Текст книги "Нуль"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Наверное, каждый человек христианской и мусульманской ойкумен на нашей планете хоть раз в жизни да употребил эту пословицу, даже если это неверующий христианин, никогда не читавший Библии, или плохой мусульманин, никогда не открывавший Корана.

Между тем изначально никакого верблюда не было. Существовало греческое слово “камилос” – “корабельный канат “, оно очень походило на греческое же слово "камелос”. порожденное древнееврейским “гамаль” и обозначавшее “верблюд". Те, кто курят “Кэмел”. наверное, и не знают, что употребляют греческо-еврейское словечко.

Когда-то, в невообразимой давности веков, произошла путаница. Если учесть, что в еврейском и арабском языках гласные не пишутся – они обозначаются значками под или над буквами, а зачастую не обозначаются вовсе, то ошибка человека, который подставил вместо одного слова другое, отличающееся от первого лишь огласовкой, понятна и простительна. Возможно, “канат” сменился на “верблюда” еще до евангелистов, при переводе каких-то текстов с древнееврейского на греческий, возможно, сами евангелисты употребили древнюю поговорку на свой лад, придав ей более величественный и, как им казалось, более поэтический смысл, – сейчас это понять трудно, да и надо ли?

Меня интересует другое: некритичность человеческого мышления в отношении традиции. Была в древности внятная и наглядная поговорка: “Сделать то-то и то-то – труднее, чем попасть канатом в игольное ушко”. Ясно и ребенку, и старику. Потом канат превратился в верблюда. Стало совершенно бестолково: зачем это верблюду лезть в ушко? – но зато возвышенно и мудро, и эту мудрость освятила традиция. И миллионы людей на протяжении веков учено подпирают лбы пальцами и глубокомысленно произносят: о да, как говорили древние, это все равно что верблюду пройти сквозь игольное ушко! А древние ничего такого не говорили.

Мудрость, вообще говоря, часто строится на бессмыслице.

Могу добавить в скобках, что в канате, на котором строилась древняя пословица, верблюд все-таки незримо присутствует. Возможно, изначально имелся в виду не совсем уж канат, а толстое вервие из верблюжьей шерсти. Есть ведь еще и арабское слово “камл” – ворс, и производное от него – “камлах”, ворсистая ткань, давшее английскому языку слово “камлит”, а русскому и французскому – “камлот”, что означает плотную шерстяную ткань. И плюс ко всему существует “камилавка” – церковный головной убор, – вот в нем уж точно “сидит” верблюд: правильнее было бы писать “камелавка”, ибо слово прямо заимствовано из греческого, где оно читалось “камелаука”, с долгим “е”, и имело значение “из верблюжьего волоса, для предохранения от солнечного зноя”. Может быть, именно в камилавке все и соединилось: верблюд, волос, ткань, ворс… Но это уже так, к слову…

И вышесказанное вовсе не означает, что все курящие “Кэмел” должны носить камилавки, а любители камелий – цветка, тоже имеющего отношение к верблюдам, ибо он назван по фамилии иезуитского миссионера Камеллуса, иначе “Верблюдуса”, завезшего это растение в Европу с Дальнего Востока в начале восемнадцатого века, – почитать Гамаля Абделя Насера.

Я уже говорил ранее, что традиция – во всяком случае, с точки зрения этимологии – родственница предательства. Филологическая традиция в этом смысле не отличается от любой другой. Люди – существа несовершенные, они часто допускают ошибки, традиция же эти ошибки заботливо укореняет. Таким образом, первоначальный смысл того или иного слова – выражения – фразы – образа – изменяется, а измена – это предательство и есть.

Всем известна сказка о Золушке. Меня с детства мучила загадка: почему все-таки туфельки – хрустальные? Они ведь жесткие, очень неудобно ходить, да и мозоли в два счета можно натереть, и ногу поранить, если, не ровен час, Золушка оступится и туфельку сломает. Только недавно я узнал: не было никаких хрустальных туфелек!

