Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Тебя «ушли» именно поэтому, – цинично сказал Цинкельштейн, – удачливость раздражает. Надо было вести себя потише. Но ты же не можешь. Тебе нужны рукоплескания, овации, фанфары… Любишь распускать свой армянский хвост. Гремел, наверно, о своих достижениях на каждом углу. Вот и загремел…

В один из дней Геворкян завел со мной «специальный» разговор.

– Я тут полюбопытствовал, что вы печатаете.

Я насторожился.

– Вам что-то не понравилось?

Он скривил губы.

– Устинова, какая-то Шилова… Донцова!! И между этими гениями графомании затерялись и Пушкин, и Чехов, и Булгаков, которых вы почему-то издаете ничтожно малыми тиражами. Вам не стыдно?

Я пожал плечами. Ответ у меня всегда наготове. Он выверен от первого до последнего слова. Потому что я тысячу раз задавал его себе и сам же тысячу раз себе отвечал.

– Видите ли, Генрих Наркисович… Конечно, стыдно. Но этих милых дам читают. Массовый читатель подсел – вернее, его подсадили – на примитивное чтиво. Это мировая тенденция или, как сейчас говорят, мировой тренд. Все в угоду мещанскому вкусу. Герань цветет не только на подоконниках, но и в податливых сердцах. Нынешнему читателю не до идей возвышенного порядка. Его приучили не задумываться. Поэтому Шекспира с его гамлетовскими вопросами ему не осилить. Да он и не пытается. Читателя интересует не пища для души, а пища для тела, а также отметки сына, относительная верность жены и твердый заработок. Приходится это учитывать. Да и о редакторе надо подумать, он ведь тоже хочет есть, и ему небезразлично, где он будет сегодня обедать – в вонючей забегаловке или в роскошном «Балчуге».

– Да, безрадостная картина, – зевнув, сказал Геворкян. Он явно подтрунивал надо мной. – А что же делать настоящему писателю, художнику? Сушить сухари? Творить даром?

– Художник творит потому, – сказал я с расстановкой, – что иначе не может. Он как альпийский пастух, который знает, что должен выгонять стадо каждый день, ранним утром, чтобы успеть до полудня добраться до райских полян, где небывало сочна трава и чист воздух. Художник тот же пастух, только гоняет он по горним высям не стадо баранов, а собственный дух… Для художника, для настоящего художника, – уточнил я, – важен не сиюминутный успех, а посмертная слава. – Я замолчал, я сам не верил тому, что говорил.

К нашей беседе неожиданно примкнул Цинкельштейн.

– Гонять собственный дух? – повторил он и захохотал. – Ну, вы и сказанули! А меня всегда учили, что писатель должен творить для народа, а не скакать галопом по ухабам, чтобы добраться до этих ваших дурацких райских полян. Дух – это не стадо баранов, к вашему сведению, господин писатель, – заплетающимся языком сказал он.

– Геша, веди себя прилично! – прикрикнула на него жена.

Цинкель опять был пьян. Он вышел из-за стола, зашатался и тут же повалился на спину. Упал он мягко, как падает медведь на сосновые опилки в цирковом манеже. Все встали и окружили его, с интересом наблюдая за его попытками подняться.

Цинкельштейн повернул голову в сторону жены.

– Вот видишь, как ты меня огорчаешь! – промолвил он с укором. Его красивые библейские глаза повлажнели. Затем стокилограммовый Натаныч начал бороться с земным притяжением. Тяжело дыша, сдвинув брови, вращая руками и ногами, он попытался перевернуться на живот. Смотреть на него без смеха было невозможно. Никто ему не помогал. А Серафима Ивановна даже отвернулась. Мы смотрели на корчащегося Натаныча и терпеливо ждали, чем все это закончится.

– Ну, вот еще один еврей-пьяница. Я уже говорил, что евреи деградируют, – безжалостно констатировал Геворкян. Он возвышался над Цинкельштейном и незаметно придерживал его ногой, не давая встать.

