Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Решив испытать себя в очередной раз, я осторожно приблизился к краю крыши. Наклонился и глянул вниз. По ярко освещенной, невообразимо далекой улице медленно, как-то заторможенно передвигались кнопки-человечки и миниатюрные авто.

Миллионы морозных игл впились мне в икры, в спину, в грудь, в нижнюю часть живота. Ладони стали мокрыми. Меня чуть не стошнило. Сердцу было тесно в груди, оно рвалось на свободу. Голова отяжелела, словно ее накачали оловом. В общем, полный набор отвратительных примет. Мне стало очень страшно. Я отпрянул назад. На этот раз испытание на твердость духа далось мне с превеликим трудом.

И тут мне в голову пришла чудовищная мысль. А что, если отпустить веревку? В далекие студенческие годы Петька выиграл у меня шутливое пари на скоростное покорение женских сердец. Я всегда это помнил. Мстительное чувство разделаться прямо сейчас, не сходя с места, со своим первым бесценным другом овладело мной. Искус был столь велик, что мне пришлось призвать на помощь остатки совести и здравого смысла.

– Держи крепче, мать твою! – услышал я сдавленный крик Петьки. – Если тебе дорога жизнь твоего первого бесценного друга…

Обозвав себя идиотом, я что есть силы вцепился в страховочный трос.

Через какое-то время натяжение ослабло. Затем последовали два коротких рывка. Я выбрал веревку и, свернув ее в бухту, повесил как хомут себе на шею.

О дальнейшем я узнал позже. Добравшись до балкона, Петька проник в спальню; там он быстро переоделся в пижаму. И, шаркая шлепанцами, величественно вступил в кухню, где его жена под водку и мартини изливала душу подруге, перемывая косточки своему непутевому супругу.

– Любовь моя, Людмила! – прикрывая исцарапанное лицо ладонями, оперным басом пропел Петька. – Ну, сколько ж можно ждать? Уж час настал полночный…

Жена медлить не стала. Она подскочила к мужу и всеми десятью ногтями вцепилась ему в лицо. Петька не сопротивлялся, только вскрикивал, поглядывая на подружку:

– Смотри, что она со мной делает!

Петька ликовал. Теперь сам черт не разберет, где вчерашние царапины, а где – сегодняшние!

…В это время я уже стоял на лестничной площадке и названивал в их квартиру. Веревочный хомут по-прежнему висел у меня на шее.

Мне долго не открывали. Наконец дверь распахнулась, и я увидел перепуганную женщину с лисьим лицом; одна рука ее была вдета в рукав рыжей шубы. Я вошел в квартиру, помог женщине одеться. После этого она еще больше стала походить на лису. Не могу понять, почему красивые женщины, а жена Петьки, надо признать, красива и сексапильна, нередко подбирают себе в подруги страхолюдин.

Из далекой кухни до нас долетали обрывки истеричных вскрикиваний и шум передвигаемой мебели. Петька держит оборону, понял я.

– Вы, вероятно, к Меланхолиным? – спросила женщина. Я кивнул.

На мгновение шумы улеглись. Мы навострили уши.

– Затишье перед бурей, – прошептала страхолюдина, дергая головой. И в тот же момент раздался громкий женский визг: «Убивают!», потом мы услышали звуки возни, потом задрожал пол, словно за стеной сдвинулся с места состав с танками, потом рухнуло на пол что-то до чрезвычайности тяжелое, вероятно, стеклянное, вроде десятка бутылок из-под шампанского. «Убивают, убивают!» – продолжал взывать голос.

– А это… зачем? – женщина с опаской покосилась на веревку.

Я сделал зверское лицо и изобразил рукой международный жест повешения.

Женщина охнула и стрелой вылетела из квартиры.

…Спустя полчаса мы с Петькой сидели за кухонным столом с мартини, початой бутылкой водки и надкусанными бисквитами. Кухня являла собой картину ужасающего разгрома. Весь пол был усеян битым фарфором.

– Ваза, подарок деда Людки на десятилетие свадьбы, – удрученно пояснил Петька. – Мейсен. Восемнадцатый век. Музейная штучка.

