Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

И еще. Господь или кто-то, кто с Его ведома узурпировал власть в подлунном мире, строго следит за гармонией, за равновесием, за соразмерностью: именно поэтому жизнь всегда равна смерти.

Самоубийцы. Не самые уравновешенные люди. Зато самые свободные. Философы. Я имею в виду не тех, кто вешается с горя, от безнадеги, поддавшись порыву, а тех, кто идет на это сознательно, после долгих размышлений. Таким можно только позавидовать. Обрести свободу в живой жизни невозможно по определению, говорят они сами себе и поэтому с удовольствием накидывают себе веревку на шею, разом освобождая себя от проклятых земных забот: от долгов денежных и моральных, от угрызений совести, от грехов, от воспоминаний о совершенных злодеяниях, которые изводят по ночам, словом, от всего того, что не дает жить спокойно.

Да, временами, что уж тут скрывать, мне хотелось помереть. Был такой грех. Но одно дело помереть цивилизованно, в месте если впрямую и не предназначенном для этого, но, по крайней мере, чисто прибранном и построенном с любовью и профессионально: я имею в виду набережную Тараса Шевченко. И совсем другое – быть сожранным и без остатка переваренным в зловонном брюхе гнусной животины вроде акулы.

Вся моя прошлая жизнь, когда я мысленно обернулся и попытался разом охватить ее, от детства до сегодняшнего дня, показалась мне короткой, как один день. Я охватил ее без труда. Стоило ли тогда все это затевать 45 лет назад, если эти 45 лет с легкостью вместились в один день?

В самый разгар моих размышлений о жизни и смерти, которые помогли мне скоротать время, набежали тучи. Небеса почернели. Засверкали молнии. Почти сразу на меня обрушился холодный ливень. Дождь заливал лицо. И хотя стало трудно дышать, я широко раскрытым ртом ловил дождевые капли. Увы, наловил немного. Я почти ничего не видел. Стена ледяной воды низвергалась с небес. Без воды, как известно, долго не проживешь, но когда ее слишком много… Уцелеть бы. Такого острого чувства страха и одиночества я не испытывал никогда.

И тут «Плачи Иеремии» пришли мне на помощь. Перед глазами запылали строки: «Проклят день, в который я родился! день, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!» Перекрывая гром и рев волн, плача, я вопил: «Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезали в бесславии?» Последнее рыдание утроило мои силы. Нет, не пришло еще мое время! Пусть смерть меня подождет. Буду бороться, пока волны не выкинут меня на берег или пока не обмелеет море! Не знаю, как долго все это длилось, но вот ливень стал утихать, ливень постепенно перешел в дождь, дождь в дождик, а дождик – в водяную пыль, а потом сквозь разрывы в тучах ликующе засверкало солнце. Сразу потеплело. Дышать стало легче. Но дальше – провал: несколько часов в беспамятстве. Пришел в себя, когда наступила ночь. Меня мучила жажда. Язык одеревенел. Я заметно ослабел. Но я не терял надежды, во мне крепла уверенность, что меня спасут.

Я впервые за все время поднес часы к глазам. Час ночи. И тут к «Плачам Иеремии» вовремя подключились звезды: они тоже должны были поучаствовать в моем спасении. Звезды, мириады звезд. Вот Млечный Путь. Интересно, сколько людей, запрокинув головы, взирают сейчас на небо и видят загадочный Млечный Путь? Я, раскинув руки, лежал на спине и пытался раствориться в бездонной, неописуемо прекрасной вселенной. Да-да, Млечный Путь – это мое спасение! Млечный Путь, все это сияющее скопище безмерного множества звезд вдруг приблизилось ко мне, Млечный Путь вдруг распался на части, и я увидел каждую звезду в отдельности. Звездное золото, звездное серебро и звездный хрусталь! Полная луна казалась лишней на этом звездном празднике вселенской жизни, она была слишком ярка и вульгарна. Я забыл о страхе. Все это принадлежало мне. Звезды перемигивались, переговаривались со мной и друг с другом. Время не имело ни конца, ни начала. Я не ощущал себя бессмысленной беспомощной песчинкой. Я был приобщен к красоте и величию вселенной. Я был неумирающей частью ее, неумирающей частью Млечного Пути. Я почувствовал, что восторг переполняет меня, что он переливается через край, – пора было его и умерить. «Выхожу один я на дорогу! – заорал я, чтобы поубавить пафос. – А со мною сорок человек!»

