Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Я не трусливого десятка, но страшно оказаться беспросветной ночью одному в лесу. Но я не жалел, что отправился в путь пешком. Опять молния и страшный грохот над головой.

Я стоял и не двигался с места. Внезапно дождь прекратился. Подул сильный ветер. Из тьмы выплыли очертания деревьев и кустов. Я запрокинул голову. Увидел луну. Она была грязно-зеленого цвета, словно ее выудили из болота. Выудили и, не отмыв, прицепили за крючок к небосводу.

Неясные тени бродили за кустами. Мне почудилось, что ночной душный воздух вдруг наполнился разнородными звуками: бормотаньем человеческих голосов, суетливой, беспокойной беготней, придушенными стонами, скрипом калитки и даже топотом верховой лошади. Страшная слабость навалилась на меня. Ноги перестали слушаться. Я стал падать, оседать на землю как подрубленный. Я понимал, что беспомощен, и это было самое ужасное. Уже лежа на земле, я потерял сознание.

Очнулся я, когда начало светать. Я лежал на спине, мокрая земля холодила тело. Надо мной склонилась Аня.

– Не умирай, – прошептала она. – Еще не время…

Опять эти странные слова!

Голова раскалывалась от боли. Мне слышались все те же приглушенные звуки, к ним добавились новые: ржание коня, перестук мельничных жерновов и даже шум прилива. Я поднялся и, поддерживаемый Аней, вышел на тропинку, ведущую к отцовской даче.

Мы пробыли в Мушероновке два дня и две ночи, то есть ровно столько, сколько нужно, чтобы я окончательно запутался в своих чувствах. Позже я спрашивал себя, чего там было больше: счастья обладания юным существом, глупости, болезни?

Через два дня Аня уехала в Москву.

Глава 35

– Рассказать, как арестовали Корытникова?

Я кивнул головой.

– Взяли прямо с постели, – сказал Фокин.

Мы сидели в бане, на верхнем полке. После грибов и стопки отцовского самогона кровь легко гуляла по жилам. У меня побаливала голова: опять кто-то досаждал мне всю ночь звонками на мобильник. Номер не высвечивался.

– Не ты ли мне названивал сегодня ночью, спать не давал?

– Может, и я, не помню, – рассеянно ответил Лева. – Ты знаешь, я не могу уснуть, когда знаю, что кто-то имеет наглость спать, когда я не сплю. И звоню тем, кто хорошо спит, звоню и молчу, чтобы позлить.

– Так что с Корытниковым?

– Корытникова взяли как раз тогда, когда он развлекался с двумя девочками и двумя мальчиками. Теперь пришьем ему, помимо соучастия в убийствах, грабежах, покушениях на чужое имущество и прочих прелестей, еще и статью о совращении малолетних. Старый сатир! – возмущался Фокин. – Ему не помешает опять отведать лагерной баланды!

Прояснилась история появления Павла Петровича в квартире Бутыльской. Ко времени моей первой с ним встречи он уже давно был там своим человеком. Оказывается, Павел Петрович отбывал срок в одном лагере с молодым тогда еще Бубликом, племянником достопочтенной Эры Викторовны.

– Ты ведь знаешь, когда Корытников бывал в ударе, он мог обворожить кого угодно: ты тому ярчайший пример. Да и решительности и смелости ему не занимать. Однажды он спас юного красавчика Бублика, когда того хотели изнасиловать зэки.

– А племянника-то за что посадили?

– А почему ты спрашиваешь? – подозрительно посмотрел на меня Лева.

– Интересно же, за что сажают людей.