– Видно, дорогая была, – лицемерно посочувствовал я. – Кстати, куда подевалась твоя жена?

– Прячется, сука, боится возмездия.

– А я думаю, копит силы.

Петька разлил водку по стаканам.

– Знал бы, никогда не женился.

– Ты здесь ни при чем. Жениться или не жениться – за тебя решил Господь. Он связывает все, что болтается без дела. Вот ты и подвернулся ему. А жена тебя ревнует, – сказал я, закусывая бисквитом. – Потому и бесится.

– Как же мне хочется ее убить!

Я посмотрел на Петьку. Людмила поработала на славу: узоры на его лице напоминали тотемические символы викингов.

– Ты хочешь ее убить?

– Ты даже представить себе не можешь, как хочу!

Судя по всему, Петька твердо решил разделаться с женой, которая уже давно сидела у него в печенках.

– Я бы тебе помог, – вкрадчиво произнес я, – да, думаю, ты и сам справишься.

Он приблизил ко мне свое исцарапанное лицо.

– Нет, самому мне не справиться. Но то, что ее надо уничтожить, у меня не вызывает сомнений. Ее надо убить, прикончить к чертовой матери! Зарезать, повесить, утопить, отравить, испепелить, задушить, зарубить топором! – лихорадочно кричал он. – Но мне как-то не с руки, я все-таки муж… – Тут глаза его просветлели. – Может, ты?.. – он ткнул меня пальцем в грудь.

– Убийство жены дело интимное, – сказал я уклончиво, – его нельзя передоверять кому попало…

– Нет-нет, в этом что-то есть! – задрав подбородок, он задумчиво уставился на меня.

Через час Петька надрался. И, вооружившись разделочным топориком, отправился на поиски жены. Та, почуяв недоброе, заперлась в спальне. Дом старый, двери основательные: так просто не взломаешь.

– Надо бы ее, заразу, оттуда выковырнуть, как улитку из раковины… – бормотал он, пытаясь просунуть лезвие топора в зазор между дверью и косяком.

– Наплюй, – урезонивал я его, – пойдем лучше выпьем.

– С кем пьешь? – долетел из спальни голос Людмилы.

– Не твое дело! С лучшим другом! – взвился Петька.

– С лучшим другом, с лучшим другом! – подзуживала его Людмила. – Пока ты мотался по командировкам, твой лучший друг приставал ко мне! Еле я его отшила.

Нет, какова мерзавка! Все было как раз наоборот: это она приставала ко мне. Я с опаской слежу за реакцией Петьки, он медленно переводит на меня налитые кровью глаза. Перекладывает топор в другую руку. Похоже, ему уже безразлично, кого убивать. Случается такое с русским человеком, найдет на него что-то смутное, животное, страшное, и потянет его крушить все подряд. Амок славянского розлива.

Только сейчас я по-настоящему осознал, какую совершил ошибку, когда отверг сексуальные поползновения Людмилы. Было это давно, но сейчас припомнилось так, словно – вчера. Надо было мне, дураку, уступить ее домогательствам, тем более что она чрезвычайно соблазнительна: у нее яркие чувственные губы, пышный бюст и красивые ноги. И не было бы у меня сейчас проблем ни с Петькой, ни с этим его ужасным топором.

– И ты ей веришь?! – я делаю негодующее лицо. Негодующее лицо – это все, на что я пока способен.

Смотрю, Петька продолжает закипать и уже поигрывает топориком.

Ну, все, думаю, конец, сейчас он расколет меня, как полено. Понимаю, что надо срочно предпринять что-то экстраординарное. И тут память приходит мне на помощь: спасительно вспоминаю, что после окончания университета Петька два года оттрубил в Норильске, в заводской многотиражке, где научился пить спирт без закуски, а потом еще два года потел в Асуане, передавая норильский питейный опыт арабским гидростроителям. Попробую отвлечь его воспоминаниями.

– Петя, друг мой первый и единственный! – что есть силы завопил я. И проникновенно продолжил: – В то время как ты в нечеловеческих условиях Советского Заполярья сооружал металлургический гигант, потом под палящим египетским солнцем в одиночку рыл Суэцкий канал, эта гадюка с грузинами шлялась по московским кабакам и цинично вострила себе когти, дабы изувечить благородное лицо моего первого бесценного друга!

