Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Эге, да тут доллары! – воскликнул я, выгребая из сейфа пачки купюр. – Да тут… на глазок не меньше миллиона! Деньги – это, конечно, прекрасно, но мне нужны алмазы пламенные в лабазах каменных! Где изумруды и иные столь же ценные камушки, мой добрый друг Генрих?

– Что я, идиот, что ли… в наше неспокойное время держать дома драгоценности?

– Значит, драгоценности нельзя, а деньги можно?

– Должен же я иметь что-то на карманные расходы. И потом, я играю в карты… Как без наличности-то?

– Убедительно.

В целом все складывалось не так уж и плохо. Денег было столько, что я с трудом затолкал их в мешок. Мой оппонент угрюмо следил за мной и тяжело дышал.

Оставалось сделать завершающий шаг.

Я огляделся. Книжные шкафы, уходящие под потолок, письменный стол с лампой под зеленым абажуром, компьютер с двумя мониторами. Все говорило о том, что здесь обитает человек, привыкший работать в тиши кабинета. И тут мне пришла в голову шутливая идея.

– А знаете, у вас, возможно, появится шанс выжить, – сказал я в раздумье. – Ведь вы, судя по всему, – я рукой указал на книжные шкафы, – интеллигентный человек, много читавший и много, так сказать, познавший. Не так ли?

– Разумеется, – охотно подтвердил оппонент, – я люблю читать… – он помедлил, – сейчас я, например, с интересом изучаю книгу Гюнтера Вермуша «Международные фальшивомонетчики». На прошлой неделе читал «Аферу вокруг червонцев» того же автора.

– Я безмерно счастлив, что имею дело с образованным, начитанным человеком! Поэтому предлагаю сыграть в игру. На кону ваша жизнь. Советую отнестись к моему предложению с не меньшей серьезностью, чем к русской рулетке. Итак, начинаем игру под названием «Литературно-художественная лотерея». Правильный ответ – и вы спасены. Итак, первый вопрос: кто написал «Потерянный рай»? Не знаете? Жаль… А «Тропик Рака»? Тоже не знаете? Из какого класса вас выгнали? Не выгоняли? Странно. У вас высшее образование?! Все понятно: купили диплом. Нет? Невероятно! Ну, хорошо, последний вопрос. Последний, учтите! Отгадаете и утро надвигающегося дня вы встретите в дурном расположении духа, но живым! Если нет, часам к восьми утра температура вашего тела понизится до комнатной. Итак, кто написал «В поисках утраченного времени»? Даю подсказку, называю три имени: Донцова, Толстой, Пруст. Ну, кто из них? Ну же, быстрей, не тяните!

Толстяк так наморщил лоб, что у него затрещала кожа на затылке. Я извлек спицу из футляра и посмотрел на часы:

– У вас в запасе пять секунд. Ваша жизнь в ваших же руках, мой добрый друг Генрих. Ну, смелей! Безумству храбрых поем мы песню! – вскричал я, подбадривая его и больше самого себя.

– Донцова! – выкрикнул он и с мольбой посмотрел на меня. Я отвел глаза и укоризненно покачал головой. Добрый друг Генрих меня разочаровал.

…Через четверть часа я покинул квартиру. За плечами у меня болтался мешок с деньгами. Я мог бы вызвать такси или поймать бомбилу, вряд ли кто-нибудь отказался уважить Деда Мороза. Но я решил, что прогулка пешком не повредит. Да и мысли надо было привести в порядок: все-таки не каждый день занимаешься грабежом. «Лиха беда начало, – шептал я, облизывая горячие губы, – лиха беда начало».

Надвинув шапку на глаза и опираясь на посох, я величественно шествовал по Сретенке, несмотря на ночной час наводненной праздным людом, и потел. В рот лезла ватная борода. Под красным тулупом, украшенным золотыми и серебряными звездами, было нестерпимо жарко. Но на душе было легко, и я, с симпатией думая о добром друге Генрихе, принялся напевать себе под нос лапаллисаду – песенку, некогда сложенную развеселыми французскими солдатами: «За четверть часа до смерти он был еще жив».

Новый год был не за горами, и подвыпившие москвичи и гости столицы пребывали в предпраздничном расположении духа, поэтому никто не обратил на меня никакого внимания. Только на Хохловской площади троица великовозрастных оболтусов попыталась экспроприировать у меня мешок с деньгами. Я отогнал их посохом и грозным окриком.

