Текст книги "Нуль"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Киллеры – наемники, – с презрением сказал Костя. – А я боец.

– Ах, ты бое-е-ец, – протянул Сергей. – Я-то думал – кто же это у меня сын? Думал-думал, ничего не придумал. А он, оказывается, боец.

Не сводя глаз с Кости, Сергей свинтил колпачок со второй бутылки и залпом выпил половину.

Костя тоже не отрывал от отца взгляда. Лицо его приобрело землистый оттенок, в глазах была страшная тоска.

Сергей подождал, когда водка в очередной раз ударит в голову, а потом… Потом его сознание куда-то провалилось.

Он уже не понимал, то ли он действительно разговаривает с Костиком, то ли беседует сам с собой, то ли ведет с Костей мысленный диалог, то ли внимательно слушает рассказ сына, который одновременно и сидит за столом напротив него, и все еще находится в школе, и уходит на какую-то бессмысленную тренировку, уже ушел, нет, все еще сидит, или только что вернулся, или вообще никуда не уходил со вчерашнего вече ра, и очень непонятное время дня, вроде бы только что было утро, а почему-то горит свет, как вечером, и включен телевизор, и там показывают Костю, он важно рассказывает что-то о бойцах невидимого фронта и демонстрирует приемы кикбоксинга, оказывается, это очень интересный бой, его ведут сидя на стуле, зажав голову руками и монотонно раскачиваясь…

Это был поразительнейший разговор отца с сыном, о котором совершенно нельзя сказать с определенностью, происходил ли он на самом деле или нет, а если происходил, то в чьей голове…