Главное, это не уснуть, не уснуть, твердил я себе беспрестанно.

Если уснешь, то уснешь с концами. Никакой Господь не воскресит.

Чтобы взбодрить себя, пришлось перебрать в памяти смертные свои грехи. Их было много, но мне хватило одного – первого.

Первый грех, с чего все и началось, – давняя поездка к умирающей матери. Укоряющий и одновременно виноватый взгляд отца, словно он винил не меня, а себя – за сына, предателя и подлеца… и опять что-то соленое стало разъедать мне глаза.

Есть Господь, есть! Если Господь помогает даже таким отпетым негодяям, как я, значит, существует некая высшая справедливость, понимание которой недоступно порядочным людям. Меня подобрали местные рыбаки. Их было трое. Старик с сыновьями. Меня втащили в лодку и положили на сети, от которых упоительно пахло свежей рыбой. Запах жизни. Я привалился к борту и высморкался в воду кровью. Потом рыбаки напоили меня водой из огромного термоса, такой холодной, что у меня заныли зубы. Разом я выпил, наверно, литра два.

Сутки одиночества в море. Да еще в грозу. Для безрассудных храбрецов, плавающих как топор, – это рекорд, который, уверен, никогда никому не перекрыть. Это ж как должно было все сойтись, чтобы в один пакет попали страх, покаяние, «Плачи Иеремии», звезды, Господь и мои истинные спасители – рыбаки! Прощаясь, я снял с руки золотой «Ролекс». Год назад я выложил за него 30 тысяч долларов. 30 тысяч, так оценил я свою жизнь.

– Китай? – спросил один из сыновей, рассматривая часы.

Я отрицательно помотал головой.

– Они стуят… – я изобразил на пальцах цифру с четырьмя нулями.

– Как часто вы здесь купаетесь? – вежливо поинтересовался старик, отбирая часы у сына. Он понял, что я не шучу. – Мы забросим рыбалку и с завтрашнего дня будем барражировать в этом районе с утра до ночи.

Дружески похлопав меня по спине и посмеиваясь, они высадили меня на том самом месте, откуда почти сутки назад я стартовал в бескрайние морские просторы.

* * *

Пляж был полон, и поэтому на меня никто не обратил внимания. Я лег животом на песок и тотчас уснул.

Я спал, наверно, часа два. Сон освежил меня. Продрав глаза, я сел, огляделся. К этому времени пляж почти опустел. День клонился к вечеру.

Спортивные брюки, бутылку с водой, плед, халат, бумажник, шлепанцы – никто не тронул. Словно на пляже перевелись воры. А ведь не далее как три дня назад здесь обокрали чету из Англии. А у меня никто ничего не тронул. Даже красивый камушек, подарок сына, в кармане брюк был на месте. Не было только сына и Ани. Я опять ощутил сильнейший приступ жажды. Я припал к бутылке, вода оказалась горячей, но меня это не остановило. Я отпил не меньше половины, оделся и отправился на поиски.

Нашел я их сразу. Прибрежный ресторанчик. Терраса. Столики под навесом. Илюша и Аня сидели спиной ко мне, лицом к морю.

…Недавно я получил ответ из лаборатории. На этот раз он касался Илюши. Плотный конверт. Письмо на мое имя. Официальное. С печатями. Не вскрывая, я смял его и положил в пепельницу. Поднес зажигалку. Смотрел, как сгорают мои сомнения и мой стыд. Налетевший порыв ветра разметал пепел по воздуху.

