Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

«Девичья фамилия Бублик», – повторяю я машинально. Бублик, Бублик, Бублик… Что-то знакомое. Где-то мне попадался этот Бублик. И тут в памяти всплыла страшная голова с дырой вместо уха… Мать честная! Неужели?.. У меня, как говорится, в зобу дыханье сперло. Однофамилица? Родственница? Нет, это не совпадение! Сразу высвечивалась связь: Бутыльская, Бублик. И – Корытников! А я так ни разу не удосужился поинтересоваться, как это он оказался в числе близких приятелей Эры Викторовны! А поинтересоваться бы стоило.

Раздается громкий стук в дверь. И вот Эра Викторовна уже сидит напротив меня, щурит хитрые свои глазки и курит свою беломорину. Я успеваю прикрыть «дело» вчерашней газетой.

– Как ты себя чувствуешь в новом кресле? Задница не потеет? – спрашивает она с обычной своей ехидцей. А глазами так и рыскает.

– Чего ей потеть-то, я же подушечку подкладываю.

– Весьма разумно, – Бутыльская одобрительно наклонила голову.

В этот момент дверь без стука открывается. В проеме двери появляется физиономия Фокина.

– Действие третье, картина шестая, – объявляет он, поглядывая то на Бутыльскую, то на меня. – Те же. Дружелюбно виляя хвостиком, в кабинет входит полицейский комиссар Рекс, вид у него озадаченный.

Бутыльская покачала головой и поднялась.

Когда дверь за Эрой Викторовной закрылась, Фокин уселся на ее место. Он устремляет на меня взгляд, полный такой благожелательности, что у меня начинает рябить в глазах. Потом Лева принимается долго и нудно рассказывать, что ему всегда страшно везло, но с тех пор, как он встретил Риту, все у него пошло прахом. Не может раскрыть ни одного преступления.

– Начальство мной недовольно.

Слушать Леву невыносимо скучно. Тем более что он повторяется. На миг я закрываю глаза, вижу чрезвычайно соблазнительную картину – распахнутое окно, подоконник, распяленный в крике рот, трепещущие в полете усы-стрелки… Я уже жалею, что избавился от «Колпака свободы». Может, опять смотаться в Грибунино?..

– Ритка метафизическим образом влияет на мою духовную первооснову, на мою божественную субстанцию, на мою генетическую природу, Ритка все это изничтожает к чертовой матери, – сокрушенно восклицает он и почему-то делает рукой круговое движение.

Я смотрю на него и думаю: ну, вот, не успел испариться один друг, я имею в виду Корытникова, как его место спешит занять другой, столь же коварный и непредсказуемый. Почему Фокин, которого я не видел годами, почти навязывает мне свое приятельство?

– Сначала она переколотила у меня дома всю посуду, – ноет он. – Чайку попить не из чего! Пью прямо из чайника. Обжигаюсь, но пью. Но это еще полбеды, самое поразительное, что за последние три месяца я ни разу не успел на свой обычный утренний трамвай. Все время опаздываю.

Врет, врет подлец.

– Насколько мне известно, – говорю, – у тебя персональный служебный автомобиль.

– Действительно, – нехотя признается он, – иногда я пользуюсь машиной. В том числе персональной. Но суть не в этом, ну как тебе объяснить… По моему мнению, невезением можно заболеть. Невезение заразно. Самое интересное, что по отдельности нам с Риткой везет, а вот когда мы вместе, фортуна отворачивается.

Он замолкает и принимается рассматривать кабинет, словно видит его впервые. Протягивает руку к сандаловой коробке, открывает ее и погружает в нее свой клювообразный нос.

– Ощущаю слабый запах дыни, к которому примешиваются ароматы фиалки, – сощурив глаза, тихо произносит он, – к чему бы это? Кстати, я никак не мог до тебя дозвониться. Потерял мобильник?

– Я от него избавился. Теперь он лежит на дне морском.

– ?..