Я вложил в свой голос все, что имел за душой: тут была и патетика, и желание жить, и жалкие потуги на юмор, и страх, и неподдельная искренность, сдобренная изрядной долей истеричности.

Это подействовало. Особенно, мне кажется, его зацепили грузины. Петька опять взялся за жену.

– Людка, открой, хуже будет! – хрипел он, потрясая топором. – Ну, погоди же, паскуда!

Жене, окончившей некогда МИСИ, пришлось вспомнить все, что она знала о возведении фортификационных сооружений. Было слышно, как она строит баррикады, как, стеная и громко вздыхая, перемещает мебель, придвигая ее к двери, которую Петьке удалось лишь слегка приоткрыть. Тем не менее этого оказалось достаточно, чтобы образовалась щель, в которую тут же была вброшена китайская шутиха размером с теннисный мяч. Спустя секунду мы услышали истошный крик, а спустя еще секунду квартиру потряс взрыв, и из спальни повалил густой черный дым. Мы с Петькой принялись чихать.

Сейчас соседи вызовут полицию, подумал я. Встреча с представителями закона не входила в мои планы. Уже через минуту я был на улице.

Вот так мы с Петькой провернули «одно богоугодное дельце».

На следующий день, около десяти утра, Петька, украшенный новыми ссадинами, синяками и царапинами, появился в редакции. Волосы у него на голове стояли дыбом, словно в нее только что угодила шальная молния. Но, против ожидания, он пребывал в прекрасном расположении духа. Петькины глаза радостно сияли.

– Все в ажуре, – объявил он во всеуслышание. – С Людкой помирился.

– И тебя в таком виде пустили в метро?! – изумился Берлин.

– Я шел пешком.

– По мне, лучше добрая война, чем плохой мир, – засмеялся Брагин. – Ты смотрелся в зеркало?

– Я тебе что – красна девица?!

– Ах, Петя, Петя, доведут вас ваши бл…дки до… – запричитала Бутыльская, качая головой.

Я так и не узнал, до чего могут довести Петьку его шалости, потому что в этот момент затрезвонил редакционный телефон. Звонил Иван Трофимович Богданов, маршал бронетанковых войск.

Глава 13

Пятикомнатная квартира маршала похожа на благоустроенный курятник. Иван Трофимович держит певчих птиц. Впрочем, и не певчих – тоже. Птицы его страсть.

У него что-то около полутораста клеток с представителями класса пернатых. Часть клеток с морозостойкими птицами находится на трех балконах, но большая – развешана внутри квартиры: по стенам коридоров и комнат. Долго находиться в обществе непрестанно щелкающих, щебечущих, трещащих, чирикающих, разговаривающих, посвистывающих, кричащих птиц невозможно. Если закрыть глаза, то можно подумать, что ты попал в джунгли. По квартире с отрешенным видом бродит огромный рыжий кот с черной отметиной на макушке. Иногда он застывает, открывает клыкастую пасть, и тогда квартира оглашается хриплым воем, от которого стынет кровь в жилах. Понять страдания кота не трудно.

– Мерзкая животина, – морщится маршал. – Воет, подлец, как подземный дух, по ночам спать не дает. Похоже, спятил котяра.

«Курятник» под завязку набит тяжеловесной мебелью, выдержанной в мрачноватом военно-патриотическом стиле.

– По особому заказу, из индийского палисандра, – вяло поясняет Иван Трофимович, – сработано в деревообделочных мастерских Совмина.

Картину с Бонифацием я обнаружил сразу. Размером примерно метр на метр, в простенькой рамочке, она помещалась между батальными полотнами верных учеников Герасимова и Кривоногова. Я скользнул взглядом по полям сражений в клубах красивого сизого дыма, с подбитыми немецкими танками и трупами в серо-зеленых мундирах и остановился у творения Сурбарана.

«Бонифаций» среди пышного великолепия соцреализма выглядел замарашкой.

