Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Фокин в спортивной куртке и униформистских штанах с лампасами, полицейские с автоматами и несколько человек в кожаных тужурках бродили возле магазина и изредка обменивались короткими фразами. Все поеживались от утренней свежести и моросящего дождя. В стороне стояли спецмашины, мигая проблесковыми маячками. Чуть дальше, у дороги, стояла группка женщин в черном.

Фокин заметил меня, наморщил нос и коротко кивнул.

Обитая жестью дверь лежала на земле. Замок и петли были вырваны с корнем и валялись рядом. Вход в магазин напоминал пролом в стене. Пол был залит какой-то жидкостью. Может, подсолнечным маслом или вином. А может, и кровью. Повсюду были разбросаны бумажные и полиэтиленовые пакеты. Сиротливо белела сердцевина надломанного батона. У меня сжалось сердце: симпатичной продавщицы мне больше не видать. Хорошо, что я загодя запасся провизией.

– Прямо какой-то Самсон, – уважительно рассматривая дверь, громко сказал Фокин. – Где тело?

– Еще утром отвезли в Можайск, в районный морг, – доложил один из кожаных.

– Вот так всегда! Не могли дождаться, – проворчал Фокин. – Теперь тут черт ногу сломит. Наследили, конечно…

– Да и так все понятно. Это Мишка Ломаный, ее сожитель. А отпечатки на всякий случай сняли, так что все в ажуре, товарищ генерал.

Я вскинул глаза на Фокина. Генерал?! Я полагал, он не выше капитана. Так вот откуда у него брюки с лампасами!

Я слез с велосипеда и оперся о раму. Спустя минуту Фокин подошел ко мне.

– Ты-то что здесь делаешь? – голос его звучал очень естественно. Ему бы в театре играть.

– Скрываюсь от кредиторов.

У него заметно дрожали руки. И лицо посинело. То ли от холода, то ли так он отреагировал на убийство, на отблеск, так сказать, с того света. Видно, потомок рафинированного эрудита и либерально мыслящего интеллигента, несмотря на все свое генеральство, никак не привыкнет к нынешней своей профессии.

Фокин взглядом окинул меня с головы до ног, словно мерку снял. Не спеша осмотрел мои доспехи: линялую ветровку, заляпанные грязью кроссовки и пузырящие на коленях джинсы. Потом перевел глаза на велосипед и корзинку для провизии.

– У тебя подозрительно дачный вид.

– Тут у всех такой вид. А ты везде поспеваешь. Как Фигаро.

– То же самое я могу сказать о тебе, – проговорил он угрюмо, – где смерть, там и ты. Бутыльская сказала, что ты взял отпуск и укатил в Париж.

– Не подкачала старуха.

– Господи, как же я промерз! – Фокин развернул платок и шумно высморкался.

– Судя по всему, убийство? – спросил я.

– Да, прирезали продавщицу, – сказал он, вытирая нос. – Угораздило же ее помереть, – он опять высморкался, – в такую сырость!

– Господи, ее-то за что? Такая хорошая тетенька, творогом торговала. Украли, поди, не больше пары-тройки тысяч.

– Сейчас и за червонец зарежут.

– Только не говори, что наша встреча случайна.

– Случайность не в том, что я тебя встретил, а в том, что ее убили рядом с твоей дачей, – многозначительно сказал он.

– Лева, пошли ты их всех к черту, ты уже весь синий от холода, – сказал я. Лучше самому напроситься, подумал я. Он как банный лист, все равно не отлепится. Так уж пусть лучше инициатива исходит от меня. – Наплюй, без тебя разберутся. Генерал ты, черт бы тебя побрал, или не генерал? Пойдем лучше самогон пить.

– Исключено! – он решительно замотал головой.

– Смотри, подхватишь крупозное воспаление легких. Так и помереть недолго.

– Я же при исполнении! – продолжал он сопротивляться.

– В бане попарю, – не унимался я, – ее еще мой дед-чекист строил. Обита изнутри пихтой с Колымы. И самогон!..

– Тоже с Колымы? – он усмехнулся.

– Отец лично гнал из антоновки. Пьется как нектар. Высший сорт, слеза, первач!

Я видел, как у него загорелись глаза.