– Мобильник дурно влиял, – усмехнулся я, – дурно влиял на мою духовную первооснову, на мою генетическую природу, а также на божественную субстанцию. Мобильники, как установили ученые, держат в напряжении весь мир. Избавившись от него, я словно вдохнул полной грудью свежий воздух свободы. Любая скотина вроде тебя могла позвонить мне в любое время суток и отвлечь от размышлений о смысле жизни. И тем самым нарушить мой покой. Надо избавляться от всего, что мешает жить. Советую тебе сделать то же самое.

– Не могу, – с сожалением сказал он, – с работы выгонят. Что это за следователь по особо важным делам и – без мобильника?

– Я имею в виду не мобильник, а ту особу, что переколотила у тебя все в квартире…

– Не все, кое-что осталось. Например, это.

И Фокин положил передо мной маленькую коробочку.

– Последний крик технической моды, – он нажал на кнопку, и я услышал голос Корытникова:

«Предъявляешь заветный ключ, его идентифицируют, и ты спокойно проходишь в хранилище. Банк создан при непосредственном участии знаменитой «Корпорации убийств» почти сто лет назад. Финансовые и фискальные органы обходят банк стороной. Его не трогают, даже оберегают. В прессу просочилась информация, что делается это с ведома властей: негласно банк неоднократно спонсировал различные избирательные кампании и приходил на помощь государствам Запада в тяжкие времена кризисов, которые, согласно теории Маркса, накрывают мировую экономику с завидной периодичностью. Чарльз Лучано в двадцатые годы прошлого столетия… Ты хоть знаешь, кто такой Чарльз Лучано?»

Фокин опять нажал на кнопку. Голос замер.

– Это записано в кафе. В том, что рядом с кошачьим театром, помнишь? Там дальше – чей-то голос, похожий на твой. Очень похожий. Да что там тянуть кота за яйца, это просто твой голос. Кстати, ты наконец-то выяснил, кто такой этот Чарльз Лучано?

Я посмотрел на своего визави. Увидел его смеющиеся глаза. Итак, он знает много, слишком много. Понятное дело, пронюхал и про ключик. Фокин рос, рос и незаметно превратился в проблему. Если и избавляться от чего-то, что мешает мне жить, то в первую очередь стоит избавляться от проблемы Фокина. Эта мысль понравилась мне. Чтобы всесторонне ее обмозговать, мне необходимо было хотя бы на время исчезнуть из Москвы.

Глава 19

Уже вторую неделю я живу на даче в подмосковном поселке Мушероновка. Даже самые близкие мои друзья не знают о ее существовании.

Дача досталась мне в наследство от отца. А ему – от его отца, моего деда, полковника НКВД. Двухэтажная, построенная в середине прошлого столетия, она с годами обветшала, одряхлела, и именно этим она меня и привлекает. В комнатах пахнет старым деревом. Лет 20 назад в поселок провели коммуникации – позаботились новые русские, и поэтому в доме есть газ, свет, горячая и холодная вода и функционирующие круглый год туалет и душ.

Дачу покачивает, когда с полей задувает ветер, она поскрипывает всеми своими деревянными и не деревянными частями, словно фрегат, отважно пустившийся в плавание по бурному морю. Иногда я выхожу на балкон, раскуриваю трубку и представляю себе, что стою на капитанском мостике и прорываюсь сквозь шторма, бури и тридцатиметровые волны к спасительному берегу, где меня ждут лихие собутыльники, легкомысленные подружки и бочка ямайского рома.

Отец… Были ли мы с ним близки? Припоминается далекий весенний день. Договорился с отцом о встрече в полтретьего на Пушкинской: надо было ехать в госпиталь на Пехотную, к матери. Я, страдая с перепоя, в этот день с утра поправлялся пивом в доме своей очередной любовницы где-то в районе Арбата. Неожиданно для себя уснул. Когда проснулся, понял, что безнадежно опаздываю. Вылетел на улицу, поймал такси. Водитель домчал меня до Пушкинской за три минуты. Отец, наверно, уже не чаял меня увидеть. Мне никогда не забыть его взгляда. В нем были и укор, и любовь, и страдание, и всепрощение, и разочарование в единственном и любимом сыне. Забыл сказать, у отца были удивительной глубины синие глаза. Он вообще был очень красивым человеком. И, как я понимаю сейчас, не только внешне. Я стоял перед отцом и лепетал что-то в свое оправдание. Я был готов провалиться сквозь землю. Но не провалился. Отец не поверил ни единому моему слову. Он махнул рукой, и мы поехали к матери.