– За нарушение социалистической законности, – он ухмыльнулся. – Это произошло лет пятнадцать назад. Едучи из ночного клуба на папиной машине, юный Бублик на «зебре» сбил пешехода. Насмерть! Этого ему показалось мало, и он при задержании тяжело ранил бейсбольной битой представителя власти. Видишь, уже тогда предусмотрительные водители возили с собой орудия самозащиты. Ему светил немалый срок, но Бутыльская, чтобы спасти племянника, обратилась к своим влиятельным друзьям, и юный Бублик отделался пятью годами солнечной Мордовии. Там он настолько поумнел, что, выйдя на свободу, окончил что-то сильно экономическое и занялся бизнесом. Его отец – родной брат Бутыльской. Он стал миллионером еще в советские времена. Умнейший был человек! Заправлял комиссионкой на Арбате. Ни разу не прокололся. Все свое богатство завещал сыну. Умер старый Бублик при странных обстоятельствах. Ходили слухи, что сынок приложил руку… в общем, всякое поговаривали. Но никто этим не занимался. Времена были такие, что всем было плевать на какого-то заср…ного завмага. Разборки велись между чугунолитейными королями, нефтяными императорами и каменноугольными баронами. Бублик-сын освободился почти одновременно с Корытниковым. И именно он ввел разжалованного офицера в дом своей тетки-благодетельницы. В Бублике-сыне вдруг проснулись поразительные способности: в очень короткое время он фантастически разбогател, многократно приумножив папино наследство. Ему везло буквально во всем, у него был просто какой-то нюх на деньги. А Корытников тем временем возобновил свои связи в военном ведомстве, там всегда водились охочие до денег генералы. Но тут его ждала неудача. Его подставили, и он загремел повторно. Помнишь громкие процессы, миллиарды разворованных денег и прочее? Отсидев положенное, Корытников вернулся в Москву, но тут-то и выяснилось, что он никому не нужен. Так часто случается. Его бывшие приятели либо продолжали свое великое сидение в местах не столь отдаленных, либо померли, либо взлетели настолько высоко, что Корытникову было до них не дотянуться. Тогда он решил напомнить Бублику, что когда-то спас того от расправы и позора. Но забуревший Бублик заартачился. Пока Корытников размышлял, что ему делать с Бубликом, вмешался случай… какие-то деревенские олухи отвинтили ему голову.

– Очень интересно, – откликнулся я. – Не пойму только, зачем ты мне все это рассказываешь.

– Ты же сам просил!

Я постарался состроить невинную физиономию. Видимо, мне это не очень удалось, потому что Фокин прикрикнул на меня:

– Не строй мне таких рож! – И уже более спокойно: – Продолжаю повествование. С твоей помощью Корытникову удалось завладеть ключиком от сокровищ… ну, не прикидывайся, ты же все знаешь… – Лева с усмешкой посмотрел на меня. – Кстати, покойный Бублик был похож на тебя как две капли воды. Просто поразительное сходство!

– Припоминаю, Бутыльская что-то говорила об этом.

– Корытников на допросе, сдавая тебя с потрохами, показал, что ты владеешь какой-то необычной способностью внезапно исчезать… Это правда?

Фокин пристально посмотрел на меня. Возможно, он хотел уловить мгновение, когда я начну таять, как льдинка на мартовском солнце. Пришлось напрячься. Я почувствовал, как задвигались, заиграли лицевые мышцы, а глаза от изумления выкатились из орбит. Недаром я так скрупулезно изучал систему Станиславского. Я издал возглас возмущения, удивления и еще черт знает чего.

Фокин фыркнул и повернулся ко мне спиной.

– Держи, – и он всучил мне веник.

Я принялся обрабатывать его костистую спину с таким рвением, словно хотел вымолотить из него душу.

– Ведь можешь, когда захочешь, – довольно прокряхтел он спустя минуту, отбирая у меня веник. – Вообще, все лихо закручено, как говорится, нарочно не придумаешь. Надо бы с Бутыльской обмозговать, не накатать ли нам очередной детективный шедевр. Она, хоть и разбогатела баснословно, из любви к искусству продолжает со мной сотрудничать. Поразительно умная женщина! Понимает, что с правоохранительными органами лучше жить в мире. Ну-ка, подставляй спину!

Глава 36

Редакцию, которой я отдал почти двадцать самых своих лучших, как я теперь понимаю, лет, теперь не узнать. Заокеанский босс либо окончательно повредился умом, либо решил шагать в ногу со временем, а возможно, и то и другое: он уволил всех, кроме Бутыльской, меня и шустрого курьера без имени, который сел в мое кресло. Митрофан Круглов, пришлось-таки запомнить его имя, тут же вернул в редакцию Эсмеральду, девицу с выдающейся задницей и нахальными глазами, и она стала его правой рукой.