Когда Шарль Перро обрабатывал эту сказку, он действительно употребил слово “верр”, то есть “стеклянный, хрустальный” – видимо, позаимствовав привлекательную деталь из какого-то раннего источника, но еще раньше-то было не “верр”, а “вэр”, что со средневекового французского переводится как “меховой”; слово это сейчас сохранилось только в геральдической терминологии и означает “беличий мех”. Все сразу становится на свои места: туфельки были не хрустальные, а меховые, наверное, очень красивые и удобные, но… традиция предпочла сохранить ошибку.

Среди укоренившихся этимологических ошибок есть забавные нелепости, смешные анахронизмы, вопиющие глупости, трагические вольности, обидные заблуждения, раздражающие подмены.

Конечно, раздражение – вещь субъективная: то, что раздражает одних, может казаться бесподобным взлетом мысли – другим.

Меня, например, раздражает слово “автобус” – идиотический пример того, как суффикс получил права имени существительного и превратился в транспортное средство.

Все началось с того, что в 1662 году в Париже появились вагоны, запряженные лошадьми, которые стали перевозить пассажиров. К тому, чтобы родился новый – демократический – вид городского транспорта, приложил руку знаменитый математик Блез Паскаль.

Над станцией, откуда отправлялись экипажи, висела надпись “Омнибус”, что в переводе с латыни означает “Всем”: “омнис” – “все”, а “бус” – суффикс множественного числа дательного падежа. Слово “Всем” грело душу не только потому, что уничтожало сословные различия, но и потому, что провозглашало халяву: на первых порах "омнибусное" обслуживание в Париже было бесплатным. Разумеется, сами вагоны тоже стали называться "омнибусами".

А когда двести тридцать три года спустя компания "Бенц" выпустила на пятнадцатикилометровую линию в Северном Рейне первый рейсовый самодвижущийся омнибус с двигателем внутреннего сгорания (пять лошадиных сил, шесть-восемь пассажиров), над названием произвели очень простую операцию: “омни” отрезали, а на ее место пришили “авто” – первую часть слова “автомобиль”. Если учесть, что “авто” – тоже не самостоятельная единица, а первая часть сложного слова, обозначающая “само-“, то в результате получился чудовищный гибрид из греческого полуслова и латинского суффикса. Если точно перевести на русский язык, то выйдет нечто щемяще-жалкое: “само-ем” – слово-уродец, без слез смотреть нельзя.

Между прочим, “ребус” – близкий родственник “автобуса”. “Бус” здесь – тоже суффикс, только творительного падежа. В буквальном переводе с латыни слово “ребус” означает “вещами”: то есть нечто, зашифрованное предметами, – и взято из фразы “нон вербис сед ребус”, “не словами, а вещами”. Если “бус” – суффикс, то что же такое “ре”? Это лишенное последней буквы слово “рес” – “вещь”. Таким образом, “ребус” – родной брат “республики”, которая не что иное как “рес публика”, то есть “общественная вещь”, не более, но и не менее.

Наконец, пример обидного искажения.

Была в восемнадцатом веке в Лондоне больница, которая именовалась госпиталем святой Марии Бетлихемской, или просто Бетлихемом. Сейчас бы ее назвали “психушкой” – там содержались душевнобольные. Развлечений в те времена, как мы знаем, было не так уж много, ни тебе кинотеатров, ни видеосалонов, поэтому дурдом играл роль еще и зрелищного заведения. Сумасшедшие сидели в клетках, а публика ходила в госпиталь святой Марии как в зоопарк. Разряженные дамы и господа ходили между клетками и веселились от души – тыкали в экспонаты палками, швыряли в них камнями и всякими горящими предметами. Душевнобольные выли, бесновались, корчились, орали благим матом, публика хохотала до упаду; развеселые были времена и нравы. Бедлам да и только.