…Мой сын с увлечением поедал мороженое. Его пополневшие щеки лоснились. Глаза сияли, даже отсюда видно.

В какой-то момент Аня оглянулась, что-то произнесла. Клянусь, она смотрела на меня, меня не видя. Словно меня и не было. Словно я пустое место. Но я знал, что она сказала. «Еще не время…»

Потом Аня придвинулась к Илюше. Илюша, продолжая уплетать мороженое, повернул к ней радостное лицо. Потом оба снова принялись смотреть в сторону закатного моря. Они смотрели туда, где совсем недавно я боролся со смертью.

Вокруг меня текла жизнь, сновали официанты, галдели посетители. Несколько раз меня толкнули. Никто и не подумал извиниться.

Я постоял минут пять. Или десять. Или сто лет.

Господи, кто я? Что я здесь делаю? Где тот шутник, что играючи отправлял людей на тот свет? Куда он подевался? А что, если пошутить, вспомнив дни золотые? Для этого надо было себя чем-то взбодрить. Я подошел к бару.

Водка подействовала так, как я и ожидал. Самое время увенчать эту часть жизни чем-то экстраординарным. Ведь до полного краха полшага. Самое время для шутки. Шутка. Ну, конечно, шутка! Хорошая, надежная. Шутка не циркового фокусника или пароходного шулера, а работа великого мастера. Надо было поразить мир выдающейся, высококачественной шуткой. Этаким шутовством класса люкс, буффонадой буффонад. А что, если ускориться? Да так, чтобы весь мир остановился окончательно и бесповоротно – навек? А я буду как ни в чем не бывало ходить и рассматривать замершие, как изваяния, человеческие фигуры, без опаски накручивая им уши, строя «козу» и взъерошивая куафюры.

Мысли в голове выровнялись. Двинулись в одном направлении. В какой-то точке они совместились. Началось самое интересное. В какой-то момент разнородные звуки вокруг меня объединились в единый мощный поток и стали напоминать рокот океана. А потом наступила гудящая тишина.

Неведомая сила подняла меня над землей и швырнула в небесные просторы. Напитавшись эфиром, я разбух, как воздушный шар размером с аэростат, я плыл над притихшей, застывшей землей и видел людей, замерших в самых разнообразных позах. Так они будут стоять, пока мне не надоест.

Все в этом мире, пусть на краткий миг, было подчинено мне. Все живое будет бездействовать, я же буду витать в ноосфере, наслаждаясь одиночеством и своей кратковременной, но безраздельной властью.

Но очень быстро мне все это стало приедаться. Чувствовать, что все вокруг тебя замерло, чуть ли не умерло, а ты остался на всем белом свете один, не подчиняясь законам, по которым живет большинство, было невыносимым испытанием. Один во всем мире! Это ужасно! Одиночество тогда приятно, когда оно рукотворно и кратковременно, когда оно питает иллюзию, в которой нет места унынию. А тут вселенское одиночество, даже не одиночество, а мировая скорбь, подкатившая ко мне с неожиданной стороны. Если я усилием воли сейчас же не прекращу это хулиганство, носиться мне над землей, как ведьме на помеле, до скончания века. Добром это не кончится: поносишься так, поносишься и рано или поздно, не дожидаясь скончания века, околеешь. Я отдал своим необычным талантам приказ спуститься на бренную землю. Воображаемый аэростат бесшумно обмяк, и я снова оказался среди людей.

И тут же разнородные шумы нахлынули на меня: словно я вынул из ушных раковин ватные затычки. Я расправил плечи и осмотрелся. Я стоял на прежнем месте, возле барной стойки.