– Первач? – переспросил он, понемногу сдаваясь. – А что на закуску?

– Грибы, корнишоны, квашеная капуста и сало. В шесть пальцев! Деревенское!

Это решило все: сало без труда подмяло под себя служебный долг.

– Сунцов! – подозвал он одного из подчиненных. – Первым делом – в морг. Я остаюсь. Утром пришлешь машину.

Спустя час мы с Фокиным сидели рядышком на верхнем полке и предавались неге.

– Какое блаженство! Лучше, чем в Центральных! – закрыв глаза, обессилено шептал он. – Сила! Нешто пару поддать?

– Смотри, кондрашка хватит. Ты и так красный как рак.

– Пребывать в вечности, бесконечной, как смерть, это и есть блаженство, – говорит он еле слышно.

Я смотрю на Леву.

– Ты, кажется, немного не в себе.

– Постоянное общение с трупами и убийцами не проходит бесследно, – вздохнув, подтвердил он.

– Не переборщи с блаженством, – говорю я.

– В раю нас тоже ждет блаженство, но там оно вечное, – бубнит он с закрытыми глазами. – Блаженство имеет две ипостаси – духовную и телесную. С уклоном все-таки более в сторону телесной. Сапега, скажи, где ты испытывал блаженство, которое оставило неизгладимый след в твоем сердце? Конечно, в бане, когда дух сливается с телом, когда… Но ты не можешь вечно как полено лежать, потеть и похотливо покряхтывать от наслаждения. Через полчаса тебя там, на верхнем полке, и в самом деле кондрашка хватит. И наслаждаться на полок полезет кто-то другой. Та же история с бабами. Блаженство соития не может длиться слишком долго: увянет не только детородный орган, но и что-то внутри тебя, что-то, что управляет твоими страстями. Запомни, тебя это особенно касается: будешь слишком часто трахаться – рехнешься. Непрерывного же блаженства человек достигает только в раю, там он достигает, как я уже говорил, конечной цели – вечного блаженства. Но тут возникает новая коллизия. Цель достигнута. И что дальше? Вечно наслаждаться и испытывать блаженство?

– Лева, ты перегрелся.

Он резко поднимается, выходит из парной и застывает перед большим зеркалом в предбаннике. Я вижу, как он прыгает, вертится, оглядывая со всех сторон свое костлявое тело.

– Если присмотреться, – кричит он, – я не так уж и плох, хотя и смахиваю порядком на обезьяну. Моим родителям, царствие им небесное, удалось вывести новую человеческую породу: помесь Мефистофеля с Нарциссом. Отлично поработали мои предки! Вот, послушай. Журнал «People» признал Дэвида Бекхэма самым сексуальным мужчиной в мире. «Это огромная честь для меня», – гордясь собой, сказал этот кривоногий дуралей. Господи, что творится в мире! – продолжая вертеться, восклицает Лева. – По-моему, я выгляжу не хуже старины Бекхэма. Если в меня ввести потребную долю углеводов и со знанием дела растереть махровым полотенцем, я еще хоть куда!

– Закрой дверь! Пар садится!

Фокин озабоченно ощупывает голову и опускается на деревянный настил у моих ног.

– Здесь не так жарко… Я тут недавно прочитал Мильтона. У меня так забилось сердце, о, знал бы ты! – Он посмотрел на меня снизу вверх и криво улыбнулся. – Мильтон в своем «Потерянном рае» описывает падшего ангела, который восстал против Бога. Ты мне очень напоминаешь этого падшего ангела.

– Падшего ангела?

– Да, падшего ангела. Ты живешь по Прусту, для тебя жизнь – это феерия от рождения до старости. Ты хоть знаешь, кто такой Пруст?

– Откуда ж мне.

– Вот и фальшивомонетчик Цинкельштейн не знал. Это едва не стоило ему жизни. Интеллектуально подкованный убийца, загримировавшись под Деда Мороза, проткнул его чем-то острым вроде шила. К счастью, Цинкельштейн выжил.

– Зачем ты мне рассказываешь о каком-то фальшивомонетчике?

– У тебя есть шило, Илюшенька?

– Есть. И не одно. Могу подарить. Кстати, с каких это пор генералы расследуют убийства деревенских баб? Не мелковато ли для высокопоставленного полицейского чина?