– Вот так номер! – восклицал Петька. Он с поразительной быстротой промотал свой карточный выигрыш и пребывал теперь в полнейшей растерянности. – Жена померла, а вдобавок меня еще и выставили на улицу. Не знаю, что и делать. То ли вешаться. То ли жениться. То ли на какую-нибудь гору от злости залезть.

В отличие от Петьки, Лондон и Берлин знали, чем заняться: они гордо расправили плечи и решили вновь податься в истопники.

– Во-первых, там регулярно платят. Во-вторых, там всегда тепло. В нашем возрасте это немаловажно. Когда-то городские котельные, приютив немало бородатых и безбородых правозащитников, стали колыбелью диссидентского движения. Мы не собираемся свергать режимы: время не то, да и здоровье пошаливает. Но присматривать вполглаза за манометрами и колосниками сможем.

Митрофан подчеркнуто вежлив и по любому вопросу обращается ко мне. Я отношусь к нему с опаской. От таких субъектов, по опыту знаю, можно ожидать чего угодно: и неожиданного подвоха, и неожиданной поддержки.

Уходить из редакции я пока не намеревался. Во-первых, надо было как-то спасаться от безделья, а во-вторых, мне необходима была ширма, за которой я мог бы прятаться и без помех тратить значительные суммы. Для всех я по-прежнему оставался редактором престижного столичного издательства, у которого водились денежки.

– Пора старой кобыле в стойло, – сказала Бутыльская и написала заявление об уходе по собственному желанию. Она закатила прощальный пир, то есть дала «отходную».

Живет она теперь в высотке на Котельнической набережной. Там у нее квартира колоссальных размеров, которая занимает целиком весь этаж – не то двадцать первый, не то двадцать второй. По ее словам, раньше в ней жил какой-то северокавказский весельчак, который повадился жарить на балконе бараньи шашлыки. Дым поднимался до небес, жирная копоть оседала повсюду – на соседних балконах и даже на шпиле, увенчанном золотой звездой с серпом и молотом. Налопавшись шашлыков, кавказец принимался распевать оперные арии, да так громко, что его слышали аж на противоположном берегу Москвы-реки. Возмущенные соседи направляли к нему депутацию за депутацией. Ничего не помогало, он продолжал реветь, как пароходная сирена. Соседи обратились в суд, и громкоголосому любителю шашлыков пришлось перекочевывать в Ниццу.

– Зачем вам такая исполинская квартира? – ошеломленно спрашиваю я, осматривая пятнадцатую комнату.

– Ах, Илюшенька, неужели непонятно? Мое детство прошло в Одессе, на Воронцовской слободке, там, в десятиметровой клетушке, кроме мамы, папы, нас с сестрой и братом обретались еще бабушки и дедушки, по паре с каждого куста. Теснота несусветная! Хочу на старости лет шикануть. Кроме того, у меня приготовлен для тебя сюрприз… – она взяла меня за руку, – закрой глаза. Идем!

Я зажмурился и послушно последовал за ней.

– Вуаля! – услышал я.

Я открыл глаза и едва не закрыл их снова. Бутыльская держала в руках картину в скромной раме. «Бонифаций»! Не подделка, не копия, а самый что ни на есть кондовый Сурбаран. У меня хватило хладнокровия спросить невинным тоном:

– Я видел ее… – я прищурился и сделал шаг назад, – я видел ее в квартире покойного маршала. Я не ошибаюсь?

– Не ошибаешься, Илюша. «Коленопреклоненный Святой Бонифаций перед папским престолом». Это Франсиско де Сурбаран! – произнесла она благоговейно. – Картина действительно висела в доме Богданова. Я всегда полагала, что это подделка. Тысячу раз проходила мимо и не замечала. Потом ее подменили, помнишь, Фокин рассказывал. Я выкупила «Бонифация» у вдовы одного армянина, Геворкяна, ты с ним, случаем, не был знаком?

