Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Я тебя подставляла, что было, то было. Я играла с тобой. Женщинам верить нельзя, заруби себе на носу! Я без этих смешных и в то же время иезуитских штучек не могу. Так было с картиной Сурбарана. И много раз позже. Я это делала, как высказывался один из персонажей Ильфа и Петрова, не в интересах правды, а в интересах истины. Да, подставляла. Но я же тебя и оберегала. Но ты как был самовлюбленным чурбаном, так им и остался. Ты не понимал, что чья-то дружеская рука постоянно тебя направляет и поддерживает. Я проводила тебя по узенькой дорожке между опасностями, соблазнами, большими деньгами, любовными интрижками, убийствами и прочими прелестями. Я прекрасно разбиралась в кружевах, которые плели Корытников, Фокин, Геворкян и другие, о которых тебе знать не надо. У меня, как ты знаешь, связи и знакомства на всех этажах, от самых высоких до самых низких. Не скрою, были, были издержки, и я не без греха. Были, так сказать, допустимые и недопустимые потери. Что-то шло не по плану. Погибла красавица Тамара Владимировна… Мне ее было очень жаль. Да и тебе наверняка тоже. Но, слава богу, не ты отрезал голову моему племянничку. А, наверно, мог. Если бы это произошло, ты превратился бы в примитивного убийцу. Правда, Геворкяна ты все-таки укокошил. Но в данном случае он сам напрашивался на смерть. Такое, значит, выпало ему счастье.

Это у авторов детективов все понятно, правильно выстроено, закономерно, логично и округло. Жизнь не такая, она далека от выдуманных идеалов, она хаотична, безалаберна и угловата. Жизнь – та же Женщина: главное ее свойство – это непоследовательность, кроме того, она неожиданна и непредсказуема. Миллионы стрелочек-причин влияют на принятие решений. Эти миллионы причин, как внешних, так и внутренних, каждую секунду меняют картину мира. Мы как-то над этим не задумываемся. А это аксиома.

Я довольна проделанной работой. Я сумела на практике доказать самой себе, что, несмотря на трудности, жизнь при большом желании и большом старании можно сконструировать под себя – то есть так, как тебе хочется. Было бы везение. А везет, как известно, тому, кто хочет, чтобы ему повезло. Ты спросишь, зачем я все это делала? Ах, как это занимательно! Жизнь – это возможность эксперимента. Господь вручил тебе жизнь: бери, распоряжайся! Большинство людей даже не подозревают, что право экспериментировать дано каждому, и дано только один раз – ведь жизнь одна, другой не будет. Большинство людей проживают свои жизни, не испытывая судьбу на вшивость. Живут как бог на душу положит. Не экспериментируют. Я же экспериментировала. Мне не все удавалось, но я довольна. Если бы я этим не занялась, кусала бы себе свои костлявые локти. Страшно умирать, Илюша, знал бы ты! Одно дело отгонять мысли о смерти, другое – осознать и принять это. Умру я, и куда денется огромное здание под названием моя жизнь? Провалятся под землю и исчезнут бесследно годы, когда любила я и когда любили меня? Куда подеваются воспоминания о ночах без сна, о мыслях, о которых знаю только я одна? Прощай, друг мой! Оказалось, что в девяносто жить хочется не меньше, чем когда тебе двадцать. Ах, как страшно…»

Феноменальная старушенция, что и говорить.

Жизнь приучила меня сомневаться во всем. Думаю, в предсмертном письме Бутыльской далеко не все правда. Ей хотелось так думать, ей хотелось думать, что она ловко управляет людьми и искусственно создает жизненные ситуации. Но так ли это?

Я лежал на кровати, рядом по-детски посапывала моя будущая жена. Что ждало нас?.. Впереди была жизнь, которую, сколь бы мучительна и прекрасна они ни была, мне предстояло оттрубить от первого звонка до последнего. Надеюсь, последний прозвенит не скоро. Жизнь шла полосами. Вернее, волнами. Грязная волна накрывала кристально-чистую, потом новая, чистая, смывала грязь, потом опять – грязная, и так без конца.