– Не мелковато. Дело не в этой несчастной женщине. Чует мой длинный нос поживу, – Лева хихикнул. – Я ведь следователь по особо важным делам. А тут дело и особое, и важное. Я могу прогреметь на всю Россию.

– А ты, оказывается, еще и честолюбец!

– Мне нравится, – сказал он вдохновенно, – мне нравится загнать противника в угол и…

– И поставить ему мат, – сказал я, вспомнив, что Фокин неплохой шахматист и даже когда-то участвовал в каких-то турнирах.

Он кивнул.

– Да, загнать гаденыша в угол и поставить ему мат. Занятие до чрезвычайности увлекательное.

– Для садиста?

Он усмехнулся и покрутил головой.

– Это что-то вроде охоты на человека. Если бы не это, моя жизнь, и так-то не очень веселая, превратилась бы в каторгу. У меня грязная и тяжелая работа: не для чистоплюев. Я насмотрелся на трупы. Насмотрелся. Страшное зрелище, привыкнуть трудно. Но самое страшное – это календари. Это пострашнее трупов с оторванными головами.

– Календари?

– Да, календари. Обыкновенные, те, что стоят на рабочих столах. Они маячат у тебя перед глазами, маячат, маячат, словно для того, чтобы ты мог со всей определенностью знать, какие дела ждут тебя завтра, послезавтра, через неделю, через месяц. Переворачиваешь страницу, смотришь, что ждет тебя, допустим, в четверг на следующей неделе. А там три совещания, а вечером давно ожидаемое посещение оперы или визит к замужней даме, муж которой, следуя законам классического анекдота, торчит в командировке на Таймыре. Очень может статься, что ты и вправду будешь сидеть в оперном театре, наслаждаясь арией Неморино, или преступно греть свои старые кости возле прелестной жены командированного. Но может случиться и другое, непредвиденное и куда более неприятное: будешь ты, голубчик, лежать под двухметровым слоем глины на Хованском кладбище. Вот эта непредсказуемость завтрашнего дня меня угнетает. А тут еще все эти трупы с оторванными головами… Ах, Сапега, Сапега. Расскажу тебе страшную сказку. А ты слушай и на ус наматывай. В одном замечательном государстве, которое аршином общим не измерить, родился мальчик. Когда он подрос, ему вдруг захотелось стать богатым, честным и добрым. А сделать это было не просто, потому что все люди в этом государстве не соблюдали никаких законов, они воровали и убивали друга. Когда народу стало мало, все поняли, что если дело пойдет так и дальше, то людей в государстве вообще не останется, и некого будет грабить и убивать. Пришлось для блезиру создать государственные институты: парламент, суды, министерства, всяческие академии, общественные движения, оппозиционные партии и прочее. Стали строить современные больницы, благоустраивать города, возводить мосты через моря-океаны и много говорить о свободе слова, гуманизме, справедливости и особенно – о патриотизме. Но вот какая незадача, все так привыкли жить по бандитским законам, что все у них шло вкривь и вкось. В этом государстве хорошо жилось депутатам, миллионерам и генералам. И стал наш мальчик генералом. Этого ему показалось мало, и захотел он стать миллионером. Я тебя подозревал, милый мой Илюшенька, – сказал он без перехода. – И сейчас подозреваю. Меня на работе очень ценят именно за это – за умение подозревать.

– Значит ли это, что смерть продавщицы лишь предлог?

Он недовольно скривил губы.

– Меня ценят еще и за то, что все мои подозрения всегда – подчеркну, всегда! – находят подтверждение. Я ни разу не ошибся!

– Прими мои поздравления! Кстати, расскажи, как это тебе удалось пролезть в генералы? Надеюсь, все честно – за взятку?

Он не обиделся:

– Повезло выстрелить в нужном месте и в нужное время.

– И кого ж ты убил?

– Председателя следственного комитета.

Я отшатнулся.

– И ты занял его место?!

– На совещании, куда я, в то время подающий надежды подполковник, попал почти по недоразумению, мне удалось вставить в беседу высоких руководителей реплику, которая была по достоинству оценена. Меня заметили, и очень скоро, перескочив через полковника, я стал генералом.

– И что это была за реплика?

