Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

– Товарец высшей пробы-с, – сообщил мне специалист и, подмигнув, добавил: – Лучшее средство против страха высоты.

Специалист по грибам взирал на мое меховое великолепие с завистью. Сам он дрожал от холода в рваной кацавейке.

– Есть свежее мумиё, – прошелестел он лиловыми губами. – А также гуано. Интересуетесь?

– Верьте ему больше! Гуано! – смеялись бабы. – Гуано из-под козла…

Видно, бабы не очень-то привечали специалиста, и ему приходилось здесь не сладко. Неожиданно я проникся к нему сочувствием. Захотелось как-то сверх уплаты отблагодарить его. Я снял с головы папаху. Протянул ему. Во мне изредка просыпается нечто, что можно с известной натяжкой назвать благородным порывом. Но в данном случае ничего благородного в моих действиях не было, потому что папаха тоже пованивала рыбой.

…И вот настал час расплаты.

Незаметно подсыпать порошок в коробочку с «Серебряными иглами» было просто: обе секретарши Пищика, словно сговорившись, заболели гриппом, а отхожее место по известным резонам Филя посещал с завидной регулярностью, подолгу оставляя кабинет без присмотра.

Я с удовлетворением отметил: коли Пищика с такой сумасшедшей скоростью понесло к подоконнику, значит, все сделано правильно, и чашу с «Колпаком свободы», перемешанным с «Серебряными иглами», он испил до дна.

Таким образом, Пищик стал моей второй жертвой. Я подвел итоги. Два дня – два трупа. Отличная, прямо-таки урожайная результативность! Я самодовольно потер руки, похвалив себя за оперативность и чистую работу.

Павел Петрович говорил: убийство должно быть красивым. По-моему, я и Пищик, каждый по-своему, хорошо справились с задачей. Хотя Филя и не парил, как легкокрылая чайка над морскими просторами, а прозаично шмякнулся оземь, на мой взгляд, выполнил он все идеально, быстро и даже с претензией на театральность – чего стоит его прощальное «аллилуйя».

Я же, не замарав рук, реализовал все аккуратненько и с поразившим меня самого проворством.

О своей роли в трагической гибели Пищика Корытникову я ничего не скажу. Корытникова это не касается. Не его это собачье дело. И потом, почему я по каждому ничтожному поводу должен бежать с докладом к своему наставнику? Тоже мне событие – смерть какого-то вонючки! Да Пищика давно надо было спровадить на тот свет!

Впрочем, все это мелочи, о которых и говорить-то не стоило. Все меркло при упоительно сладостном воспоминании о миллионе в мешке, с коим я не далее как позавчера шествовал по улицам предновогодней Москвы. Дело в том… дело в том, что Корытников ошибался: Генрих Цинкельштейн, хоть и был фальшивомонетчиком, держал дома не поддельные, а самые настоящие доллары. Я проверил их подлинность в банкомате, взяв несколько купюр наугад. Впрочем, я мог этого и не делать, пахли они так, как полагается пахнуть деньгам, и этот ни с чем не сравнимый запах не перепутать ни с каким другим. Мой истосковавшийся по деньгам нос не мог ошибиться. Делиться с Корытниковым я не собирался.

Теперь оставалось решить, что мне делать с этим миллионом. Я мог пойти на некоторые траты. Можно было переехать на новую квартиру. Можно было взять напрокат крейсерскую яхту и рвануть с грудастой блондинкой на Азорские острова. Можно было заказать годовой абонемент в ложу бенуара Большого театра. Можно было арендовать небольшой реактивный самолет. Можно было вставить в нос золотую серьгу. Или купить часы с брильянтами. Можно было запастись спичками, мылом и солью на всю оставшуюся жизнь. Можно было нанять слугу. Можно было заказать белый смокинг с кровавым шелковым подбоем. Или выписать на дом пляшущую звезду эстрады. Выбор был достаточно широк. Для начала я решил приобрести домкрат, а со временем прикупить к нему автомобиль. Спешка в таких делах излишня. Я всегда отличался если не прижимистостью, то разумной бережливостью. Я никогда не транжирил деньги, да и как было транжирить жалкую зарплату? И, разумеется, не копил, потому что копить было нечего. Но я приберегал. Что позволяло мне, всегда считавшему каждую копейку, изредка водить любовниц в рестораны. Но в голове постоянно гвоздем торчала мысль, а сколько дней осталось до зарплаты. Это было унизительно. День за днем годы жизни почти в нищете утекали с безнадежной неотвратимостью, моя единственная бесценная жизнь десятилетиями сливалась в сточную канаву. Бедность, будь она проклята, я был сыт ею по горло. Как никто я знал, что деньги – это не только отчеканенная свобода, но и капризы, пространство… Имея деньги, легко переносить нищету.