Наконец Цинкельштейну удалось подняться с пола. А я, хотя и понимал, что момент упущен и говорю-то я, в сущности, банальности, продолжил выкладывать обществу свои соображения относительно природы творчества:

– Художник ничего никому не должен. У него ни перед кем нет никаких обязательств. Художник свободен. Свободен как птица, – выкрикнул я и для убедительности взмахнул руками, как бы пытаясь взлететь. – Или, скорее, как смертельно больной, – я обреченно опустил руки, – который со всей определенностью знает, что завтра, ровно в двенадцать дня, он умрет. И ему, как тому пастуху, надо успеть… надо успеть до полудня добраться до горних высей… Добраться туда, где его ждет посмертная слава! – закончил я и победительно вздернул подбородок. Я сделал вид, что в восторге от собственного красноречия.

Пусть думают, что я свихнувшийся пустомеля. Тем более по опыту знаю, среди гуманитариев таких субъектов хоть отбавляй.

Но я ошибался. Геворкян, похоже, раскусил меня. Во всяком случае, на этот раз. Он сказал, хитро на меня поглядывая:

– Посмертная слава… Это хорошо. Мелвилл, Булгаков, Кафка, Гашек. И еще сотни титанов, не дождавшихся признания при жизни и померших чуть ли не под забором. В музыке самый яркий пример – Бах. А вам-то что от этой посмертной славы? Вы что, хотите наблюдать за своей посмертной славой с того света? Не верю! Я точно знаю, что вам на посмертную славу наплевать. Вы хотите жить сегодня, а не после смерти, в сердцах ваших психически неуравновешенных и неразборчивых почитателей. Вам все подавай сейчас, а не после дождичка в четверг. Словом, не валяйте дурака, мой милый друг, берите судьбу за горло сейчас, не откладывая в долгий ящик. Так что слава славой, а жить-то хочется сегодня. И жить с удовольствием, по возможности с удобствами, а лучше – в роскоши, ни в чем себе не отказывая. Знаю я все эти отговорки неудачников. Предложи бедолаге Модильяни, умершему в нищете, чемодан с долларами за то, чтобы он и думать забыл о своей мазне, он, уверяю вас, наср…л бы на всю эту дурацкую посмертную славу с самого высокого дерева на Монмартре. Вы знаете, как выглядит слава? Сегодня у торговца старьем я увидел славу. Это череп, увенчанный лавровыми листьями из позолоченного гипса. Вы этого хотите?

Я расслабленно кивал головой.

– Не дурите меня. Это Гонкур.

– Что – Гонкур?..

– Это Гонкур увидел у торговца славу и 150 лет назад написал об этом.

– Вот видите, – подхватил Геворкян, – уже тогда знали, что слава приходит после смерти.

– Кстати, почему в вашем доме нет охраны? Нельзя же считать солидной охраной пьяницу, который все время спит в коморке на первом этаже? – спросил я. – Вы же слуга народа, пусть и бывший.

– Нам нечего опасаться: мы не оппозиционеры, не диссиденты и не террористы. Здесь не живут Немцовы, Чубайсы и прочие радетели демократии. Здесь живут ушедшие на покой адепты власти и несколько верноподданных Цинкельштейнов.

– Но как раз Цинкеля-то и пытались здесь убить. Он же чудом уцелел!

– Вот именно – чудом. История с ним – это чудо из чудес и случайность от начала до конца. Я в этом уверен на все сто. Случайно к нему забрались в дом, случайно пытались убить, а потом случилось чудо, и он воскрес. Поймите, если какой-то очень серьезный оппонент вознамерится вывести нас в расход, никакая охрана и никакое чудо не спасут.

Забавные людишки, эти мои новые знакомые. Жалко будет их убивать. Кстати, сейфа, в котором, по словам Корытникова, Генрих Наркисович хранит алмазные и сапфировые сокровища, я у него в доме не обнаружил. Хотя побывал во всех комнатах, включая спальню и кабинет. Я настолько обнаглел, что прямо спросил его, где он прячет свои брильянты.

Геворкян, повернув голову, долго исподлобья разглядывал меня.

– Вы что, забыли? Я же при вас говорил Цинкелю, что с некоторых пор ничего ценного дома не держу, – это во-первых. Во-вторых, слухи о моих сокровищах не более чем слухи, я не богаче церковной крысы, об этом и мои налоги говорят. А вы опасней, чем я полагал, – задумчиво добавил он.

* * *

От Корытникова – ни слуху ни духу. Пока он молчит, я действую.

Картина ушла за миллион долларов. По словам Геворкяна, ему удалось продать ее Сашке Цюрупе. За колье я получил еще миллион.

