Сейчас я перепишу на бумагу еще один текст с кассеты «Альбинони», а почему мне это понадобилось, станет ясно несколько позднее.

||||||||||

«Незримые нити пересекают все поле мировой литературы. Это связи между произведениями. Бывает, один автор прямо цитирует другого; случается, писатели используют афоризмы или фрагменты чужих текстов в качестве эпиграфов. Порой писатели прибегают к скрытому цитированию – чаще всего это происходит тогда, когда автор уверен, что цитируемое произведение – например Библия – непременно будет узнано.

Большое количество романов, повестей, рассказов имеют заимствованные названия. Автор берет словосочетание или строчку из известного произведения иного писателя и использует ее в качестве названия, причем чаще всего источник не указывается: автор предполагает, что его должны знать все грамотные люди, и уж конечно эти грамотные люди соотнесут содержание одного произведения со смыслом другого, подарившего более позднему собрату название. Кроме того, давать сноску к названию произведения – совсем уж дурной тон.

Так, Айтматов назвал свой роман “И дольше века длится день”, использовав строчку Пастернака.

И Катаев позаимствовал у Пастернака название – “Уже написан Вертер”.

А Владимир Дудинцев написал роман “Не хлебом единым”. Писатель, конечно, знал, что он заимствует и откуда, а советские цензоры – вряд ли, иначе этот роман ни за что не пропустили бы, ибо слова «не хлебом единым» взяты из Второзакония, а полностью фраза читается так: “Не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живет человек”.

Еще интереснее – с названиями зарубежных произведений и переводами этих произведений.

Вот роман Фолкнера “Шум и ярость”. Кто подарил название? Любой западный человек скажет – Шекспир, слова взяты из известнейшего монолога Макбета: “Жизнь – всего лишь бродячая тень, бедный актер, который важничает и дергается на сцене в отведенный ему час, а затем пропадает навсегда. Это повесть, рассказанная идиотом, полная шума и ярости и не означающая ничего”.

Российскому читателю сделать этот вывод намного труднее, потому что соответствующее место в классическом переводе Корнеева звучит иначе: “Жизнь – это только тень. Комедиант, паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый: это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла”.

Не буду говорить о неточностях перевода, важно главное: “шума и ярости” в нем нет, а значит, русский перевод названия фолкнеровского романа не связан с Шекспиром, и русский читатель, в отличие от английского или американского, начиная читать роман, не ведает, что Фолкнер самим названием подсказывает ему: сейчас будет “повесть, рассказанная идиотом”.

Кстати, сам Шекспир тоже заимствовал названия: “Мера за меру” – это из евангелий. У Матфея, например: “...какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”.

Томас Вулф назвал свой роман “Взгляни на дом свой, Ангел”. Это дословная цитата из элегии “Лисидас” Джона Мильтона.

Джон Стейнбек назвал свой роман “Гроздья гнева”. Это прямая отсылка к Откровению Святого Иоанна Богослова: “И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия”.

Рей Брэдбери назвал свой роман “Что-то страшное грядет”. Это опять-таки “Макбет”, четвертое действие, слова второй ведьмы: “Закололо в пальцах – вот: что-то страшное грядет”, и снова связь сокрыта от русского читателя, потому что в классическом переводе ведьма говорит иное: “У меня заныли кости. Значит, жди дурного гостя”.

И так далее.

В сущности, эти вещи лежат на поверхности: достаточно знать английский язык и читать английскую и американскую литературу в оригинале, как связи проявляются, высвечиваются, невидимые нити становятся зримыми и путеводными.

Но есть секреты, закопанные намного глубже.

Чем дальше во времени отстоит от нас автор, тем труднее понять, как воспринимали его произведения современники, разобрать, что именно он хотел сказать людям своего времени, ведь наивно думать, будто тот же Шекспир обращался напрямую к нам, жителям будущего, отделенного от него пятью веками. А понять восприятие современников невозможно, если не знаешь особенностей культуры, быта и, таким образом, мышления людей, живших невообразимо далеко, на другой планете – допустим, в Англии начала семнадцатого века.