– Так, безделка, – обронил Иван Трофимович. – Держу потому, что она напоминает мне о моем славном боевом прошлом. Мы там, в Германии, не только воевали, но и себя не забывали. А как иначе? Победителю достаются трофеи, и не только военные. Это надо принимать как должное, и нечего тут стыдиться. Солдат, он и есть солдат. Это незыблемый закон войны. Так всегда было, так всегда и будет. Мародерствовать только не надо. А картинка грошовая. Но выбрасывать жалко: как-никак, тоже трофей, за него кровь проливали…

Слава богу, что жалко, подумал я. Интересно, насколько быстро Брагин способен намалевать копию?

На изящном тонконогом столике стоял фотографический портрет полной женщины с носом картошкой и маленькими глазками. Женщина была очень похожа на свинью.

– Жена. Умерла двадцать лет назад, – сказал он без сожаления. – С тех пор я женился дважды. Но… не женами они были, а так… – маршал сделал неопределенный жест рукой.

Я ничего не понял. Куда в таком случае они подевались, и вообще – почему он только одну из трех называет женой?..

– Я их женами не считаю, – угадал мой вопрос маршал, – не заслужили. Хотели обобрать заслуженного воина. Но я им не дался! – засмеялся он. – Их дело достойно продолжает Машка.

Поймав мой недоуменный взгляд, он с усмешкой сказал:

– Она мой ординарец. Девица первый сорт. Сочная, как спелая груша. Кажется, ущипни, из нее сок брызнет. Клянется, что меня любит. Это меня-то, старого перечника? Хе-хе! Я ее терплю, потому что мне нравятся пышечки. И потом, она помогает мне, ведь накормить такое количество бездельников, в число коих она включает не только птичек, но и меня с котом, дело непростое. Машка все ждет, когда я окочурюсь. Надеется, что квартира отойдет ей. Дура! – тихо засмеялся он.

Кабинет маршала представлял собой большую квадратную комнату, обшитую темно-вишневыми панелями из мореного дуба. Может, он и панели вывез из Германии?

Птиц маршал здесь не держал, и в кабинете, слава богу, царила тишина. Пахло полированным деревом, трубочным табаком и старыми книгами. Одну стену занимал книжный шкаф, уходящий под потолок. За стеклом я увидел то, что ожидал увидеть: полное собрание сочинений Сталина, бронзовый бюстик Ленина, Большую советскую энциклопедию, книги русских и советских классиков. На стенах оружие: сабли, почему-то два старинных дуэльных пистолета, ятаган, кинжалы и даже меч. Интересно, украсили бы эту устрашающую подборку суровых орудий убийства мои изысканные спицы?

Против окна, прибитый к потолочной балке, висел туркменский ковер. В перекрестье между двумя шашками к ковру гвоздями были приколочены необъятные красные штаны с дыркой от пули на уровне заднего кармана. Маршал ухмыльнулся.

– Нравится экспозиция? Взгляните, в центре находятся парадные галифе моего отца, комдива и героя Гражданской. Он получил их авансом накануне Польской кампании. Хороший обычай, не правда ли, удостаивать воинов пузырчатыми портками, отдаленно напоминающими средневековые набивные штаны с буфами? Именно в этих галифе был мой отец, когда по приказу иуды Тухачевского улепетывал из Польши после «чуда над Вислой».

Я положил перед собой блокнот, карандаш и цифровой диктофон.

Работали мы без перерыва почти семь часов. Маршал оказался чрезвычайно выносливым человеком. Я вымотался до предела, у маршала же был такой вид, словно он только что вынырнул из чана с живой водой.

Если бы не усталость, можно было сказать, что работать с ним было легко. Старик был зол, остроумен, и у него была превосходная память. Если он что и привирал, то делал это убедительно, костеря всяких ниспровергателей основ и призывая в свидетели военных историков, среди которых, я хорошо знал это, было немало авторитетных врунов.

Ссылаясь на слабый мочевой пузырь, я часто отлучался в туалет, оставляя маршала покойно сидеть в кресле и, прикрыв глаза, накапливать воспоминания. За это время я успел сфотографировать Сурбарана и сделать точные замеры полотна и рамки.