– У вас, ненароком, нет ожерелья Марии-Антуанетты? – поинтересовался Генрих Наркисович.

– Надо покопаться в бабкином сундуке, – ответил я, – глядишь, и найдется.

Все вроде бы складывается удачно. Одно плохо – слишком много свидетелей.

Меня не интересовало, что Сашка будет делать с «Бонифацием». Это его забота. Могу предположить, что он запродаст Сурбарана некоему тайному собирателю европейской живописи, который поместит его в своем уютном подземелье рядом с полотнами Веласкеса, Мурильо и Рембрандта. Истории известны подобные криминальные сюжеты.

То, что Сашка не будет выставлять полотно на всеобщее обозрение, было ясно. Впрочем, меня это не касалось. Я получил деньги, остальное не имело значения.

Глава 26

Мой сон был прерван звонком Корытникова.

– Кажется, я снова поверил в бога! – орал он, захлебываясь от волнения.

– В такую рань? – Я посмотрел на часы. Шесть утра.

– Не болтай глупостей! Срочно приезжай! Я нашел покупателя!

…Таксист скользнул по мне сонными глазами и широкой ладонью провел по бритой голове. Экий детина, подумал я. И еще я с изумлением заметил, что у него вместо рулевого колеса – чугунная сковорода без ручки.

– А рулить ею можно?

Таксист не ответил. Мне не понравился ни он сам, ни его сковорода.

Тем не менее я сел на заднее сиденье и назвал адрес. Я хотел замкнуть дверцу изнутри на кнопку, но мне это не удалось.

В одном из безлюдных переулков машина резко замедлила ход, а потом и вовсе остановилась. На всякий случай я нащупал в кармане спицу.

Дверца как бы сама собой распахнулась, и в машину впрыгнул незнакомец крепкого телосложения.

Он приставил мне к голове пистолет.

– Выворачивай карманы, паскуда! – потребовал незнакомец. Я молчал. Он левой рукой несильно ударил меня по лицу, то есть отвесил оплеуху. Было обидно, в последний раз так со мной обращалась одна рассерженная женщина. Я и сейчас от женщины стерпел бы, но получить пощечину от мужчины… Раньше за это вызывали на дуэль.

Но в тесном пространстве салона машины было не до дуэлей: пора было подключать свои секретные таланты. Оказалось, что страх и обида прекрасные раздражители. И очень скоро бездыханный незнакомец, пронзенный спицей, вывалился из машины. С водителем возникли некоторые проблемы, он успел сковородой нанести мне удар по голове, но скоро и он, пронзенный той же спицей, последовал за своим приятелем.

Я вылез из машины и, держась за голову, кое-как доковылял до какой-то оживленной магистрали, поймал бомбилу и поехал домой.

В полицию я обращаться не стал. Рассказывать, что на меня кто-то напал, приставлял к голове пистолет… Это могло породить лавину лишних вопросов. Попался бы какой-нибудь дотошный юный лейтенант и начал бы тянуть за ниточку. Тянул бы, тянул да и вытянул бы мои подвиги со спицами, переодеванием и чаем, укокошившим Пищика.

Дома я, прежде чем позвонить Корытникову, решил спокойно осмыслить то, чему был свидетелем и участником. Итак, я убил шофера и его напарника. Такси на самом деле было никакое не такси. Полиция, прибыв на место происшествия, найдет два трупа, расследование закончится констатацией, что жертвы убиты острым колющим предметом. И все. Могут, конечно, докопаться до тех, кто их подослал, а там, если их расколют, и до меня. Но что-то подсказывало мне, что, скорее всего, до них не доберутся. Все в современном мире так запутано, что разобраться во всем этом не смогли бы ни Шерлок Холмс, ни Эркюль Пуаро, ни Коломбо, даже если бы они, объединившись, составили криминалистический триумвират.

Я позвонил Корытникову. Он примчался через полчаса.

– Прибавляешь ты мне работы, – ворчал он, перевязывая мне рану. Таксист содрал-таки мне кожу у виска. – Сколько их было?

– Трое.

– Трое?

– Да, трое. Считая сковородку.

Мне надоело носить ключ на груди, я сказал об этом Корытникову. Он отрицательно помотал головой.