Вот тот же “Макбет”, произведение, к которому я обращаюсь снова и снова. Действие четвертое, сцена первая. Авторская ремарка: “Появляются призраки: восемь королей, в руке у последнего зеркало”.

Откуда зеркало? У Шекспира нет зеркала, у него написано буквально следующее: “Проходят восемь королей, последний со стеклом в руке”. Если бы Шекспир хотел сказать “зеркало”, он бы так и сделал: слова “миррор” и “лукинг-гласс” уже существовали. Но он употребляет “глас”, то есть стекло.

Дело в том, что стекло и было зеркалом, только это зеркало сильно отличалось от того, что понимаем под зеркалом мы. Последний король нес кусок полированного венецианского мутного неровного стекла.

Почему мутного? Потому что прозрачные стекла научились делать позже. Почему венецианского? Потому что центром стеклянного производства была тогда Венеция, британские мастера научились делать стекло ближе к концу семнадцатого века, лет через шестьдесят после кончины Шекспира. Почему неровного? Потому что делать ровные стекла, раскатывать их научились тоже позже – опять-таки в конце семнадцатого века, причем во Франции. Почему полированного? Во-первых, потому что нанесение на стекло амальгамы – сплава олова и ртути – было тогда секретным и очень дорогим процессом, а напылять серебро еще никто не умел, это техническое достижение принадлежит девятнадцатому веку; во-вторых, потому что полированное стекло было самым доступным из зеркал: подкладывать под стекло серебряную фольгу люди уже умели, и такие зеркала существовали, но тоже были очень дороги, и вряд ли актеры таскали их по сцене во время представлений. Проще было выносить кусок стекла, в котором мало что отражалось, но на это никто не обращал внимания: достаточно, что про отражение говорит сам Макбет.

А кстати, зачем вообще королю-призраку стекло? Да по той причине, что в театре сидел настоящий король – Яков I (со свитой, разумеется). Ну, может быть, не каждый день сидел – у него и других королевских дел хватало, – но часто: любил Яков I театральные действия и театр “Глобус” привечал. Стекло-зеркало в первую очередь (и лишь во вторую, третью и прочие очереди – для остальных зрителей) предназначалось для него, сидящего по правилам того времени в ближайшем к действию ряду: смотри, король, это ты здесь отражаешься, и в нашей пьесе, в главном ее герое, тоже ты отражаешься, – смотри и думай, какая она, королевская судьба… Кто бы мог подумать, читая и смотря “Макбет” сегодня, что это – сатира? И что “Глобус”, по сути, гражданский театр?

Массу интересного можно извлечь, если заинтересоваться одной только авторской ремаркой о “зеркале” в руке короля-призрака.

С зеркалами теперь более или менее понятно, а вообще – насколько мы представляем себе быт, нравы и, скажем, развлечения того времени?

Вдаваться в подробности очень долго. Меня сейчас интересуют только “шум и ярость”. Раз я издаю роман с таким названием, то обязан разобраться, какие нити, помимо назывательной, тянутся от Шекспира к Фолкнеру, а от Фолкнера – к нам, читателям.

Интересно, кто из нынешних читателей понимает, почему Шекспир изрек устами Макбета именно эти слова – “шум и ярость”? Знают ли они, нынешние читатели, что в елизаветинской Англии травля медведей и быков собирала не меньше зрителей, чем театральные представления? Это был спорт того времени, причем спорт популярнейший. Он имел свои названия: “беарбейтинг”, травля медведя, “буллбейтинг”, травля быка.

Существовали специальные арены, посредине стоял столб, к нему цепями приковывали медведя или быка. Ражий мужик брал в руки кнут и что было силы сёк животное, спускал на него собак, чтобы те драли обезумевшее неразумное существо “до первой крови” или же просто разрывали на части. Такие арены были устроены по всей Англии, их называли «медвежьими садами».

Зрители размещались вокруг, делали ставки, визжали, ликовали, веселые были времена.