«Костя, скажи, ты убил Василия Андреевича?» -«Я». – «За что?» – «Такое было задание». – «За что?» – «Он очень сильно копал под тебя. Точнее, под “Черную книгу”. Он готовил против тебя акцию». – «И ты хладнокровно убил его?» – «Хладнокровны только лягушки. Я пришел к нему после школы, сказав, что забыл ключи и не могу попасть в дом, даже несколько раз звонил с его телефона, набирал наш номер, конечно, дома никого не было, потом я пальчики стер. Он был сильно пьян и сначала разговор шел ни о чем, потом он начал ругать тебя, даже грозиться, что с тобой расправится, он был подлый и неумный человек, он вытащил откуда-то ТТ и стал размахивать им в воздухе. Потом сел на кухне за стол, положил рядом пистолет, приказал мне встать возле сгола и рассказать все, что я знаю о «Черной книге», где хранится архив и так далее. Я вытащил из-под куртки «зауэр», он был засунут за ремень сзади, и выстрелил этому гаду в голову. Потом взял его ТТ, произвел выстрел в форточку, чтобы пистолет был стреляный, стер пальчики и вложил ему в руку. Дверь квартиры уже была заперта на задвижку. Я открыл окно в комнате и сиганул на общественную лоджию». – «А пуля? Откуда взялась на тряпке пуля?» – «Это по моей дурости. Пуля пробила ему голову, отрикошетила от стены и упала на пол. Я подобрал ее и унес – мне казалось, милиция обязательно опознает, что это пуля не от ТТ». – «А потом?» – «А потом мне подумалось, что следователь может вернуться – ему захочется все-таки найти пулю, и если он не найдет, у него возникнут подозрения. Ночью, когда ходил в туалет, я на секунду выскочил на лестничную площадку, босиком, ты ничего не слышал, но времени у меня не было, какие-то мгновения, не то что раньше, когда я просто вошел в комнату и закрыл окно, и никто в суете не заметил, а ночью ты бродил туда-сюда, мама бродила, Коля шлялся повсюду, и я просто вбросил пулю в кухню той квартиры, но прицельно, я не хотел, чтобы раздалось звяканье, и попал точно на тряпку Повторяю, это было глупостью, следователь, как потом стало ясно, и не думал искать пулю, а вот подозрения зародились, только не в следователе, а в тебе». – «Макарычева тоже убил ты?» – «Не я, другой, но я был неподалеку, это было парное задание». – «Он тоже подбирался к “Черной книге”?» – «Он действовал заодно с Василием. Когда Василия убрали, Макарычев стал сильно нервничать, но все равно очень хотел заполучить “Черную книгу” раньше всех. Той ночью, ну, если бы его не убрали, он и его люди планировали устроить погром в “Сване”. Это чтобы ты был посговорчивее. Люди Макарычева давно следили за тобой. Знали все твои привычки». – «А при чем здесь почта? Почему его убили при выходе с почты?» – «В газетной заметке была ошибка. Он шел не с почты, а на почту. Хотел отправить тебе книгу бандеролью. Психологическое воздействие. Школа Остапа Бендера». – «Зачем же ты сыграл ту же роль, подсунув эту книгу мне?» – «Я ее не подсовывал. Это еще одна моя глупость. Книгу передали мне. Я хотел ее спрятать и не нашел удобного места. Мне казалось, среди твоего обилия книг она затеряется. Я просто не предполагал, что ты знаешь все эти тысячи томов в твоем кабинете наперечет. Думал, как раз на виду эта книга затеряется. Школа Шерлока Холмса. Прием не сработал». – «Кто расправился с ребятами в мотеле “Северном”?» – «Группа». – «Ты участвовал?» – «Да». – «Кто звонил Тайлеру Колману?» – «Не я». – «Одно время я думал, что звонил наш Коля». – «Коля? Глупейшее предположение. Коля – святоша. Ему никогда не быть бойцом. Да ему никто и не предложит». – «Кто проникал в квартиры и издательство и портил файлы?» – «Разные люди». – «А ты?» – «Я только разобрался с файлами в твоих домашних компьютерах». – «Каким образом? Я думал, что удачно их замаскировал». – «Вовсе нет. Это было сделано очень примитивно. Я отсортировал файлы по датам и сразу увидел, какие из них созданы в один и тот же день, сразу после твоей встречи с Макарычевым, тридцатого января. Нетрудно было догадаться, что они содержат информацию о “Черной книге”». – «Почему вам так мешала “Черная книга”?» – «Не только нам. Там содержались данные на очень большое количество групп». – «Ты хочешь сказать, преступных группировок?» – «Я сказал – групп. Эти группы все хотели заполучить книгу. Точнее, ликвидировать ее. Наша группа выполняла, так сказать, сумму заданий. Ты даже вообразить не можешь, из каких сфер эта сумма заданий исходила». – «Почему же не прикончили меня? Это было бы проще всего. Без меня книга не вышла бы». – «Потому что ты мой отец». – «Потому что я отец киллера?» – «Потому что ты отец бойца». – «Кто поставил на мой компьютер вторую электронную почту?» – «Я сам поставил». – «Как понимать последнее задание, которое ты получил?» – «Никак не понимать. Ни о каком последнем задании я не знаю. И вообще – это не твое дело». – «Нет, мое дело. Ты мой сын». – «Твое дело – перестать пить. Ты угробишь маму. И еще твое дело – угомониться. Ты получил достаточно предупреждений. Хватит. Не суйся в то, чего ты не понимаешь». – «Ты мой сын. Я скорее убью тебя, чем позволю тебе убивать других! Нельзя Убивать Людей!» – «Слышал уже. Надоело. Убить меня? Это даже не смешно. Тоже мне Тарас Бульба! Куда тебе! Ты и мух-то убиваешь с содроганием». – «Не смей так говорить об отце! Еще раз говорю: ты мой сын, и я не позволю…» – «Я боец. Ты никак не поймешь, что это означает. Наверное, тебе это просто не дано. Поэтому успокойся и прекращай пить. Для тебя главное – это». – «Между прочим, меня своротил с трезвости твой Тимур Анатольевич. Сегодня ночью он вместе со вторым, который на меня похож, влили в мою глотку не меньше литра какого-то пойла. Теперь мне не остановиться. Вот этого уже тебе не понять – что такое зависимость и с чем ее едят, точнее, пьют. И дай бог, чтобы ты не понял этого никогда». -«Тимур Анатольевич?!!» – «Именно он». – «Не верю! Не верю! Не верю!!!»