– Случаем, был. Он умер у меня на руках в страшных судорогах.

– Пусть повисит недельку, радуя глаз, – сказала она, не слушая меня и вешая картину на стену, – затем я торжественно передам шедевр министерству культуры.

Значит, Геворкян обманул меня: он не привлекал к этому делу Сашку Цюрупу, а оставил картину себе. Никому верить нельзя! Как же я правильно сделал, что спровадил его на тот свет!

– Извините, Эра Викторовна, откуда у вас столько денег? Вы что, продали замок племянника?

Я хотел спросить, знает ли она что-либо о бубликовских сокровищах, что хранятся в стокгольмском банке, но вовремя одумался.

– Можешь не извиняться. Замок пока не продан. А вот маршал… этой святой и, как оказалось, очень и очень богатый человек оставил мне дачу в Усове, квартиру на Знаменке и картины. А там кроме Сурбарана… – тут она сделала паузу и опять посмотрела на меня, она прямо прожигала меня своими черными глазами, – кроме Сурбарана там были полотна грековских студийцев, которым сейчас цены нет, соцреализм снова в моде, и тупоголовые богачи не скупятся. Дачу стерег тибетский мастифф, подумать только, этот барбос стоил около миллиона долларов, уму непостижимо! За редкого человека столько дадут. Разумеется, дачу я продала. Я даже не хочу говорить, сколько она стоила… я ее загнала к чертовой матери, вместе с мастиффом. Вот тебе и копеечка. На Сурбарана хватило, да еще и осталось. А уж когда продам замок… Не продешевить бы. Еще есть вопросы?

Вопросов было столько, что я не знал, что с ними делать. Вопросов было столько, что я начал в них запутываться. И чуткая Бутыльская пришла мне на помощь.

– Илюшенька, эта пухленькая девица, любимица Богданова, она видела тебя, когда ты присматривался к Сурбарану… она Фокину, а Фокин, по старой памяти, мне, а там…

Отпираться был бессмысленно, и поэтому я промолчал.

– Илюшенька, ты знаешь… я всегда к тебе… ты хороший парень… но, похоже, тебе надо делать ноги.

Глава 37

Вернулась из Италии Рита. Место администратора после смерти Тамары Владимировны пустовало, и Рита села в ее кресло.

Она опять похожа на девочку-подростка. Щурит свои красивые глазки и поминутно невинно пожимает хрупкими плечиками. Я истосковался по ней. Вернее, по ее умению вытворять в постели черт знает что, сохраняя при этом целомудренный вид.

– Как тебе это удается после бесконечной вереницы сексуальных партнеров? – спросил я ее как-то.

– Что – это?

– Водить мужиков за нос.

– У артистов научилась, – беззаботно ответила она и опять пожала своими девичьими плечиками.

– Что-то быстро приелся тебе этот твой композитор.

– Да ну его! Он либо винище трескал, либо барабанил по клавишам. Обожал при мне пукать. Вонял при этом почему-то жженой пробкой или изоляцией.

– Видно, внутри у него что-то перегорело.

– Ты думаешь? – серьезно спросила она.

– Такое часто случается с немецкими композиторами, от перенапряжений.

– Что с него взять – немец, он и есть немец.

– Он, кажется, австриец?

– Что немец, что австриец – один черт. Австриец даже хуже. И потом, он оказался страшным жадюгой. Следил, чтобы я экономно расходовала воду. Поверишь, я неделями не мылась! Обтиралась губкой, спрыснутой дешевым дезодорантом! Мне кажется, от меня до сих пор потягивает освежителем воздуха. Еле я вышибла из него копейку на обратный билет. Уж лучше три русских мужика за ночь, чем один австриец в неделю.

Кто-то звонит мне по ночам. Звонит и молчит.

Удивительное дело, когда Аня остается у меня на ночь, телефон безмолвствует.

Когда же Рита остается у меня на ночь, телефон звонит, не переставая.