Мать умерла через две недели, и я, занятый какими-то, как мне казалось, неотложными делами, опоздал на похороны. А когда спустя полгода умер отец, так и не сумевший пережить утрату, – в отличие от меня он был однолюб, – я и вовсе не поехал на кладбище. Я был вроде того знаменитого поэта, который очень любил свою мать, но не присутствовал на ее похоронах, потому что был занят: у него был тяжелый роман с женой друга и ему было не до сыновнего долга.

Я жил своей жизнью. Родители – своей. К жизни и к смерти мы относились по-разному.

Отца я вспоминаю чаще, чем мать. Не знаю почему. О себе он мало что рассказывал. Но одну историю я запомнил. Кое-кого из его друзей в известные мрачные времена отправили на перековку в Норильск. Жили они там вольно, снимали комнаты и квартиры и работали на Норильском комбинате. К одному из них приехала самоотверженная жена. Отец решил навестить их. В то время туда летали турбовинтовые АН-10. Надежные, но шумные, тряские и медлительные. Почти сутки лету. С тремя или четырьмя посадками. Родственники осужденных нагрузили отца посылками. Теплые носки, консервы, книги, гитара, букет цветов для жены друга. Рюкзак, в который он всадил все это добро, весил, по его словам, не меньше центнера. Гитара не поместилась, и он нес ее в руке. В гитару удалось засунуть пять кило воблы. Перед полетом отец тронул струны. Звук был божественный! Ему показалось, что запела вобла. Наконец добрался до Дудинки. На автобус опоздал. Нашел обходчицу, женщину лет пятидесяти. Начал уговаривать ее остановить местный поезд до Норильска. Та расхохоталась. Он расстегнул пальто и достал букет мятых гвоздик. Обходчица заплакала. Через час она притормозила грузовой состав, и отец взобрался на грузовую платформу со строевым лесом. А еще через час он прибыл в Норильск.

…На даче я бываю примерно раз в полгода. Накатывает на меня тоска зеленая или что-то трудно поддающееся определению, и тогда я уединяюсь здесь, чтобы окрепнуть физически, привести мысли в порядок, а желудок напитать деревенскими разносолами, от чего, кстати, напрямую зависит настроение. На этот раз я благоразумно посчитал, что бегство, даже такое неубедительное, – лучший выход из создавшегося положения.

Фруктовый сад, за которым после смерти отца никто не присматривает, запущен, одичал и стал похож на буйно разросшийся дикий лес. Окруженный вырождающимися вишневыми и сливовыми деревьями, стоит в глубине сада сосновый сруб о двух жилых комнатах, со столярной мастерской, кухонькой и русской баней. О, баня! Сколько чистых и стыдных мыслей вызрело в ней! Сколько раз, посиживая на верхнем полке, я предавался мечтам о своем блистательном будущем, полном приключений, интересных встреч, рукоплесканий, успеха!

За баней, скрытый от посторонних глаз пышными кустами смородины и крыжовника, притаился мелководный прудик – сонливое царство нескольких семейств лягушек. Иногда я нарушаю их безмятежное житье-бытье. Я раздвигаю ряску и погружаюсь в зеленоватые, очень чистые воды, имеющие легкий болотный дух. Мне нравится этот запах, он отдает мечтательным покоем. Лягушки, все эти дедушки, бабушки, папы, мамы и их неисчислимые пучеглазые потомки, разлетаются в разные стороны, как стая вспугнутых ворон. Они никак ко мне не привыкнут.