Когда Сергей очнулся, в квартире опять никого не было. Кроме Жуки. Костя исчез. Пистолет со стола тоже исчез. Сергей подошел к компьютеру. Снова включил программу «чужой» электронной почты. Программа завелась, но в ее меню все письма – и последнее, и предыдущие – были стерты.

Странно, что Костя не унес флягу с остатками «Смирновской». Фляга по-прежнему булькала в кармане куртки. Там оставалось не менее половины.

Сергей посмотрел на часы. Ого! Пять! Вот-вот придет Катя. Нет, она ни в коем случае не должна увидеть его в этом состоянии. Он извлек из-за кресла пустую бутылку, отнес ее в мусоропровод, быстро переоделся в «присутственный» костюм, затолкал флягу во внутренний карман, извлек из ящика комода деньги, пересчитал, переложил к себе несколько тысячных бумажек, остальные сунул на место и выскочил из дома.

У него оставалось три часа.

За это время нужно постараться не нажраться до скотского состояния и что-то поесть. Только сейчас Сергей почувствовал голод, и немудрено: кроме вьетнамского печенья утром, за весь день во рту – ни крошки, одна водка. Странно, что сейчас он не чувствовал себя пьяным. На плечах была страшная тяжесть, в желудке пустота, в груди сильное жжение, зато голова обрела подозрительную прозрачность. Его тело перестроилось и стало готовым к новому метаболизму – алкогольному.

А он-то, дурачок, считал, что с этим покончено навсегда… До чего же примитивно: «Бальзак» влил в него пойло, незримая рука нажала на спусковой крючок, и вот он уже не человек, а раб – подлый раб подлой страсти, с которой мозг разумного взрослого человека не справляется, потому что животное, проснувшееся в груди, сильнее.

Сергей дошел до метро «Алексеевская», по пути два раза приложившись к фляжке, купил в киоске еще одну бутылку и сел за столик открытого кафе на площади перед станцией метро. Передохнув – всю дорогу он проделал довольно быстрым шагом и при этом нисколько не шатался, – он подошел к стойке, взял две порции немецких сосисок и снова устроился за столиком.

Через несколько минут он увидел, как из метро вышла Катя и двинулась по направлению к дому. Она не увидела Сергея, да и не могла увидеть – Кате просто в голову не могло прийти, что ее муж, опять взявшийся за алкоголь, сидит в уличном кафе, она даже голову не повернула в эту сторону.

Сергей отхлебнул водки и вернулся к мыслям о Костике.

Интересно, сколько таких ребят насчитывает «группа» Тимура Маркова? Там, конечно, немало взрослых, но Сергея интересовали именно мальчишки. Бедные мальчишки, не взявшие в толк еще ни одной человеческой ценности, не научившиеся чувствовать, думать и переживать, обойденные своими домашними – по причине ли занятости родителей, озабоченных деланием денег, или по причине элементарного равнодушия, или потому, что им, этим мальчишкам, очень нравятся мужественные киногерои, а других героев они вовсе не знают, – и вот уже находятся взрослые дяди, которые говорят: да, вы тоже герои, мы сделаем из вас героев, вы будете спортивными, и целеустремленными, и сильными, и безжалостными к врагам, и будете подчинены высшей справедливости, не беда, что вы пока не знаете, что справедливо, а что нет, эту небольшую проблему мы за вас решим, но вот вам задание – это проверка на мужество, а вот еще задание – это проверка на силу, и еще задание – проверка на безжалостность, смотрите-ка, ребята, у вас получается, а кровь… – ну, кровь – это не беда, и смерть тоже не беда, вы правы, в кино все немного ненастоящее, но и жизнь тоже немного ненастоящая, она будет настоящей потом, когда вы станете профессионалами и сами станете решать, что справедливо, а что нет, пока же давайте так: вы будете называться «бойцами», а мы – «старшими менеджерами», это красивые слова, и игра тоже красивая, это ведь игра, примерно как в черепашек-ниндзя, только намного интереснее, потому что в ваших руках власть, сейчас это маленькая власть, а завтра власть может стать очень большой…

Мальчики Савонаролы, подумал Сергей, вот что это такое. У кого это было про мальчиков Савонаролы? Ах да, у Юрия Олеши. «Савонарола организовал себе помощь из детей, – писал он в книге «Ни дня без строчки». – Отряды маленьких доносчиков, конфискаторов, уничтожателей ценностей. Потом, когда горит костер, в котором, между прочим, погибают и картины Боттичелли, дети и старики пляшут вокруг». Сейчас времена покруче, поэтому и нынешние Савонаролы тоже покруче: они делают из мальчиков не доносчиков и конфискаторов, а профессиональных убийц.