* * *

Я поворачиваю голову и вижу пряди золотистых волос, разбросанных по подушке. Я смотрю на чистый выпуклый лоб, на милый детский носик и губы, приоткрытые в пленительной улыбке. Аня спит, посапывая, как ребенок. Она и есть ребенок: ей всего-то шестнадцать или что-то около того. Надо бы разузнать поточнее, а то мало ли что… Сейчас мода на ловлю педофилов, в число коих может легко попасть любой, кто пользуется… ну, к примеру, услугами малолетних уличных проституток.

Не каждому сорокалетнему переростку выпадает удача спать с юной девушкой, которая к тому же еще и сказочно красива.

Я по-прежнему не мог понять, чего больше было в моем чувстве – страсти, романтики, нежности, болезни, сумасшествия? Я старше ее, наверно, вдвое, а то и втрое. Это не беда, об этом можно забыть, коли в груди неистовствует сердце, отремонтированное кардиологами Склифа. И потом, солидная, даже кратная, разница в возрасте никогда не останавливала тех, кто не боится пересудов. Таких примеров, особенно в мире публичных людей, сколько угодно. И таким связям, лицемерно осуждая, во все времена тайно завидовали. Словом, преклонный возраст любви не помеха, и любви все возрасты покорны при условии, что речь идет о пожилом мужчине и юной женщине.

Аня была дочерью сразу двух – удивительное дело! – моих друзей. Было, было в моем чувстве что-то запретное, с приторным привкусом тлена и сладкой прели. Словно меня соблазнила родная дочь. И в то же время у меня не было ни сил, ни желания противиться своей почти порочной страсти.

Аня живет в квартире одного из своих отцов – в квартире Димы Брагина. Она ничего в ней не поменяла. Только разложила на столе карандашные эскизы Димы. Неужели поняла, что Дима был больше, чем прилежный копиист?

Я предлагаю ей поехать со мной к черту на рога, то есть на край света. Я предлагаю ей на выбор любой край света: от Мушероновки до Азорских островов.

– Азорские острова?

– Да-да, Азорские. Там есть на что посмотреть. Из достопримечательностей: церковь Святого Духа, часовня Носса-Сеньора-душ-Анжуш и несколько ветряных мельниц.

– Мельниц? – озадаченно переспросила она. – К чему нам мельницы, да еще ветряные?

– Будем с ними сражаться.

Перед сном я в который раз пытаюсь покопаться у себя в душе. Кроме потемок, не нахожу ничего интересного.

Однажды ночью я проснулся от тревожного ощущения, что на меня кто-то смотрит. И не ошибся. Ночник освещал бледное лицо Ани, она, не мигая, смотрела на меня.

– Милый мой, я всё-всё знаю, – еле слышно прошептала она.

Зачем она это сказала? Чтобы меня попугать? Уверен, когда она постареет, станет походить на ведьму. Уже сейчас кое-что просматривается. Этот взгляд косящий, немигающий… Помело бы ей да деревянную ступу. Но разве их сейчас найдешь – всё давно расхватано.

В который раз я отмечаю, когда она остается у меня, мой телефон по ночам молчит. Ведьма. Точно ведьма.

Глава 38

Мне по душе смысл основополагающей максимы Павла Петровича: будешь мелочиться и тырить батоны, сядешь «по полной». Понимай это так: большому кораблю – большое плавание, а малому – каботажное. Поэтому, не поставив в известность автора максимы, я приобрел билет до Стокгольма и еще раз наведался в тамошний банк. Если за мной и следили, то делали это весьма искусно: никакой слежки за собой я не обнаружил.

Я опустошил ячейку. Вернее, почти опустошил. Я оставил только одно колье, самое большое и самое дорогое. Поднаторев на сбыте драгоценностей, я уже мог на глазок определить его стоимость. Оно одно превышало по цене все остальные в сто, а может, и в двести раз. Надо было что-то оставить себе на черный день. «Никто не знает, как может повернуться жизнь», – помнится, сказал некогда владелец шестисот Гоголей.