– Я предложил на воротах всех тюрем написать «Добро пожаловать!». Председателю комитета это страшно понравилось, и он сказал со смехом: этот подполковник меня просто убил.

– Ну, ты и проныра!

– Как ты разговариваешь с генералом! Поддай лучше!

Я налил в ковшик воды и плеснул на камни. Лицо Фокина на миг исчезло в облаке пара.

– Ты, как все гнилые гуманитарии, – прокряхтел он, выныривая из облака, – любишь мыслить абстрактно, называя такой способ мышления аналитическим. Вот и обмозгуй хорошенько, что сейчас услышишь. Пока свои подозрения я держу под замком. Никакой служебной документации не ведется. Все хранится вот здесь, – он хлопнул себя ладонью по лбу. – И я буду держать это здесь до тех пор, пока ты не поумнеешь и не перестанешь играть со мной в кошки-мышки. Но мое терпение не беспредельно.

Его взгляд как бы случайно скользнул по моей груди.

– Что это за ключик такой?

– Да так… ключ от врат счастья, – усмехнулся я.

– Ты ходишь по острию ножа, – он покачал головой.

– Да, хожу. И буду ходить и впредь, – сказал я твердо.

Он опять покачал головой.

– Хороший ключик. Он мне нравится. Отдал бы ты мне его. Тебе было бы спокойней.

Ах, знает, знает проклятый Фокин что-то про этот ключик!

– Не принесет он тебе ничего, кроме неприятностей… – добавил он тихо и даже с оттенком легкой грусти.

Мне надоело это хождение вокруг да около, и я переменил тему:

– Как ты узнал, что я живу в Мушероновке? Может, по твоему приказу убили несчастную продавщицу, чтобы у тебя был повод случайно наткнуться на меня?

Лева хмыкнул.

– Простое совпадение. Ты лучше скажи, зачем скрываешься, от кого?

– Я ни от кого не скрываюсь! – с вызовом сказал я.

– Да брось ты! А теперь вернемся к делу. Прямо у тебя под носом укокошили продавщицу. Может, – он усмехнулся, – может, это ты ее?..

– Я уже жалею, что заманил тебя в баню. Продавщицу я не мог укокошить из соображений сугубо прагматических: она держала магазин, в котором я почти каждый день отоваривался. Теперь твои молодцы наверняка его опечатают, и неизвестно, когда он заработает вновь. Ближайший же сельмаг находится… я даже не знаю, где он находится. Придется собирать манатки. И потом, продавщица мне нравилась, такая симпатичная толстушка.

– Вокруг тебя непрестанно кого-то убивают. Люди мрут как мухи. Ты притягиваешь убийства как магнит. Пищик, который, как жаба, выпрыгивает из окна. Кстати, несмотря на его тягу к самоубийству, у меня есть подозрения, что не все так однозначно. По моему запросу уже произвели эксгумацию и повторное вскрытие. Результаты будут известны со дня на день.

Он врал, и врал бездарно. Какая эксгумация, если Пищика кремировали?! Мы поднялись и вышли из парной. Фокин остановился у зеркала. Красный, с горящими пронзительно-синими глазами, он был очень похож на черта.

– Ну и рожа! Неужели это я? Кстати, недавно был убит Бублик. Открутили ему голову. А потом еще и ухо оттяпали.

– Какой еще, к черту, Бублик?! – закричал я.

– Бублик, милейший человек с преступным прошлым!

– Не знаю никакого Бублика.

– Убили Бублика, владельца замка под Можайском. Убийц поймали. Это деревенские мужики. Один – молотобоец, совершенно спившийся тип, другой – бывший взрывотехник. Тоже, естественно, спившийся. Думаю, ими кто-то руководил.

Я искоса посмотрел на Фокина. Может, он ими и руководил. Какая-то во всем его поведении проскальзывала фальшь, неуловимая игра, притворство. Я твердо сказал:

– Не знаю ни Бублика, ни взрывотехника, ни молотобойца, ни их гипотетического руководителя. В Можайске отродясь не был.

