Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Свежего сбору! – восторженно лопотал он, протягивая кулечек. – Вмиг излечивает акрофобию…

– Акрофобию?

– Да, страх высоты, – пояснил он, продолжая поеживаться.

– А почему вы без папахи? – не удержался я. – Пропили?

– Нет, отобрали… – он жалко улыбнулся.

– Как вы здесь можете жить?! – вырвалось у меня.

В ответ он беспомощно пожал плечами.

Я бродил по крохотному старорусскому городку, по его единственному бульвару, обсаженному столетними липами, и предавался сладкой грусти. Своими улочками с двухэтажными ухоженными домишками городок напоминал мне старинные московские переулки в районе Покровского бульвара. У меня было такое чувство, будто я брожу по детству. Не хватало только матросского костюмчика, трехколесного велосипеда и деревянной двустволки.

Глава 20

В час ночной, в час бессонный и тревожный, я унимал развинтившиеся нервы и помраченное сознание с помощью чтения 44-го тома словаря Брокгауза и Ефрона. Словарь, чуть ли не сто томов, достался мне в наследство от моего насквозь коммунистического деда. Который, скорее всего, экспроприировал эту энциклопедическую роскошь у какого-то просвещенного контрреволюционного элемента. Я мусолил страницы, пытаясь найти «падшего ангела», но Брокгауз молчал. «Падуя» была, «Пасвекий Лев Семенович» был, а вот «падшего ангела» – не было. Я подумал, у Брокгауза нет, а у меня – есть. В этом я уверен. Ведь я и есть падший ангел. По крайней мере, один человек в этом меня уверял.

Во втором часу ночи позвонил Корытников. Голос у него был усталый, но тон бодрый.

– Я нашел покупателя! – возвестил он.

Утром следующего дня мы встретились. У него дома. Он вышел ко мне в пижаме, торжествующий и удовлетворенный. Словно только что овладел неприступной крепостью. Крепость, насколько я понял, была юна и миниатюрна. Дверь в спальню была открыта, и я увидел розовую пяточку, которая провокационно выглядывала из-под одеяла. Мальчик? Девочка?

– Я не святой, – сказал он, перехватив мой взгляд. Думаю, он умышленно оставил дверь в спальню открытой, чтобы я знал, что он в свои уже достаточно почтенные года еще способен одерживать любовные победы – пусть и за деньги. Он подошел к зеркалу и молодцевато подбоченился.

– Единственный способ задержать стремительный бег времени – это самому подключиться, примкнуть к этому бегу. Это молодит!

Глаза Павла Петровича возбужденно сияли. Он вздохнул и перешел на деловой тон:

– Ключ при тебе?

Я кивнул.

Корытников пристально взглянул на меня.

– По невероятному совпадению, ты очень похож на покойного Бублика.

– Мне сокрушаться или радоваться?

Мне опять вспомнилась треклятая голова с дырой вместо уха. Я решил, что настала пора рассказать Корытникову обо всем. И я рассказал ему обо всем, вернее, почти обо всем: о своей странной дружбе с генералом Фокиным, который знает о нас с Корытниковым слишком много и который по странной прихоти держит это знание при себе. И об ординарце маршала Маше, припомнил и половник, ставший орудием убийства, рассказал и о том, что Маша видела, как я фотографирую картину. Вспомнил баню, грибы, самогон, воющего и царапающегося кота. Вспомнил даже лошадь в яблоках, которую полночи разыскивал пьяный Фокин. Рассказ у меня вышел красочный, хоть сейчас вставляй в роман с продолжением.

– Половником? Значит, мой мучитель наконец-то сыграл в ящик? – заржал Корытников. – А этот твой Фокин… он тебя не разыгрывает? Знаю я этих подвыпивших генералов, никому верить нельзя.

– Полагаю, он говорил правду.

– Да-а… – протянул он. – Я и мечтать не мог. Значит, ты говоришь, половником? Хороша же смерть для полководца! Великий был человек, а пропал как заяц. – Корытников покачал головой. Потом прикрыл дверь в спальню.

– Им это знать не положено.

– Им?! – изумился я. – Сколько же их там?