Слово “бедлам” – и есть видоизмененное “Бетлихем”. А “Бетлихем” – это название, которое по-русски – в силу греко-славянской традиции – произносится как “Вифлеем”. Кто же не знает Вифлеема – это город, где родился Иисус Христос. Вот и получается, что, восклицая “бедлам!” в смысле “хаос”, “сумятица”, “сумасшедший дом”, мы выговариваем священное название, имеющее к тому же глубокий смысл: в переводе с древнееврейского “Бет Лехем” – это “Дом Хлеба” или, иначе, “хлеб насущный”.

Когда-нибудь я напишу большую книгу о словах…»

||||||||||

Честно говоря, я привел весь этот пассаж ради последней строчки. Судьба едва не распорядилась так, что все замыслы Сергея остались бы неосуществленными. Большой книги о словах он мог не написать вовсе. Даже микроинсульт порой приводит к необратимым последствиям. У Сергея же был не микроинсульт, а вполне серьезный удар. Однако он выкарабкался.

В тот злополучный вечер очень своевременно приехала по звонку Николая Катя. Очень быстро приехала по вызову Кати «скорая». Очень быстро сориентировались по просьбе Кати Банкир и еще несколько человек, которые договорились с «кремлёвкой», поместили туда Сергея да еще частично оплатили лечение и содержание – у самого Сергея на это не хватило бы никаких денег.

Первую неделю Сергей был растением. Вторую – рыбой. Третью – разумным животным. В конце четвертой недели он вышел из больницы человеком. Память не пострадала. Можно было считать, что функции мозга пришли в норму.

Теперь Сергею требовался покой. Врачи настаивали на санатории, но Сергей предпочел «имение» братьев Токаревых.

Издательство «Конус» отличалось от многих других издательств России не только тем, что выпускало вполне приличные книги, но и тем, что обладало собственным поместьем. Какими-то правдами, а может, и неправдами братьям удалось арендовать – для собственного отдыха и отдыха своих сотрудников – бывшую партийную дачу в подмосковной Жуковке.

Некогда здесь был целый дачный «объект» – поселок для высших партийных функционеров, обнесенный забором и охраняемый так, как не снилось иным ракетно-ядерным базам. Функционеров вычистили, но «объект» остался, а забор перекрасили. Сохранилась и охрана, может быть, только поубавилась в количестве. Кто там теперь отдыхает, я не знаю, очевидно, тоже высшие партийные функционеры, только партия у них другая – не Коммунистическая, а Партия денег.

Вот уж ирония судьбы: Сергей, человек, замысливший, сделавший и едва не выпустивший «Черную книгу денег», от «Черной книги» в конечном счете пострадавший, восстанавливался после инсульта на даче, именно на «черные деньги» и выстроенной.

Братья Токаревы, относившиеся к Сергею с большой симпатией, очень настаивали, чтобы он приходил в себя после удара именно у них. Катя подумала и согласилась. А Сергею и думать не пришлось – всё решили без него.

Вот как получилось, что целый месяц – с середины апреля до середины мая – он провел в Жуковке. Там была кухарка, которая готовила еду. Приходящая уборщица следила за порядком. Катя и дети через день навещали Сергея, привозили фрукты и свежие овощи, соки и компоты. Катя же делала необходимые уколы – соответствующий опыт у нее имелся.

Сергей дышал свежим весенним воздухом, гулял и набирался сил. Читать ему пока не разрешали, но он все равно читал – тайком. Он бы, конечно, и на компьютере тайком работал, если бы на даче таковой имелся. Однако компьютера в «имении» не было – братья Токаревы его предусмотрительно вывезли.

Моя собственная жизнь сложилась так, что большую часть этого месяца я провел в Москве, ибо добился в одном столичном издательстве серьезного заказа на редактирование гигантской кипы переводной детективной муры.

Работу требовалось делать в предельно сжатые сроки и сдавать порционно, то есть приносить в издательство очередные пакеты отредактированной – а на самом деле переписанной – макулатуры не реже двух раз в неделю, посему я засел в Москве на своей старой квартире и работал как сумасшедший. Даже выпивать совсем перестал.