Но почему же в эту мельницу должен был попасть мой сын?

Мой Костя, мой маленький Костя, нежный мальчик, нежный мальчик-профессионал, которому я почему-то ничего не дал, и он взял у других…

Сергей посмотрел на часы. Наверное, он задремал за столиком кафе. Уже начало восьмого. Пора спешить.

С трудом, но я вспомнил, что Сергей говорил мне об инициалах «эм-бэ». Вспомнил и адрес: Гороховский переулок, дом восемь. Я подумал, что Сергей непременно пойдет туда – спасать кого-то, кого, может быть, и не надо спасать, кто, возможно, и не нуждается в спасении; восстанавливать неизвестно кем утраченную справедливость, бороться за свою никому не нужную религию или еще по какой моральной надобности. Я не знал, когда он там окажется, но что-то подсказывало: если я хочу уберечь пьяного человека от глупости или опасности – нужно спешить. Я вспомнил, что в травмопункт так сегодня и не попал. Ну, значит, это вовсе и не нужно.

Я снял с головы бинты, даже не почувствовав боли, и осторожно потрогал пальцами рану. Корка давно засохла. Если сейчас аккуратно, очень аккуратно расчесать волосы, вообще ничего не будет видно. На мне, кстати, всегда заживает как на собаке.

Очень хотелось есть. В холодильнике нашлось немного сыра и паштета, в хлебнице – полбатона белого.

Черт, когда я в Москве, никогда не слежу за едой в собственной квартире. Я сделал несколько бутербродов – пока жевал их, вскипятил в электрочайнике воды, всыпал в глиняную кружку несколько ложек растворимого кофе и сахара – получилось очень крепко и сладко, как раз то, что нужно.

Теперь нужно понять, где находится этот самый Гороховский. Я разложил на столе, прямо поверх крошек, карту Москвы и стал изучать окрестности Курского вокзала. Ага, вот и Гороховский – с кольца на Карла Маркса, не знаю, как сейчас эта улица называется, всё переименовали, черти, а потом направо.

И я отправился в путь.

Судьбе было угодно распорядиться так, что мы все сошлись в Гороховском переулке в одно и то же время – в восемь вечера. Но если Максим Борисов шел домой к восьми, потому что его ждали гости и это было условлено заранее, за несколько дней до четверга, а Сергей шел к восьми, потому что разгадал примитивный код, вычитанный в компьютере: время «Т» – это и есть восемь часов, поскольку «Т» – двадцатая буква латинского алфавита, иначе двадцать ноль-ноль, – то я оказался там к восьми совершенно случайно, просто такое мое еврейское счастье.

Я подходил со стороны улицы Карла Маркса – ее действительно переименовали, сейчас она называется Старой Басманной. Сергей уже какое-то время был там: он подошел со стороны улицы Казакова. Что касается Максима Борисова, то он приехал домой, как обычно, на собственной «шестерке».

Максим поставил машину на парковочную стоянку, запер дверцы и направился к подъезду. В это время я как раз сворачивал с улицы во двор дома, вертя головой по сторонам – выискивал Сергея.

Дальше вое произошло очень быстро. Думаю, что вся сцена заняла не больше минуты. Из-за деревьев к Максиму метнулась тонкая высокая фигурка.

Немедленно раздался крик – скорее, пьяный рев, а не крик – «Костя, не смей!» – и наперерез фигурке бросился кто-то высокий и грузный. Это был, конечно же, Сергей. Я не мог его разглядеть ранее, потому что он скрывался за дальним от меня углом дома.

Раздался выстрел. Вскрик. Еще выстрел. Стон. Дикий вопль: «Папа! Папочка! Не-е-е-ет!» И еще один выстрел. Удивленное матерное восклицание. Какие-то слова. И еще выстрел. И еще один. Высокая вибрирующая нота: «А-a-a-a-a-a-a-a!» И звериное рычание...