– Две девочки и два мальчика. Для ровного счета. Люблю четность! Я смотрю, как они пытаются размножаться. Смотрю и наслаждаюсь. И распаляюсь! Довожу себя, так сказать, до белого каления, а потом подключаюсь к играм. Простительная старческая слабость. Мне ведь шестьдесят, – сообщил он мне полушепотом.

Надо бы и мне научиться терпимо относиться не только к своим слабостям, но и к чужим, подумал я. Кто знает, каким я буду, когда мне стукнет столько же. Судить легко. А между тем «не суди», уверял Довлатов, это целая философия. Трудно с ним не согласиться.

– Говорил я тебе, что лишние свидетели – это лишние заботы. – Павел Петрович, состроив скорбную мину, развел руками. – Фокина и эту девицу-ординарца придется… обезвредить, ликвидировать. Они нежелательны и опасны.

– С Фокиным и ординарцем… черт с ними. Но есть еще один свидетель. Вернее, одна. Тамара Владимировна. Моя возлюбленная. Хорошо бы ее удалить из Москвы хотя бы на время.

– Ах, как же ты неосмотрителен! За несколько месяцев наплодить столько свидетелей!

Шаркая шлепанцами, он подошел к книжному шкафу и занял свое излюбленное место у «Гоголей».

– Она что, хороша собой, эта твоя Тамара Владимировна? – наконец спросил он, искоса посматривая на меня.

– Не то слово – красавица!

– Очень жаль, очень жаль. Увы, красивые женщины, как правило, глупы и лживы. И болтливы. Ей необходимо сделать укорот! Тебе этого поручить нельзя, еще дров наломаешь. Придется, – он тяжело вздохнул, – придется мне самому взяться за это дело. Да, – добавил он решительно, – ее просто необходимо умертвить!

– Только не это! – вскричал я.

– Твоя красотка обречена. Обзаведешься новой, свежей любовницей. Тебе это пойдет на пользу. Поверь, ротация всегда взбадривает, придает новые силы… – он зловеще улыбнулся и похлопал себя ладонью по животу.

– Судя по твоим возможностям… – я увидел, как напряглось гладкое лицо Корытникова, – судя по твоим возможностям, тебе по силам обезвредить ее, не прибегая к насилию.

– Не прибегая к насилию… – с издевкой повторил он. – Это всего лишь слова. Тебя надо спасать. Если не принять срочных мер, все закончится катастрофой.

– А можно обойтись без жертв?

– Чем-то, дорогой Илья Ильич, – он покрутил рукой в воздухе, – точнее, кем-то придется пожертвовать. И запомни: что мертвый, что живой – один черт. Мертвый от живого отличается лишь тем, что мертвый умер вчера, а живой умрет завтра.

– Сомнительная максима.

– Это не максима, это аксиома.

– Один черт, мне все это не нравится.

– Большая игра требует больших жертв.

– Тамара Владимировна мне дорога. С ней я не чувствую себя одиноким.

Корытников помотал головой:

– Одиночество продуктивно, оно закаляет душу. По себе знаю.

Конечно, Корытников прав. Но если он ее уберет, кто будет звонить мне по ночам и рыдать в трубку?

– Теперь о деле, – сказал Корытников. – Через несколько дней будут готовы документы, и мы с тобой вылетаем в Стокгольм. Надо прозондировать тот банк… Главное – это узнать, что там припрятал Бублик.

– А что он там мог припрятать?

– Уж, наверно, не стеклянные бусы. Поверь, там серьезный куш. На десять жизней хватит. Учти, ничего не брать, только осмотреть! Пробудем там несколько дней и вернемся…

– А можно не возвращаться?

Корытников искоса посмотрел на меня.

– Можно, но я бы не советовал.

– А почему Стокгольм? Ты же говорил, что банк находится в Швейцарии.

– В Швейцарии находится правление и головной банк. В Лозанне, по уточненным данным, покоятся сокровища главных вкладчиков, до которых наш Бублик, несмотря на все свое баснословное богатство, не дорос: кишка тонка. А в Швеции – филиал, там место для подпольных миллиардеров второго ряда.

Ну что ж, Стокгольм так Стокгольм, подумал я, второй ряд – так второй ряд. Покопаюсь в сундуках подпольного миллиардера. А заодно сведу короткое знакомство с местными банкирами и поинтересуюсь, как они относятся к институту шведской семьи.