Отныне все будет иначе. И еще, прочно став на преступный путь, я решил, что так и останусь шутником, чего бы это мне ни стоило. Хотя бы этим я буду отличаться от большинства уголовников, которые, в общем-то, шутить не любят.

…Я чувствовал себя превосходно. Но все же ощущение счастья не было полным: черная зависть вскипала во мне, стоило только подумать об удачливых экспроприаторах двухсот (!) миллионов фунтов стерлингов, о которых ищейкам Скотленд-Ярда пока было известно, что на похитителях были адмиральские мундиры. Как учил меня наставник? «Будешь мелочиться и тырить батоны, сядешь по полной. Исхитришься украсть миллионы, будешь жить как у Христа за пазухой». Это я усвоил крепко-накрепко. Миллион был началом, он лишь разбередил мое корыстолюбие.

Глава 7

Не прошло и получаса, как в редакции появилась группа криминалистов. Возглавлял ее высокий худощавый мужчина, выглядевший не совсем обычно, если не сказать странно: на нем были синие брюки с красными лампасами и ярко-желтая куртка «Адидас». Сухое лицо представителя закона оживляли забавные усы-стрелки и кардинальская бородка клинышком.

– Ну, вредители, признавайтесь, кто из вас ухайдакал Пищика? – выкрикнул он, злобно топорща усы.

– Царица небесная! – всплеснула руками Бутыльская, делая шаг навстречу сердитому полицейскому чину. – Лева, ты ли это?! Ребята! Да это же Лева Фокин!

Действительно, это был Фокин, наш бывший юрисконсульт. Несколько лет назад он с шумом, вдрызг разругавшись с главным, ушел из редакции. Доходили слухи, что он делает успешную карьеру то ли в уголовном розыске, то ли в Следственном комитете. Фокин родился в семье известного академика-слависта, и все удивлялись, почему сын рафинированного эрудита и либерально мыслящего интеллигента вдруг связал свою жизнь со столь суровым ремеслом, далеким от нежных идеалов кабинетного гуманизма.

– У меня мало времени, – ворчливо проговорил Фокин и по-хозяйски плюхнулся в кресло, вытянув длинные свои ноги в проход между канцелярскими столами. – Как вы полагаете, что привело покойного к трагическому финалу?

– Пищика сгубила страсть к неалкогольным напиткам, вернее, к «Серебряным иглам гор Цзюнь-шань», – услужливо начала Эра Викторовна.

– Это еще что за гадость? – удивился Фокин.

– Это не гадость. Это невероятно дорогой китайский чай. В последнее время Пищика было от него не оторвать: он поглощал его литрами. Он нам рассказывал, что вывоз этого чая за пределы Китая карается смертной казнью. Ему удалось каким-то образом разжиться этим чаем. А китайцы, наверно, его выследили, вот он и загремел.

– Что вы такое говорите? Я вас не понимаю…

– Метафизическим образом карающая десница Древнего Востока… – опять взялась за свое Бутыльская и подняла руку с вытянутым костлявым пальцем.

– Чушь все это! – поморщился Фокин, с отвращением рассматривая ее руку. – Допрашивать буду по очереди. Начнем… – он повернулся ко мне, – начнем… да хотя бы с тебя, Илюша…

– Не было бы счастья, да несчастье помогло! – перебил Дима Брагин. – Фокин, душа любезный, дай взаймы! Завтра отдам!

Наглая просьба живописца застала Фокина врасплох. На лицо следователя набежала растерянная улыбка. Рука его, как бы сама собой, углубилась во внутренний карман куртки и вытянула оттуда пухленький бумажник из крокодиловой кожи.