Мир людей всегда был полон загадок. Письмо Бутыльской мало что прояснило. Даже, скорее, прибавило вопросов. В которых мне было лень разбираться. Но кое в чем все же разобраться стоило. Например, в том, что касалось осведомленности Бутыльской «о кружевах, которые плели Корытников, Фокин, Геворкян и кто-то еще», кто оставался, так сказать, за кадром. Это наводило на мысль, что за всеми моими приятелями и неприятелями стоят силы, действия и намерения которых мне никогда не предугадать и не предотвратить. Она на это, говоря об «этажах», прямо мне указала. Я по-прежнему оставался пешкой. И с этим мне предстояло жить.

Глава 53

Я сею смерть. Сам того не желая, выкашиваю всех, с кем меня сводит судьба. Умерла Рита. Вот уж не ожидал, что эта полная жизни девушка, у которой на уме были только развлечения и удовольствия, закончит свои дни в столь молодом возрасте. Умерла она при родах. Такая редкость в наши дни! И такая вопиющая несправедливость.

– Сапега, ты так и не выполнил своего обещания, – сказала она мне за неделю до родов. Она сидела в кресле на открытой веранде лицом к городу, который тонул в жарком августовском мареве. Я стоял рядом и курил. Мы опять жили в моем доме на берегу красивой реки.

– Какое еще обещание? – переспросил я. Рита выглядела прекрасно. Огромный живот ее не портил.

– Поцелуй меня.

– От тебя пахнет свежим ветром, – сказал я. – Так какое обещание?..

– Когда-то ты обещал мне бушующий океан.

– Вот родишь, будет тебе океан.

– Сапега, я боюсь.

И тут она разрыдалась. Я с трудом ее успокоил. Я вытирал ладонями ее лицо, мокрое от слез.

Потом она плакала не раз. Я слышал, как по ночам она зажимала себе рот руками, боясь разбудить меня.

Ребенок выжил. И я остался с этим ребенком, как говорится, на руках. Сначала я растерялся. Прижимая мальчика к груди, орущего, плачущего, мокрого, я не чувствовал себя его отцом. Ребенок был теплый, мне показалось, что я прижимаю к груди щенка. И тут ребенок затих. Он сделал какое-то едва уловимое движение. Это решило все. И навсегда.

На столе лежало колечко с зеленым камнем. Сын да это колечко – вот все, что осталось от Риты. Я был ее любовником. Не первым, не десятым и даже не двадцатым. Но – последним. Было чем гордиться. А она так и не увидела бушующего океана.

Глава 54

Прошло пять лет.

В Мушероновку я поехал с сыном. Приехали утром, стояла ранняя осень, и солнце еще грело по-летнему. Задержались на платформе, провожая глазами уходящую электричку. Когда-то я любил поезда. Пусть и Илюша полюбит. Я взял его за руку. Вышли на привокзальную площадь. Над площадью клубилась розовая пыль. Притормозили у магазина, из открытой двери которого пахнуло ржаным хлебом.

Пересекли шоссе, и вот она, дубрава, знакомая с детства. Если умирать, то здесь. Или чуть дальше, у колокольни с крестом на макушке. С покоем в душе. Впрочем, покой, как и смутную грусть, облагораживающую душу, а также блаженное томление духа надо не только баюкать в себе – их требуется заслужить. Или завоевать.

А что, если самого себя приколотить к кресту? Будет ли это святотатством? Или станет религиозным подвигом? Приколотить себя к кресту… Вколачивать в себя, в свою плоть гвозди – задача, не простая даже для мазохиста. Да и без помощника с этим делом, требующим сноровки и самоотвержения, не обойтись: я правша, прибив к кресту левую руку, чем я буду вколачивать гвоздь в правую? Лбом? Наверно, лучше попросить кого-нибудь, какого-нибудь случайно подвернувшегося отзывчивого прохожего с молотком и гвоздями под мышкой, оказать мне такую услугу.

Мы брели по лесной тропке. Вокруг ни души. Отзывчивые прохожие не попадались.