Глубина в прудике, как в хорошей ванне. Я подгибаю ноги и осторожно погружаюсь в воду, успевшую за ночь изрядно охладиться. Обнаженное седалище касается песчаного дна. Я запрокидываю голову. Вижу глубокое, темно-синее небо, в котором застрял нежный ломтик луны на ущербе, который истаивает на глазах. И тут я чувствую, как глубины мироздания разверзаются, раскрывая мне свои объятия, и меня овевает звездным ветром, вечным покоем и вечной жизнью. Время замирает, как часы, в которых лопнула и распрямилась заводная пружина. Жизнь на моих глазах распрямлялась, разворачивалась, обнажая свои прелести и свои страшные язвы.

Я закрыл глаза. Миллиарды людей, ушедших, ныне живущих и еще не родившихся, окружали меня со всех сторон. Я почувствовал себя неотъемлемой частью этого бескрайнего людского моря. Я понял, что никогда не умру. На краткий миг сладостное предощущение счастья вошло в мое сердце; и в этот же миг я понял, что отныне принадлежу вечности.

Я опять открываю глаза и впиваюсь жадным взором в небесные просторы. Набегающие прозрачные облачка, поминутно меняя очертания и наползая друг на друга, создают удивительные узоры, которые при желании можно истолковать как угодно. Наверно, думаю я, так должен выглядеть земной рай ХХI века: пахнущий тиной воздух, призрачные обманчивые облака, кувшинки, батальон лягушек и я, квакающий вместе с ними. Сиди себе спокойно, квакай и не торопи время. Впрочем, оно и так стоит на месте. У меня нет возраста. Я молод и полон надежд, и в то же время у меня за плечами вся история человечества. Я писал ее вместе с древнегреческими философами, средневековыми мастерами кисти и поэтами Серебряного века. Я бессмертен. Это и есть вечность. Говорят, вечность – это окаменелое мгновение. Сомнительная максима. Но она мне нравится. Мне вообще сейчас все-все нравится. Не существует вчерашнего дня, не существует завтра, нет даже сегодня, что особенно меня радует. Такое же ощущение у меня иногда бывает, когда я сижу у себя в редакции. Все замерло, и это замечаешь только ты, потому что другим этого не понять, они заняты чем-то, что не имеет отношения к вечности, о которой ты знаешь все. Ты избранник какого-то бога, придуманного тобой самим.

Небо светлеет на глазах. Надо быть живописцем, чтобы описать все это. Мне становится жаль тех, кто в это мгновение лишен возможности любоваться волшебной красотой неба и земли. Мне жаль всех этих городских заключенных: студентов, программистов, клерков, мелких и не мелких чиновников и прочих несчастных, уже с утра мечтающих об обеденном перерыве.

Я вспоминаю тех, кто никогда – даже если бы им очень-очень захотелось – не увидит этого бездонного неба с месяцем, тоскующим в небесных глубинах. Я думаю об умерших, для которых потусторонний мир стал родным домом. Господи, как же хорошо, что я еще пока жив!

Я вытягиваю ноги и устраиваюсь удобней. Сердце замирает, кожу по всему телу остро покалывает. Когда покалывание достигает апогея, я, облепленный чудодейственной ряской, с шумом поднимаюсь и направляюсь в душевую кабину, где минут десять с закрытыми глазами стою под нестерпимо горячим душем.

По ночам я, как Гобсек, пересчитываю свой миллион. Приятно утомленный пересчетом, рассматриваю полотно Сурбарана. Налюбовавшись сокровищами, я удовлетворенно вздыхаю и прячу их в укромное место. Вместе с дачей я заполучил тайник – в наследство от отца и деда. Последний умел хорошо прятать концы в воду. Тридцать седьмой год его многому научил. Но я понимаю, что сейчас времена другие, и методы поиска усовершенствовались, поэтому рано или поздно придется все это перепрятать. И – лучше рано, чем поздно.

Я пока не знаю, что мне делать со всем этим богатством. С миллионом, правда, все понятно. Можно полегоньку его тратить, что я уже и начал делать, это не вызовет подозрений ни у сослуживцев, ни у соседей, ни у Корытникова. Всем известно, что мой суммарный доход, после того как меня назначили главным редактором, вырос в разы. А вот что касается Сурбарана, то эту проблему еще предстояло решать.