Неожиданно для всех и, вероятно, для самого себя Фокин извлек из него пятитысячную купюру.

– Огромное человеческое спасибо! – воскликнул Брагин, ловко, как цирковой фокусник, выхватывая ассигнацию из рук следователя. – Не сомневайся, соколик, отдам! Отдам, как только появятся деньги!

Допросы Фокин вел вяло, с отрешенным видом задавая вопросы. Часто запрокидывал голову, надолго замолкал. Похоже, неотступно думал о том, как же это он так бездарно сглупил с Брагиным. Он наверняка помнил, что Дима никогда не возвращает долги. Кроме того, Фокину, судя по всему, было наплевать, как Пищик вывалился из окна: случайно или ему кто-то помог. Да и от нас ему было мало проку. Все мы видели одно и то же – в одночасье спятившего Пищика, который на всех парах несся к окну.

На каждого допрашиваемого следователь потратил не более десяти минут. Не читая, я подписал какие-то бумаги. Подписали и остальные.

А спустя день меня повысили. Позвонили из офиса хозяина, квартирующего то ли на Багамах, то ли на Мальдивах, то ли на Луне, и велели срочно перебираться в кабинет главного редактора. Давно бы так.

– Не понимаю, что стряслось с Пищиком? – недоумевала Бутыльская; с этих слов начинался каждый ее рабочий день. – Так сильно разнервничаться!

Немного поколебавшись, она позвонила Фокину. Включила громкую связь – чтобы всем было слышно.

– Банальный стресс! – отрезал Фокин. Его голос разносился по комнате, эхом отскакивая от углов. – Реакция организма на воздействие различных неблагоприятных факторов. Обычное дело. Таких самоубийств в Москве каждый день до фига и больше. И потом, он один раз уже пытался выкинуться. Этого дурака тогда постигла неудача, – Фокин засмеялся, – он забыл, что живет на первом этаже. Теперь ему повезло больше. Он же был психом, этот ваш Пищик. Будто вы не знали…

– Аутопсию делали?

– А вы как думали? Два галлона чая в желудке. Вот вам и вся аутопсия. И чего ему не хватало? Не понимаю… И денег у него куры не клевали. И секретарш менял как перчатки. Кстати, почтеннейшая Эра Викторовна, как там Брагин, по-прежнему пьянствует? Передайте ему, что, если он не вернет мне долг, я его в Сибирь законопачу.

Много лет я знаю Бутыльскую. Научился распознавать, когда она валяет дурака, а когда говорит серьезно. Что-то подсказывало мне, что все эти ее волнения, связанные со смертью Пищика, расспросы Фокина – фальшь от начала до конца.

Пока в кабинете Пищика шел ремонт, я развлекался, как мог. Особое удовольствие я получил, когда подслушал, как Бутыльская по редакционному телефону переговаривается с Иваном Трофимовичем Богдановым, маршалом бронетанковых войск, который некогда так подгадил Корытникову.

Эра Викторовна уже много лет помогает маршалу писать воспоминания о войне. Маршал работает неторопливо. Все мужчины в его роду доживали до ста, уверяет он. А некоторые и сверх того. Поэтому он работает не спеша. Не торопится и Бутыльская: у нее и без маршала работы невпроворот.

Я тайком от Бутыльской приникаю к параллельной трубке.

– Здравствуй, Иван Трофимович! – приподнято начинает она. Таким ненатуральным тоном глупые взрослые разговаривают с умными детьми. Знаю я ее, прикидывается дурой. При этом она раскрывает коробочку с шоколадными конфетами и, не глядя, принимается шарить в ней. – Пора бы нам повидаться.

– Пора, милочка, пора. На этот раз я к тебе самолично заявлюсь, засиделся я тут в безделье, надо косточки размять, – слышу я голос маршала. – Объясни, где эта твоя редакция находится, – и маршал грубовато шутит: – Учти, я знаю только Кремль, Новодевичье да Знаменку… и все!

Маршал жил как раз на Знаменке, рядом с Генштабом. И хотя до его служебного кабинета на втором этаже восьмиэтажной монструозной коробки было всего два шага, маршал много лет добирался до работы на служебном «Мерседесе».