– Пусть ключ будет при тебе.

– Павел Петрович, – сказал я, – скажи, кто эти люди? Кто громит мою квартиру, кто покушается на мою жизнь?.. Неужели у тебя нет возможности защитить меня?

Корытников сопел и нервически дергал ногой.

– Знал бы ты, какие силы действуют против нас и сколько раз я уже отводил от тебя беду, – после долгого раздумья сказал он.

Я подозрительно посмотрел на него.

– Павел Петрович, в каком ты звании?

Он особенно сильно дернул ногой и искусственно зевнул.

– Будь начеку и находись в режиме постоянной боеготовности. Ремонтируй голову. И будь готов в любой момент отправиться в страну варягов и викингов. На этот раз без меня.

– Почему без тебя?

– У меня полно дел на родине… Пока ты сражался со своим таксистом, все полетело верх тормашками: грохнули очередного покупателя. Такая вот незадача. Поразительно, как стремительно в наше время меняется обстановка на поле боя! А какой был хороший клиент, не клиент – малина! Я просто вне себя от ярости. Где теперь найдешь такого покупателя?

– Ты не перестал верить в бога?

– Бог опять вышел у меня из доверия. Но я все-таки дам ему еще пару шансов.

Глава 27

Перескочив через короткую невразумительную осень, прикатила зима. Корытников не подавал признаков жизни. Но мне было велено ждать, и я ждал. Ненавижу состояние неопределенности и ожидания: есть в этом что-то от очереди к дантисту. В любой момент я мог быть оторван от привычного безделья и отправлен куда-то за тридевять земель. Но когда еще наступит этот момент… Меня это угнетало. Женщины и выпивка помогали слабо.

В Москве и ее окрестностях уже давно нет таких лютых морозов, какие бывали, если верить старожилам и метеорологам, еще лет сорок – пятьдесят назад. Нынешний год не исключение: в столице прочно закрепилась промозглая погода, более подходящая Северной Пальмире. Слякоть, ледяной дождь вместо снега, пасмурное небо по целым неделям, на все это смотришь как на кем-то запланированную напасть, как на божье наказание, которое ни изменить, ни подправить. Хотя нет, способ есть, он известен с давних времен, когда богатые и не очень богатые русские на зиму подавались в теплую Европу – в благословенную Италию или на юг не менее благословенной Франции.

В моей жизни, в сущности, мало что изменилось. Разве что покойников прибавилось: неожиданно умерла Петькина жена. Я решил его навестить. Состроив скорбную физиономию, произнес приличествующие моменту банальные слова соболезнования. Его реакция была неожиданной.

– Да брось ты! – заорал он. – Господи, ну почему она не врезала дуба раньше? Сколько лет брошено коту под хвост! – стенал он, энергично жестикулируя рукой со стаканом. – Она была замужем… то есть я хотел сказать, что до меня она один раз уже выходила замуж. А может, и два, не знаю… Короче, она сохранила фамилию какого-то мужа. И я не мог избавиться от чувства, что был женат не только на ней, но и на нем… Каждый раз, ложась с ней в постель, я чувствовал, что кто-то лежит между нами и ждет своей очереди. Странное, дикое ощущение, ты не находишь?

Мы стояли на балконе и смотрели вниз, на Тверскую, полную жизни и праздной суеты. Несмотря на прохладную погоду, на Петьке были кожаные баварские шорты на помочах и свободная рубашка с коротким рукавом.

– Бесчисленные авто коптят небо, орды безумцев с отрешенным видом летят навстречу смерти, магазины зазывно сверкают витринами. И мне хочется во всем этом участвовать, – почти пел Петька. Он набрал полный рот слюны, откинулся назад, потом резко распрямился и плюнул. Мы следили за полетом плевка, как за полетом воздушного гимнаста под куполом цирка. Плевок, набрав скорость и распластавшись в полете, спланировал прямо на шапку неосмотрительного прохожего. Прохожий остановился, снял шапку и принялся ее разглядывать. Потом поднял голову и погрозил небу кулаком. Петька засмеялся.

– Он, видно, хочет, дуралей, чтобы я плюнул еще раз… Ах, я только сейчас понял, насколько прекрасна жизнь! – произнес он с чувством. – Господи, прости мне это кощунство, но передать не могу, как я счастлив. Я словно воскрес из мертвых!