Мне стало необыкновенно страшно, я хотел было броситься бежать, но на земле лежали… я не поверил своим глазам… лежали три фигуры, а Костя стоял, полусогнувшись, над одной из них и зажимал правую руку между коленями. Откуда взялся четвертый человек? И почему он тоже лежит?

Очень медленно, на трясущихся ногах я приблизился к Косте. Он стоял в изломанной позе и дикими белыми глазами смотрел на лежавшего человека. Это был Сергей.

Когда Сергей увидел, что к Максиму Борисову бежит высокая фигурка, он сразу же узнал Костю. «Не смей!» – завопил он и бросился наперерез. В голове играла водочная удаль, ему казалось, что он очень ловкий и быстрый, вот сейчас он подбежит к Костику и вышибет из его руки пистолет. Но Костя не стал дожидаться, когда пьяный отец – а он, конечно же, сразу узнал отца, – добежит до него своей шаткой походкой. Костя вскинул руку с пистолетом, целясь в Максима Борисова, и нажал спусковой крючок. Чего он не ожидал – это того, что отец прыгнет. А Сергей действительно прыгнул, откуда взялись силы, неизвестно, он понял, что не успевает, и всю энергию тела вложил в прыжок.

И тут в него вошла пуля из «зауэра».

Она ударила в грудь и словно остановила тело в полете – такая маленькая пуля, такое большое тело, – Сергей почувствовал очень сильную боль, ему на миг показалось, что вот, наконец-то большая черная жаба убита, а в следующую секунду понял, что убит он, что тот самый кусочек свинца все-таки ворвался в его плоть, разорвал мышцы, ткани, нервные волокна, раздробил кости и пресек дыхание; Сергей хотел вдохнуть глубже, но не мог, это было невыносимо больно, и воздух куда-то уходил, и опять этот тяжелый, скользкий, стелющийся запах, отдающий псиной и мокрым песком, «фотография воспоминания», и к нему примешивалась мазутно-сивушная вонь, и стало очень страшно: неужели моя жизнь, в которой было так много хорошего и интересного, и веселые и молодые мать с отцом, и как я тонул, трехлетний, в Москве-реке и мать меня выхватила из воды, и первый раз в цирке, и залитый солнцем «Артек», и школьный театр, и первая любовь, и вторая любовь, и третья любовь, и дети, такие замечательные дети, и Катя, чудная Катя, и университет, и стройотряды, и как я играл на гитаре, без особого слуха, но мне нравилось, и все слушали, и тысячи прочитанных книг, и сотни изданных мною книг, и десятки написанных песен, и сотни напечатанных статей, и десятки неопубликованных повестей и рассказов, и множество друзей, как же много было у меня друзей, и было много денег, и было безденежье, и все города, в которых я побывал, и все города, в которых я не побывал, и Жука, самая добрая и прекрасная собака в мире, и потерянный Костик, и потерянный Коля, и потерянное мое издательство, и потерянное мое поколение, потому что все поколения в какой-то степени потерянные, это Хемингуэй, и бедная-бедная-бедная Катя, и мама, что за волшебное, потрясающее слово – мама, какие громы гремят, кто это все стреляет и стреляет, без остановки, что их тут – целая армия, что ли, неужели моей жизни больше нет, и почему так тепло между ног, о боже, ведь я обмочился, как стыдно, обоссался, такой взрослый дядя, ай-ай-ай, и как страшно-страшно-страшно, чертова водка, проклятая водка, сколько же ее было выпито, и все из-за нее, и все наперекосяк из-за нее, даже прыгнуть не сумел, что это меня ударило в спину, Господи Всесвятый, это же еще одна пуля, в спину, откуда, кто, я уже ничего не чувствую, даже боли нет, ох как страшно, ног нет, нет ног, только что было тепло и мокро, а сейчас ничего нет, что это меня опять бьет, и как сильно бьет, как больно лицу, это асфальт, я лежу, нет, я умираю, и надо мной Костик, милый-милый-милый Костик, несчастный ты мой боец, я тебя так ничему и не научил, но ты пойми, боец, пойми, мальчик мой, нельзя убивать людей, никак нельзя, никогда нельзя убивать людей…