Я шел и дивился. Мне казалось, что дубы стали ниже ростом, а я вырос сам, став сказочным великаном, и попал в волшебный игрушечный лес, где щебетали разноцветные птахи и прятались под деревьями мохнатые зверушки.

Мы сошли с тропинки и углубились туда, где был гуще молодой лес, состоявший из дубняка и зарослей орешника. Я выбрал место между двумя кустами, сорвал гроздь поспевающих орехов и сел на траву. Притихший Илюша сел рядом, прижался ко мне и потерся носом о мое плечо. Дышалось легко и свободно, хотелось вобрать в себя весь лесной воздух и не выпускать его из себя, пока он не пропитает голову и сердце.

Осень все же давала о себе знать: в воздухе бродили пьянящие запахи прелой листвы и пожухлой травы. Мне казалось, что пахнет дорогим трубочным табаком.

А ведь жизнь, черт возьми, прекрасная штука! Моя жизнь встроена во время, которое неуклонно движется из прошлого в будущее, не делая остановок в настоящем. И зря я так непочтительно отзывался о времени, пытаясь подверстать его под свои убогие представления о будущем, прошлом и настоящем. Время не электричка. У него свое расписание. И не мне его менять.

Мои ставшие привычными размышления о собственной смерти были в одночасье сметены вдруг возникшим страстным, всесокрушающим желанием жить. В последние годы чужие смерти сильно влияли на мои размышления о моей собственной смерти. Они не могли не влиять. Мне не забыть, с каким удовольствием я убивал мерзавцев, погасивших небесный свет в глазах безногой мадонны. Особенное наслаждение я получал, когда выкалывал одному из них глаза. Я уже тогда понимал, что это за пределами нормы, что я превращаюсь в садиста, но ничего поделать с собой не мог. Я удивлялся самому себе, я не предполагал, что способен на такую мерзостную бесчувственность. Смог бы я сейчас проделать все это вновь?..

Паперть перед церковью Святой Женевьевы и Люнебургская пустошь. Попробую найти их в Мушероновке – если не пустошь, то хотя бы паперть. Упаду на колени перед священником, напрошусь к нему в гости, может, он растолкует мне, в чем смысл жизни.

А что, если приснившийся мне распятый Иисус не иллюзия, а страшная реальность, и он до сих пор изнывает от жажды и смертной тоски? Я шел и боялся, что увижу нежного юношу, почти мальчика, всесильного и беспомощного Иисуса, приколоченного шестидюймовыми гвоздями к зеркальному кресту.

…Мы сидели в горнице дома отца Леонида, настоятеля храма Рождества Пресвятой Богородицы в селе Мушероновка, и пили чай.

Вот и состоялась наконец моя встреча с действующим представителем церкви. Когда-то я мечтал об этом. Со временем мой пыл поутих. Я сам нашел ответы на многие вопросы – без участия церкви. А те вопросы, на которые не нашел ответа, постепенно сами собой заблудились в закоулках памяти и потеряли для меня остроту. Посмотрим, как будет разворачиваться наша беседа.

В соседней комнате на широкой деревянной скамье, укрытый пледом, спит Илюша. Его сморили впечатления, которые он не будет вспоминать, пока длится детство, но которые вспомнит, когда постареет.

Дом, вернее, просторная изба-пятистенок, был построен недавно, и в нем еще пахло масляной краской, сосновой стружкой и смолой. Несмотря на то, что за порогом ярко светило и грело солнце, в доме было прохладно, и поэтому в камине за чугунной решеткой тлело березовое полено; полено изредка подергивалось крошечными язычками пламени, и от этого становилось тепло не только в комнате, но и на душе. Горница производила впечатление городской гостиной. Все свидетельствовало о том, что деревенский батюшка не чужд умеренной роскоши: украшением горницы были картины на библейские сюжеты в лепных рамах, хрустальная люстра и потертый персидский ковер, которому именно из-за потертости цены нет. Недурно он тут обустроился на мои деньги. Я нигде не увидел иконостаса, и это показалось мне странным, впрочем, это дело вкуса, и не мне с моими грехами лезть в быт и дела церковнослужителя.