– Повторяю, ты притягиваешь убийства как магнит. Вот и Дима Брагин…

– Ничего и никого я не притягиваю. Может, просто их время приспело…

– Время?! – возмутился Лева. – И Диме, и Бублику не было и сорока! Дело в том, что уже после того, как эти два живодера, взрывотехник и молотобоец, покинули место преступления, замок посетил некий странный тип, который был облачен в адмиральский мундир, подозрительно похожий на тот, в котором ты отплясывал камаринского в новогоднюю ночь. И потом эти камушки…

– Камаринского, помнится, отплясывал ты. Это – во-первых. А во-вторых, какие еще камушки?

– Камушки преступник вкладывает себе в рот для изменения голоса. Очень интересная примета. А Библии этот безбожник помещает в сейфы… шутник! И такая вот деталь, он открывает Библии на «Плачах Иеремии». Эстетствующий безбожник, мать его… Спрашивается, зачем он все это делает? Любит позабавиться? Рассчитывает на аплодисменты?

– Лева, зачем ты мне все это рассказываешь? У меня нет ни сейфов, ни камушков, ни Библии. И я не безбожник! Я в бога верую! Смотри! – я истово перекрестился.

– Богохульник! Несостоявшийся убийца несчастного Цинкельштейна был облачен в шубу Деда Мороза, – продолжал мучить меня Фокин. – Ты тоже всегда любил пошутить. Опять же камушек во рту…

– Ты повторяешься. А фамилию Цинкельштейн, кажется, где-то слышал. Камни же в рот отродясь не брал…

– Точно в такой же шубе щеголял один из бывших возлюбленных несравненной Тамары Владимировны, некто Коварский.

– Я бы на твоем месте законопатил Коварского в Сибирь.

– За что?

– За то, что он был возлюбленным Тамары Владимировны.

– Шуба и адмиральский мундир… может, это все из театральной костюмерной, дверь в которую Тамара Владимировна изящно открывает своей точеной ножкой? Очень, очень все это подозрительно!

– Для полноты картины арестуй и ее, – посоветовал я. Лева оборвал меня:

– Уверен, орудует один и тот же человек. У тебя нет страсти к переодеваниям?

– Есть, – сказал я и немедля облачился в халат. Другой протянул Леве. Лева мне нравился все меньше и меньше. Он с поразительной быстротой перескакивал из разряда забавных собеседников в разряд… э-э, даже не знаю, как назвать этот разряд. Разряд перспективных покойников?..

Спустя полчаса мы перешли на кухню. Я занял позицию у плиты, решив продемонстрировать ему свое выдающееся умение жарить вареную колбасу.

– Ах, какая прелесть! – восторгался Лева, закусывая грибами и колбасой. – Как ты здесь обходишься без любви и женской ласки?

– Обхожусь как-то.

– Во время расследования убийства твоего маршала я познакомился с его ординарцем, – как бы между прочим заметил он, – сногсшибательная баба! Не баба – персик! Говорю со знанием дела: тело у нее гладкое, плотное и в то же время нежное, в меру мягкое…

– Ты будто расхваливаешь хорошо прожаренный бифштекс.

Он воззрился на меня с недоумением.

– А что я еще должен был о ней сказать? Что она во время этого самого дела погромыхивает костями? Впрочем, тебе решать…

Мы помолчали.

– Маршала, по-твоему, тоже убил я? И картину украл?..

– Никогда не поверю, что ты прошел мимо Сурбарана.

– Отпечатки сняли?

– Отпечатки, отпечатки… Нету никаких отпечатков! Но установлено, что копию сварганил наш приятель Брагин. Жаль, что он умер. Во-первых, он уже ничего никому не расскажет, во-вторых, что куда хуже, долг мне не вернет.

Выпили еще по стопке. Закусили колбасой.

– Если не возражаешь, – говорил он с набитым ртом, – я персику сейчас позвоню. Кстати, ты на меня не в обиде за… – Фокин замялся. – За то, что я наставил тебе рога?

– Я безмерно счастлив.