Костя сразу понял, что означал второй выстрел: в десяти метрах стоял неизвестно откуда взявшийся Тимур Анатольевич и целился-таки из своего «глока» в Максима Борисова, ах ты черт, не предусмотрел, это же страховочный вариант, но почему вдруг страховочный, ведь Тимур никогда не участвует в операциях, да еще с «глоком» «точка-сорок-пять»? Может, он вовсе не по душу Борисова? Душа «эм-бэ» на мне. За кем же он тогда пришел, ангел смерти? За отцом? А откуда он знал, что отец будет здесь? Подстроил? О, Тимур умеет подстраивать. И та странная «цель» в компьютере… Впервые в жизни он переслал мне прямое задание по Сети. А может, не мне? Ведь мы всё уяснили еще вчера, и время, и адрес. Тогда в расчете на отца? На то, что он, выстроив цепочку рассуждений, все-таки залезет в компьютер и догадается, что искать и где? Неужели Тимур подставил мне отца, а сам пришел страховать? Зачем? Зачем? Зачем? Еще одна инициация? Подлость! Подлость! Подлость! Не-е-е-т!!! Папа! Папочка! Папуля!!!

– Папа! Папочка! – закричал Костя во весь голос. – Не-е-е-ет!!!

В Сергее плескалась водка, и прыгнул он очень неуклюже, но зато получилось как раз на линию огня. Когда он принял на себя пулю Костика, коварная сила пьяной инерции продолжала разворачивать его в воздухе, и пуля из «глока» угодила точно посреди спины. Не медля ни мгновения, Тимур снова нажал на скобу, на этот раз пуля попала в Борисова. Все произошло так быстро, что тот не успел среагировать. При всей выучке, при всей тренированности – все же не успел, его рука уже шла к наплечной кобуре, рефлексы сработали быстрее, чем разум, но поздно: пуля вонзилась в левое плечо. «Ах, еб вашу мать! – это были слова именно Максима. – Сережа, ты-то здесь зачем? Я же тебе говорил – спасай сына…» Больше он ничего не сказал – третья пуля Тимура пронзила ему глаз, перемешала мозг и, выбив кусок черепа, ушла в синее пространство вечера.

Костик знал теперь только одно: его отец умирает, его нескладный, вдруг снова запивший отец, такой нелепый в попытке остановить смерть, умирает, и первая пуля была его, Кости, а вторую выпустил Тимур Анатольевич. Костя взметнул руку с пистолетом, чтобы прикончить подлого Тимура, черт с ними, с «группой», с наставниками, с «Факелом», – но он был лишь мальчик-профессионал, а перед ним стоял профессионал-мужчина. Четвертым выстрелом Тимур отстрелил большой палец Кости и вышиб из его руки «зауэр». Высокую вибрирующую ноту, почти писк, издал Костя. Но тут же смолк, сцепив что было сил зубы.

Неизвестно, что собирался сделать дальше Тимур – возможно, хотел добить Костика, не исключено, переводил прицел на меня, тупого, бессмысленного, окаменевшего свидетеля всей этой жуткой сцены, – но Костя сделал еще какое-то движение, после чего «роммель» страшно зарычал, схватился за лицо и рухнул на землю. Из его правой глазницы торчала рукоятка ножа.

Око за око…

Возможно, Костя многого еще не умел в своей маленькой неполной жизни, но в метании ножей он не знал себе равных. Что это было – самодеятельность или все-таки тренировки в клубе, я не узнаю уже никогда.

Мы с ним склонились над Сергеем. Видно было, что Косте очень больно, но он больше не проронил ни звука. Изо рта Сергея шла черная пузырящаяся кровь. Наверное, она была вовсе не черной, а красной или даже розовой, но сейчас уже опустился синий сумрак вечера, и кровь была цвета подгоревшего пирога.

Сергей все силился что-то сказать. Я наклонился еще ниже. Костя пал на колени и левой рукой пытался поддержать голову отца.