…Утро следующего дня я встретил в своем служебном кабинете. На столе у меня лежал купленный накануне мобильник. С новым номером, который был известен только Корытникову, Петьке и Рите.

Я заметил, что в последнее время у меня беспричинно дрожат руки. Впрочем, почему же беспричинно? Дрожали не только руки. Нервная дрожь пробралась во внутренние органы и, закрепившись там, отбивала чечетку. Пропал аппетит, а это верный показатель того, что не все ладно в датском королевстве. Сама собой в голове слепилась тривиальная фраза: «В датском-то королевстве как раз все порядке, а вот с тобой, почтеннейший Илья Ильич, творится невесть что».

Дверь открылась. В проеме возникла Бутыльская. Глаза ее встревожено бегали.

– Илюшенька, беда. Звоню я Фокину…

– Эра Викторовна, какого черта вы все время с ним перезваниваетесь?

– Ты что, забыл?! Мы же работаем над детективным проектом. Вернее, работали. Так вот… Меня спрашивают, кто звонит, я называюсь…

– Не тяните кота за яйца!

– На Кутузовском проспекте… авария, Фокин разбился вдребезги, насмерть!

Я не верил своим ушам.

– Быть того не может!

– Голова укатилась куда-то, до сих пор найти не могут!

– Что вы мелете? Как может голова неизвестно куда укатиться? Тем более – голова Фокина!

– Мне так сказали…

Я для вида возмутился:

– Чушь какая-то…

Но уже теплая волна заполоскалась в сердце. Вот и достиг Лева нирваны, то есть вечного непрерывного блаженства, о котором он распространялся в моей мушероновской бане и которое бывает только в раю. Хотя вряд ли душа Фокина, если он и вправду помер, достигла райских кущ, скорее угодила в тартар. Интересно, прихватил он на тот свет свои штаны с лампасами?

Нервная дрожь сама собой унялась. Руки обрели стальную крепость, хоть за пистолет берись. Опять фортуна, которая, судя по всему, находилась в приятельских отношениях с Корытниковым, заслонила меня своими могучими телесами.

«Ты притягиваешь смерть как магнит», – вспомнилось мне. Лева наверняка не предполагал, что этот магнит притянет его самого.

Вместе с ним, чуть было не сказал: слава богу! – погибла Маша, ординарец маршала Богданова.

Если быть честным до конца, мне было жаль Фокина. Почти так же, как Брагина. Но в то же время надо было признать, что его смерть была очень и очень ко времени. Все в строку, все к месту. Полку мертвых прибыло. Если так пойдет и дальше, скоро я буду окружен мертвецами, как крепостной стеной.

Шведской семьи, о которой Фокин мечтал, не будет. Квартет распался. Осталась триада. На моих плечах повисли Тамара Владимировна и Рита. Придется отдуваться за двоих. Выдержать бы.

А еще через день в утренних новостях появилось сообщение о пожаре в Объединенном Драматическом театре. Пожар был ликвидирован только к трем часам ночи. К счастью, удалось спасти декорации Бакста, Бенуа и Васнецова. Пожар не затронул обеих сцен – главной и вспомогательной, а также гримерных. Но сильно пострадала костюмерная. Там же был обнаружен обгоревший труп женщины.

Так, Тамара Владимировна из-за своего праздного любопытства лишилась не только обещанной шубы, но и жизни. Я думал, что ее смерть пробудит во мне элементарное чувство сострадания. Все-таки мы были близки какое-то время, да и баба она была что надо. Но мне, против ожидания, стало легче. Поделом ей. Мундира адмирала, доспеха Деда Мороза и Тамару Владимировну, конечно, жаль, но это были вещественные улики вперемежку с опасным свидетелем. Теперь их нет. Пламя подчистило прошлое, огонь спалил грехи вместе с воспоминаниями.

Сначала распался квартет, подумал я, а теперь вот и трио. Мы с Ритой остались одни на всем белом свете. А как же шуба? Я так настроился на покупку, что решил ничего не менять: куплю шубу, а лучше доху из чернобурки, к ней норковую муфту и подарю все это Рите. Но не сейчас – к зиме. А до зимы еще далеко.