С девяти утра и до пяти вечера, как в какой-нибудь проклятой государственной конторе, я сидел над халтурой, а потом устраивал себе отдых – шлялся по Москве или же навещал Сергея. От моей улицы имени народной героини двенадцатого года Василисы Кожиной до деревни Жуковка был всего час езды. Вернувшись домой около десяти, я вновь садился за работу и еще часа четыре занимался превращением зубодробительной полуграмотной ахинеи в удобочитаемый малохудожественный текст. Платили за такое редактирование очень даже неплохо.

За этот месяц я побывал у Сергея раз десять. Мы с ним гуляли по лесу, сидели в шезлонгах возле дачи или в креслах внутри, пили чай: я – крепчайший, Сергей – слабоокрашенную водичку; ели каждый свое: Сергей – фрукты, я – что-нибудь мучное и сладкое.

Мало-помалу Сергей рассказал мне бо́льшую часть того, что с ним произошло за последние месяцы. Я слушал и запоминал. Мне тогда и в голову не приходило заносить все это на бумагу. Для того чтобы из его рассказов и моих наблюдений родилось более или менее связное повествование, потребовались новые события, продолжившие эту историю.

И продолжение не заставило себя ждать.

Когда ураганный свист ветра в голове Сергея стих и слова можно было спокойно произносить, а не проталкивать сквозь вату и не выкрикивать на летном поле аэродрома, где взлетали все самолеты сразу, когда мысли вновь обрели связность, а даты и события – упорядоченность, он вернулся к рассуждениям о загадках собственной жизни.

В стране происходили бурные события. Приближались президентские выборы, и казалось, люди в России только об этом и говорят, все остальное отошло на второй план. На экранах телевизоров разыгрывался бесконечный гиньоль, немало паяцев стремилось в президенты, и каждый обещал спокойствие, порядок и золотые горы. По телевидению выступали глупые и потому очень опасные дураки, их сменяли умные, а потому еще более опасные дураки; пыхтя и напрягая красные бородавчатые лица, придвигали новую коммунистическую эру люди не умные и не глупые, а вообще никакие и потому опасные вдвойне, и наконец, существующая власть отчаянно пыталась сохранить самое себя, потея в перелицованных одеждах демократии и выдвигая вперед простоватого, но хитрого и опытного человека, о котором народ поговаривал едва ли не словами мужиков из сказки Салтыкова-Щедрина: «Хоть и глупый у нас помещик, а разум ему дан большой».

Если вынести за скобки очень непростые издательские дела в целом и «Черную книгу» в частности, то свою жизнь последних лет Сергей определял как сносную, разумея под сносностью ожидание будущего – «ту неопределенность, ту неизвестность, слагаемые которой – надежда и страх». Это сказал Макс Фриш.

Надежда и страх…

То же самое писал Лукиан восемнадцать столетий назад: «...человеческая жизнь находится во власти двух величайших государей – надежды и страха – и… тот, кто сумеет по мере надобности действовать через того и другого, очень скоро разбогатеет».

Сергей не верил, что когда-нибудь по-настоящему разбогатеет. Его надежда была на сохранение нынешней системы власти: если кривоколенное движение вперед все-таки продолжится, то он и дальше будет заниматься изданием книг, стараясь извлечь из этого и материальную пользу, и моральное приятствие.

Страх связывался с возвращением коммунизма. Но и здесь у Сергея долгое время была полная ясность: если к власти приходят красные, он поднимает на крыло семью и улетает куда глаза глядят – в Израиль, где есть дальние родственники и друзья, в Америку, где есть друзья и коллеги, в Германию, где есть коллеги и партнеры, в Новую Зеландию, где нет ни родственников, ни друзей, ни коллег, ни даже знакомых, но зато и коммунизм не предвидится в ближайшие две тысячи лет. Будет заниматься чем угодно: мыть полы, тарелки в ресторанах, автомобили на станциях обслуживания переводить, преподавать русский язык, если кому-то еще нужно учить его, издавать книги, если кому-то еще нужно их читать, стоять на углу с бумажным стаканом в руке и канючить: «Че-е-е-йндж, мистер», – лишь бы не возвращаться в пучину ужасов социалистической экономики, приоритетного распределения товаров и благ, идеологического диктата и ежедневного тоталитарного унижения души.