Для этого “спорта” специально выводили собак – мы их знаем как бульдогов, “бычьих собак”, и питбулей, “ямных быков”. “Бычьих” – вовсе не потому, что они походила на быков, а потому, что их выпускали на быков и медведей. “Ямных” же – по той причине, что арены были углублены в землю и напоминали ямы.

Существовал даже титул “Повелитель медведя”, его даровала лично королева.

А то был еще такой спорт – погоня за быком. Публика – мужчины, женщины, юноши, девушки – гнала быка, доводила его до исступления оглушительным шумом, а потом забивала до смерти. Хорошее, вдумчивое развлечение. А в сущности, чему удивляться? До кинематографа еще далеко, до телевидения тем более, Арнольд Шварценеггер и Сильвестр Сталлоне родятся только через три с половиной века, надо же иметь какую-то замену “Терминатору” и “Рэмбо”. По идее, не мы должны укорять елизаветинцев, а они – нас: их забавы сводились к убиению бессловесных тварей, развлечения двадцатого века – сплошные убийства людей…

Один “медвежий сад” располагался рядом с “Глобусом”, где шли пьесы Шекспира. А нередко травля устраивалась в самом театре: скажем, утром – “Виндзорские насмешницы”, вечером – лупят медведя. Или утром – медведь, вечером – “Сон в летнюю ночь”. Шум толпы, ярость медведя… Ярость толпы, шум медведя… Шум толпы… Тихая ярость Гамлета… Шум толпы… Кровавая ярость Макбета…

“Шум и ярость” Фолкнера – это ярость затравленного зверя и шум улюлюкающей толпы…»

||||||||||

Последующие дни Сергей провел почти вслепую, словно туман, сквозь который они с Яковом ехали по Голден-Гейт, так и не рассеялся, только переместился с залива на город.

Сергей бродил по выставке, не видя ни стендов, ни людей, ни окружавших его чудес техники. Шлялся по Городу, не обращая внимания на архитектуру и не отличая один район от другого, хотя в Сан-Франциско это практически невозможно, настолько разительно не похожи, скажем, веселый Хейт-Эшбери на строгий и помпезный Гражданский центр, а старомодные Тихоокеанские высоты – на небоскребный Финансовый район.

Еще в Москве, несколько месяцев назад, перечитывая зачем-то «Вокруг света в восемьдесят дней», Сергей обратил внимание на описание Сан-Франциско. Тогда он подумал, что когда-нибудь попробует посмотреть на нынешний Город глазами Жюля Верна.

Вот что увидели в 1872 году Филеас Фогг и Паспарту;

«...Сан-Франциско имел вид большого торгового города. Высокая башня городской ратуши, на которой стояли часовые, возвышалась над всеми улицами и проспектами, пересекавшимися под прямым углом; между ними здесь и там виднелись зеленевшие скверы, а дальше находился китайский город, казалось, перенесенный сюда в игрушечной шкатулке прямо из небесной империи… Некоторые улицы – и среди них Монттомери-стрит, соответствующая по значению лондонской Риджент-стрит, Итальянскому бульвару в Париже и нью-йоркскому Бродвею, – изобиловали великолепными магазинами, в витринах которых были выставлены товары, присланные со всех концов света».

Сейчас, разумеется, башня ратуши не возвышалась над всеми улицами – это с успехом делали небоскреб Американского банка и пирамида Трансамерики, а китайский город не выглядел игрушечной шкатулкой – его отличали от соседних кварталов разве что вывески с иероглифами и китайские фонарики.

Сергей побывал и на Монттомери-стрит, но краски девятнадцатого века не имели ничего общего с сегодняшним состоянием этой улицы, которая выглядела достаточно заурядно, да и акценты сместились: то, что было средоточием жизни сто двадцать пять лет назад, потеряло свое значение, либо же средоточие расползлось по всему Городу, равномерно распределив краски между другими главными улицами Сан-Франциско, а товары со всего света – между всеми бесчисленными магазинами знаменитого Города.