Вечером того же дня я сидел у себя дома и тупо таращился в угол. Жизнь напоминала телесериал, только в жизни лилась не киноварь, а кровь. Я опять подумал о Тамаре Владимировне. Как она умерла? Задушена, потом облита бензином и подожжена? Страшная смерть. Безобидная баба, да к тому же еще и красивая. Ей бы жить да жить. Может, еще встретила бы какого-нибудь влюбчивого очкарика и вышла бы за него замуж. Детей бы нарожала.

Я пришел к выводу, что в игре, которую разыгрывали некие закулисные силы, я, увы, пока не ферзь, а самая обыкновенная пешка. Мною играли. Как известно, чаще всего приносят в жертву легкую фигуру. Это открытие меня отнюдь не окрылило. Вряд ли перевод из разряда охотников в разряд жертв может кого-то воодушевить.

Мой наставник, скорее всего, тоже не ферзь. Но он знается с теми, кто может без труда убрать и полицейского генерала, и администратора знаменитого столичного театра. Смерть Фокина и Тамары Владимировны – их рук дело, это сомнений у меня не вызывало.

Мне предстояло доказать, что на самом деле я самый что ни на есть ферзь. Для этого надо было вести свою игру. Для Корытникова же и его покровителей я по-прежнему должен оставаться легкой фигурой.

В самый критический момент, если такой, не дай бог, настанет, мне предстояло уйти в сторону, подключив свой тайный резерв – умение внезапно исчезать.

Я уже хотел этой плодотворной мыслью завершить вечер и отправиться бай-бай, как раздался телефонный звонок. Я посмотрел на часы. В это время обычно звонила моя подвыпившая подруга.

В наивной надежде, что свершилось чудо и Тамара Владимировна жива, я взял трубку. И… услышал довольный голос Корытникова.

– Ну, как тебе новости?.. Раз, два, три…

– Как тебе это удалось?

– Театры всегда горели и гореть будут. А машины – сталкиваться.

– Открытым текстом в эфире… Ты не боишься прослушки?

– Плевать, сейчас всех подслушивают… Завтра в 11.25 мы вылетаем в северо-западном направлении, – сказал он. – Возьмешь с собой только самое необходимое.

– Спицы брать?

В ответ – короткие гудки.

Глава 21

Манера шутовски воспринимать и обустраивать жизнь придумана давно. Этот жизненный стиль позволяет игнорировать то, что тебя не удовлетворяет, и искусственно выделять то, что может тебе понадобиться и что представляет для тебя интерес. Эта манера живет в некоторых из нас со времен застоя. Столичные «интеллектуалы», эти сладкоречивые противники режима, когда событий не хватало, создавали их на ровном месте. Один такой «интеллектуал» часами болтался в магазинных очередях, с удовольствием ввязываясь в ожесточенные перепалки со старухами. Другой свинчивал вывески госучреждений и украшал ими стены своей квартиры. Третий на спор при всем честном народе купался голышом в Чистых прудах. Четвертый звонил незнакомым людям и рассказывал им анекдоты. Пятый выдавал себя одновременно и за сына академика Сахарова, и за правнука Пржевальского. Если голова кипит от жажды деятельности, а жизнь бедна событиями, сойдет и это.

В то же время манера шутовски воспринимать жизнь помогает бороться со страхом. Все предстает в нереальном свете, словно жизнь – это театр, а ты в нем одновременно и актер, и режиссер, и драматург, и даже зритель. Шутовская манера вроде наркотика: и то и другое становится частью твоей натуры.

…Когда я на минуту задержался у дверей стокгольмского банка, я вспомнил, что манера шутовски воспринимать действительность свойственна и мне. Поэтому я ничуть не волновался. Да и стоит ли сильно волноваться, если все вокруг тебя сцена, а ты актер? Самое неприятное, что может меня ожидать, это отсутствие аплодисментов и оскорбительный свист. И занавес. Занавес опустится в любом случае: и при триумфе, и при провале. В крайнем случае я включу в действие свои тайные способности и просто сбегу.

Накануне мы с Корытниковым сидели у него в номере и обсуждали план действий.

– Операция назначена на завтра, – сказал он и, заметно нервничая, посмотрел на часы. – То есть на 26 июля.

– А как быть со спицами? Я, пожалуй, прихвачу их с собой. На всякий случай. Может, понадобятся?