Но теперь он был всего лишь пенсионером. В его роскошном кабинете сидел другой маршал. Дорогостоящий «Мерседес» заменили машиной попроще.

Тем не менее у пенсионеров такого ранга остается немало привилегий. Например, ординарец. А также госдача и большая пенсия. Плюс персональная машина со сменными водителями. А в финале – престижное кладбище с надгробием за государственный счет. Бутыльская, судя по всему, о персональной машине подзабыла. И начала подробно втолковывать отставному полководцу, как тому общественным транспортом чуть ли не с пересадками добраться от Знаменки до Большого Кисельного переулка.

Бутыльская рассказывала долго, с какими-то нудными, незначительными подробностями вроде того, что «на углу, на той стороне, находится аптека, а на этой – газетный киоск возле будки, где продаются пироги».

Сообщив все это, Бутыльская в ожидании ответа замерла.

Я прикипел к трубке. Услышал старческое сопение. И больше ничего. Бутыльская, удивленно приподняв брови и немного помедлив, по второму кругу приступила к объяснению маршрута. Я слышал, как маршал тяжело, с горловым присвистом дышит. И молчит. Наверно, собирается с силами, подумал я.

– Похоже, милочка, ты полегоньку выживаешь из ума, – наконец прокряхтел он. – Ну, посуди сама, – голос маршала внезапно обрел армейскую твердость, – как я могу воспользоваться твоим дурацким советом? Ты что, забыла, что с одна тысяча девятьсот сорок пятого года я езжу исключительно на служебном автомобиле? – Маршал на секунду передохнул и добавил: – До этого я ездил на танке! Отличный вид транспорта, скажу я тебе, только трясет очень, душу, можно сказать, выматывает! Но, если честно, я бы и сейчас на нем с удовольствием прокатился. А адресочек-то ты продиктуй еще раз, я его ординарцу передам.

Повесив трубку, Бутыльская материлась минут десять. Она помянула недобрым словом не только маршала, но и всех его родственников – особенно досталось столетним.

Маршал приехал на следующий день. По моим подсчетам, маршалу, участнику Великой Отечественной войны, должно было быть никак не меньше ста лет. Я ожидал увидеть старца с отвисшей челюстью, который, пуская слюни и уронив голову на грудь, похрапывает в инвалидной коляске.

Я ошибся. Маршал оказался бравым пожилым мужчиной с румянцем во всю щеку, кипенной шевелюрой и ярко-синими смеющимися глазами. Он был в строгом темно-сером костюме, голубой сорочке и классическом галстуке в мелкий горошек. От начищенных туфель исходило матовое сияние. Передвигался он без посторонней помощи и с такой прытью, что Бутыльская едва за ним поспевала. От маршала пахло не аптекой, а морозной свежестью и крепкими духами. Его сопровождала девушка в форме лейтенанта, к слову, прехорошенькая, возле которой тотчас же принялись вертеться главные редакционные донжуаны.

Я слышал, как воодушевившийся Петька, отталкивая соперников локтями и светски щурясь, медоточивым голосом говорил девушке:

– Мы, работники печатного слова… – и, поводя руками, напевно цитировал Бродского:

Он верил в свой череп.

Верил.

Ему кричали:

«Нелепо!»

Но падали стены.

Череп,

Оказывается, был крепок.

Петька, неизвестно кому подмигивая, постукивал себя согнутым пальцем по лбу, костяной звук слышали все, а девушка смотрела на него большими холодными глазами и хлопала ресницами.

Маршал пробыл у нас часа два. Сдержанно похвалил чай, который заварили из адской смеси, приведшей моего бывшего шефа к желанию полетать. Мне бы задуматься – ведь, позабыв избавиться от этого «чая», я, конечно, совершил ошибку, непростительную даже для непрофессионала. Но было поздно. Интересно, как все это отразится на мозгах и брюхе маршала? Заложив ногу за ногу, я с любопытством разглядывал человека, который с минуты на минуту должен был, позабыв обо всем на свете, сорваться с места и очертя голову ринуться к подоконнику.