Я наведывался к маршалу несколько раз. Работали мы «слаженно и оперативно». Так по-военному выразился Богданов. Он много и интересно рассказывал о подготовке к боям, о самих боях, о мужестве солдат и офицеров. Видно, он не раз и не два обкатывал прошлое в своей древней голове. Разумеется, досталось некоторым военачальникам, которые обскакали его в карьерном росте: он обвинял их в тупости и непрофессионализме. Его утешало то, что все они «сыграли в ящик», а он все еще жив.

Как-то, провожая меня, маршал неожиданно взял меня за руку. Рука у него была сухая и холодная.

– Мы во что-то верили… – сказал он тихо.

– Я знаю, вы верили в светлую идею коммунизма.

– Не только…

– В Сталина?

– Допустим, – с вызовом ответил он, – не в бога же верить!

Почему бы и нет, мог сказать я. Тем более что старики, с ужасом думающие о неумолимо приближающемся смертном часе, неизбежно приходят к мыслям о боге и загробной жизни. А как иначе?

– Да, мы верили в Сталина, – твердо сказал он. – Верили в победу над врагом, верили в светлое коммунистическое завтра. Но коммунистов сейчас нет – я имею в виду настоящих коммунистов. Как нет и тех, кто с ними боролся, потому что бороться стало не с кем. Влезли в капитализм, а что делать с ним, не знаем. Что за время! Не с кем бороться! Как жить? Как вы можете жить без борьбы? Тогда вообще зачем вы живете?! У вашего поколения нет цели! С кем вы боретесь?

– Мы боремся сами с собой, – бодро ответил я. – Со своими недостатками, слабостями и страстями.

Он махнул рукой.

– Страстями и слабостями? Разве ж это борьба… А во что верите вы?

– Боюсь, ни во что.

– Горемычное поколение! – воскликнул он, с состраданием глядя на меня. – Вы даже не осознаете, насколько вы несчастны!

– Возможно… Но не вы ли во всем этом виноваты?

Иван Трофимович как-то жалко пожал плечами. Сейчас было особенно заметно, что он стар, немощен и одинок.

Мне припомнились слова из «Плача Иеремии».

«Отцы наши грешили, их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их», – прочитал я по памяти.

Маршал долго смотрел на меня, потом сказал:

– Не без того…

В другой раз он завел разговор о смерти, что было, вероятно, ему ближе.

– Страшно умирать, но не менее страшно стареть, – Иван Трофимович неожиданно всхлипнул. – Простите… Старики, даже если они маршалы, плаксивы. Одиночество, чтоб ему пусто было. И некого винить, кроме себя. Приснился мне тут сон. Будто мне двадцать семь лет. И все это так убедительно, будто бы и взаправду мне двадцать семь. И мне так радостно и тепло от этого на сердце. Как было когда-то в молодости. Девушка все время вертелась вокруг меня, но не подпускала, синеглазая, неуступчивая, капризная, грудастая, задастая, губки бантиком, таких сейчас нет. А рядом еще какие-то девчонки, такие же грудастые и губки бантиком. И вдруг я понимаю, что мне уже пятьдесят! Ужас! И тут я проснулся. И ничего понять не могу. Я так… я так органично въехал в эти свои двадцать семь и потом в пятьдесят, что перепутал реальность с действительностью. Смотрю на свою руку, а она в склеротических узлах и старческих пятнах, да и какой ей быть, если тебе почти сто! Этот стремительный переход от молодости к старости произошел мгновенно. Умирать неохота, но куда денешься, время-то подходит. Но знали бы вы, как это страшно – помирать! Даже в сто! Говорят, что жизнь продолжается, если она переходит в детей. Но детей мне бог не дал, я одинок, так и помрешь как собака. Я умру, и закончится такое увлекательное путешествие по жизни. Кто это сказал? Я и сам не помню. Сказано красиво, кудряво, а слушать противно…

Да, старик не прост. Вообще в нас укоренилось ошибочное представление об этом почти сошедшем с арены поколении. Мы, порабощенные бытовой электроникой, смотрим на стариков со снисходительным сочувствием. Как на неполноценных детей. А они смотрят на нас как на идиотов.

Старик мне нравился. За короткое время я успел к нему привязаться.

Повторяю, старик мне нравился. Но жалеть его я не собирался.