После полноценного английского завтрака, состоящего из яичницы с грудинкой и фасолью, поджаренного хлеба и сладкого чая с молоком, я, чтобы не терять форму, делаю на велосипеде три круга по дачному поселку. Однажды, нарезая моционные круги, я очутился на березовой аллее, тянущейся вдоль заброшенного колхозного поля, которое дальней своей стороной соседствовало со столетним смешанным лесом.

Это поле я помню еще с тех пор, когда соседний колхоз засевал его пшеницей. Юношей я подолгу стаивал на его краю, дивясь, как поле, словно сказочное озеро, наполненное жидким янтарем, под порывами знойного августовского ветра бушует и переливается всеми пятьюдесятью оттенками золотого цвета, и мечтал.

Я тогда был по-настоящему счастлив. Осознал я это значительно позже. Сейчас-то я знаю, что счастье неуловимо, в руки оно не дается. Оно никогда не идет рядом, оно всегда либо впереди, либо за спиной. Не верьте тем, кто, выиграв миллионный приз или покорив некую метафизическую вершину, утверждает, что безмерно счастлив. Мнимого счастливца всегда гложет подозрение, что что-то идет не по плану. И самое главное свойство счастья – оно всегда мимолетно. Все суета. Суета сует.

Теперь поле выглядит отвратительно, обнажилась бесприютная кочковатая земля, поросшая бурьяном. На противоположном конце его ржавеет остов трактора, похожий на скелет циклопа. Ландшафт производит удручающее впечатление: не хватает только виселицы.

Иногда ты так погружаешься в воспоминания, в прошлое, что для настоящего не остается места. О будущем и говорить нечего. И тогда погружение в прошлое становится настолько глубоким, что оживают «лица, давно позабытые». И возникает пленительная картина: прошлое возвращается, оно захватывает тебя целиком, и тебе снова пятнадцать лет. Тебя вновь окружают люди, имена которых помнишь только ты. И нет ни разочарований, ни потерь дорогих тебе людей, нет измен, любовных увлечений, похожих на болезнь, нет страшных ночей, когда не знаешь, наступит ли для тебя утро или ночь будет длиться, пока ты не похолодеешь. Иногда верится, что прошлое никуда не ушло, оно просто спряталось, найдя приют в подсознании. Спряталось, чтобы, когда придет время, снова заявить свои права на реальность. И не понадобится никакой машины времени.

Я закрываю глаза и вспоминаю, как много лет назад я вот так же стоял на этом же самом месте. Воздух был густ и жарок. Упоительно пахло солнечным медовым настоем, перегретым хлебом и полевыми цветами. Гудели пчелы, звенели травяные сверчки. Я запрокинул голову. Неслыханной красоты бездонный небосвод нависал надо мной, как перевернутый необозримый океан. Я едва устоял на ногах: так силен был небесный свет.

Сверкающий небосклон звенел в ушах, как колокол, и позолоченная синева ласкала глаз, и в тот же миг время всосало меня в себя. Я стал настолько легок, что меня мог унести порыв ветра. И тогда я впервые понял, что небо, солнце, земля, воздух, свет, вода и все люди, населявшие и населяющие ее, неразрывно связаны друг с другом. Я ощутил себя непреложным звеном бессмертной цепи, имеющей прописку в вечности. Смутное и радостное предчувствие частичного бессмертия завладело мною. Я был уверен, что меня ждет нескончаемо долгая жизнь, наполненная радостными событиями, встречами с удивительными людьми, необыкновенными любовными приключениями и увенчанная славой.

…В прошлом году я неожиданно выиграл в лотерею порядочную сумму. И не нашел ничего лучше, как потратить ее на очаровательную девушку, с которой провел во Флоренции три незабываемых дня.

Флоренция создана для того, чтобы губить нежные, доверчивые души. Если верить слухам, по количеству романтических историй на душу населения она превосходит Верону. Принято считать, что Флоренция опасней Венеции. Страшный город. В нем можно раствориться, как растворяется сахар в стакане с кипятком. Раствориться и стать его частью.