– Нельзя… убивать… людей, – наконец протолкнул Сергей сквозь черную кровь.

И вдруг подмигнул Костику левым веком на совершенно недвижном, спокойном лице, которое уже не чувствовало боли и не выражало ее.

Вот что было по-настоящему страшно – эти слова, и черная кровь, и это подмигивание. Я не выдержал. Малодушие оказалось сильнее меня. Я бросился опрометью бежать, тем более что в доме уже слышались крики: «Бандиты!», «Убили!», «Алло, милиция!», «Я вызываю скорую помощь!» – и иные возгласы, означающие, что через несколько минут здесь будет много машин, людей, расспросов и разнообразного движения.

Я помчался через улицу, дворами, пересек еще одну улицу, пометался меж домов и вдруг очутился в тихом садике, где, несмотря на вечернее оживленное время, было совсем немного людей. Позднее я узнал, что это место называется «Сад имени Баумана». В московский период моей жизни я здесь ни разу не был.

Я плюхнулся на свободную скамеечку и долго сидел, тяжело дыша и слушая ворчливое бормотанье легких. Если бы я был собакой, то непременно вывесил бы язык.

Кто-то опустился на скамейку рядом со мной. Я скосил глаза и вздрогнул.

Это был Костик. У него было лицо каменной статуи. Если с того мальчика, который позировал Пинтуриккьо, слепили еще и скульптурный портрет, то рядом со мной сидел именно он. Правую руку Костя обмотал окровавленной тряпкой – я узнал в ней его легкую курточку. И свободного покроя брюки между коленями были в крови – там Костя зажимал изуродованную руку. Левый карман брюк слегка оттопыривался и тоже был в крови. Костя проследил за моим взглядом.

– Это «зауэр», – ровным голосом, совершенно без всякой интонации сказал он.

По его телу все время пробегала очень сильная дрожь, ему, конечно же, было электрически больно, но голос и в дальнейшем оставался ровным. Поразительно! Откуда в мальчике такая сила?

– Не мог же я оставить его там, – продолжил Костя все тем же тихим, тягучим, заунывным тоном. – На нем моя кровь и пальчики. Папу увезли. Тех двоих тоже. Но папу увезли первым. Я дождался, когда его увезут, а потом тоже убежал. Сначала я перепрыгнул через забор хоккейной площадки и спрятался за ним. Туда они почему-то не заглянули. Странно, что не заглянули. Я сильно рисковал. Если бы не рука, я бы стоял вместе со всеми в толпе. Обычно никому в голову не приходит, что мальчик может быть замешан в кровавых событиях. Я только сейчас начал понимать, что это было главной идеей Тимура Анатольевича. А ведь нам он совсем другие идеи выдавал за главные.

– Поздно же ты начал прозревать, братец, – сказал я.

– Не позднее, чем отец, – бесцветно произнес Костя. – У нас с ним сегодня был разговор, очень странный, потому что отец был пьян, а я вообще не хотел с ним беседовать, но разговор все же состоялся…

И Костя монотонно, со всеми подробностями рассказал мне, что произошло днем между ним и отцом. Удивительно, что он совсем не морщился от боли, только вздрагивал, хотя руку наверняка мозжило и отстреленный палец горел, как если бы он был на месте и его окунули в расплавленный свинец.

Я не знаю, почему Костя выбрал меня в наперсники. Возможно, ему просто было необходимо выговориться. Наверное, не подвернись я, он рассказал бы то же самое детям, играющим в песочнице, или голубям, расхаживающим вокруг.

Вот почему я знаю всю подноготную этой истории. А то, что Сергей сидел в открытом кафе на площади перед станцией метро «Алексеевская», я выдумал. Я понятия не имею, где он провел последние три часа перед перестрелкой. Может быть, действительно сидел в каком-нибудь кафе, а может, бродил по улицам, посасывая на ходу из бутылки и закусывая «сникерсами».

– Мне известно, что вы привезли отцу пять тысяч долларов, – вдруг сказал Костик. – Я их вам верну.