– Это тебе мой зеркальный ответ за совращение Ритки. Меня извиняет и то, что Тамара Владимировна для тебя проходной вариант. – Он высаживает еще стопку, подкатывает глаза, крякает и с хрустом закусывает квашеной капустой. – Райское наслаждение! Повторяю: для тебя это проходной вариант, для меня же – событие. Для меня это – почти любовь. Необыкновенная женщина, которой ты, дурак, не способен дать истинную оценку. Да, признаюсь, я виноват, но это было сильней меня! Так что забудь об обиде и полируй рога. Могу презентовать бархотку. Полируй себе на здоровье. Я же полирую! Таким образом, мы квиты. А чтобы окончательно утрясти недоразумения, я готов уступить тебе этого сногсшибательного персика. Безвозмездно! Ты никогда не спал с действующим офицером регулярной Красной армии? Поверь, незабываемые ощущения! Кто ее всему этому научил…

– Маршал, наверно, и научил. Лихой был человек.

Через час возле дачи остановилась машина. Из нее выпорхнула хорошенькая девушка.

Я ее узнал. Маша, бывший ординарец маршала. Девушка прижимала к груди огромного рыжего кота с черной отметиной на макушке.

Ночь почти не оставила воспоминаний. Так, обычная пьянка. Таких ночей в моей беспутной жизни было предостаточно. Отличился Фокин. После полуночи он, в халате и шлепанцах, вышел из дома и отправился бродить по дачному поселку. Он сказал, что хочет найти лошадь, непременно в яблоках, с которой мог бы станцевать польку-бабочку. Вернулся Лева через час, грязный и злой. И, естественно, без лошади. Я и не предполагал, что он способен напиваться до чертиков.

Всю ночь маршальский кот ходил по дому, постукивая когтями по дощатому полу, царапал двери и страшно выл.

Утром Маша, даря мне последний поцелуй, сказала:

– А я видела, как вы фотографировали картину.

– Тебе это приснилось, детка! Забудь сей страшный сон, – мягко сказал я и подумал, а не слишком ли много вокруг меня расплодилось претендентов в покойники?

– Видела, видела! Фокину скажу…

Дверь в спальню без стука отворилась, и я увидел Леву. Он поманил меня пальцем. Мы босиком прошлепали на веранду и замерли возле стола с остатками закуски.

– Пока я ходил за лошадью, я все думал, что мне с тобой делать: арестовать, расстрелять или оставить на свободе, – сказал Лева. Он залез пальцами в банку, пытаясь ухватить шляпку подосиновика. Гриб выскальзывал и не давался. Лева сопел и даже покраснел от усердия.

Я протянул ему вилку.

Фокин выпил, закусил, помотал головой.

– Оставлю тебя пока на свободе: уж больно грибы у тебя бедовые.

Я налил ему и себе.

– За укрепление старой дружбы, – сказал я, – чтобы она стала вечной.

– Интересно, где ты прячешь картину? – Фокин сверлил на меня своими остренькими глазками. – Кстати, я бы поел еще немного грибов. Только не мухоморов.

Я хмыкнул и вскрыл банку с маринованными опенками.

Фокин внезапно разоткровенничался.

– Знаешь, почему я ушел из редакции? Мне надоело каждый день видеть ваши рожи. Ваши глупые рожи. Кроме того, новая работа дала мне возможность комбинировать… как бы это сказать… комбинировать жизнь! О, это неописуемо! Знать, что в твоих руках не только чья-то жизнь, но знать, что ты можешь в какой-то момент развернуть чужую жизнь в нужном тебе направлении… О! это восхитительно, это ни с чем не сравнимое наслаждение! Я комбинирую жизнь! Это упоительно!

Надо бы запомнить, подумал я.

Через час у дачных ворот загудела черная машина с мигалкой. К этому моменту мы как раз приканчивали вторую бутылку.

Я подумал, что оставаться на даче не имеет смысла. Да и одиночество мне приелось. Человек, оставаясь один на один с самим собой, хочешь не хочешь, вынужден жить воспоминаниями. Но одними воспоминаниями, как известно, сыт не будешь. С излишним рвением предаваться воспоминаниям – это все равно что путешествовать по царству мертвых. Если тебя так и тянет отправиться в скорбное путешествие, ступай на кладбище. А воспоминания прибереги для другого случая. И так вокруг меня мертвых пруд пруди. В воспоминаниях можно застрять, увязнуть, как в болоте, из которого тебя не вытянет никакой барон Мюнхгаузен, даже если у тебя уши, как у осла. Жить становилось все трудней, почва уходила у меня из-под ног. Любой мой последующий шаг вел к ухудшению позиции, у шахматистов это называется «цугцванг». Я чувствовал себя отвратительно. Надо было что-то предпринимать. Спасаться бегством? Приводить спицы в боевую готовность?