– Какой же ты, однако, мерзавец! Еще не успели увянуть цветы на ее могиле…

– О чем ты?! – истерично завопил он. И уже более спокойно: – Цветы на могиле… какая пошлость! Успели, не успели… Пожил бы ты с ней, не так бы запел! Господи, это же просто восхитительно, что она окочурилась! Все эти годы я жил словно вхолостую. Покойница, будь она проклята, мешала мне жить. Хотя я ее любил, очень любил. Но, если быть объективным, это была не любовь, а мука! Она же была нимфоманкой. До свадьбы ни одного мужика не пропускала. Мучила меня изменами. Я и женился-то на ней, надеясь, что она как-то поуспокоится, мол, семейные заботы и все такое… Шиш! Она была чокнутая. Я сам-то уже давно не в себе. Но если еще и жена с придурью, это уже передвижной сумасшедший дом! Одно время, она мне сама как-то по пьянке призналась, она стала получать удовольствие от того, что соблазняла мужиков, но в последний момент сходила с крючка. Не доводила, так сказать, ситуацию до апогея. Слава богу, у нас не было детей.

У всех одно и то же. Я вспомнил свою покойную жену.

– Тебе надо переменить образ жизни, – сказал я.

– Только об этом и думаю. Хорошо бы смотаться куда-нибудь. В горы, на Тянь-Шань, например.

– Дались тебе эти горы! Сейчас хорошо во Флоренции. Там полно красивых баб.

– Красивых баб полно и в Москве.

– Можно задать тебе деликатный вопрос?

– Что еще?..

– Почему умерла твоя жена?

– Хороша деликатность!

– И все же – почему?

– Да по глупости, – Петька засмеялся. – Стояла на балконе, вот как мы сейчас с тобой. Перевесилась, понимаешь, кого-то разглядывая внизу, в толпе, потеряла равновесие и сверзилась, дура, аккурат на тротуар. Хорошо, что никого не зашибла.

– Ага, ты ей помог, негодяй! – я схватил его за ухо. – Ты ей помог, признавайся!

– Ну, ты даешь! – закричал он, вырываясь. – Даже я не способен на такое.

– Но ты мог ее удержать!

Он задумался.

– Черт его знает, вероятно, мог, – сказал он, растирая покрасневшее ухо. – Но не стал… что было, то было. Не хотел ей мешать. Главное не в этом! Она померла! – его голос вибрировал от восторга. – И тело предано земле. А мне всего-то сорок: вся жизнь впереди!

* * *

Очередной вечер у Геворкянов. Прошло два дня, как Вика и Генрих Наркисович поженились. Свадьбы как таковой не было. «Я был женат… шесть, – Геворкян задумался, загибая пальцы, – или семь раз, не помню… да Вика троекратно. Это ж на двоих полноценная десятка! Какая тут может быть свадьба! Я же не звезда Голливуда. Расписались, и все дела!»

Сегодня я отдыхаю. Сижу в сторонке от игорного стола и с наслаждением потягиваю десятилетний «Двин». Все поглощены игрой, и до меня никому нет никакого дела. Ощущать это приятно. Так покойно я чувствовал себя только на расширенных творческих вечерах: никто тебя ни о чем не спросит и никому ты не нужен. Сиди себе и думай, что в голову взбредет. Я наклоняю голову и трусь щекой о бархатную портьеру, пахнущую трубочным табаком, дорогим мехом и шоколадом. Я глубже погружаюсь в мягкое кресло и сонно прикрываю глаза. Я блаженствую. Несмотря на то что совсем рядом со мной находятся чрезвычайно опасные субъекты, я чувствую себя в безопасности. Мне тепло и уютно. Я все чаще бываю у Геворкянов. Чем-то эти люди меня притягивают. Все они разбогатели при новой власти, но, как ни странно, любят вспоминать советское прошлое. В котором, по их признанию, им жилось даже привольней, чем сейчас.

За игорным столом новые лица. Подтянутый, моложавый мужчина с квадратным подбородком и умными глазами. Обычно так выглядят дураки, занимающие высокие государственные посты. Дурак, как бы подтверждая известную пословицу, редко проигрывает. Он пришел с женой, очень-очень полной дамой. Я не без удивления узнал актрису Авдееву, которая в новогоднюю ночь своим рискованным декольте и шляпой с плюшевым индейским петухом потрясла мое воображение. На этот раз она была одета скромнее – в дорогой деловой костюм.