– А правильно вы решили поменять крест, Илья Ильич, – сказал отец Леонид. – Правильно. Церковь не балаган. И какому идиоту пришло в голову устанавливать зеркальный крест? – неосторожно осведомился он.

– Какой привезли, такой и поставили, – хмуро пробурчал я. Не стану же я ему признаваться, что идиот этот я. Да, идея установить на церкви зеркальный крест принадлежала мне. Я и сам не знал, зачем я это сделал, наверно, для того, чтобы крест сверкал на солнце и был виден издалека. А почему теперь я решил его сменить? Может, потому что в деревянный крест легче вбивать гвозди?

– Хорошо, а кто полезет на купол? – забеспокоился батюшка.

– Мы с вами и полезем. А пока я хотел бы спросить, в чем смысл жизни.

Он как-то странно отвел голову в сторону.

– Для начала расскажите о себе, Илья Ильич, это не исповедь, просто расскажите, как вы жили, чем жили, расскажите… в допустимых вами пределах, в границах, которые сами же себе и установите.

– В допустимых пределах? – я задумался. – Попробую, хотя грехов столько… да и пределы размыты. Грехами можно отмахиваться от тех, кто слишком много говорит о нравственности и человеколюбии, то есть от вас, священников, не так ли, отец Леонид?

– Что привело вас ко мне?

– Простите мне сию напыщенную патетику, но я не знаю, вернее, я не уверен… во имя чего мне стоит жить. Только не надо говорить мне о всеобщем благе и заботе о ближних, я это и без вас знаю.

Он отставил чашку в сторону.

– Вы же пришли ко мне, значит, чего-то ждете от меня.

– Но только не пространных и бессмысленных слов о благе. Я всегда полагал, что смысл жизни в деньгах, здоровье и женщинах. Уточню: в очень больших деньгах, очень крепком здоровье и очень красивых женщинах.

– Вы, простите, верующий?

– Я и сам не знаю. А вы?

Он усмехнулся.

– Отцы церкви во многом сами виноваты, что возникают такого рода вопросы. Что ж, священнослужитель хоть и служит Богу, всего лишь человек, а человеку, как говорится, ничто человеческое… Я верующий, – сказал отец Леонид и вдумчиво перекрестился, – глубоко и сознательно верующий христианин. Рассказывайте!

Он привстал, налил себе и мне чаю и удобно расположился в кресле, всем своим видом показывая, что готов слушать долго и внимательно.

– Ну, что ж… – сказал я, – расскажу. Жил, как все. Учился, работал, влюблялся, изменял, мне изменяли, женился… Терял близких, похоронил первую жену, вернее, убил… Вторая жена умерла сама…

Я прямо посмотрел в глаза священнику. Он не отвел взгляда: видно, всякого наслушался за время своего пребывания в роли врачевателя человеческих душ.

– Моя первая жена… Она умирала… – у меня вдруг сел голос. – Она умирала в страшных муках. Врачи знали, что она безнадежна, но, как и положено, делали все возможное, чтобы продлить ей жизнь, то есть продлить ее мучения. И тогда я решился… Таблетки, снотворное в лошадиных дозах… Сейчас я думаю иначе. Тогда я оправдывал себя… Да, я убил из чувства сострадания. Но не только. Это я осознал годы спустя. Тогда я извелся, я устал от ее мучений. Это был шаг эгоиста, я больше думал о себе, чем о ней. И в то же время… Пусть это и убийство, но этот шаг… вроде… шутки. Вроде жестокой шутки, вроде издевательства над богом, жизнью и смертью.

Я чувствовал, что говорю искренне, но в то же время голос мой звучал фальшиво. Так бывает всегда, когда хочешь сказать правду.

Отец Леонид покачал головой.

– Нельзя шутить такими вещами. Шутить со смертью…

– А почему – нельзя?