Но маршал, похоже, ничего подобного делать не собирался. Покончив с чаепитием, он принялся расхаживать по редакции и знакомиться с сотрудниками. Никаких изменений в его поведении я не заметил.

Ненадолго задержавшись у стенда с ляпами, маршал снисходительно улыбнулся.

– Расскажу-ка я вам, голуби вы мои сизокрылые, лучше вот что…

И он поведал нам захватывающую историю о лихом командире танкового батальона Вертипорохе.

– Начальником штаба у этого Вертипороха был майор Перегарченко, командиром одного из взводов майор Абрамович, а замполитом капитан Кац. У него там, в батальоне, вообще подобралась неплохая компания – хохлы да евреи. Ребята замечательные! Бабники да выпивохи! Но как воевали!.. Одно слово – гвардия!

Я предложил маршалу еще стакан чаю. Он отрицательно замотал головой.

– Спасибо, молодой человек, вынужден отказаться, много жидкости – вредно, да и врачи запрещают, говорят, надо беречь сливной механизм.

Богданов обернулся к своей помощнице:

– Лейтенант, подай-ка трофейную.

Девушка протянула ему миниатюрную металлическую фляжку.

– В это время дня, друзья мои, я не пью ничего, кроме спирта, уж не обессудьте. И, заметьте, никогда не закусываю, – пояснил маршал, откручивая пробку. – Спирт, к вашему сведению, осаживает, дубит, оттягивает и вообще способствует… на нем вся Россия держится. Очень полезная штука. И учтите, милые дамы, после стопки спирта у настоящего мужика стоит, як дроф! – маршал сделал непристойный жест, согнув руку в локте.

Старуха Бутыльская густо покраснела. А барышня-ординарец, продолжая хлопать накладными ресницами, слабо улыбнулась.

– Так вот, этот самый Вертипорох… – маршал запрокинул голову, сделал глоток и крякнул. – Поразительных способностей был человек! Многое умел. А уж по женской части!.. Как освободит какую-нибудь деревню от фрицев, всех баб, кто не успел в лес удрать, велит тащить к себе в избу. Как набьется их там человек десять, приказывает печь топить. Раскочегарят ее докрасна, печь гудит, как домна. Жара зверская! Все поневоле и раздеваются. Он сам разденется до пупа, налижется самогону и велит нести аккордеон. Хулиган был, скажу я вам, каких поискать! Но никого не трогал. Сами шли… Он играет и поет, поет и играет! Играл как дьявол! А как пел! Играет, поет протяжные хохлацкие песни и плачет. Через пять минут плачет вся изба. А под утро у него настроение поднималось, он воспламенялся и начитал горланить боевые марши.

Маршал закрыл глаза, набрал воздуха в легкие и грянул с такой силой, что под нами заходили стулья:

Нас в грозный бой послал товарищ Сталин,

И Ворошилов в бой нас поведет…

– И опять все плакали! А Вертипорох дальше поет, никак не угомонится. Поет и меха растягивает. Растягивает и растягивает! Верите ли, восемнадцать трофейных аккордеонов «Вельтмайстер» в клочья разодрал! Вот какая в нем сидела сатанинская сила! Не человек – скала! Потом его всей деревней провожали, как героя! Чего только не рассказывали об этом Вертипорохе. Вы не поверите, пулю на лету зубами ловил! Всех удивлял! Сам командарм Павел Семенович Рыбалко однажды к нему припожаловал. И этот Вертипорох, чтобы, значит, не ударить в грязь лицом и показать свое молодечество, при командарме пальцами открутил ржавый шестигранный болт на танковой броне, который можно открутить только двухметровым рычажным ключом. Да что болт! Он на спор медные копейки рвал! Не верите? Возьмет монетку, зажмет ее пальцами, напряжется, сосредоточится, шею раздует да ка-ак рванет, и на две половинки! Да что говорить, нет сейчас таких богатырей! Перевелись! Если бы не они, не победили бы мы страшного врага!

Под конец маршал пригрозил Бутыльской, что вычеркнет ее из числа наследников, если та не вставит историю о героическом Вертипорохе во второй том его воспоминаний. Смотреть на маршала сбежались сотрудники других редакций. Словом, старикан потешил всех на славу, да и сам повеселился от души. Он всем страшно понравился.