Когда я выбирал из ящичка предпоследнюю коробочку с драгоценностями, то обнаружил под ней вчетверо сложенный лист бумаги и рядом – ключ, по форме очень напоминающий заветный ключик, но превосходящий его размерами примерно вдвое. Кроме того, он отливал золотом. Золотой ключик. Коли ключ этот в два раза больше первого, можно предположить, что где-то припрятано и драгоценностей в два раза больше.

Письмо я сунул карман. Туда же положил и ключ. Потом разберусь, что к чему.

Развернул я листок только по приезде в Москву. Очень интересная бумажка.

«Когда игра заканчивается, ферзь и пешка падают в одну и ту же коробку». Да он был просто философом, этот Бублик! Жаль, что мы не были знакомы до того, как ему отвинтили голову. Мы бы подружились.

Записка меня озадачила. Зачем Бублик все это написал? И зачем положил рядом с бесценными сокровищами? Бублик что-то предвидел? Свою скорую смерть? Если предвидел, то зачем делился этим знанием с гипотетическим грабителем? Или он написал ее самому себе?

Потом я нашел простое объяснение: говорил же мне Корытников, что незадолго до смерти Бублик свихнулся. А гении и сумасшедшие нередко обладают фатальным даром предвидения. Впрочем, чему здесь удивляться: даже школьник знает, что жизнь всегда завершается смертью. Так что философствуй, не философствуй – конец один.

* * *

В одно прекрасное утро я незаметно покинул свою квартиру на Покровском бульваре.

Перед этим я приобрел новый паспорт. Злостные неплательщики алиментов знают: сделать это несложно. Были бы деньги. Помогли высококлассные специалисты из Марьиной Рощи. Мое новое имя Андрей Андреевич Сухов.

Надо было придумать, как поступить с Сапегой. Мне было жалко расставаться с ним, но оставлять его в живых не имело смысла: он, так сказать, выработал свой жизненный ресурс и должен был исчезнуть. Но не бесследно. Опыт убийств у меня был. И опыт достаточно богатый. А вот суицид был мне внове, в области самоубийств я был, так сказать, новичком. Настало время наверстать упущенное.

Пришлось вспомнить, что сказал Фокин по поводу смерти Пищика. «Банальный стресс! Реакция организма на воздействие различных неблагоприятных факторов. Обычное дело. Таких самоубийств в Москве каждый день до черта и больше».

Что ж, подумал я, вот этим и займемся. Я давно никого не убивал. У меня чесались руки, так мне хотелось кого-нибудь прикончить – ну, хотя бы самого себя. Итак, решено – стресс. Сапеге предстояло умереть. От чего? Ну, хотя бы от разбушевавшегося стресса. Сапега был обречен. «Труп» поищут-поищут, не найдут, спишут, как списывают устаревшую технику по сроку полезного использования, и, сдав дело в архив, через неделю забудут.

Жизнь – величайший подарок, и дешевить с ее продажей негоже. Даже если эта продажа – фикция от начала до конца. И хотя я намеревался лишь инсценировать свой добровольный уход из жизни, я решил обставить все солидно и по возможности реалистично. И тут, на счастье, мне вспомнилась бессмертная пьеса Льва Толстого. Придется стать живым трупом, лучше утопленником – так вернее. Что ж, стоит попробовать. Оставить на Софийской набережной прощальное письмо. А также просроченный проездной с моей фотографией, ношеные носки и голубые кальсоны – непременно с дыркой на заднице. Все это демонстративно разложить на парапете, у лестницы с гранитными ступенями, ведущими к смерти. Конечно, можно обойтись и без голубых кальсон, но с кальсонами смертельный водевиль будет выглядеть более убедительно, с одной стороны, принижая фальшивый пафос, с другой – придавая всему действу драматическую достоверность. Оставалось купить голубые кальсоны. Дырку можно провертеть потом.

Как это романтично – стать живым трупом! Я смотался на описанную великим моралистом Софийскую набережную – присмотреться к месту предстоящей трагедии. Оно мне не понравилось: за сто с лишним лет набережная приобрела вызывающе праздничный вид, она стала настолько жива, весела, шумна и многолюдна, что ни одному вменяемому самоубийце и в голову не придет сводить там счеты с жизнью. Придется заменить ее набережной потише и поспокойней. Например, набережной Тараса Шевченко. Тем более что с ней у меня связано немало трогательных воспоминаний.