С этими словами он исчез. Вот только что мальчик сидел возле меня на скамейке, а через секунду его уже нет. В моем сознании не умещается, как можно так исчезать. Вообще говоря, в моем сознании много чего не умещается. Я, например, по-прежнему не могу представить, какие ключи надо найти к сердцу мальчишек, чтобы превратить их из милых наивных детей в холодных профессиональных убийц.

В тот же вечер я уехал в Петербург. Добрался до своей московской квартиры, побросал в сумку кое-какие вещички и тут же двинул на Ленинградский вокзал. Оставшихся у меня двухсот тысяч вполне хватило и на билет, и на поздний ужин в вагоне-ресторане. За ночь я сочинил очень красивую историю о ранении моего бесценного скальпа, утром рассказал ее жене, и она поверила.

Днем у меня снова начала болеть голова, поднялась температура, рана на черепе воспалилась. Мне все-таки пришлось обратиться к врачу. Рану вскрыли, вычистили гной, обработали… – в общем, я еще две недели маялся с этой дыркой, ходил на перевязки, но в основном сидел дома, потому что показываться на людях с забинтованной головой не очень-то хотелось.

Тем временем закончился май. Наступил июнь. С того жуткого вечера прошло недели четыре.

Я уговорил жену, чтобы она забрала дочь и уехала на дачу в Отрадное, пообещав, что присоединюсь к ним, как только завершу срочную работу.

На самом деле никакой срочной работы у меня не было. Просто опять захотелось на некоторое время остаться наедине с собой. Тяга к одиночеству стала развиваться у меня с того момента, как я остался один на скамейке в саду имени Баумана.

А десять дней назад произошло следующее.

В полночь у меня в квартире раздался телефонный звонок. Мальчишеский голос – вовсе не Костика, а кого-то еще – сказал:

– Будьте так любезны, загляните как можно быстрее в ваш почтовый ящик.

После чего трубку повесили.

Я спустился на первый этаж и открыл ящик. Там лежал пакетик, крест-накрест обклеенный лентой скотча. Честно скажу, я сразу догадался, что там внутри. Дома я взрезал скотч, развернул бумагу, и из пакетика выпали доллары – ровно пятьдесят Бенов Франклинов.

Однако это еще не всё.

Примерно в час ночи кто-то позвонил в мою дверь. Я пошел открывать, гадая, кому бы это приспичило ко мне являться. На дворе стояло самое темное время суток. Хотя белые ночи были уже в разгаре, половина первого – это все равно царство темноты. Светлеть начнет лишь через час-полтора.

Ковда я открыл дверь, в квартиру вошел… Коля. Я так и не понял, почему он пришел ко мне не днем, не вечером, а именно в час ночи.

– Здравствуйте, Синицкий, – сказал Коля.

У него ужасная манера – он меня зовет всегда только по фамилии. Сергей тоже любил называть меня по фамилии, но Коля все-таки не Сергей.

– Здравствуй, Коля, – ответил я. – Какими судьбами?

– Синицкий, отдайте, пожалуйста, наши кассеты, – сказал Коля, не ответив на мой дурацкий вопрос.

Я даже не попробовал выразить удивление, недоумение или непонимание. Просто пошел в комнату за кассетами.

– Если почему-либо трудно отдать все, отдайте главную – на которой тишина.

– Я думал, главные – это те, которые наговорены Сергеем, – сказал я, возвращаясь с кассетами в руках.

– Если отец выживет, он еще наговорит, – спокойно ответствовал Коля. – Главная – это все-таки беззвучная.

Я уже знал, что Сергей не погиб, но пребывает в тяжелейшем состоянии, в интенсивной терапии, я звонил в больницу из Питера через день, то, как врачи боролись за жизнь Сергея, было мне известно, поэтому простительно, что мой вопрос относился не к первой фразе Коли, а ко второй.

– Почему главная – беззвучная? – удивился я.

– Потому что на ней я сделал «бэкап».

– А что это такое?

– Это резервная копия папиного жесткого диска. Ее можно делать на дискетах, на другом жестком диске или на магнитофонной ленте. Когда несколько месяцев назад я заметил, что Костька как-то уж очень подозрительно крутится вокруг компьютера, я потихоньку от всех сделал этот «бэкат. Тем более что мне в институте на время дали соответствующий ленточный накопитель.