Однако сейчас, после всех безжалостных событий января, февраля и марта, обрушившихся на Сергея, эта простенькая система выбора, основанная на двоичном коде – «да», «нет», – терпела крах.

Если к бедам последнего времени причастен кто-то из домашних, то как можно «поднимать семью на крыло»? Как можно вообще строить какие-либо совместные планы – отъезд за рубеж, отпуск в Таганроге, ремонт квартиры, круиз по Средиземному морю, поход в парк Горького, переделка дачи, – если в семье враг, или шпион, или даже просто доносчик? И что такое сейчас его семья? И кто он – этот враг-доносчик-шпион?

Сергей уже никого не мог исключить из подозреваемых – даже Колю, который провинился пока лишь в амурном использовании помещений отцовского издательства и заглаживал вину своеобразно – приезжал в Жуковку исключительно с Лианой; даже Костика с его вечными тренировками неизвестно где – год назад он поменял спортклуб, выбор был его собственный, и что это за клуб, Сергей не знал, он вполне удовлетворялся тем, что плата была не очень высока; даже Катю, с которой он прожил двадцать лет и которая действительно любила его все эти двадцать лет, но притом постоянно испытывала такую жгучую ревность, что от супруги можно было ждать любых демонстраций этого ненавидимого Сергеем чувства.

В понедельник тринадцатого мая Сергей вернулся из Жуковки домой. Возможно, дальнейшие злоключения произошли из-за того, что это было именно тринадцатое число.

Катя приготовила потрясающий обед – крабовый салат, суп-пюре из спаржи с грибами, террин из лосося и форели, нежная телятина под соусом «шампань», любимый сыр Сергея – «пон-левек», дыня со взбитыми сливками, бисквитный торт с клубничным суфле, замечательный десерт с мороженым «печеная Аляска»... Все это стоило бешеных денег.

За столом нас было пятеро – Сергей, Катя, Николай, который по поводу счастливого возвращения излеченного отца с удовольствием не пошел в институт, Лиана – судя по всему, за два месяца, что Сергей лечился от инсульта, она стала своим человеком в доме – и я.

Не было Костика – почему-то он не счел выздоровление отца достаточным основанием для пребывания дома и плановую тренировку не пропустил.

Это был тот самый день, когда я, не совладав с пьяным соблазном, стащил в кабинете Сергея три кассеты и вскоре потихоньку ушел, не дождавшись десерта.

Семейство закончило обед в пять часов – Кости по-прежнему не было.

В девять вечера Коля поехал провожать Лиану. Костя еще не вернулся.

Он не появился и в десять, и в одиннадцать. Катя была вне себя от ужаса и страшных предчувствий, но старалась вида не подавать. Она боялась одновременно за Костика, с которым, по ее мнению, непременно что-то случилось, и за Сергея: его голова могла не выдержать худых вестей. Второй инсульт сразу после первого – это почти неизбежный конец.

Сергей тоже старался держать себя в руках, однако мозг руками не удержишь: там опять начало ворочаться что-то тяжелое.

В полночь дверь отворилась. Это вернулся Коля. От Костика – никаких известий. За весь вечер телефон не издал ни единого звонка.

Он зазвонил лишь в половине первого. Неизвестный мужской голос попросил Сергея.

– Алло! – закричал Сергей, прижимая пальцы левой руки к виску – от этого простого приема шевеление в мозгу приостанавливалось. – Алло!

– Сергей Владимирович? – уточнил вежливый баритон.

– Да, это я! Кто говорит?! – продолжал кричать Сергей.