– Вот вы пошутили и в результате сидите сейчас передо мной. Бог, вера, духовное благо или счастье человека…

– Бог, вера… духовное благо или счастье человека… – перебил я. – По-моему, главное – это покой в душе.

– Одно без другого не бывает. На чем…

– Простите, – опять перебил я, – я пришел не для того, чтобы вести с вами теософские, теологические и религиозные диспуты, кстати замечу, что я неплохо подкован в этой области, а чтобы получить внятный ответ на простой вопрос, как мне жить дальше?

– Простой вопрос? – он засмеялся. – Да сложней вопроса человек не придумал со времен Адама и Евы! И вы не в силах его решить! А вот Господь всех видит и знает, кто и в чем нуждается. Господь промышляет о всяком человеке и желает каждому человеку спасения. Нужно верить в это и надеяться, что придёт время, когда беды отступят и придёт лучшая жизнь. Главное – не потерять веру в Бога!

Он перевел взгляд за мою спину, я обернулся и увидел в углу светелки иконостас. Возможно, из-за того, что он был укрыт пожухлыми березовыми ветками, я его сначала не заметил. По привычке сощурив глаза и таким образом удесятерив силу зрения, я среди образов Святой Троицы, Спасителя, Божией Матери и апостолов обнаружил икону кисти Брагина с апокрифическим святым туманного происхождения. Отец Леонид перехватил мой взгляд. Он слегка смутился.

– Терпим это, с позволения сказать, художество, потому что церковь наша поддерживается и существует благодаря вашему деятельному участию, господин Сапега. Подчиняюсь. Если бы не вы, от церкви давно остались бы рожки да ножки. Дачники в церковь не ходят, а местные либо вымерли, либо перебрались в город.

– Сегодня же я заберу у вас эту… картинку.

Отец Леонид просиял.

– Вот спасибо! – сказал он и тут же смутился: – Простите…

– Вера! – воскликнул он спустя минуту, грозя кому-то перстом. – В вере человек находит критерий для правильного распознавания истинного от ложного, должного от мнимого, доброго от злого. А через это человек научается устраивать свою жизнь со счастьем для себя и с пользой для других, с развитием в своих ближних и в себе сторон характера добрых, светлых, радостных. И жизнь в вере в Бога всегда получает покой и удовлетворенность, или, по Апостолу, «правду, мир и радость о Духе Святом»… Что всегда почиталось целью и смыслом жизни вообще? С самого начала своей священнической деятельности я считал своим долгом помочь людям осмыслить, верно понять и определить жизнь человеческую вообще. Только при свете религии человеку становится ясным весь этот мир как в целях его бытия, так и в его конечных результатах. И сам человек находит в нём свое определенное место и…

– …и устанавливает надлежащие отношения к природе вообще и к себе подобным существам в частности, – с усмешкой продолжил я за него. – Я же говорил, что неплохо подкован. Вы только что сказали, что человек научается устраивать свою жизнь со счастьем для себя и с пользой для других. Вы предлагаете мне втиснуть себя в рамки, в то время как я только и думаю, как бы из этих рамок выломиться.

Священник посмотрел на меня с укоризной.

– А чего бы вы хотели больше всего?

– Пока жив – покоя. А после смерти – тоже покоя и вечной жизни в раю. А в рай, утверждает ваша церковь, может попасть лишь верующий. Помимо этого верующий должен быть крещеным. Причем – по-православному. Всем же остальным, то есть католикам, мусульманам, атеистам и язычникам, место в аду. А как же быть тем, кто в силу обстоятельств не был приобщен к православной церкви и кто родился в государстве, где религия была почти под запретом? В чем вина этих людей, к числу которых принадлежу и я, почему им-то путь в рай заказан? Вот он, ваш фальшивый идеологический костяк, вернее, оселок, на котором держится ваша вера в бога. А как же милосердие? Где то добро, о котором талдычите вы, православные священники?

Лицо отца Леонида стало наливаться малиновой краской. Он смотрел на меня с изумлением и молчал. А я уже не мог остановиться.