Глава 14

Когда Дима понял, что за фокусы с Сурбараном его вознаградят ящиком коньяка, он, ни о чем меня не спрашивая, незамедлительно приступил к работе. Дима заперся у себя дома и не выходил наружу трое суток.

Дима жил один. Прежде я у него не бывал. Я ожидал увидеть берлогу одинокого опустившегося человека. С тараканами, батареями пустых бутылок, горами грязной посуды, газетой вместо скатерти, лохмотьями изодранных обоев и заплеванным полом. Я ошибся. Мой наметанный глаз, глаз холостяка-аккуратиста и педанта, как верно подметила одна моя приятельница, с приятным удивлением отметил подчеркнутую чистоту и тот уют, который создает только воспитанный мужчина или заботливая женская рука. Ваза с засохшей розой не портила общего впечатления, намекая на утонченную натуру хозяина дома. Рядом с вазой, опираясь на несоразмерно большой фаллос, стоял медный языческий божок. Видимо, эта тонко продуманная эклектическая композиция была призвана споспешествовать размышлениям о смысле жизни, окрашенным декадентской грустью и мощными эротическими фантазиями.

Мольберт с полотном, прикрытым полотняной тряпицей, стоял в середине комнаты, напротив окна с видом на пустырь, за которым серел бетонный забор кладбища. Что и говорить, мистическое соседство. Соседство с глубоким роковым смыслом. Специально для творческой личности – чтобы почаще задумывался о скоротечности жизни.

Дима изящным движением сдернул тряпку.

– Ну, что скажешь?

Невольно я сделал шаг назад. Что-что, а эффекты Диме удавались. Этого у него не отнять. Копия была великолепна. Я не большой знаток в области изящных искусств, но и не профан.

– По-моему, прекрасная работа.

– Скажи лучше – шедевр! – он снял картину с мольберта и протянул мне. – Трудился не покладая рук. Мне даже удалось состарить полотно. Выглядит лучше, чем настоящая. Не подкопаешься. Ей место в Прадо или в Лувре. Оцени мои таланты.

Я откупорил бутылку, налил себе на палец, ему – на три.

– Как видишь, оценил.

– Хочешь меня убить? – весело спросил Дима.

Хочу! – едва не вырвалось у меня. Хотя ты и не терзаешь меня ненужными вопросами, но, сварганив копию, ты, мой милый, в мгновение ока превратился в нежелательного свидетеля.

Я уже знал, чем все закончится: он не успокоится, пока не вылакает все до дна. Не надо быть пророком, чтобы понять: сердце не выдержит. Думаю, понял это и Брагин.

– У меня это будет третья попытка подохнуть. Две предыдущие, к сожалению, провалились. Зачем мне жить – с вынутой душой, с отлетевшим настроением, с выкраденной волей, с утраченной верой в идеалы, с загноившимся детородным органом? – сказал он. Ирония, замешанная на высокопарности, в этом весь Брагин. Судя по всему, Дима был не прочь помереть. Что ж, в этом стремлении я всецело на его стороне.

После очередной стопки его потянуло на разговор. Только этого недоставало!