– Говорите, пожалуйста, потише, – сказал баритон, – вас прекрасно слышу. Я хочу побеседовать с вами о вашем младшем сыне.

– Где он? Что с ним? Он жив? – Сергей уже держал трубку плечом и упирался в виски пальцами обеих рук.

– Жив и даже, можно сказать, здоров. Он в любую минуту может быть доставлен домой, но сначала нам с вами нужно решить одну маленькую проблему. Доставка вам обойдется в пятнадцать тысяч долларов.

– Что?!! – взревел Сергей. – Киднепинг?

– Говорите, пожалуйста, по-русски, – все столь же вежливо попросил баритон. – Если вы имеете в виду похищение с целью выкупа, то попали в самую точку. Ваш сын находится у нас, и его освобождение стоит некоторых денег. Все очень просто.

– У меня нет таких денег. – Сергей неожиданно стих. – Вы, наверное, не знаете, я был тяжело болен, и лечение обошлось в крупную сумму. Вы ошиблись адресом. Вы украли сына не у того человека и требуете денег тоже не у того человека.

– Ай, бросьте, Сергей Владимирович, – мягко пожурил баритон, – всё мы о вас знаем, даже больше, чем вы сами знаете о себе. О ваших стесненных обстоятельствах мы тоже осведомлены, поэтому речь идет об очень скромной сумме. В иных условиях возвращение сына могло бы стоить и сто тысяч долларов, а я назвал пятнадцать. Не прибедняйтесь. Сын – вещь, строго говоря, бесценная. Соберете у друзей. Продадите что-нибудь. Компьютер у вас хороший, даже не один. Побойтесь Бога, Сергей Владимирович! О чем вы говорите?!

Сергею даже показалось, что он ослышался. Это они ЕМУ говорят «побойтесь Бога»? Это похитители должны бояться Бога, а не он.

– А если я не найду денег? – спросил Сергей.

– Серге-е-ей Владимирович, – укоризненно протянул баритон, – вы же умный человек, зачем задавать идиотский вопрос, на который я должен давать очень неприятный, может быть, даже трагический ответ?

– Если Константин с вами, я хочу его услышать, – сказал Сергей.

– Это пожалуйста, – согласился баритон. – Он, правда, не совсем рядом, но сейчас его приведут.

Прошло секунд двадцать.

– Папа, это я, – услышал Сергей в трубке дрожащий голос сына.

– Костя! Костя! Ты как? Ты в порядке? Тебя не били? – снова закричал Сергей. Краем глаза он увидел, что белая, как изморозь, Катя, стоявшая рядом, до крови прокусила кулак. По предплечью к локтю побежала струйка крови.

– Нет, папа, не били. Пока не трогают, – сказал Костик.

Сергею показалось, что в голосе сына застыли слезы.

– Дай ИМ трубку! – заорал он страшным голосом, но тут же поперхнулся, закашлялся, и в голове стрельнула боль.

– Слушаю вас, Сергей Владимирович, – сказал баритон.

– К-когда и к-куда я д-д-должен доставить д-д-деньги? – заикаясь, спросил Сергей.

– Ох, да не волнуйтесь вы так, – заботливо сказал баритон, – еще новый инсульт схватите. Так быстро нельзя – в первый-то вечер после возвращения домой. Будьте уверены: ваш сын в полном порядке. Послезавтра вечером, точнее завтра, потому что сейчас уже вторник, я вам позвоню и объясню, как передать деньги. Думаю, двух суток вам хватит. Это время ваш сын побудет у нас – обстановка, правда, не самая комфортабельная, но ведь он у вас спортивный мальчик, а спортсмены обожают спартанские условия. До свиданья.

Из разговора явствовало, что похитители действительно кое-что знают о Сергее – им известно про инсульт, известно, что дома он появился только сегодня; они имеют представление даже о его компьютерах. Впрочем, если цель этих гангстеров – не деньги, а вывод его, Сергея, из строя, то они почти достигли ее. В голове опять начал свистеть ветер.