– Всегда были люди, которые не верили в бога, но совершили столько добрых поступков, сколько и не снилось вашим святым. Почему же им не дарован вечный покой, почему вы отказываете им в жизни на небесах?

– Да воздастся каждому по вере его! – выкрикнул отец Леонид и поднял руку.

– Да бросьте вы! Надо полагать, Господь мудрее всех церковников, вместе взятых. Если мы верим в Его милосердие, которое безгранично и мудро, значит, прав тот, кто утверждает, что вечный покой дарован и тем, кто в Бога не верует. Единственное условие – надо прожить свою жизнь так, чтобы «умирая, мог сказать: самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы отданы самому главному в мире: борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-либо трагическая случайность могут прервать ее». Можно по-разному относиться к убеждениям человека, написавшего это, но сказано очень сильно. Как было бы прекрасно, если бы достойно прожитая жизнь стала автоматическим пропуском в райские кущи! Но нет! Шиш с маслом! – бушевал я. – Без документа, что ты православно верующий, туда тебя ни за что не пустят!

– Пропуск в рай дает не церковь, а Создатель. О, Господи! – отец Леонид схватился обеими руками за голову. – Что это я говорю?!

И тут черт дернул меня спросить:

– Кстати, отец Леонид, а как вы стали священником?

Глаза его беспокойно забегали. Тем не менее он твердым голосом ответил:

– Чтобы стать священником, надо окончить духовную академию.

– И вы?

– Я ее окончил.

– А до этого?

– Надо окончить духовную семинарию.

– И вы?

– Я ее окончил.

– А до этого?

Отец Леонид долго утюжил ладонью бороду и наконец выдавил из себя:

– А до этого я окончил адъюнктуру Военно-политической академии имени Ленина.

Вот тут меня пробило, что называется, до основания! Помнится, Корытников рассказывал о каком-то своем сослуживце, который переквалифицировался в служители церкви. Не об отце ли Леониде он говорил?

– Тогда вы, наверно, знали моего приятеля Корытникова? – спросил я.

– Да, я был знаком с рабом божьим Павлом Петровичем Корытниковым. Но я давно потерял его из виду. Не знаю, жив ли он…

Я чуть было не ляпнул, что Корытников сгорел на пожаре.

– Жив, жив, что ему сделается, – соврал я.

Воспоминание о пожаре подсказало мне, что неплохо бы вызвать из райцентра пожарную машину с выдвижной лестницей. Для подстраховки. У меня, кажется, снова появился страх высоты: при мысли, что мне придется забираться на церковный купол, у меня пересохло в горле.

– Простите, отец Леонид, у вас нет водки? – спросил я.

– Как не быть! – блеснул заигравшими глазами священник. – Вам какой? «Столичной», «Московской», «Посольской»?

Что делает с человеком спиртное! Водка, застолье – основа всего сущего на российской земле! Завязываются любовные отношения, возникает дружба, принимаются важные решения, устраиваются судьбы! Стоит посидеть с незнакомым человеком час-другой, и вот вы уже приобрели друга на всю жизнь!

И действительно, спустя короткое время наши отношения значительно потеплели, и мы заговорили нормальным человеческим языком: то есть перешли на «ты» и стали употреблять крепкие выражения.

– Так есть Бог или нет? – спросил я. А что я еще мог спросить?

– Вот дьявол, так тот точно существует. Доказательство? Вот, взгляни. Сам дьявол водил рукой этого нечестивца, – он указал пальцем с простым серебряным перстнем на «творение» Димы Брагина. – Икона, мать ее…

За годы, что я ее не видел, фон вокруг бородатой головы апокрифического святого поблек: по всей видимости, Дима использовал дешевые краски, зато ярче высветилась сама голова, на которую он не пожалел денег. Что и говорить, эта, с позволения сказать, икона производила сильное впечатление. Особенно поражали глаза, они прожигали насквозь. Страшная картинка!

Через час мы с отцом Леонидом, заботливо поддерживая друг друга, полезли на купол менять крест. Рядом с церковью стояла пожарная машина, возле нее, уперев руки в бока, стояли и курили топорники.