Этот город притягивает. Уже на второй день мне захотелось поселиться в нем навечно. И если бы не жара, которая царит здесь чуть ли не шесть месяцев в году, и не скудость средств, я, возможно, прикупил бы в предместьях Флоренции квартирку или домик.

Окна моего гостиничного номера смотрели на площадь Республики. По утрам я выходил на балкон и, попыхивая трубкой, с благосклонной улыбкой озирал окрестности. Пусть на краткий миг, но что-то в этом мире принадлежало и мне.

Слева, над крышей гостиницы «Савой», парил в серебристом мареве похожий на крышку гигантской масленки купол собора Санта Мария дель Фьоре. Справа, метрах в трехстах, высилась башня Арнольфо, будто высеченная из единого куска камня. Я любовался всей этой прелестью, курил и ждал, когда проснется моя очаровательная подруга – моя преходящая любовь, купленная на последние деньги.

Я не противился чувству. Вернее, его искусному суррогату. Суррогату счастья. Похожему на рекламу шоколадных конфет.

Девушка (язык не поворачивается назвать ее «проституткой») была чиста, как утренняя заря, и свежа, как дочь Гипериона и Фейи. Казалось, она провела ночь не с клиентом, а с возлюбленным – прекрасным Титоном.

…Внизу, в ресторане, мы пили утренний кофе с пирожными. Потом до полуночи бродили по городу. Все было, как в сусальном кино про любовь. Казалось, мы по уши погружены в незамутненные воды неореализма.

Вечером на площади Синьории произошло то, что уже несколько раз происходило со мной и прежде – в других местах. Вдруг странное чувство вошло в меня. Я остановился и замер. Огляделся. Увидел знаменитые статуи. Копии и оригиналы. Меня окружали сделанные из бронзы и мрамора фигуры богов и героев. Они очень походили на реальных людей. Только боги и герои были красивей и значительней.

Попирая подошвами древние камни, по площади толпами, группами и в одиночку сновали туристы со всех концов света.

Так было вчера и двести лет назад. И так будет завтра, и послезавтра, и через сто лет…

Я стоял и пытался разобраться в себе.

Во мне зарождалось удивительное ощущение. Это был коктейль из сладкой грусти, любви ко всему, что окружало меня, и короткого, как удар молнии, прорыва ко всем временам разом – в прошлое, настоящее и будущее.

На мгновение я потерял способность воспринимать себя как индивидуума. Я как бы разлился в пространстве, просочившись во все закоулки и потаенные места волшебного города.

Я вдруг почувствовал с трагической ясностью, что сюда, на эту площадь со стертой и выбитой брусчаткой, моя нога уже никогда не ступит, что это мгновение никогда не повторится, что это мое прощание с этим местом, что это не только прощание с этим местом, но это и мое постепенное и неизбежное прощание с миром живых людей, что это прощание уже началось, и это прощание мне дорого. И опять сладостное и горькое предчувствие частичного бессмертия охватило меня. Это можно сравнить с тем, что испытывает пылающий страстью рогоносец во время завершения любовного акта с любимой женщиной. Он уже знает, что очень скоро возлюбленная будет ласкать другого. Его охватывает томительное ощущение безвозвратной потери, сопоставимое с болезненно-сосущим чувством голода, когда у страждущего отбирают последний кусок, от которого зависит жизнь. Но сейчас любимая принадлежит ему и ласкает его, и он готов пойти на что угодно, даже на убийство – только бы продлить это сладостно-болезненное мгновение

Постояв некоторое время на одном месте и выжав из чувства грусти все до капли, я бросил взгляд на свою подругу. Ее глаза лучились счастьем – я не мог ошибиться.