Сергей слово в слово передал беседу Кате. Вот тут с ней приключилась настоящая истерика, и об этом лучше умолчать. Вообще, истерики – чисто женское дело, у мужчин даже органа нет, который бы их производил. «Хистера» – по-гречески «матка», а «хистерикос» – значит «страдающая маточным заболеванием». Древние греки считали, что только женщины подвержены нервическим расстройствам, потому как причиной их служит женский детородный орган; последующие цивилизации поверили этому объяснению и приняли в свои языки слово «истерика».

Разумеется, эллины ошибались. Истерика может гнездиться где угодно, даже в телефонных трубках, которые Древняя Греция, впрочем, не позаботилась изобрести. А вот похищения детей с целью выкупа практиковались и в Элладе. Это весьма старинное ремесло.

Задача спасения Костика на время оттеснила всякие прочие соображения, но все же весь следующий день, бегая в поисках денег, Сергей ощущал присутствие на заднем плане сознания еще одной мысли, не менее мучительной: как можно прожить с человеком двадцать лет и так и не узнать его?

Может, все дело было в том, что голова Сергея после инсульта работала еще не как следует, но факт остается фактом: он теперь полностью уверился, что агентом серых, карандашных сил в его доме была его собственная жена.

Конечно, первое дело – вызволение Костика. Но когда это произойдет, наступит пора найти ответы на несколько черных вопросов: 1) зачем ей это все понадобилось? 2) кто втянул Катю в преступную деятельность? 3) какова мера подлости женской души? 4) что будет потом, когда ее боссы удовлетворятся и сполна вознаградят за все содеянное? Может, она собирается бросить дом и детей и рвануть с каким-нибудь «крестным отцом» на Багамы? Или перебраться в Европу и открыть там, допустим, русский ресторан (уж в чем в чем, а в кухне Катя знала толк)? Или она все-таки не хочет бросать мужа, но жаждет полностью подчинить его себе, принудить к отказу от смертоносного рабочего режима и каторжной деятельности, не приносящей нормальных денег, переселиться на виллу в Подмосковье и жить рэкетом?

Бедная, бедная Сергеева голова, как много там стало тесниться чепухи!.. Видимо, какие-то связи все же еще не восстановились, какие-то мыслительные пути и эмоциональные каналы все еще не пропускали в прежнем объеме потоки информации и чувств. Иначе Сергей заметил бы, что Катя не просто сражена похищением сына, а раздавлена, что дрожь, которая била ее всю ночь и все утро, не просто нервическое потрясение, а яростная борьба организма за дальнейшее существование, потому что сознание цеплялось за надежду и страстно верило, что все обойдется, тело же, надломленное страшным фактом, отказывалось жить. У Кати немела левая сторона груди, под левую лопатку вонзались иглы, начались сильнейшие боли в животе, там, внутри, что-то надорвалось, и в моче появилась кровь. Попросту говоря, Катя думала, что умирает, но держалась из последних сил, зная, что без нее пропадут все – и Сергей, и Коля, и Костик, который, конечно же, вернется домой, должен вернуться, пусть искалеченный, но вернется, и тогда она будет нужна ему больше, чем когда бы то ни было.

А Сергей после этой жуткой ночи почему-то даже не смотрел в ее сторону и с утра уехал собирать деньги.

Неприкосновенный запас издательства «Сван» в данный исторический период составлял всего две тысячи долларов. Сергей рассказал о похищении Костика «внутреннему кругу», и, разумеется, все согласились, что эти деньги необходимо использовать, а уж потом как-нибудь Сергей их возместит. Коллеги насобирали из личных резервов еще три тысячи долларов, обзвон близких и дальних приятелей принес пять тысяч. Оставалось найти последние пять.