Она тоже узнала меня, но не подала виду. Женский инстинкт? Осторожность?

Ее муж носит необычную фамилию – Лейбгусаров.

– Ты меня игнорируешь, – слышу я злобный шепоток Вики.

Она садится рядом, локтем толкает меня под ребра и продолжает бубнить:

– Я не интересую тебя как женщина. Вот уже пять минут, как ты пялишься на Авдееву. Это становится неприличным.

– Просто я не сразу узнал ее без индюка…

– Какого еще индюка?!

– Как-то в бывшем особняке графа Игнатьева… – начал я тихо. Пришлось рассказать ей, разумеется без подробностей, о новогодней ночи. – Тогда Авдеева выглядела привлекательней. Индюк был ей очень к лицу. А ты меня интересуешь, очень даже интересуешь! Я без ума от тебя! Вот уже десять минут, как я мечтаю с тобой совокупиться! Я вожделею к тебе! – пряча глаза, страстно шепчу я. Я уже давно понял, что от нежной девушки, некогда вскружившей мне голову, остались только бархатные ресницы. Да и те, при ближайшем рассмотрении, оказались накладными. Она вся состоит изо лжи.

– Пошляк… – шепчет она ласково. – Ты что, боишься Геворкяна?

– Не то слово.

– Раньше ты не был таким трусом.

– Я им стал.

– Ну, ты и свинья…

– Дело не в этом. Просто я не могу заставить себя обманывать хлебосольного армянина, который угощает меня такими вкусными обедами.

– Святоша! Я думаю, все куда проще: у тебя не стоит.

Подошел Геворкян. Он склонился над нашими головами и вдруг выпалил:

– Однажды одну из своих самых любимых и самых верных, по моему ошибочному представлению, жен я застукал с мужиком. Вернее, с другом. А если еще точней, с бывшим другом. Выпивали у меня дома. Как водится, нарезались. Друг остался на ночь. Часов в пять утра приспичило мне отлить. На обратном пути захожу в комнату, где спал друг. И тут-то я все и увидел: жена, моя верная женушка, сидит на моем верном друге верхом и отрабатывает…

– Какая мерзость… – скривилась Вика.

– Как говорится, все помутилось в голове. Потерял сознание. Очнулся у себя на кровати. Как в тумане увидел озабоченные лица друга и жены. «Экий ты слабонервный! – воскликнули они радостно, увидев, что я пришел в себя. – Глупенький, ничего серьезного, это был всего лишь секс».

Аня бывает здесь и без Цюрупы. Авдеева, похоже, взяла ее под свое крылышко. Они часто сидят вместе, потягивают шерри и о чем-то шепчутся.

Лейбгусаров и Геворкян тоже шепчутся, и тоже неизвестно о чем.

Глава 28

За Геворкяна всерьез взялась подагра, и ему нравилось сидеть дома и греть, хотя это и противоречит всем медицинским предписаниям, кости у камина. Вика, не переносящая затворничества, поворчала, поворчала, но потом нашла выход.

– Я решила заняться собой, – сказала она, оглаживая бедра пополневшими руками, – я начинаю терять форму.

– Напротив! Ты ее обретаешь! Кавказ в лице одного из лучших своих представителей смотрит на тебя во все глаза и восхищается! – вскричал Геворкян, приложив руку к своей груди. – Наконец-то ты станешь похожа на настоящую женщину!

– Нет-нет, мне необходимо сбавить вес.

– Для этого ты завела себе тренера по теннису? Как же это бездарно, дорогуша, – укорил ее Генрих Наркисович. – Ах, милый мой Сапега, – он повернулся ко мне, – не питайте иллюзий! Женщины, все до единой, – создания низменные, своекорыстные, лживые. Умные люди им не верят. Женщина, – сделал он открытие, – женщина – это ухудшенный, по сравнению с мужчиной, вариант гомо сапиенс.

– Поэты слагают оды в честь женщин! – загорячилась Авдеева.