Утром следующего дня я никак не мог разлепить глаза. Спал и спал. Я продолжал бы дрыхнуть, наверно, до вечера, если бы меня не разбудили странные звуки: словно ветер теребил шелковую ткань. Я открыл глаза. И увидел свою спутницу, застывшую посреди комнате в странной позе. На миг замерев с поднятыми руками и согнутыми в коленях ногами, она, не мигая, глядела прямо перед собой. Вряд ли она заметила, что я слежу за ней. Затем сделала движение, которое трудно передать словами. Я чуть с катушек не съехал. Было что-то завораживающе сексуальное в этих невероятных движениях, позах и частом дыхании. Это можно было сравнить с полетом амура, вооруженного стрелами и презервативом; если амуры существуют, то перемещаться в пространстве они должны именно так. Движения девушки были полны неги. Я лежал и наслаждался зрелищем. Как следствие, у меня возникла эрекция.

– Что это было? – спросил я.

– Это Мохини-аттам. «Танец чаровницы», классический стиль индийского танца. Он представляет собой чистейшее воплощение Ласьям – изящного женского стиля танца, источником которого является богиня Парвати и который отличается особой пластикой, мягкостью движений и обворожительностью линий.

С тревогой и некоторым удивлением я заметил, что мне нравится общество девушки. Тем более что она была красива, умна и непосредственна. Меня изумило, что любовь за деньги не уступает любви бескорыстной. А в чем-то даже, возможно, и превосходит ее. Например, в том, что касается готовности предмета обожания в любую минуту без глупых отговорок лечь в постель. К слову, если хорошенько вдуматься, любовь никогда не бывает совсем уж бескорыстной. В любом случае ты чем-то жертвуешь – если не деньгами, то свободой. А подчас и тем и другим.

Слава богу, меня на исходе третьего дня скрутил радикулит, да и деньги подошли к концу, и я выбыл из игры, не позволив фальшивому увлечению разрастись до масштабов болезни.

…Кстати, во Флоренции, в Восьмигранном зале Уффици, я нос к носу столкнулся с Сашкой Цюрупой, которого потерял из виду сразу после окончания университета. Как ни странно, мы не очень удивились встрече. Словно находились не в большом городе далеко от родных берегов, а на соседних дачах в Подмосковье.

Сашка мало изменился, только приобрел внушительность, чему способствовала обширная лысина и округлившиеся щеки. Перекинувшись двумя-тремя дежурными фразами, мы обменялись визитками.

«Александр Д. Цюрупа – владелец частной картинной галереи АДЦ», – прочел я. Мою визитку Цюрупа, не глядя, сунул в карман.

Хорошо, что я вспомнил о Сашке. Надо бы с ним потолковать. О Сурбаране, например.

* * *

…Я помотал головой и вернулся к действительности. Передо мной расстилалась голая грязная земля, совращенная и искалеченная человеком. Проклятый трактор чернел вдали. С неба сыпались тяжелые холодные капли. На душе было скверно, и дело было не в мерзкой погоде. Дело было во мне.

Я уже давно не звено в цепи себе подобных и вряд ли когда-нибудь им стану. Что-то умерло во мне. Что-то, что позволяло мне когда-то воспринимать себя неизбывной частицей всемирного движения из прошлого в будущее. Это страшное открытие потрясло меня. И не будет отныне никакого сладостного слияния с миром живых людей. Я словно умирал по частям. Сначала умрет душа, потом – все остальное, включая мозг, сердце, селезенку и скелет с его берцовыми и тазовыми костями.

Я одинок в этом мире. А тот мир, в котором господствовал золотой и васильковый цвет, остался позади, в невозвратной юности, о которой помню только я. Этого мира больше нет. Я его похоронил. Похоронил давно – еще тогда, когда убил свою жену.

Деревня всегда действовала на меня разлагающе. Здесь я слишком часто задумываюсь. И потом, мне надоело крутить педали велосипеда. Пора было обзаводиться автомобилем. А заодно и мобильником. Чтобы было с кем поговорить, когда станет совсем уж невмоготу от тоски. Нельзя же беспрерывно говорить с самим собой.