Сергей впал в какое-то механическое состояние: ходил по Городу – механически, обедал в ресторанчиках – механически, смотрел телевизор в номере – механически. Он постоянно думал о невидимых тенях, преследовавших его и приносивших беду всем, с кем он был связан, и не мог найти способ сделать эти тени осязаемыми.

Помимо прочего, ему было просто очень страшно, но он изо всех сил старался гнать от себя подступавший ужас.

И еще ему было смертельно жалко «Черную книгу». Он понимал, что все трагические события последних месяцев вызваны ею, что он сам навлек на себя и своих коллег мафиозных богинь мщения, задумав два года назад эту книгу и сделав все, чтобы она стала реальностью, но Сергей раньше и представить не мог, что криминальные эринии возьмутся за дело с такой изощренной энергией и примутся сеять боль и смерть, не вдаваясь в подробности, кто виновен, а кто нет. Причем это было мщение как бы авансом – книга еще не вышла и теперь, со всей очевидностью, не выйдет уже никогда, а кары уже отмерялись щедрой рукой.

В какой-то момент мысль о щедрости возмездия пронзила его, и он принялся бешено названивать в Москву, тратя последние деньги, – не дай бог, там случилось что-нибудь еще, пока он бессмысленно прохлаждается в Калифорнии. Нет, в Москве все было спокойно – и дома, и в издательстве. Коллеги жили в нормальном ритме, из типографии пришел сигнал очередной книги – нового перевода «Шума и ярости» Фолкнера. Семья с нетерпением ждала его возвращения, предвкушая захватывающие рассказы и необыкновенные заморские подарки.

Какие там рассказы! О выстрелах в тумане, что ли? И какие еще подарки! Хватило бы денег дотянуть до Москвы…

Когда Сергей позвонил в издательство (в Сан-Франциско была полночь, а в Москве одиннадцать утра), трубку снял Эдуард Семенович. Сергей и ему не сказал ни о Колмане, сбитом машиной, ни об инциденте на мосту, лишь дал понять, что пленки потеряны безвозвратно. Эдик отреагировал на известие долгим молчанием, а потом – крепким словцом.

Что тут еще можно было сказать?..

Сообщение о «Шуме и ярости» порадовало Сергея. Все-таки издательство живет. Все-таки книги выходят. Может быть, надо просто пережить нынешний период, немного затаиться, дабы эринии убедились, что акты мщения подействовали, а потом, собравшись с новыми силами, повторить попытку?..

Сергею очень хотелось, чтобы «Черная книга денег» вышла. Правда о грязном и кровавом периоде первоначального накопления капитала в посткоммунистической России должна увидеть свет – ему казалось это чрезвычайно важным.

Всю жизнь, сколько я его знаю, Сергей был неисправимым идеалистом…

«“Шум и ярость”, – думал он. – Очень удачная книга для нынешнего этапа. Особенно в смысле названия. Тем более если вспомнить, откуда оно, это название. Жизнь – это рассказ идиота, полный шума и ярости и не означающий ничего. Слова Макбета. Беззвучный шум вокруг “Черной книги”... Ярость, которую мне даже не на кого направить…»

До последнего дня в гостинице Сергей с тоской и смятением ждал визита полиции. Однако власти так и не проявили к нему интереса. Тайлер выполнил обещание, которое – по не вполне понятным причинам – сам же на себя взял, и оставил Сергея в тени.

Девятого марта Сергей отправился в Москву. Тринадцать часов лёта он занимался главным образом тем, что корил себя за эту поездку. Выставка «Интермедиа» прошла для него стороной, от Тайлера ничего не узнал, только подставил человека под удар, дружбу Миры и Якова потерял.

Пленки «Черной книги» уничтожены, и теперь их уже не вернешь. Что ты делал в этой Америке, друг Сергей? Потратил впустую две тысячи долларов? Мог бы найти этим деньгам лучшее применение…

Все там же, в воздухе, над просторами Северного Ледовитого океана, он пришел к очень непростому для себя выводу. В сущности, эта мысль уже посещала его и раньше, но была настолько чудовищна, что одно ее приближение вызывало сильнейшую головную боль и лихорадку сердца.