И вот прощальное письмо написано. Вернее, украдено у Маяковского, который умел шутить, даже глядя в дуло пистолета. «Прошу в моей смерти никого не винить, покойник этого не любил…» Можно по-разному относиться к поэзии Маяковского, но предсмертный выплеск его вдохновения – это строка гения. Концовка была моя, она тоже была не без юмора, но в то же время многократно усиливала трагизм: «Никто не знает, как мне все осточертело!»

Обстоятельства, сопутствовавшие мнимому самоубийству, я из соображений гуманности опущу, дабы у брошенных дам и прыщавых юнцов, проваливших выпускные экзамены, не возникло непреодолимого желания тут же побежать топиться. Скажу лишь, все произошло, как и положено, под покровом ночи. Итак, Сапега умер, да здравствует Сухов!

Мне посчастливилось узнать, к какому выводу пришел следователь, ведший дело о моей смерти. Взяв за основу прощальное письмо и добавив кое-что от себя, он написал, что самоубийца увлекался стипль-чезом, бегал по ночам в одном исподнем по набережной Тараса Шевченко, однажды ему все это осточертело, и он, предварительно сняв подштанники, сиганул в Москву-реку.

…Оказалось, что затеряться в Москве, в этом безумном муравейнике, где перемешалось все на свете, легче легкого – стоит только захотеть. Я полагал, что будет лучше, если я съеду с квартиры, не заплатив по счетам за свет, газ и прочие коммунальные услуги. Я даже решил оставить в доме все как есть. Пусть мой отъезд будет напоминать паническое бегство. Если не поверят в мою смерть, пусть ищут меня на вокзалах и аэропортах. Я же никуда из Москвы не уеду. Сниму квартиру и буду в ней жить-поживать.

Чтобы иметь садомазохистскую возможность каждое утро любоваться местом своей драматической «гибели», я снял в похожем на крепость «сталинском» доме на берегу Москвы-реки огромную трехуровневую квартиру, из окон которой открывался прекрасный вид на вышеозначенный парапет и вышеупомянутую гранитную лестницу.

Я жизнь свою веду беспечно,

Давно мне не о чем жалеть,

Но если б жизнь продлилась вечно,

Я предпочел бы умереть.

Кто это написал? Вряд ли кто-то из моих знакомых: среди них поэтически настроенных на преждевременную смерть найти не так-то просто. Скорее, это я сам накропал в минуту душевной невзгоды, то есть когда был молод и глуп. Накропал и забыл, а когда подоспело время, память выволокла эту мерзость из закоулков подсознания.

«Я предпочел бы умереть…» Если я столь легковесно, наплевательски и непочтительно относился к собственной жизни, с какой стати мне уважительно относиться к чужой?!

«Приучить себя ходить по лезвию ножа между абсурдом вымыслов и действительностью. Потешаясь над вечностью, балансировать между прошлым и будущим», – высказался некогда один криминальный философ.

Пока не поздно, нужно пересмотреть свое жизненное кредо. За мной охотятся, помимо Фокина, еще какие-то личности, которые, стоит им меня изловить, церемониться не станут. Возьмут и подвергнут страшной казни. Четвертуют, колесуют, посадят на кол, сожгут в паровозной топке, закатают в асфальт. Вообще, странно, что меня еще не прищучили. Видимо, и вправду держат на коротком поводке. Так им удобнее. Держат и выжидают. Чего?.. Моей ошибки? Трудно было разобраться в их намерениях.

Будем летать в ноосфере, но на разных высотах, будем менять скорость, направление и эшелон, как говорят авиаторы. Для начала мне надо было изменить внешность. Оказалось, достаточно было обрить голову, отпустить усы и водрузить на нос роговые очки с простыми стеклами. Я изменился до неузнаваемости. Одно плохо: я потерял привлекательность. Я стал походить на начинающего пенсионера. Не хватало только костылей и перхающего кашля. Но со временем можно обзавестись и этим. Впрочем, на внешность можно наплевать: чтобы нравиться девушкам, необязательно быть молодым и красивым – главное, чтобы в карманах что-то позвякивало. Изменив внешность, я не позабыл и о паспорте, те же специалисты из Марьиной рощи, естественно за плату, мастерски вклеили в него новое фото.