Почему-то так получилось, что мне Сергей позвонил не сразу после ночного телефонного разговора с похитителем, а лишь во второй половине следующего дня, вторника, когда две трети суммы были уже собраны и он вернулся домой. Я, конечно, стал орать на него, что о таких делах друзьям сообщают в первую очередь, что я мог бы примчаться к нему еще ночью и что, конечно же, мы поедем выручать Костика вместе. А потом добавил:

– Это тот редчайший случай, Сережа, когда мне, человеку очень небогатому, вполне по силам ссудить тебя деньгами. Помнишь, я рассказывал тебе, что моя теща продает земельный участок под Питером? Так вот, как раз недавно она его благополучно толкнула и теперь просто сидит на куче денег. У нас с ней, как ты знаешь, не самые лучшие отношения, но ради такого дела она мне пять тысяч баксов выдаст. Если я сегодня ночью отчалю в Питер, а завтра утром сяду на дневной поезд, то к вечеру буду в Москве с деньгами. При условии, конечно, что по дороге меня не ограбят.

Сергей стал долго и сумбурно рассыпаться в благодарностях, но я прервал его:

– Хватит бубнить! Вот Костик домой вернется, тогда и скажешь свое «спасибо». Но если ты еще два часа будешь рассуждать о признательности, я не успею купить билет, и все сорвется.

– Дорогу оплачиваю я! – выкрикнул Сергей.

– Да оплачивай, кто тебе мешает, – согласился я, – только потом. А сейчас я мчусь в железнодорожную кассу.

По чести говоря, я был чрезвычайно рад помочь Сергею. Костика я очень любил, и весть о его похищении подействовала на меня как отрава. Меня мутило от мысли, что кто-то смог выдернуть мальчика из привычной жизни, как из грядки, и потребовать немалый выкуп от отца, только что перенесшего тяжелую болезнь. Мутило меня еще и от вчерашнего. Пьяный кураж растаял, и было стыдно за украденные кассеты.

Словом, билет я купил, потом вернулся домой, чтобы собраться, затем вел с женой и тещей по телефону долгие переговоры, которые, конечно же, увенчались успехом, и в одиннадцать часов вечера уже был на Ленинградском вокзале.

О том, как Сергей провел этот же вечер, я узнал значительно позже.

Это было, конечно, запоздалое решение, но лучше поздно, чем… чем грузины. (Каламбур, который принципиально невозможно перевести с русского на какой-нибудь другой язык, в том числе и грузинский.) Решение заключалось в том, что Сергей вознамерился разыскать спортклуб, в котором занимался его сын.

Как я уже говорил, этот клуб Костик нашел сам, очень хвалил его, пропадал там четыре дня в неделю, а иногда удирал на тренировки в субботу или воскресенье, но чрезвычайно ревностно оберегал сие заведение от контактов с родителями. Поскольку в семье детям была предоставлена полная свобода и они вольны были заниматься чем угодно, лишь бы это не мешало учебе и не переходило за границы морали, то Сергей с Катей, в общем-то, никогда и не настаивали на знакомстве с тренерами или присутствии на тренировках.

Костик соблюдал режим, приходил домой всегда вовремя – то есть не к определенному часу, а тогда, когда сам же и обещал прийти, – так что жаловаться было не на что. Если уж говорить о физическом развитии, то прогресс был виден невооруженным глазом: у Костика налились мускулы, раздалась грудная клетка, появилась точная координация и бережливость движений. В сущности, можно было только радоваться…

Сергей с Катей даже не знали, где располагался этот спортклуб, было лишь известно, что до него недалеко, но надо ехать двумя троллейбусами, поэтому Костику исправно выдавались деньги на транспорт. Клуб, по словам Костика, назывался «Факел». Правда, как-то раз Сергей случайно услышал телефонный разговор Костика с одним приятелем, и там прозвучало название «Факел-пять». Сергей подивился: неужели хороших, звучных названий так мало, что приходится столь нещадно эксплуатировать затертое «факел»? Ему пришло в голову, что, если бы любители пламенных слов лучше знали этимологию, они были бы осторожнее в выборе названий: «факел» – это от латинского «факула», что означает «лучинушка», собственно «факел» на латыни будет «факс».