Не считая этого незначительного эпизода, к себе домой, на Покровский бульвар, я добрался без приключений. Если уличные веб-камеры кого и засекли, то засекли они не меня, а Деда Мороза, каких немало в такие дни гуляет по Москве.

Поскольку я пишу воспоминания, а не инструкцию для начинающих грабителей, то позволю себе опустить некоторые специфические подробности той незабываемой ночи. Скажу лишь, что перед уходом из квартиры доброго друга Генриха я, набрав «код второгодника», замкнул сейф. А еще раньше я вложил в его несгораемое чрево, на полочку рядом с пистолетом и гранатой-лимонкой, Библию, раскрытую на Плачах Иеремии. Конечно, замена не равнозначная, ибо Библия, если говорить об истинной ее ценности, стоит, – это признали бы даже закоренелые безбожники, – куда больше тех денег, что я извлек из сейфа. Зачем я так поступил с Библией? По-моему, в смерти, как, впрочем, и в жизни, всегда должно найтись место шутке. Доброго же друга Генриха я отволок в спальню и, втащив на кровать, по подбородок прикрыл одеялом. При свете ночника выглядел он просто молодцом. Только нос заострился.

Глава 4

Тамара Владимировна, старший администратор Объединенного Драматического театра, в последнее время повадилась напиваться и звонить мне поздно вечером, а иногда и ночью. Звонит, дышит в трубку и говорит, что жить без меня не может. Я не верю ни единому ее слову. По-моему, ее просто пугает перспектива трястись в промерзшем вагоне ночной электрички: живет она в Подмосковье, то ли в Орехово-Зуеве, то ли в Подольске. Надо заметить, Тамара Владимировна чрезвычайно хороша собой, она высокого роста, у нее точеные ноги и пышная грудь, да и пахнет от нее, несмотря на неумеренную тягу к выпивке, антоновскими яблоками и сливочными тянучками – так пахнут опрятные дети. Утром, после ночных ласк, она исчезала, никак не беспокоя меня до следующего раза. Я терпел ее выходки, памятуя о ее молодом и красивом теле. И не только памятуя, но и, так сказать, осязая.

Вот и на этот раз она позвонила мне во втором часу ночи, как раз тогда, когда я пересчитывал купюры и разогревал себе борщ. Ну вот, приедет, подумал я раздраженно, помешает пересчитывать приятно шелестящие бумажки, между делом слопает мой борщ да еще и обглодает сахарную кость – она, как похотливая людоедка, обожает подкрепляться перед занятиями любовью. Я послал ее ко всем чертям.

Тамара Владимировна заплакала и бросила трубку. Я знаю ее, она все равно не сегодня завтра напьется и опять позвонит.

С Тамарой Владимировной я познакомился полгода назад. При обстоятельствах, о которых расскажу ниже. Вообще истории моих знакомств с представительницами слабого пола любопытны, поучительны и заслуживают отдельного рассказа. Где я только не знакомился с барышнями! В лифте. В кафе. В студенческой курилке. В поездах дальнего и пригородного следования. В метро, в трамвае. В приемной зубного врача. В магазине. За игорным столом. В зале судебного заседания. В «клизменной» клиники института лечебного питания. На рыбалке. В котельной. В самолете. На футбольном матче. В такси. В телефонной будке. Один раз даже в женском туалете. Два раза в морге.

Много лет назад в съемной квартире на Арбате, мы, трое молодых лоботрясов, прогуливая лекции и не зная, чем себя занять, придумали необычное состязание. Суть его заключалась в следующем: надо было как можно быстрей закадрить барышню и уложить ее в постель. Кинули жребий. Я вытянул короткую спичку и отправился на промысел. Мои друзья включили секундомер. Не помню уж, как мне это удалось, но некая смазливая охотница до приключений лежала подо мной уже через 28 минут и 34 секунды после знакомства. Скорость даже по нынешним меркам вполне приличная.

Рекорд был перекрыт в тот же день, еще до обеда. Моему приятелю Петьке Меланхолину хватило двадцати двух минут, чтобы пулей вылететь из квартиры, вернуться с какой-то сопливой оборванкой на костылях и удалиться с ней в спальню. Через мгновение заскрипели пружины матраца.