– Это лишь доказывает, что среди поэтов полно дураков, – безмятежно заметил Геворкян. – Поэты слагали и слагают в честь дам восторженные вирши, славя вымышленные женские добродетели и вознося до небес их несуществующие моральные достоинства. А на самом деле в каждой бабенции от дьявола стократ больше, чем от бога. Ах, эти женщины… Мужчины! не верьте им, они в одном ряду с аллигаторами, пауками, крысами и жабами. Вы скажете, а как же секс? Я отвечу словами лорда Честерфилда: удовольствие это быстротечное, поза нелепая, а расход окаянный.

– Циник! – выкрикнула Авдеева.

Геворкян, словно бодаясь, замотал головой и продолжил:

– Человек состоит из пороков и добродетелей. Это известно всем. Но в мужчине все это перемешано примерно поровну, так сказать, гармонично, женщина же целиком состоит из пороков. Всецело и всеобъемлюще! И главный порок, которым они завлекает нас, доверчивых и влюбчивых мужчин, это непредсказуемость. Никогда не знаешь, какой номер эта чертовка выкинет через мгновение.

– Прекрати, Генрих! Ты плохо знаешь женщин! – одернула его Авдеева. Лейбгусаров с одобрением посмотрел на жену.

– Если бы я плохо знал вашего брата, то не разводился бы семь раз, – пробурчал Геворкян.

– Потому и разводился, что плохо знал…

– Черт с тобой, может, ты и права, – неожиданно согласился он. – Наверно, я действительно плохо знаю женщин. Но что я усвоил хорошо, так это то, что все вы – смесь из великого и мелкого, из добродетелей и пороков, из благородства и низости. Самое характерное в женщинах – это непоследовательность.

«Эге-ге, – подумал я, – да этот мерзавец не так-то прост: цитирует Сомерсета Моэма!»

Геворкян вдруг повернулся к жене и стал в упор ее разглядывать.

– Он что, хорош собой, это твой тренер? – спросил он.

– Чудо мое! Тренера зовут Наташей! – смеясь, ответствовала Вика.

– Доиграешься, голуба, – пригрозил он, – возьму вот и поеду в свадебное путешествие один! Или с Цинкельштейном!

И тут Геворкян резко переменил тему разговора:

– Приснился мне тут сон. Будто мне двадцать лет. Моя родная Сретенка. Мама стоит на балконе второго этажа. Я бегу по двору, за мной гонится страшный мужик с топором. «Мама, не жди меня к обеду!» – успеваю я крикнуть. Мама спокойно отвечает: «Я все-таки подожду».

– Он тебя догнал? – с надеждой спросила Вика.

– Титаническим усилием воли я заставил себя проснуться. Если бы не это, ты была бы вдовой.

Что-то темное, мрачное мелькнуло в глазах Вики. Но заметил это только я. В хорошую же компанию я попал!

Глава 29

Со временем у Геворкяна стали играть чуть ли не каждый день.

Понять, чем занимаются мои новые друзья в свободное от игры время, было сложно. Сами они об этом не говорили. Ясное дело, Цинкельштейн не печатал доллары на принтере. Да и Геворкян не торговал на толкучке смарагдами из ограненного бутылочного стекла. Могло показаться, что они ушли на покой. То есть перестали активно заниматься узаконенным отъемом денег у населения и государства. Но частые визиты мужа Авдеевой, высокопоставленного госчиновника, заставляли думать, что это не совсем так.

– В стране бардак. Бардак во всем. В полиции, в медицине, в спорте, в образовании, в искусстве, в промышленности, в политике, в финансах. Только у нас, в нашем сообществе, царят правильные порядки, покой и равновесие, – говорил Геворкян, сгребая выигранные фишки. И все, соглашаясь, дружно закивали головами.

Чуть позже, после очередной игорной виктории, он принимается горько сетовать на судьбу.

– Деньги, особенно большие деньги, – это смерть для интеллектуала. А я, как вам известно, интеллектуал. Мне душно в мире золотого тельца. Мне плохо! Мне хочется свободы, воли, чистого воздуха! Вернее, я даже не знаю, чего мне хочется. Вика, ты не знаешь, чего мне хочется и почему мне так плохо?

– Ты третий день сидишь на овощной диете… – рассеянно сказала Вика. – Вот и не знаешь, чего тебе хочется.

– Ах, если бы я знал, что ты так прозаична, я бы никогда…

– Ты бы никогда не женился на мне?..