Корытников запыхтел от злости.

– Уж не собираешься ли ты нанизать на свои спицы весь банковский персонал?

– Почему бы и нет? Я давно никого не убивал. Я истосковался по убийствам. Меня так и тянет кого-нибудь прикончить.

– Я смотрю, ты входишь во вкус, – он усмехнулся. – Но шутки в сторону. Повторяю, тебе надо лишь ознакомиться с содержимым ячейки. И оставить все как есть. Если там драгоценности, пересчитай. Если ценные бумаги, перепиши. Задача проста.

– Легко сказать – проста! А если меня сцапают? И не отговаривай, я возьму с собой спицы…

– Ты что, намереваешься спицами отбиваться от охраны, вооруженной автоматами?

– А почему нет?

– Это тебе не Цинкельштейнов протыкать.

– И все же…

– Никто тебя не сцапает, если не будешь увлекаться экспромтами. Все элементарно. Вошел, сдержанно, даже холодно поздоровался, с достоинством предъявил паспорт, показал ключик. Там все по старинке, никаких тебе идентификаций личности по пальчикам или глазной сетчатке.

– Так примитивно? Банк отстал от прогресса?

– Многие преступники еще в молодости предусмотрительно сделали операции на пальцах.

– А вместо глаз вставили стеклянные шарики?

– Рисунок сетчатки, к твоему сведению, можно изменить с помощью лазера.

– Но ключик может потеряться. Его могут украсть, сломать, в конце концов…

– Все это так. Но клиенты идут на риск. Они, как известно, вообще народ рисковый. Это в их природе. У них вся жизнь основана на риске. Если бы они были иными, они не заработали бы свои миллиарды. Теперь о документах. Учти, они у тебя даже более надежные, чем были у настоящего Бублика.

– Как это?..

– У Бублика паспорт был просрочен. А твой действителен аж до 2030 года.

Объяснение, конечно, идиотское, но оно меня убедило: тем более что я сам этого хотел. Приключения, риск, даже смертельная опасность – это было именно то, что меня неудержимо манило. Впереди меня ждала жизнь, о которой я тайно мечтал.

Будешь сидеть сиднем, так ничего не увидишь и не испытаешь, и жизнь промчится мимо. Будешь потом себя корить за то, что упустил, промедлил, прозевал, – да поздно будет. Прошлого не воротишь.

Вон сколько банальностей пришлось наворотить, чтобы придать смысл и оправдание своим будущим злодеяниям.

И вот – банк. Минимум формальностей. Служащие банка были профессионально приветливы и учтивы. Видимо, я не вызвал у них подозрений. Сдержанно, как учил Корытников, поздоровавшись, я предъявил ключик и паспорт на имя Юрия Тимофеевича Бублика. Я старался держаться непринужденно и с аристократическим достоинством. Похоже, мне это удалось.

С одним из служащих банка, смуглолицым усачом, больше похожим на уроженца Апеннин, чем на типичного скандинава, следуем к лифту. Спускаемся на пятый подземный этаж. Идем по нескончаемо длинному, слабо освещенному коридору. Каблуки постукивают по зеркальным плиткам. Усач почтительно молчит и смотрит в сторону. От него исходит сильный аромат дезодоранта и сладких духов. На тонких губах несмываемый след корректной улыбки. Останавливаемся у массивной двери. Служащий проделывает какие-то манипуляции с замком. Щелчок, дверь открыта.

Проходим в хранилище. Служащий вставляет ключ в одну из двух замочных скважин ячейки и неслышно уходит. Я остаюсь в хранилище один на один с сокровищами.

Глава 22

– Итак, сегодня раннее утро 29-го июля, – слышу я глуховатый голос Корытникова.

Корытников уже полчаса околачивается у меня в номере. Я еще не вставал. Я лежу поперек кровати в костюме, но без туфель. Шею сдавливает перекрученный и свернутый набок галстук. Голова гудит, словно в ней закипает чайник, а сердце замерло – по всей вероятности, прислушиваясь к шагам старушки с косой.

– Место пребывания: Швеция, город Стокгольм, «Гранд-Отель», апартаменты типа «сьют де люкс» с видом на Архипелаг… – продолжает он монотонно.

Я с трудом поворачиваю голову, вижу окно с дождевыми потеками на стекле.