Сейчас она вошла в сознание уверенно и нагло, собираясь остаться надолго. Сергей окончательно понял, что объяснить некоторые произошедшие в Москве события – и, вероятно, пролить свет на калифорнийские злоключения – можно лишь при одном условии, а именно: если допустить, что к пропаже файлов, утечке информации, подделке ключей и прочим гадостям причастен кто-то из домашних.

Но кто?

Домашних у Сергея было всего четверо – жена, два сына да собака Жука.

Катя? Абсолютно нелепо.

Костик? Нелепо и дико. Тогда уж надо подозревать и Жуку.

Неужели Коля? Молчаливый, уравновешенный тихоня Коля, о котором никогда нельзя сказать с уверенностью, где он обретается – то ли на занятиях, то ли в библиотеке, то ли у друзей, то ли в институтской охране, где он зарабатывает свои вроде бы скромные деньги, найдя способ обойти инструкцию, строжайшим образом запрещающую использовать студентов на этом поприще?

Неужели Коля?

Неужели малоденежье настолько задавило парня, что мафия купила его с потрохами?

Неужели он смог пойти против отца?

Неужели Сергей это ЗАСЛУЖИЛ?!!

Когда «Ил» подлетал к Москве, Сергей снова услышал в своей голове свист – предвестник головной боли. Он так и не смог заснуть в кресле за все тринадцать часов. Сергей понимал, что его биологические часы разрегулировались и на ближайшие несколько суток плохое самочувствие гарантировано.

Самолет снижался – свист в голове нарастал. Самолет сел – свист не утих. Пока Сергей проходил паспортный контроль и таможню, свист держался на одной ноте, но едва Сергей сел в поджидавшую его машину, нота взмыла вверх и стала такой громкой, что он начал посматривать на Петю – не слышит ли тот свиста.

Разумеется, Петя не слышал. Он расспрашивал Сергея о поездке, а тот отвечал невпопад и слушал звук в своей голове. Ему было страшно. Ему казалось, что еще чуть-чуть, и у него что-нибудь обязательно порвется в мозгу.

Дома, выдерживая радостный натиск жены и детей, обедая, рассказывая милую ерунду о далекой Калифорнии, он еле дождался того мгновения, когда уже можно было сесть к компьютеру, не вызвав обиды у семьи.

Сергей включил машину и запустил программу электронной почты.

Во время его отсутствия пришло несколько писем, и одно – действительно от Колмана. Тайлер сдержал и это обещание.

Вот примерное содержание его электронного письма:

Уважаемый господин Андреенко!

Я очень сожалею, что дал себя втянуть в историю с вашими пленками. Я полагал, что немного знаю Россию, но действительность опрокинула мои представления. Я никогда не думал, что зависимость от русской мафии может быть столь суровой.

Вскоре после того, как вы оставили у меня эти злополучные пленки, мне позвонил неизвестный и порекомендовал, чтобы я их уничтожил. Я, естественно, отказался. Неизвестный пообещал, что я об этом пожалею.

Может быть, моя главная ошибка заключалась в том, что я не сообщил вам сразу же об этом звонке и не вернул пленки.

Жалеть я начал очень быстро. Первой подверглась нападению моя машина – ее варварски изуродовали. На следующий день в моей квартире произошел пожар. Заметьте, это квартира дипломатического корпуса, и туда забраться очень нелегко. Пожар удалось погасить, но много ценных вещей погибло. Как вы знаете, я весьма молод и семьей еще не обзавелся, так что у меня нет ни жены, ни детей, на которых преступники могли бы оказать давление. Неизвестный позвонил еще раз и уже приказал, чтобы я уничтожил пленки. Мне было сказано, что демонстрация силы и возможностей тех людей, которых представляет этот неизвестный, уже состоялась, и на очереди – мои родители в Сосалито, жизни которых грозит серьезная опасность, об этом позаботятся партнеры в Калифорнии. Были выдвинуты следующие требования: 1) уничтожить пленки; 2) не сообщать вам ничего и не искать с вами контакта; 3) не пытаться обращаться к властям или использовать дипломатические каналы; 4) исчезнуть из Москвы на некоторое время.