– Я бы никогда не сел на диету. Это ведь ты заставляешь меня питаться только овощами и фруктами, чтобы я был строен, как твой тренер по теннису. А того не знаешь, – сказал он, оглаживая свой обширный живот, правда, немного опавший, – а того не знаешь, что для настоящего армянина любая диета смертельно опасна. От этой твоей жратвы меня, простите, пучит.

– Пойми, любимый, – проворковала она, – я хочу, чтобы ты выглядел моложаво. С завтрашнего дня ты переходишь на сыроедение.

– Этого только не хватало! Жрать сырое мясо?! Что я, тигр, что ли?!

Когда Геворкян в одной из десяти комнат, которые больше напоминали дворцовые залы, установил два игровых автомата, три рулетки – европейскую, американскую и французскую, и выписал из Лас-Вегаса чернокожего крупье, и при этом никто не удивился, я понял, что все они близки к помешательству.

Вообще, жили они скучно. Игра на деньги – это было все, чем они могли пощекотать свои дряблые нервы.

– Ну, прикоплю я еще один миллион, – уныло говорил Геворкян, совсем недавно утверждавший противоположное. – Что изменится? У меня будет на миллион больше. Жизнь миллионера скучна. Не может же он днем и ночью, как Гарпагон, пересчитывать свои миллионы.

– Врет, сукин сын, врет и не краснеет, – шепнула мне на ухо Вика.

– Миллионер, – продолжал Геворкян напористо и веско, – как правило, постоянно занят. Но чем? Он член правления нескольких банков, он аккуратно ходит на заседания, презентации, на всякие там деловые встречи, устраивает пышные приемы с фейерверком, выделяет копейки на благотворительность, каждые полгода покупает новый автомобиль или яхту… скучная жизнь. Он окружен такими же несчастными, как он сам. Миллионера засасывает обыденность. И он этого не замечает, он не замечает, что жизнь его до омерзения банальна. Миллионер все время куда-то спешит. У него не остается времени, чтобы задуматься. Иногда ему кажется, что он счастлив. А жизнь тем временем стремительно проносится мимо. Я, на свою беду, принадлежу к тому типу миллионеров, которые наделены аналитическим складом ума. В отличие от большинства, я задумываюсь. Поэтому мне так трудно живется.

Цинкельштейн сочувственно вздохнул.

– Мне тоже не хочется походить на Гарпагона, который постоянно думает о деньгах и о том, как бы их запрятать подальше. Мне хочется совсем другого: мне, как и тебе, хочется свободы и чистого воздуха!

– Не примазывайся, ты, мелкая душонка! – взревел Геворкян. – Сравнил! Твоя свобода – это балаганная свобода местечкового обывателя. Твоей свободы хватит на то, чтобы выцыганить у доверчивого соискателя дворянского звания последние гроши. А моя свобода, – он воздел руки к потолку, – это весь мир и даже кое-что побольше.

– Да, – ухмыльнулся Цинкель, – кто спорит, твои возможности украсть не сравнимы с моими.

– Мало иметь возможности, – Геворкян почему-то покосился на меня, – надо уметь, не нарушая законов, ими пользоваться. У нас криминальное государство, это надо понимать. Везде сидят авторитеты, любящие поговорить о демократии, справедливости и народном благе. Они как сели в девяностые, так и сидят. Не сдвинешь. Страна все время что-то строит, возводит, исправляет, собирает – словом, занимается полезным делом. Они к этому присосались. Они поняли, что воровать можно, созидая что-то полезное. И не просто можно, а необходимо. То есть от авторитетов есть прок. Но играют они исключительно по своим привычным криминальным правилам. Вот это и худо. Они не могут избавиться от криминальных ухваток. Да и не хотят. Все к этому привыкли, то есть сжились с криминальной системой. Выработался стиль, какого нет больше нигде в мире. Откаты стали нормой. Президент, сам по себе честный и порядочный человек, с этим ничего поделать не может. Против него несокрушимый чиновно-криминальный монолит. Бороться с ним бесполезно, с ним можно только сотрудничать. Наверху сейчас все превратились в патриотов, да таких искренних! Попробуй что-нибудь против России… Они тебе глотку перегрызут. Называется это все капитализмом по-русски. Такие вот пироги, милые мои. Не выпить ли нам?