– Будет врать-то, – говорю я еле слышно. – Какой уж тут вид. Да еще – на Архипелаг. И вида-то никакого нет, только нескончаемый дождь… Непогода, – я отвернулся и закрыл глаза. – И самолеты, наверно, не летают. А если и летают, то подвергают смертельной опасности тысячи доверчивых пассажиров. Проклятый капитализм!

Корытников сидит в кресле у окна. Поддерживая указательным пальцем съезжающие на нос очки, он принимается читать выдержки из туристического проспекта:

– Город Стокгольм расположен на 14 островах, занимает площадь шесть с половиной квадратных километров, население полтора миллиона человек, агломерация Большого Стокгольма образует самостоятельную административную единицу. Недалеко от города расположен международный аэропорт Арланда, куда, кстати, нам сегодня никак нельзя опаздывать. Имеется метрополитен. Развиты машиностроение, радиоэлектронная, полиграфическая и пищевая промышленность. Основан в 1252 году. С конца 13 века постоянная резиденция шведского короля…

– Поди ж ты, короля!

– Кстати, нехорошо ты себя вчера вел, Илюшенька. Да и позавчера тоже. Напился, как…

– Как кто?..

– Как свинья.

– Ну, так уж прямо как свинья! Впрочем, очень может быть. Поверишь ли, у меня было такое гнусное настроение… Хотелось напиться, забыться. Вчера я понял всю мелочную тщету жизни и пустячность человеческих устремлений. Дешевка всё это, дорогой Паша Петрович, все эти драгоценности, миллионы, миллиарды. А что касается моего поведения… Так им и надо – этим зажравшимся скандинавам, варягам, викингам, сагам, рунам и прочим эддам. Пусть знают, что мы, русские, не лаптем щи хлебаем.

– Вот именно, что не лаптем. Ты вчера такое отмочил! Пытался с метрдотеля сорвать подтяжки.

– Удалось?

– Нет, он отбился. Потом ты зеркало в туалете разбил, на толчке уснуть пытался …

– И?.. – я открыл один глаз.

– Ты ведь не только с метрдотелем, ты ведь еще и официантку за зебры щупал.

– Официантку, говоришь?.. Она что, хороша собой?

– Страшнее не бывает.

– Тогда с какой это стати я её щупал?

– Это тебя надо спросить…

– Попрошу не грубить! Знал бы ты, как мне плохо!

– Мы находимся в одной из цитаделей европейских ценностей и толерантности, и такие недемократические фокусы здесь не в почете. Тебя чуть в полицию не забрали. Откуда в тебе это?..

Я задумался. Действительно, откуда?

– Вероятно, – высказал я предположение, – это тлетворное влияние золотого тельца. А дальше что?

– Ты что, совсем ни черта не помнишь?

– Как не помню?! Лангусты в белом вине, «Мартель» стаканами, я вроде пел что-то, типа песни.

Корытников осуждающе покрутил головой и продолжил чтение:

– Основан, значит, Стокгольм в 1252 году…

– Это я уже слышал…

– Зоопарк…

– Зоопарк? Что – зоопарк?

– Ну, стокгольмский зоопарк. Там дикие звери… Зоопарк – это место, где содержат в неволе зверей, – раздраженно пояснил он и уточнил: – Диких зверей…

– Господи, понятное дело, не домашних! Дальше!

– Королевский оперный театр, Этнографический музей, романо-готические церкви Сторчюрка и Риддархольмчюрка…

– Как-как?..

– Риддархольмчюрка, – без запинки отрапортовал Корытников.

– Должен тебе заметить, что в твоем исполнении шведский язык звучит как турецкий.

Я с невероятным с трудом, помогая себе руками, приподнимаюсь на кровати. Сдираю с себя одежду. Остаюсь в носках и трусах.

– Мать честная! Когда же это кончится? – сокрушаюсь я. Я пытаюсь что-то рассмотреть за окном, но, кроме водяных потеков на стекле, не вижу ничего. – Ты смотри, второй день льет. А еще Европа называется… Будто мы не в Стокгольме, а в Индии во время сезона дождей.

– Третий…

– Что – третий?

– Третий день, говорю, идёт дождь. И мы не в Индии, а в Стокгольме. И нам надо сегодня отсюда деру давать: засиделись.