– Ты знаешь, – сказал он печально, – а ведь я мог родиться в одной из столиц. Мои предки по всем линиям – дворяне, офицеры, профессора, тайные советники, сенаторы. Мой прапрадед, прихватив жену и детей, сразу после революции дернул на Дальний Восток. Да там и осел. Немного недотянул до Америки. Мне об этом покойный отец рассказывал. Он изрек интересную мысль: многие «из бывших», которым не удалось после революции свалить на Запад, вынуждены были упрятать свою, как сказали бы сейчас, идентичность в дальний ящик. Ты спросишь – зачем? А затем, чтобы она, эта их идентичность, сохранялась, как иголка Кощея, и тайно передавалась из поколения в поколение на генетическом и метафизическом уровне. В надежде, что она, когда придет час великих перемен, всплыла бы на поверхность в первозданном виде, какой она была, ну, скажем, при Александре Втором. И вот пришло это время! Должен был всплыть и расправить крылья идеальный Гражданин, патриот и верный сын отечества. А всплыл гадкий утенок, алкоголик и неудавшийся творец. Оказалось, что невозможно сохранить в неприкосновенности генетическую душу. Она уже никогда не будет прежней, какой была при царе-батюшке, когда в ходу были благородство в речах и поступках, когда в ответ на бранное слово обидчика вызывали на дуэль, а не били кулаком по мордасам. Я как кувшин с каверной: родился с изъяном и живу с изъяном. В любой момент могу треснуть и развалиться на мелкие кусочки. Во мне нет цельности уверенного в себе человека. Я стал алкоголиком. Кстати, пьянство, как это ни парадоксально, может закалить человека морально, достаточно вспомнить, какие муки обрушиваются на пьяниц по утрам. И какие нравственные и физические усилия нужны несчастным, чтобы привести себя в порядок, чтобы выглядеть так, будто они всю ночь провели в обществе рафинированных меломанов, наслаждаясь Морисом Равелем, хотя на самом деле спали в сортире в обнимку с заблеванным унитазом. Таким героям я давал бы ордена самых высоких степеней. Пропьянствовать три дня кряду, это все равно что краткосрочно побывать на фронте. Повторяю, пьянство закаляет. Но пьянство может и разрушить внутренний мир человека, как это произошло со мной. Один мой давно почивший приятель, бард Давид Шафро, пел когда-то: «Когда художник постарел и умер с детской верой…»

Вот она, тайна художника Брагина, подумал я.

Дима наполнил стакан, разом его осушил и сказал:

– Еще на первом курсе я женился сдуру. Ты ее помнишь, Любку, красивая была, стерва, глаз не оторвать. Пожили год. Родила и тут же изменила. А может, и раньше. Разошлись. Не прошло и года, как она вышла замуж по новой. Дочка Анюта теперь совсем большая. Тот, новый… ее удочерил. И всю жизнь она считала родным отцом другого человека. Пока не появился я. Мне, видите ли, спьяну захотелось с ней повидаться. Простить себе не могу. Она была у меня вчера, смотрела, как я работаю. Я похвалился, что у меня еще бывают солидные заказчики. Она не поверила. Пришлось назвать твое имя.

– Разве я солидный заказчик?

– Кто расплачивается ящиком коньяка, тот самый солидный и есть. Я что, сделал что-то не так?

Я смотрел на Брагина и задыхался от злости. Если ты решил помереть, хотел сказать я ему, то не стоит с этим тянуть и не стоит втравливать в это дело других.

Господь создал бессмысленного и бесполезного Брагина, чтобы уравновесить меня – такого же бессмысленного и бесполезного. Он уравновесит меня, я уравновешу его. Бессмысленная, бездарная и бесполезная жизнь. Жизнь пустоцвета. Что изменится в мире, если завтра мы оба подохнем? Да ничего. Это тот случай, когда минус на минус дает твердый высококачественный минус. Прекрасный итог. Математикам на зависть. Величие замысла вдребезги разбилось о серость.

И тут Брагин меня удивил еще раз.

– Брось на прощанье свой червивый взгляд вот на это… – голос его звучал нарочито равнодушно. Он выдвинул ящик стола и достал оттуда рисунок карандашом. Это был портрет юной девушки. Димка смотрел на меня и, похоже, чего-то ждал. – Кажется, я никогда не рисовал так хорошо. И никогда уже лучше не нарисую. Это было какое-то волшебство, я даже не знаю, что водило моей рукой. Накарябал быстро, по памяти, Аня не захотела позировать. Хоть ты и сукин сын, но я верю в твое… в твою способность понять, что хорошо, а что плохо.

Рисунок приковывал к себе. Я испытывал к нему нежность. Хотелось, не медля ни секунды, отобрать ее у автора и под полой тайно унести домой.

– Ну, что ж ты молчишь?

– Это прекрасно, Дима.

Через полчаса я засобирался.

Я шел по улице и про себя рассуждал. Нет, Брагин, в отличие от меня, вовсе не бессмысленный и бесполезный. И мне не уравновесить его: бездарь и талант живут в разных мирах, и их взвешивают на разных весах.

Мне становилось скучно жить на этом свете. Пора было распаковывать миллион и пускать его в дело. Деньги должны были избавить меня от сомнений и грусти.