Сначала мы с отцом Леонидом забрались на звонницу. Потом по крепкой деревянной лестнице поднялись выше. И вот мы на куполе. Я ухватился за зеркальный крест. Он был тёплый. Покрутил головой, обозревая окрестности. Вон там, вдали, раскинулся луг, который отсюда виделся правильным ромбом; луг, как когда-то, колосился зрелой пшеницей, и по нему гуляли солнечные волны. Сейчас, пусть и ранняя, но все же осень, странно, что не убрали, колос перезрел, и поэтому кажется, что луг напоен жидким золотом. Почему не убрали? Что-то помешало? Или ждали моего появления, чтобы предъявить мне всю эту красоту?

Я повернул голову направо. Увидел далекую дубовую рощу; ветер донес дурманящий запах подпревающей, уставшей за лето листвы, за лесом – шоссе, по которому в обе стороны шли потоки машин, еще дальше станция, еще дальше строительные краны и тающие в туманной дымке многоэтажные дома. У меня захватило дух. Я и не предполагал, что из Мушероновки видна Москва.

Дьякон и служка с помощью самодельных талей, на веревках, подали нам просмоленный, покрытый прозрачным лаком деревянный крест. Нам предстояло установить его. Но прежде надо было демонтировать зеркальный. Это оказалось нам не под силу. Пришлось призвать на подмогу плотника Василия, дюжего немногословного мужика, который, кстати, несколько дней назад привез новый крест из Пскова, Василию подсоблял водитель. Оба они все эти дни околачивались в Мушероновке, ночуя, как без осуждения поведал мне священник, в доме анонимных представительниц местного женского населения.

С большими предосторожностями мы с отцом Леонидом спустились на бренную землю.

Уже стоя внизу, он все время приговаривал:

– В поте лица своего установите крест, дети мои, будьте внимательны и хорошенько установите крест, не то не заплачу, – он жестикулировал початой бутылкой водки и, не прячась, поминутно прикладывался к ней. Плотник и его помощник, почти неслышно матерясь, не обращали на священника никакого внимания. Посмеиваясь и качая головами, они, потратив четверть часа, сняли зеркальный крест.

– Куда его теперь девать… Он ведь освященный… – задумчиво произнес отец Леонид. Он велел служке принести еще бутылку. – Черт, – сказал он в сердцах, – я же забыл освятить новый! Ну, и идиот же я! Уже поздно, – он посмотрел на небо, – скоро совсем стемнеет. Лезь тут на эту проклятую верхотуру… еще сверзишься. Черт с ним, завтра освящу… Или пошлю дьякона…

Зеваки, которых набралось с полсотни, смотрели на священника чуть ли не с молитвенным обожанием. Народ в Мушероновке пьющий, понимающий.

Мужики работали не покладая рук четыре часа.

Когда все закончилось, я подошел к плотнику.

– Ну как, крест не подкачает?

– А что ему сделается? Сносу нет, тыщу лет простоит.

– Можешь приколотить меня к нему?

Он не удивился, только пробурчал:

– Ты не Христос.

Потом подумал и добавил:

– Попробовать можно. Приколотить, говорю, можно, чего ж не приколотить, если у тебя такая охота и дурь в башке. Только деньги вперед.

– Деньги?..

– А кто ж тебе задаром-то работать будет. Да под статью, как два пальца… Опять же гвозди денег стоят.

– Сколько?

– Четыре гвоздя стоят недорого. А вот ты… – он посмотрел на меня, – кусков на сто потянешь.

В светелке мы с отцом Леонидом и брандмейстером распили еще бутылочку. Потом пожарные подбросили меня и сына до станции.

– Так в чем же все-таки смысл жизни, отец Леонид? – спросил я священника перед тем, как сесть в машину.

– А черт его знает! – ответил он.

Уже поздней ночью ночи мы с Илюшей приехали в Москву. Он сразу завалился спать. Я же до утра перечитывал свой роман, изданный Издательским домом «Олимпиек». Несколько лет назад я слепил его из всех своих написанных «в стол» романов.