Я, охая и причитая, встаю с постели и подхожу к окну. Дождь за окном, как по мановению волшебной палочки, прекращается.

– То-то же, – с удовлетворением констатирую я, – стоило восстать с постели неизвестному русскому писателю, как стихия утихомирилась.

– Утихомирилась, утихомирилась… – соглашается Корытников и накидывает мне на плечи махровый халат.

Я не отхожу от окна. Из разрыва между тучами выныривает лучик солнца. Я вспоминаю песню, которую, кажется, вчера порывался исполнить в ресторане:

Вижу чудное приволье,

Вижу нивы и поля, —

Это шведское раздолье,

Это шведская земля!

Вижу горы и долины,

Вижу реки и моря, —

Это шведские картины,

Это Швеция моя!

Я щурюсь и перевожу взгляд на пространство перед гостиницей.

– Господи, а это что еще за лужа? Пруд, озеро? Вижу белых крупных птиц, по виду лебедей… Эх, сюда бы двустволочку!..

– Это не озеро и не пруд. Это залив. А мы находимся на острове.

– На острове?! Какой ужас! И как мы отсюда выберемся?

– Все дни как-то выбирались, выберемся и сегодня. Это не сложно. Это же почти центр, район Нормальм. Закажем такси… Поедем вон по той улице, – Корытников показывает рукой. – Видишь? Вон по той, широкой, она называется Стрёмгатан, потом свернем на Малмскиллнадегатан, а в середине ее – налево по переулку. А можно и так: по Кунгстрадгардгатан, потом налево по Хамнгатан…

Я подозрительно смотрю на своего наставника.

– Откуда ты всё это знаешь?

– Готовился.

Я отхожу от окна, провожу рукой по впавшему животу и вдруг ощущаю приступ чудовищного голода.

– Надо бы заказать завтрак в номер…

– Какой уж теперь завтрак: полпервого… Скорее обед.

– Не придирайся! Хорошо бы сейчас чего-нибудь горячего, какой-нибудь съедобный скандинавский продукт, только не селёдку! И пару двойного виски. Это поставило бы меня на ноги.

– А ты, братец, обнаглел…

– Согласен, обнаглел. Но в этом нет моей вины. Это все из-за богатства, это оно дает ощущение безнаказанности, а от него рукой подать до наглости.

– Хорошо бы тебе, Илюшенька, побриться и душ принять. Сразу полегчает. Контрастный душ кровь разгоняет.

– Гнилую кровь не разгонишь… – я посмотрел на свои синие ноги. – И чего ее разгонять-то? Только сосуды засрёшь. Когда стартует наш реактивный катафалк?

– Через три часа. Перекусим – и сразу же в аэропорт.

– Вот и отлично, – бодро произнес я и сбросил халат на пол. – Итак, закажи-ка чего-нибудь в номер. А мне и в самом деле было бы недурно побриться перед дальней дорогой и совершить омовение членов.

Незаметно наши отношения поменялись: они стали теплей и фамильярней. Ничто так не сближает русских людей, как добрая выпивка.

* * *

– А почему бы нам не завладеть всеми сокровищами? – спросил я. Мы расположились в салоне первого класса. Лету до Москвы оставалось часа полтора. Я выпил четыре порции виски и чувствовал себя значительно лучше.

– И что бы ты стал делать со всеми этими бриллиантами, сапфирами и рубинами? Понес бы в ломбард, в скупку или предложил знакомому грузину?

– У меня нет знакомого грузина.

– И у меня нет.

– И что же нам делать?

– Найти покупателя подчас бывает трудней, чем завладеть тем, что имеет цену. И учти, шансов угодить в лапы мошенников навалом. Найти честного нарушителя закона, то есть порядочного подпольного торговца бриллиантами, очень сложно. Самое лучшее – это найти покупателя на сам ключик. А мешочки с драгоценными камнями пусть себе полеживают в именной ячейке банковского хранилища. Пусть лежат и дожидаются своего часа. Придет время, и мы сможем предложить тем, кто силен в этом мире, заветный ключик от несметных сокровищ, с которыми ни мне, ни тебе не совладать.