Никто не заметил моих полетов и моего одиночества: все были заняты своими делами. Под Джея Хокинса на ресторанной веранде извивалась в причудливом танце парочка малолеток, улыбался, сияя белоснежными зубами, бармен, молодящиеся американки утоляли жажду крепкими напитками, дремал в кресле бородач с дымящейся трубкой, пепел сыпался ему на волосатую грудь. Мир праздных людей навалился на меня. Но никто не заметил, как изменился я. И это было прекрасно. Пусть шутку никто не оценил, хватит и того, что оценил ее я. Шутка вышла чудо как хороша, мозги мне прочистила.

Все мы, родившиеся, живущие и умершие, избранники Бога. Глубокое осознание того, что ты не мог не родиться, что все то, что живет и дышит вокруг тебя, это тоже часть тебя, – все это вдруг наполнило меня покоем и тихой печалью. Мне уже было не страшно умереть. Я понял, какая мне выпала удача – родиться. Моя жизнь – это дар Божий, аванс, который мне отпустили, еще не зная, кто из меня вылупится, святой или мерзавец. Слова истрепанные, но если ты пришел к ним сам, путем долгих мучительных размышлений наедине со своей душой, значит, ты постиг одну из ипостасей истины.

Умирать, конечно, не хочется. Но когда придет печальная минута расставания, хорошо бы к этому мгновению проникнуться оптимистичной мыслью о том, что все-таки тебе несказанно повезло, и некогда тебе была дарована жизнь. Что ты был извлечен из небытия, что ты выиграл по жребию у кого-то, от кого это везение отвернулось, кому не повезло родиться, а ты прожил-таки какую-никакую жизнь, в которой кроме напастей, болезней и переживаний было немало счастливых часов, полных довольства и любви.

Прежде все было глухо во мне, все намертво закрыто на все застежки; ни луч света, ни потрясения, ни сострадания, ни любовь, ни восторги – ничто не проникало внутрь, ничто! Душа моя, как душа Кощея, прохлаждалась где-то за горами, за долами.

Почему у человека, еще вчера взвешивавшего за прилавком колбасу или считавшего чужие деньги в банке, вдруг возникает желание покорить Северный полюс, завоевать сердце поп-звезды, поджечь свой дом или отравить соседа крысиным ядом?

Какова здесь роль среды, воспитания и еще чего-то, придуманного социологами и психоаналитиками? Два моих сокурсника, дети почтенных и благонамеренных родителей, не буду называть их имен, однажды под покровом ночи проникли в актовый зал института, спустили люстру, накакали в нее и подняли снова. Кстати, оба в дальнейшем сделали успешную карьеру. Сейчас они известные в научном мире ученые и какают, наверно, там, где положено. Другой мой сокурсник, Мишка Андреев, также сын почтенных родителей, после успешной сдачи летней сессии, на радостях в аллеях «Эрмитажа» пустой водочной бутылкой крушил уличные фонари. Ныне он уважаемый университетский профессор, без пяти минут академик и автор монографий по истории каких-то западноевропейских литератур.

Я не утверждаю, что гадить в хрустальные люстры и колотить фонари – хорошо, а двигать вперед науку – плохо. Я просто хочу напомнить, что говорил Набоков о том, что лежит в основе формирования личности. Наследственность, среда и некое «Х». Так вот, говорил Набоков, во всей этой триаде среда играет второстепенную роль. А вот наследственность и это загадочное «Х»…

Если выкинуть из триады еще и наследственность, то останется загадочное «Х». Что это такое?..

Может, все коренится в человеке? В той неизведанной его части, что находится в сердце?

Вдруг, ни к селу ни к городу, в голове возникла странная, чудовищная мысль: я протыкал чужие сердца, в то время как о своем сердце надо было печься, ведь, наверно, там и хоронится это чертово «Х». Что изменилось во мне? Что пробудило во мне человеческие чувства, совесть, наконец? Видно, было что-то изначально. Таинственное ли это Нечто из набоковского триединства – не знаю и теперь уж, наверно, никогда не узнаю.

Я устало вздохнул. Мне надоели рассуждения о смыслах, природе и мотивах поступков.