…Самогон нешуточный напиток, требующий к себе уважительного отношения. Я как-то упустил это из виду и какое-то время пребывал в задумчиво-полуобморочном состоянии. Пришел я в себя, когда машина затормозила у шикарного подъезда с колоннами и сверкающими зеркальными дверями. Не хватало только статуарного швейцара с жезлом.

Я ходил по Левиной квартире и ахал. За мной ходила Маша, за ней неотступно следовал маршальский кот.

Повсюду картины, я узнал сюрреалистические полотна Виктора Сафонкина, дорогая старинная мебель, ковры, фарфоровые вазы, хрустальные люстры, рояль «Блютнер», напольные аугсбургские часы и даже арфа. «Бонифаций» смотрелся бы здесь хорошо.

На отдельном столике, старинном, с витыми ножками, лежало овальное позолоченное, а может, и золотое блюдо, а на нем – резец и молоток. Похоже, масонские знаки.

– Это что, филиал лавки старьевщика? – поинтересовался я. – Или запасник Русского музея? Коллекционные ковры, китайские вазы, музейная мебель…Ты не боишься, что тебя возьмут за жопу?

– Квартира осталась от отца, заслуженного академика и лауреата. Все остальное заработано непосильным трудом! – засмеялся Лева. – Генералам хорошо платят.

– Знать бы, кто платит.

– Государство и платит. А государству платят добропорядочные налогоплательщики. Иногда они платят генералам напрямую.

– Можно понять это так, что ты не бедствуешь?

– Можно.

– Тогда почему ты так переживал, когда давал Брагину взаймы? Что для тебя какие-то жалкие пять кусков?

Фокин многозначительно вытянул вверх указательный палец.

– Важен принцип. Взял – отдай. Вот Димка не отдал, и бог, который был в этом случае на стороне справедливости, его проучил.

Блюдо с молотком и резцом не давало мне покоя.

– А это что за странные предметы?.. – подойдя к старинному столику с витыми ножками, спросил я.

– Это от прапрадеда осталось, – ответил Лева, накидывая на блюдо кружевную салфетку. – Масонские знаки, как ты, вероятно, понял.

– Ты масон?!

– Ну, какой я, к черту, масон! – Лева засмеялся. – Да и масонов-то никаких сейчас нет. Только знаки и остались. Мода, мать ее…

Когда Маша вышла из комнаты, я спросил его:

– Что тебе от меня надо?

Он осклабился.

– Я хочу докопаться до правды. До полной, окончательной правды, до правды, полностью очищенной ото лжи.

– Такой правды не бывает. Правда никогда не бывает чистой, стерильной. Всегда ей что-то мешает быть такой. Если смыть первый слой правды, там такое обнаружится! Правда всегда грязновата.

Фокин поморщился.

– Витиевато и чрезмерно литературно.

Зазвонил Лёвин телефон. Слово «зазвонил» здесь не совсем уместно, потому что я с изумлением услышал рвущую душу серенаду Шуберта: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…», – распевал мобильник. Опять в памяти возникла страшная голова с черной дырой вместо уха, патефон с прыгающей пластинкой, кровь и Библия в черном коленкоровом переплете.

Фокин что-то бурчал в трубку и кивал. Закончив разговор, он победительно взглянул на меня.

– Ну, все, теперь тебе кранты, – сказал он, потирая руки. – Экспертиза неопровержимо доказывает наличие в теле Пищика следов некоего психотропного вещества. Сейчас спецы из лаборатории устанавливают, что это за хреновина, которая способна вызывать такие бешеные реакции…

Я стоял, смотрел на Леву и спокойно улыбался.

– Ты же сам сказал Бутыльской, что Пищик был склонен к суициду. И потом… – я решил выложить главный козырь. – Пищика же кремировали, какие могут быть следы в прахе, который в основном состоит из сгоревшего гроба?

Фокин дернул себя за ус.

– Я уверен, это ты приладил Пищика к подоконнику.

– Уверен? – я засмеялся. – Эти и есть твое доказательство?

Надо было менять тему разговора. Тут очень кстати вернулась Маша. За ней плелся кот.