Я часто подхожу к зеркалу и изучаю свое новое лицо. Мне нравится форма моего гладкого черепа, похожего на яйцо эпиорниса. Я видел такое в Дарвиновском музее. Оно поражало гомерическими размерами и совершенством формы. С каждый днем мой череп становится приятней на ощупь и круглей, то есть приближается к идеалу. Если так пойдет и дальше, не за горами то время, когда моя голова, безукоризненная с точки зрения формы, займет достойное место в палеонтологическом музее, по соседству с яйцом пернатого чудовища.

Помнится, Петька декламировал Бродского. Было там что-то о черепе, в крепость и основательность которого великий поэт по какой-то причине безоговорочно верил. Почему бы и мне не поверить в свой череп?

От черепа переходим к одежде. Каким наслаждением было для меня полностью обновить свой гардероб! Я словно вылезал из старой кожи. Трусы, носки, рубашки, домашние шлепанцы, вся эта мелочь, тысячу раз стиранная и перестиранная, привычная до отвращения, выцветшая и даже штопанная мною лично, – это я умею делать не хуже старозаветных бабушек, – все эти вещественные реалии старого времени были отправлены на помойку. Я стряхивал с себя гнусную рутину прошлой жизни. Я жаждал внутреннего обновления и, хотя понимал, что это всего лишь уловка, что замена одних вещей на другие ничего не значит, делал одну покупку за другой. Через неделю купил дорогущий «Понтиак». Надо было выжать из богатства максимум возможного.

Корней Чуковский сказал: «Человек рождается, чтобы износить четыре детских пальто и от шести до семи взрослых. Десять костюмов – вот и весь человек». Не помню, сколько пальто я износил в детстве, но, чтобы все было по Чуковскому и наверняка, я заказал десять дорогих пальто и несколько не менее дорогих костюмов, а заодно приобрел восхитительную шляпу борсалино. Купил несколько пар башмаков из крокодиловой кожи. Обзавелся поваром.

Десять пальто, столько же костюмов, одна шляпа, крокодиловые башмаки, да еще не учтенные Чуковским «Понтиак» и повар – вот и весь человек на мой лад. Убежден, этот человек должен был выглядеть более внушительно, чем тот, которого имел в виду Корней Иванович.

Проделав все это, я предпринял очередную попытку начать новую жизнь.

Через подставных лиц я купил у Бутыльской дворец Бублика.

Я решил – уже после покупки – осмотреть его со всех сторон.

Я кружил вокруг здания и плевался. Нелепый колосс о шести углах, четырех этажах и бездне толстых колонн вызвал у меня странное чувство. Даже если позабыть о страшной голове без уха, сооружение навевало мрачные мысли и производило отвратительное впечатление. Посмотрим, как все это можно исправить.

Ну, с фасадом, колоннами, то есть с «внешностью» этого несуразного творения, ничего не поделать. Избавиться от него можно, только взорвав тонной тротила. Или уничтожив напалмом. Но я же не Герострат, который ради дешевого пиара подпалил храм Артемиды. Впрочем, поджечь это уродство можно и без намерений прославиться. Посмотрим, как ляжет карта, то есть все будет зависеть от того, какое у меня будет настроение через месяц-другой.

А пока, чтобы скоротать время, я решил заняться переустройством. Окончательно поняв, что придется ограничиться внутренней переделкой, я с энтузиазмом принялся за дело. Нанял фирму, руководимую чрезвычайно деятельным молдаванином, который выдавал себя за дипломированного дизайнера.

В короткий срок исчезли огромные зеркала в золоченых рамах, безвкусные, театральных размеров, светильники и прочая дребедень в азиатском вкусе. Вся эта кричащая мишура была задешево сбагрена местному цыганскому барону.