Аня и Илюша были живы, здоровы и счастливы. Все остальное не имело значения. Впереди была жизнь. До конца было еще очень и очень далеко, и самое сложное и трудное только начиналось.

Меня не покидало ощущение незавершенности чего-то, что можно назвать жизнью. Но жизнь известно, чем завершается. Несмотря на болезненную склонность беспрестанно держать в голове мысли о смерти, что-то заставляло меня цепляться за жизнь. Жизнь не роман и не сказка. У нее, даже в случае моей смерти, нет конца, она продлится, пока горяча Земля и пока светит Солнце.

Мне сорок пять. Или чуть-чуть больше. Написан, так сказать, первый том, то есть прожита первая половина жизни.

Вторая – вряд ли будет лучше первой. Уничтожить себя, как уничтожил Гоголь второй том «Мертвых душ»? Чтобы никто не узнал, чем дело-то кончилось? Что ж, дело хорошее. Только надо придумать, как это проделать пострашней. Что может предложить нам жестокая история? Смерть от удушья, яд, быстро пожирающий внутренности, смерть на костре, в петле, в омуте. Хорошие смерти, надежные, добротные, мучительные. Это как раз то, что я заслужил. Но этого мало. Надо еще что-то. Более изуверское.

Эпилог

Глубокой ночью я вышел из дому. Моя цель – Млечный Путь. Я спустился к морю. На пляже ни души. Море манило к себе. У меня словно за спиной выросли крылья. Легкий ветер овевал лицо. Не раздеваясь, я вошел в воду.

Опять надо мной чернело чистое ночное небо. Мириады сверкающих, перемигивающихся звезд и звездочек. Луна вся в тусклом серебре, покойная и печальная.

Ночной отлив все дальше уносил меня в море. К утру вольюсь в мировой океан. Вольюсь и растворюсь. Жизнь обретала смысл. Жизнь переливалась в смерть. Смерть – в бессмертие.

Необходимые бумаги я подготовил. По достижении зрелости Илюша станет богат как Крёз. Впрочем, сейчас мне не до финансовых тонкостей: у меня на уме была моя жизнь, моя смерть и мое бессмертие. А Илюша преспокойно обойдется без своего безалаберного, эгоистичного и легкомысленного отца. Вряд ли он станет допытываться, откуда у его покойного папаши было столько денег. Уже через неделю я улетучусь из его памяти навсегда. Дети забывчивы. Они не помнят и не почитают своих отцов. По себе знаю.

Я чувствовал себя частью чего-то огромного, непостижимого, вечного. Я почти не прилагал никаких усилий, море работало за меня, волны подхватывали и уносили меня все дальше и дальше от берега. Я перевернулся и лег на спину. Увидел над верхушкой волны, как мелькнул и погас последний огонек на берегу, на верхнем этаже отеля, я остался наедине с самим собой и с чем-то, что неудержимо входило в меня.

В эти мгновения я любил все, что меня окружало. Звезды, небо, луну. Я почувствовал себя неизбывной частью вселенной. Я был морем. Я был небом. Я был соленым ветром, я растворялся в вечности, как когда-то во Флоренции, где много лет назад я едва не влюбился в девушку, дарившую мне за деньги свою любовь. Скоро я стану мерцающей звездочкой и закреплюсь на небосводе в виде нового космического объекта. Через год меня откроет очкастый астрофизик из Пулковской обсерватории и даст мне какое-то имя. Поскольку мне посчастливилось родиться под знаком Девы, скорее всего, мне просто присвоят номер.

Море было теплым, приветливым, обманчивым, опасным и ласковым. Хорошо в такой воде вены резать. Умирать будет легко и приятно. Но у меня с собой не было ни одного остро режущего предмета.