Я помнил слова, которые сказал мне Димка на прощание:

– А ведь ты сволочь, Сапега.

Карандашный рисунок я унес с собой. Не мог удержаться. Тем более что Брагину он теперь вряд ли понадобится.

Глава 15

Извлечь картину из рамы с помощью полостного скальпеля, свернуть полотно в трубочку аккуратно, так, чтобы краска не отстала от грунта, а затем вставить вместо него Димкину подделку не составило труда. На все про все я потратил не более трех минут. Работал я, разумеется, в перчатках.

Интересно, как там, в трубочке, в свернутом, вернее сказать, в скрюченном состоянии, чувствует себя «Святой Бонифаций»? Думаю, эти циничные рассуждения помогли мне преодолеть чувство вины. Вторя Корытникову, я сказал самому себе: пройдут годы и настанет некий скорбный час, когда заглохнет всякая жизнь на земле. И некому будет вспомнить, что некогда здесь бушевали страсти, велись войны, уходили в небытие тысячи людских поколений, писались и крались великие картины. И некому будет корить меня за все, что я сделал и еще сделаю с людьми и предметами. Демагогия, если ты вооружен ею до зубов и если ее вовремя подключить к реальности, очень полезная штука.

Кстати, когда я занимался хирургическими манипуляциями с картиной, мне показалось, что в конце коридора мелькнуло кукольное личико Маши, ординарца маршала.

Дима умер через два дня после рокового дара. Одолев лишь четверть ящика. А еще через два дня его хоронили. Меня удивило, что похороны удалось организовать так быстро. Причем местом его последнего упокоения стало довольно престижное Донское кладбище.

– Ничего странного в этом нет, – объяснила мне Бутыльская, – у Берлина и Лондона в кладбищенской конторе сидят влиятельные приятели.

Лондон с серьезным видом добавил:

– Там, в задней комнате, под пуленепробиваемом стеклом, как музейные реликвии, сберегаются наши именные лопаты.

…Долго шли за похоронными дрогами. Уныло скрипели колеса. От гроба ощутимо потягивало коньяком. Все принюхивались и, скрывая ухмылки, крутили головами.

– Цельный ящик дорогущего коньяка! Значит, возвращать долги денег нет, а кутить… так-так, – ворчал Фокин, который, прознав, что Дима с перепоя отдал концы, прискакал на похороны, вероятно рассчитывая на дармовой поминальный стол.

– Почетная смерть. Смерть, так сказать, в седле, – приподнятым тоном сказала Бутыльская. Чужие смерти странным образом воздействуют на нее: они придают ей оптимизма. Возможно, мысль, что помер кто-то, кто значительно ее моложе, бодрит старушенцию.

– Пить надо было меньше, – сказал Леон Дергачевский и раболепно посмотрел на меня.

– Бедный парень, бедный парень, сгорел, сгорел, как лист сухой, – с наслаждением вдыхая коньячный дух, произнес Ефим Лондон.

– Нам не стоит кручиниться. Всем бы так, – откликнулся Ефим Берлин. – Кстати, вот не знал, что смерть пахнет винокуренным заводом…

Петька набросился на них:

– Ерничаете, чертовы кочерыжки! Похоже, вам всем нравится, что Димка отбросил копыта! Вы, как людоеды, питаетесь чужими смертями. Вам, старикам, о душе пора думать, а вы с удовольствием хороните моих ровесников! Трупоеды проклятые! Вы так радуетесь, словно пришли на праздничное гуляние!

Я вспомнил, как на какой-то редакционной пьянке Берлин сказал Диме, сказал со скрытой горечью в голосе: «Дима, ты моложе большинства присутствующих, стало быть, тебе придется по очереди хоронить всех нас. Я заранее соболезную тебе!» Дима ответил без раздумий: «Одному богу известно, кто, где и когда…»

Не только богу, мог бы добавить я.

Я задумался, попытавшись прощупать себя изнутри. Убивать можно. Разумеется, существует опасность превратиться в маньяка. Нехорошо, если убийство становится прихотью или потребностью. Плохо, если это входит в привычку. Еще хуже, если от этого получаешь удовольствие.