По мере приближения повествования к концу, – а уже начало светать, и заворковали голуби, – роман мне нравился все меньше и меньше. Особенно разочаровали меня последние страницы, в которых говорилось о том, как главный герой расстается с жизнью. При большом стечении скорбящего народа он умирал со следующими словами: «Все остается людям». Конец меня просто убил. Глупее не придумаешь. Но роман имел оглушительный успех. Он выдержал несколько переизданий, сумев собрать миллионную читательскую аудитория.

По мотивам романа был снят многосерийный телефильм.

Критики, с моей легкой руки перешедшие на ресторанное питание, на все лады славили меня. Они писали, что автор «изящно и проникновенно пишет о любви, страданиях и душевной боли». На короткое время я приобрел репутацию искуснейшего психолога, прекрасно разбирающегося в хитросплетениях сердечных переживаний и движениях человеческих душ.

«Этот роман, роман о странствиях души в поисках правды, покоя и спасения, был мучительной попыткой автора утвердиться, вернее, раствориться в мире хаоса, абсурда, в котором он никак не мог найти себе достойного и внятного места». Автора ждет прекрасное будущее, писали критики. Они и не догадывались, что никакого будущего у меня нет.

Спустя три года роман преспокойно увял. Он оказался никому не нужен. Сотни страниц можно было пустить на растопку. Вместе с книгой умерла часть меня, часть моей души. Таким образом, все потеряло смысл. Теперь оставалось одно: забыть о терзаниях души и полностью сосредоточиться на потребностях тела. А их, как мы знаем, немало. Женщины? Разумеется, женщины, без них никуда. Но есть и другое. Например, почему бы мне не увлечься кулинарией, кухней, гастрономией? Каждое утро уминать полкило черной икры. Поварская теория гласит, ложкой икру не едят. Надо проверить на практике, так ли это. А заодно перепробовать, пока не прохудится желудок, все экзотические кухни мира, всякие там индийские, таиландские, вьетнамские, от которых горят внутренности и пробуждается похоть. Говорят, среди деликатесов вьетнамской кухни можно встретить блюда из удавов, крокодилов, крыс, кошек, собак и ядовитых змей. Открыть обед заливным из крокодила и закончить десертом из засахаренных крысиных хвостов.

* * *

На кого был похож годовалый Илюша? Ну, в этом возрасте, уверен, все дети одинаковы, одного от другого не отличишь: нос кнопкой, глаза-бусинки и слюнявый рот, распяленный в идиотском смехе. Когда Илюше стукнуло полтора и в глазах его изредка стало появляться нечто осмысленное, особенно тогда, когда он обделывался, он стал походить на кого угодно, только не на меня. К двум годам нос у него посинел и вытянулся, подбородок хищно заострился, а серенькие глазки глубоко запали в череп: ни дать ни взять карикатурная копия Фокина. Только усов не хватало, но это дело наживное. Он мне тогда очень не понравился, я даже подумывал подбросить его в приют. Годам к трем подбородок его подобрался, разгладился, нос оформился в крепкую картофелину, глаза округлились и слегка выкатились. Он стал походить на венского композитора, который, по словам Ритки, пукая, пованивал жженой пробкой. Я обнюхивал малыша по нескольку раз на дню, пукать он пукал, а вот пах он чем угодно, только не жженой пробкой. Я уже было махнул рукой на все эти загадочные трансформации, но, как-то исподтишка разглядывая сына, вдруг с удивлением обнаружил, что он стал таким, каким я был сорок лет назад, тому свидетельством мои черно-белые детские фотографии. В то же время метаморфозы, почти с калейдоскопической скоростью изменявшие внешность моего сына, не могли не настораживать. Что будет происходить с ним дальше? А что, если он не остановится на этом варианте преображений? И продолжит невольные эволюции с внешностью? Впрочем, все говорили, что мальчик всегда был похож на меня. Означало ли это, что мои недоумения лишь плод моей нездоровой подозрительности и что мне пора озаботиться своим психическим состоянием?