Мы с Петькой пошли его провожать. Внизу, у машины, прощаясь, маршал, быстро взглянув на меня, сказал:

– У вас здоровый смех, юноша. Умеете ценить окопный юмор. Вы кем здесь изволите служить? Курьером?

Краем глаза я увидел, как Петька ухмыльнулся.

Пришлось сознаться, что я «в некотором роде руковожу редакцией».

– Вот как? Значит, вы здесь самый главный?

– Можно сказать и так.

– В таком случае… – он взял меня под руку и отвел в сторону. – В таком случае я попрошу вас об одолжении. Видите ли, эта Бутыльская… Я ведь много лет ее знаю. Эрочка была женой моего покойного фронтового друга. Она, конечно, прекрасный человек. Но уж больно медлительна. Как ни хорохорься – возраст. Короче, имеется ли возможность привлечь к работе со мной кого-нибудь пооборотистей? Вы бы лично не согласились? Не бесплатно, разумеется. Средства у меня имеются.

– Мне нужно подумать…

– Соглашайтесь. Не пожалеете.

– Мне нужно подумать, – повторил я.

Когда мы поднимались в редакцию, Петька попросил «отдать» ему маршала.

– Это мой шанс. Может, последний.

Я ответил уклончиво:

– Посмотрим, – я уже решил, что маршала ни за какие коврижки не отдам.

Едва я вошел в комнату, как Бутыльская протянула мне трубку.

– На проводе этот сукин сын Леон Дергачевский! – прокричала она так, чтобы было слышно на другом конце провода.

Я с укоризной посмотрел на нее.

– Илья Ильич, вы должны мне помочь, – услышал я заискивающий голос Леона.

– Что с вами?

– Я тяжко болен.

– Все понятно: нажрались, – сказал я, постаравшись вложить в интонацию как можно больше грубой безжалостности.

– Вы, как всегда, правы, – вздохнул он. – Я согласен на любые условия.

– На любые?

– А готов на все.

Сильно же ты поиздержался, каналья, подумал я, если тебе не хватает денег даже на опохмел!

Через четверть часа он приехал. На такси. Расплачиваться пришлось мне.

Я провел Дергачевского в бывший кабинет Пищика. Он шел на негнущихся ногах и стыдливо покашливал в кулак.

Маляров уже не было: поработав два часа, они величественно удалились, их тут же сменила Христина. Она созидала, как художник-информалист: напевая, размазала грязь по всей комнате. Оставив после себя густой запах чеснока, Христина удалилась столь же величественно.

Я посмотрел на Дергачевского. Вид у него был жалкий. И мы сразу пришли к взаимоприемлемому решению.

Открою секрет Полишинеля: я, как, впрочем, и почти все редакторы, пишу книги за «прославленных» авторов. Вернее, не я сам, а группа «негров» из числа студентов-гуманитариев, которые испытывают проблемы с деньгами и не испытывают проблем нравственного характера: когда в животе пусто – не до этики и благородства. Дергачевский не писатель, Дергачевский – проект. Дергачевский – это функция. Дергачевский – подставное лицо. Он когда-то входил в сборную страны по фигурному катанию, и его имя гремело по всему свету. Его и сейчас помнят миллионы любителей спорта. Потом череда травм привела Дергачевского на больничную койку. Потом он запил, потом его бросила жена, потом… впрочем, можно не продолжать. Таких историй в мире спорта хоть отбавляй. Нашел его я. Нашел случайно. Обстоятельства, при которых это произошло, не делают чести ни мне, ни Дергачевскому. Поэтому я с легким сердцем выпускаю их из повествования.