Одежда, намокнув, сковывала движения. Надо освободиться от нее. Не то пойду ко дну до того, как успею всласть напитаться радостями общения с вечностью. Снять рубашку было легко, труднее было с носками, и я едва не захлебнулся. Туфли я снял раньше, еще на берегу. Начал стягивать брюки, и тут что-то острое впилось мне в ладонь, я увидел в лунном свете, как вода вокруг меня окрасилась темным. Кровь. Прорвав мягкую и тонкую брючную ткань, из кармана на свет божий вылез подарок Илюши. Я ухватился зубами за край треугольного камня, поранил уголок губы, но не выпустил камня изо рта. Освободившимися руками стащил с себя брюки. Держаться на воде стало легче. Кровь из пораненной ладони продолжала сочиться. Боли я не чувствовал, но неожиданно появился страх, я знаю, что акулы чуют кровь в воде за много миль.

Отдышавшись, я вынул камень изо рта и принялся его рассматривать. Плоский, с острыми краями. Словно его заточило не время и приливы, а моя шершавая совесть. Теперь есть чем вены полосовать. Я еще раз посмотрел на камень. Загадочный глаз в центре. И тут глаз, отражая свет луны и звезд, узнаваемо блеснул.

Со стороны берега до меня долетел чей-то крик.

…Занимающаяся заря и гаснущие звезды, наверно, видели меня – человека с окровавленным ртом, который усиленно греб к берегу на крик и на свет, появившийся в верхних этажах отеля.

Я был уже метрах в двухстах от пляжа. Боковым зрением я увидел, как черная тень стремительно набежала, прорезала гребень волны и скользнула ко мне. Мне показалось, что я вижу два страшных спинных плавника. Обычно акулы-людоеды за риф, на мелководье, не заплывают. Но эта подлая тварь, видно, решила заплыть. Я бешено заработал руками и ногами. Но что-то надломилось во мне, и моя способность не срабатывала, я не ускорялся! Чудовище неторопливо подплывало ко мне, вот оно уже почти рядом, все ближе, ближе, ближе! Примеривается! Вот оно совсем близко! За что она возьмется в первую очередь? Откусит голову? Или ногу? От страха я закрыл глаза. Когда я все-таки решился их открыть, чтобы понять, на каком я свете, то увидел прямо перед собой, буквально в сантиметре от лица, добродушное рыло дельфина. Некоторое время мы рассматривали друг друга. Наконец дельфину это надоело, он громко фыркнул и, обдав меня облаком водяной пыли, пропал, ухнул в пучину.

Быстро светало. Небо, без единого облачка, золотилось на востоке, где медленно всходило солнце. Звезд становилось все меньше. Остались только те, что повисли в непроницаемой синеве над горизонтом, они мерцали, как далекие болотные огоньки, мерцали и одна за другой гасли.

Все бы хорошо, но силы покидали меня. Сердце билось из последних сил. Сердце мое, сердце мое, жизнь моя, сердце мое, не умирай, не умирай! Я перекрестил левую сторону груди.

На берегу стоял мальчик и, сложив ручки рупором, кричал, кричал, кричал… Слов не разобрать, но я знал, что он зовет меня. Рядом с ним я заметил двух женщин, одну полную и другую, похожую на ожившую статую, и чуть дальше мужчину, который стоял по грудь в воде и размахивал пузатой бутылкой.

Злобная, ревнивая мысль о том, что из этой бутылки будет пить кто-то другой, добавила мне решимости бороться. Глазастый камень, страх быть сожранным акулой, Библия, мысли о вечности, Млечный Путь, бездонное небо над головой, звезды… И бутылка. Все бросилось меня спасать. У меня хватило сил громко рассмеяться. Я сорвал с шеи цепочку с ключиком. Разжал ладонь…

Я опять перевернулся на спину. Луна меркла, истончалась, становясь серебристо-голубой и прозрачной. Небосклон бледнел, звезды тускнели и как бы тонули в густой синеве. Скоро их совсем не будет видно, их слизнет неумолимо надвигающийся день. Но ночью они опять воссияют на небосклоне. Небо от края до края заполнится хрустальным светом. Потом ночь сменится днем. Потом опять придет звездная ночь. И так будет всегда.