* * *

В банке я все оставил, как было. Я все оставил нетронутым. Кроме восьми ожерелий. Ожерелья грели сейчас мне шею и грудь лучше всякого шарфа. Они очень комфортно чувствовали себя в приятном соседстве с ключиком. Так и миновал я без приключений все пограничные и таможенные кордоны. Со ста миллионами на шее. Пронес 8 ожерелий со 146 изумрудами и 110 бриллиантами. Очень приятные ошейники. 8 колье на черный день. Чтобы ожерелья не терлись и не стукались одно о другое, я каждое обернул в бумажную салфетку и прихватил скотчем. Все надо делать аккуратно – так учил меня Корытников.

Корытников наверняка что-то подозревал. Не такой он человек, чтобы верить всем подряд. Но не заставит же он меня прилюдно раздеться донага?

Корытников сказал: «Найти честного нарушителя закона, то есть порядочного подпольного торговца бриллиантами, очень сложно».

Мне предстояло такого найти. Посмотрим, как сложится жизнь, может, мне и удастся найти добропорядочного скупщика краденого. Я вспомнил, что соседом чудом воскресшего Цинкельштейна был ювелир. Только как к нему подобраться? Вырядиться Дедом Морозом? Нет, это не пойдет: еще в сумасшедший дом отправят, сейчас не зима, Деды Морозы отдыхают. Да и доступа к театральной костюмерной у меня теперь нет. Хотя… Почему бы не порасспросить Риту? Правда, в костюмерной был пожар, но, может, там что-то сохранилось? Например, комбинезон пожарного. Или облачение православного священника. Или саван, который можно выдать за костюмчик призрака, появляющегося темной ночью со спицей наперевес…

* * *

Возможность тратить деньги без оглядки на завтрашний день – ни с чем не сравнимое ощущение. Окидывая, так сказать, ретроспективным оком всю свою прошлую жизнь, я не мог вспомнить ни одной минуты, когда я был бы свободен от мыслей о том, хватит ли мне денег, чтобы расплатиться за такси, за ресторан, за отдых в Сочи или в Турции. Бедность не продуктивна, она угнетает свободный дух, не дает ему развернуться во всю ширь. Хуже бедности только смерть.

Глава 23

– Ты обещал мне бушующий океан. А привез в рай для пенсионеров, – капризничает Рита.

Поселиться в малолюдном месте – моя идея. Когда голова идет кругом от идей, надо, слепо доверившись случаю, выбрать одну, самую дурацкую, и следовать ей до конца. Так вот, отель «Бауэрнхоф» – это мой конец. Ну, если и не конец, то окончание некоего временного отрезка, знаменующего еще и перемены во мне самом.

Я не знаю, нравится мне здесь или нет. Но уезжать отсюда я пока не собираюсь.

Если я потом и отправлюсь куда-нибудь, то, скорее всего, это будет не очень далекий край света вроде паперти перед церковью Святой Женевьевы в Париже или Люнебургской пустоши, куда меня загонит моя неугомонная судьба и где меня заставят возделывать картофель и пасти овец.

Я готов принять все, что угодно. Тем более что вышеупомянутая паперть совсем не плохое место: это ведь не что иное, как вход в Пантеон, где всегда многолюдно и подают там, наверно, не скупясь. А окапывать картофельные грядки и пасти овец я мечтал с детства. Кстати, эта чертова Люнебургская пустошь находится не так уж и далеко: наземным видом транспорта, поездом или машиной туда можно добраться за пару-тройку часов. Да и до Парижа рукой подать. Такой карманный и не слишком далекий край света мне по душе. Европа, в сущности, не так уж и велика, особенно для тех, кто не понаслышке знает, что такое бескрайние российские просторы. Россия, сказал мой любимый писатель, это безбрежная равнина, по которой носится лихой человек. Вот он и носится, как ненормальный, все никак успокоиться не может. Если ему мало своих просторов, как мне теперь, он вырывается на соседние.

Отель «Бауэрнхоф» – это малюсенькая гостиница со всеми атрибутами современных сельских отелей: теннисным кортом, бассейном, сауной, бильярдной и национальной кухней, включающей в себя традиционные цвибельростбратен, венский шницель и линцские пирожные. Отель стоит на берегу озера без названия. То есть название у него, наверно, какое-то есть, но мне на это наплевать.