Редакция выдает на-гора две-три сотни романов ежегодно. Сама собой возродилась система, над которой посмеивался еще Чехов. В моем письменном столе лежат и ждут своего часа романчики на английском, шведском, немецком, французском и испанском языках. Вечно голодные студенты-«негры» переводят их на русский, меняют место действия, переиначивают имена и фамилии персонажей, переставляют события, подрезают фабулу, припудривают и припомаживают текст, обогащая его мерзкими словечками из уголовного лексикона, которые с некоторых пор незаметно пробрались в нашу повседневную речь, и все это погружают в чернушные реалии сегодняшнего дня. Затем литсотрудник придумывает название позабористей, подставляет фамилию некоего поиздержавшегося селебрити, и все – романчик готов к изданию. Дешево и сердито. Это устраивает всех, в том числе и подсевшего на эту муру так называемого массового читателя. Раскрутка осуществляется за счет бесчисленных знакомых Эры Викторовны. У нее связи повсеместно, ее приятели где только не сидят: и в Думе, и на радио, и на ТВ, и в редакциях всевозможных журналов. Поначалу мне было стыдно, но потом я махнул на это рукой: бессмысленно бодаться с системой всеобщего обмана, с которой все сжились и которая существует не столько на бумаге, сколько в головах.

Впрочем, не могу не отметить, что какая-никакая совесть у большинства сотрудников все-таки была. Мои коллеги бесчинствуют без удовольствия. Но несколько лет назад Пищик привел в редакцию (в буквальном смысле привел – за руку) выпускницу журфака, которая взялась за работу, что называется, засучив рукава. Девица, звали ее Эсмеральда, в отличие от остальных, стала бесчинствовать с удовольствием. Стол главного редактора к концу месяца оказался завален «проектами». Он терпел, потому что у девицы был широкая задница и покладистый характер. Оба Ефима и Бутыльская изнывали от ненависти. Несколько раз назревал бунт. Но главный стоял крепко. И только когда Эсмеральда написала слово «Россия» со строчной буквы и с одним «с», он опять взял ее за руку и отвел этажом ниже, в рекламное агентство «Унион», которое возглавлял смуглолицый джентльмен с кавалерийскими усами.

…Я сидел в своем мягком редакторском кресле с подушечкой под задницей и, не скрывая презрения, рассматривал мятую физиономию Дергачевского.

– Мне очень жаль, – наконец произнес я, – но у нас с вами с самого начала сложились неравноправные финансовые отношения, – я показал Дергачевскому заранее подготовленные бумаги, которые урезали его долю вполовину.

Квазибеллетрист был так плох, что подписал бы не только этот людоедский контракт, но и свой смертный приговор.

Как ни странно, Дергачевский ушел от меня, сияя от счастья. А я привычно погрузился в размышления.

На маршала адский напиток, частично состоявший из галлюциногенной гадости, судя по всему, не подействовал. В чем тут дело? Может, военизированный желудок маршала оказался луженее желудка штафирки Пищика и яд «сработает» позже?

Мне вдруг стало стыдно. Не дай бог, если со стариканом стрясется беда.

К счастью, не прошло и часа, как он позвонил. Я облегченно вздохнул. Голос полководца звучал бодро. Даже слишком бодро. И так громко, что я вынужден был держать трубку на отлете. Кроме того, говорил он с невероятной быстротой, словно за ним кто-то гнался.

– Посещение редакции произвело на меня неизгладимое впечатление! – пролаял он. – У меня так поднялось настроение, что я никак не могу успокоиться! Все время тянет куда-то! И легкость! Легкость не только в мыслях, но и во всем теле! Хочется летать, летать!

Этот окаянный «Колпак свободы» в сочетании с «Серебряными иглами», видимо, по-разному действует на людей, подумал я. Мне повезло, что у маршала такое крепкое здоровье. Не то на моей дырявой совести была бы смерть невинного человека.

– Так вы решились? – прокричал он.

– Решился.

– Надо бы как-то поделикатней с Эрой! – продолжать он громко тараторить. – А то еще обидится! Знаю я эту старушенцию! Это она с виду такая суровая, грубая, а душа у нее нежнее чайной розы.

После разговора с маршалом я подошел к Бутыльской. Чайная роза понимающе хмыкнула и уступила полководца. Петька, дергая лицом, стоял в стороне.

– У тебя появился шанс, – сказал я ему. Петька напрягся.

– С этой минуты, – торжественно объявил я ему, – с этой минуты ты становишься официальным куратором гениального русского прозаика Леона Дергачевского. Надеюсь, ты рад?

Петька грустно улыбнулся.

Теперь я был начальником, и Петька согласился. А что еще ему оставалось делать? Тем более что проект Дергачевского всегда давал хорошие «удои».