– Товарищ Фокин, – обратилась она к Леве, – надо бы покормить кота. А то он все обдерет здесь.

– Черт с ним, с котом… Маша, Машенька… – задумчиво сказал Фокин. Я уловил в его голосе угрожающие нотки. Фокин поманил Машу пальцем. Та послушно приблизилась. Он сделал шаг ей навстречу и вдруг обеими руками вцепился ей в горло. Глаза девушки выкатились, а лицо пошло лиловыми пятнами.

– Это ты грохнула маршала Богданова, паскудина? А картина? Куда ты ее дела? Признавайся! – орал он.

– Я видела завещание… Старый хрыч издевался, он показал мне… – хрипела Маша, пытаясь вырваться, – он, смеясь, показал мне завещание, а там Эра Викторовна, с которой он раньше писал свою книгу, а обо мне всего два слова…

– Он оставил тебе в наследство кота?! – Фокин ослабил хватку и захохотал.

– А ведь он обещал… Я там столько всего вытерпела, а еще птиц корми…

– А чем ты его?.. – Фокин убрал руки с ее горла.

– Половником… – Маша опустилась на ковер и заплакала.

– Илюша! – он повернулся ко мне. – Теперь ты видишь, с каким преступным материалом мне приходится иметь дело! Как измельчал человек! Шандарахнуть полководца, почтенного военачальника по колгану! И чем! Суповым половником! Черпаком по тыкве, как какого-нибудь штатского болвана! Вообще-то маршалы обыкновенно погибают от молнии, прямого попадания бронебойного снаряда, в крайнем случае, от разрывной пули. А тут половник. Такое славное боевое прошлое – и такая позорная смерть! Как это у тебя рука поднялась, скажи?

– Не знаю…

– Она, видите ли, не знает… Дальше что?

– Дальше помню смутно.

– Помнит смутно, а картину слямзила, так?

Девушка отрицательно покачала головой.

– Я видела, как вот этот… – она глазами показала на меня, – как он фоткал картину, видела, видела, видела!

Я с укоризной посмотрел на девушку, которая еще совсем недавно, каких-то шесть часов назад, очень убедительно стонала в моих объятьях. Особенно меня покоробило слово «этот». Господи, я спал с предательницей и убийцей!

– Ага! – торжествующе возопил Фокин. – Значит, это ты, мой милый друг, украл картину, подменив ее копией! Ну, ты и ловкач!

– Оговор! – возмутился я. – Наглый, циничный, бездоказательный навет!

– Это решит суд! – воскликнул Лева.

При прощании он ладонью похлопал меня по груди. Ключик отозвался нежным звоном.

– Заруби себе на носу: со мной тягаться бесполезно, тем более что я о тебе очень много всего знаю. Не меньше, чем твой друг Корытников. Если не хочешь отдавать ключик, спрячь его подальше. Он нам может пригодиться. И запомни, мы с тобой, как каторжники, прикованы к одному ядру. Ты знаешь, есть такие пушки, которые стреляют золотыми и брильянтовыми ядрами. А картину придется вернуть, – сказал он тихо, продолжая свои похлопывания.

– Если бы она у меня и была, не отдал бы. Во всяком случае, тебе.

Только так и можно было с ним разговаривать. Если бы у него были какие-то конкретные доказательства моей вины, он бы так со мной не миндальничал. Нет у него ни черта.

Я хорошо помнил, что говорил мой дед, который с ног до головы был напичкан пословицами и поговорками. Одну из них я запомнил: «Хороший нос кулак за версту чует». Другими словами, предусмотрительность – мать безопасности. А коли так, спрячу-ка я ключик подальше.

* * *

На следующий день я вновь отправился в Грибунино. Надо было на всякий случай запастись свежим «Колпаком свободы». Нашел миколога. Он опять был в своей рваной кацавейке и, несмотря на теплый день, поеживался, словно на дворе была зима.

– Ну как, помогло? – спросил он, заглядывая мне в глаза.

Я вспомнил «прогулку» с Петькой по крыше дома на Тверской. Вспомнил и свой страх.

– Не совсем, – говорю, – но уже лучше. Надо закрепить успех.

Он куда-то убежал и вернулся минут через десять.