Сознаюсь: я испугался. Да, я, американский дипломат, испытал настоящий страх. Я солгал начальству, что моя мать находится при смерти, добился согласия на внеочередной отпуск и срочно вылетел в Сан-Франциско. Мне все время казалось, что если я не доберусь до родителей, с ними обязательно что-нибудь случится. Таким образом, я взял на душу сразу два греха: придумал матери несуществующую смертельную болезнь и обманул начальство. Бог мне этого не простит. Уничтожение пленок я не считаю за грех: это, скорее, искупление греха – для меня и кара – для вас, за то, что вы необдуманно втянули меня в игру, для которой более точного названия, чем «русская рулетка», я подобрать не могу.

Я не знаю, зачем вам понадобился именно я. Мне неведомо, какую роль вы сами исполняете во всей этой истории, – возможно, вы жертва, так же как и я, но, возможно, вы часть какого-то дьявольского представления, режиссеры и зрители которого не вполне понятны и вам самому. Я не знаю, зачем вам вообще понадобилось создавать эту зловещую «Черную книгу». В Америке множество состояний было сделано мафиозными, мошенническими или кровавыми методами, и, может быть, мудрость в том, чтобы не смотреть в прошлое обвинительными глазами. Думаю, если бы у нас в Америке кто-нибудь попытался сделать такую же книгу, с ним обошлись бы не менее жестко, чем с вами. И уж, во всяком случае, этот «кто-нибудь» вряд ли стал бы вовлекать в свою деятельность сотрудника российского посольства.

Я очень надеюсь, что наша встреча в «Чарт-хаузе» будет последней. Единственное, что могу вам сказать по существу телефонных звонков, которыми меня «обрабатывали» в Москве, – это то, что звонивший был весьма молодым человеком. Судя по голосу, это юноша, которому не исполнилось еще и двадцати лет. Я и раньше слышал, что российская мафия, в отличие от американской, очень молода. Кстати, этот тинейджер говорил с характерным придыханием, слегка растягивая гласные звуки; тембр голоса – тенор в нижнем регистре. Не знаю, нужна вам эта информация или нет.

Мне очень хотелось бы верить, что с уничтожением пленок вся история закончилась. Однако ваше появление в Калифорнии меня очень насторожило. Боюсь, что какое-нибудь неприятное продолжение еще последует.

Да поможет вам Бог!

Тайлер Колман

Читая это послание, Сергей испытал просто хинную горечь. Особенно его поразили три обстоятельства: то, что Тайлер увидел дурное предзнаменование в появлении Сергея в Калифорнии; то, что предчувствие не обмануло американца; и то, как он описал голос неизвестного, звонившего ему в Москве.

«Юноша, которому не исполнилось еще и двадцати лет… Говорил с характерным придыханием, слегка растягивая гласные звуки… тенор в нижнем регистре…»

Невероятно похоже на Николая. Если бы Сергея попросили охарактеризовать манеру речи его старшего сына, он подобрал бы именно эти слова.

Возможно, Сергей накрутил какой-то совсем уж книжной или даже киношной детективщины вокруг событий своей жизни.

Но что если Коля действительно замешан? Вдруг именно он звонил Колману? Он или кто-то из его дружков-сверстников, прельщенных, подобно ему, деньгами и ослепительной удалью криминальной деятельности?

Неужели прав был Курт Воннегут, когда высказал такую жуткую мысль: «Сомневаюсь, что когда-либо существовало общество, в котором не оказалось бы сильных и молодых людей, страстно желающих поэкспериментировать с человекоубийством, при условии, что за этим не последуют какие-нибудь очень уж страшные наказания».