Глава 8

Я рассказал своему наставнику о маршале.

– Он предложил тебе с ним поработать? Какое неслыханное везение! – возликовал он.

– Ничего не понимаю…

– Потом узнаешь.

Незадолго до Нового года Корытников мне позвонил. С утра мне нездоровилось, и я валялся в постели с градусником под мышкой.

– Я не в форме. Приболел. Голова раскалывается, – подбавив голосу трагичности, сказал я.

– Дело не терпит отлагательств. Срочно, архиважно…

Похоже, Корытников не шутил. Пришлось согласиться. Кстати, градусник показал нормальную температуру.

У входа в метро сидит нищенка, безногая баба неопределенного возраста. У нее глаза мадонны: «…ее глаза, как два сапфира, в них неба синь отражена…» Я знаю, деньги у нее отбирают цыгане, но я все равно ей подаю. Так легче скользить по жизни. Не задумываясь и отметая в сторону досужие размышления о превратностях жизни. Сегодня я задумался. И прошел мимо. Мне надоело кормить негодяев.

С Корытниковым мы встретились в кафе на Кутузовском проспекте, неподалеку от «кошачьего» театра. Сели у окна. Корытников заказал себе рюмку коньяка, мне – чай с медом и лимоном.

Павел Петрович не стал тянуть кота за хвост.

– В перспективе маршал станет объектом номер один, – выпалил он.

От неожиданности я открыл рот. А Корытников тем временем деловито и твердо принялся развивать свою мысль:

– Его надо… того, истребить.

– Кого? Маршала? – я едва не поперхнулся. – Убить старого человека, героя войны, гордость нации?! Ты с ума сошел!

– Герой погибает в бою. Так повелось с давних пор, и этого никто не отменял. А коли ты не погиб в бою, какой же ты, к черту, герой?! – громче, чем следовало, сказал он. Он огляделся и понизил голос: – И вообще, столетнему маразматику пора и честь знать: пожил и хватит, дай пожить другим. Старики совсем совесть потеряли: живут столетиями, как черепахи. А в тебе, братец, взыграла совесть! А ведь ты божился, что успешно с ней сладил!

– Но он же герой!

– А ты, оказывается, не выдерживаешь проверки на прочность! Конечно, прохвоста убить легче, чем порядочного человека: фальшивомонетчик рядом с орденоносным и краснознаменным маршалом выглядит ничтожеством. Но в том-то все и дело, что никакой он не порядочный человек…

– Он Берлин брал! – продолжал я кипятиться, хотя знать не знал, брал он Берлин или нет. – Ага, понял, ты мстишь маршалу за то, что он прокатил тебя на защите!

– Не все так просто, милый мой, – Корытников перешел на шепот. – Что греха таить, есть тут и личный мотив. Мне никогда не забыть, как этот гад целился в меня. Но все же главное не в этом. Наверно, ты знаешь, что нашим военнослужащим было официально разрешено вывозить из поверженной Германии автомобили, картины, хрусталь, дорогие сервизы, рояли, велосипеды, мотоциклы, одежду, баяны, гитары, аккордеоны и прочее трофейное барахло меньшей ценности.

Понятное дело, генералам перепадали машины и картины, а солдатам – губные гармошки, штампованные часы да костяные зубочистки. Так вот, мосье Богданов, хотя и был в то грозовое время лишь младшим офицером, состоял порученцем при командующем одной из танковых армий. Ясное дело, он не терялся. По достоверным сведениям, он транспортным самолетом вывез из Магдебурга целый бюргерский дом.

– Как это?..

– А так. Солдаты на месте разобрали дом по кирпичику. В буквальном смысле! Пронумеровали каждый кирпич и погрузили в самолет. А под Москвой, в Усове, собрали. Так многие делали. Там целый поселок из саксонского керамического кирпича. Этот кирпич с годами только прочней становится, а стоимость домов растет не по дням, а по часам. Его дача в Усове стоит сейчас не меньше колокольни Ивана Великого. Теперь – о самом главном. По тем же достоверным сведениям, маршал является обладателем бесценного сокровища – живописного полотна, принадлежащего кисти самого Франсиско Сурбарана.