Почему так произошло, не знаю, но дачного поселка, точнее деревни Мушероновки, не затронул вал строительного бума, обезобразившего Подмосковье и придавшего ему карикатурное подобие прилизанной Европы. В Мушероновке все не так, здесь все по старинке. Допотопные дачи на шести и двенадцати сотках. С уютными верандами, мезонинами, сараями, разросшимися садами и ухоженными огородами. Портит картину лишь заброшенный коттедж из красного кирпича с остроконечной башней, который стоит ближе к лесу. Владельца, по слухам, несколько лет назад прирезали где-то в Южной Америке. С тех пор коттедж бесхозен. Краска на глухом деревянном заборе и металлических въездных воротах порыжела и облупилась.

Раз в два-три дня я навещаю сельмаг. Я помню еще те времена, когда на полках, кроме грушевого лимонада с сантиметровым осадком на дне, серого макаронного лома и зубного порошка, не продавалось ничего. Теперь на полках благодать и почти столичное изобилие. Я здороваюсь с хозяйкой, опрятной приветливой толстушкой, покупаю сметану, такую густую, что ее можно резать ножом, крупнозернистый творог, гусиные яйца, кирпичик ржаного хлеба, сало, копченую грудинку, местную колбасу, которая попахивает дымком, и рыбные консервы. Соленые грибы, квашеную капусту и маринованные огурцы я приобретаю у соседей. Спиртное хранится дома: три бездонные бутыли с огненным самогоном-первачом остались еще от отца. Я ем пять раз в день, как в детстве. Дробное питание способствует правильному усвоению пищи. Надо беречь здоровье, глядишь, еще понадобится.

Вчера наблюдал такую сценку. Метрах в десяти от сельмага у покосившейся скамейки стоят, ветром колышимые, трое местных алкашей. У каждого в руке по бутылке пива. Они молчат. Вид у них сосредоточенно-задумчивый. Такое впечатление, что каждый из них в одиночку тщится разрешить некую всемирно-историческую проблему, имеющую конкретную привязку к их внутреннему миру. Они так углублены в созерцание этого своего внутреннего мира, что на внешний мир у них не остается сил. По этой причине на меня они не обращают никакого внимания.

На скамейке расстелена газета – на ней несколько пустых пивных бутылок, хвостовой фрагмент селедки, надкусанное яблоко и мятый соленый огурец.

Наконец один, обросший недельной щетиной, нарушает молчание:

– Холодное пиво вредно.

– Лично я холодное пиво не обожаю, – говорит другой, тоже щетинистый, – от ледяного можно копыта отбросить.

Приятели солидно кивают головами.

В разговор вступает третий:

– Точно. У меня в прошлом годе родной отец от холодного молока подох. Выпил и… через неделю подох.

И все трое снова погружаются в самосозерцание.

Вечерами я надеваю штопаный-перештопаный свитер, который вязала еще моя покойная бабка, с удовольствием закуриваю и приступаю к работе над воспоминаниями. При этом надо заметить, в моих воспоминаниях не так уж много правды. Когда я пишу, я мысленно проживаю выдуманную жизнь, которую мог бы прожить, не сложись она так, как сложилась, и не так, как задумано на небесах. Выдуманную жизнь, чтобы придать ей хоть немного достоверности, я орнаментирую событиями, которые имели место в действительности. Я работаю, как старатель-золотоискатель, я процеживаю воспоминания, оставляя не то, что мне нравится, а то, что не поддается уничтожению, что не выжечь даже паяльной лампой.

Регулярно включаю телевизор, чтобы быть в курсе последних событий в мире. Стоит ли говорить, что мое влияние на эти события равно нулю. Тем не менее я никак не могу отучиться от этого, в общем-то, пустого времяпрепровождения: смотришь телепередачи, и в тебе рождается обманчивое ощущение причастности к событиям глобального масштаба.

Деревня Мушероновка около года назад неожиданно оказалась в черте Большой Москвы. Именно это привело к тому, что неким промозглым утром, совершая всегдашнюю велосипедную прогулку, около сельмага я наткнулся на бригаду московских криминалистов под командой высокого худощавого человека с бородкой клинышком и стреловидными усами. Не узнать его было невозможно. Фокин, черт бы его побрал. Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не задать стрекача.