Мы с Сашкой Цюрупой, другим моим приятелем, были шокированы: у отроковицы был мужской кадык и нос, как у павиана. И потом – эти костыли… Мы были готовы оспорить Петькину победу.

– Это некорректно! – заорали мы в один голос, когда вечером приступили к подведению итогов. – Такую образину соблазнить куда легче, чем красотку!

– Начхать мне на ваши претензии, – невозмутимо ответствовал Петька. – При заключении пари не оговаривались ни внешность, ни возраст, ни гендерная принадлежность жертв наших сексуальных притязаний. Я мог привести кого угодно – хоть Красную Шапочку, хоть старуху Изергиль, хоть солиста Большого театра или солдата-сверхсрочника. Я мог привести даже трансвестита, если бы имел на то охоту и знал бы, где они околачиваются. Главное – проделать все максимально быстро. Что же касается пассажа о том, кого легче соблазнить – красавицу или уродину, тут я готов поспорить еще раз. Хотел бы я посмотреть на того храбреца, который обольстит мадам Широкову-Грант!

Меня и Сашку передернуло. Доцента кафедры структурной и прикладной лингвистики Олимпиаду Прокопьевну Широкову-Грант назвать красавицей не смог бы даже изголодавшийся по женской ласке Робинзон Крузо. Олимпиада Прокопьевна весила не менее десяти пудов и отличалась чрезвычайно злобным нравом. Кроме того, у нее были усы. Ее боялись не только студенты, но и сам Михаил Никитич Зозуля, грозный декан филфака. За глаза ее называли Чудовищем. К слову сказать, спустя два года именно Чудовище помешает Петьке получить диплом.

…Однажды я сподобился познакомиться с девушкой совсем уж невероятным образом, назовем это методом беспроводной сантехнической коммуникации. Случилось это зимой, в новом, только что открывшемся пансионате «Голицыно». Катаясь на лыжах в очень морозный и ветреный день, я подхватил жесточайший насморк и решил поэкспериментировать с собственной носовой полостью, промыв ее раствором 72-процентного хозяйственного мыла. Совет мне дал уж не помню кто, скорее всего, какой-то изувер, желавший мне мученической смерти. Склонившись над раковиной, я трубно чихал, сморкался кровью и отчаянно матерился, на чем свет стоит костеря советчика. И тут я услышал девичий смех, который шел прямо из слива умывальника. «Эй! – взревел я, мгновенно позабыв о страданиях. – Я не знаю, кто вы, прекрасная незнакомка, но я уже влюблен в вас! Я живу над вами, в шестом «люксе»!» Через полчаса мы уже сидели с ней в баре, наливаясь коктейлями, а ночь она провела у меня в номере. Утром она мне сказала: «Знаешь, чем ты мне сразу понравился? Ты душу вкладывал в сморкание».

Кстати, она напомнила мне, что вечером, когда мы изрядно нарезались, я поклялся, что на ней женюсь. Поэтому, дескать, она мне и уступила. Если бы не это, она сохранила бы честь в целости и сохранности.

Я подумал и сказал:

– Очень сожалею, но ты не оправдала моих надежд. Поэтому встреча объявляется товарищеской.

Она долго хохотала. Люблю девушек с чувством юмора. К сожалению, потом я потерял ее из виду: телефончик куда-то подевался.

Однажды на автобусной остановке я только что купленным ковром, скатанным в трубу, неловко развернувшись, случайно ударил по лицу молоденькую девушку. По улице разнесся звук, словно лопнула автомобильная камера. Слава богу, звук был несравненно сильнее боли. Девушка испугалась, но даже не поморщилась.

Извинялся я, стоя на коленях. Вокруг все смеялись. Засмеялась и она. Плюнув на автобус, мы шли по улице, положив на плечи ковровую трубу: девушка впереди, я сзади. Как это стало возможным? Черт его знает. Итак, она впереди, я сзади. Тут только я хорошенько ее рассмотрел: девушка была очень хороша собой. Позже выяснилось, что она учится в хореографическом училище. А туда, сами понимаете, чувырл не принимают. Словом, все при ней: ножки, фигурка, осанка. А походка, вернее поступь, даже под тяжестью ковра была легка, изящна и пружиниста. Это прибавило мне красноречия: о чем говорил, не помню, но говорил я безостановочно. Дошли до моего дома. Далее последовало деликатное приглашение на чашку чая. Я сразу налил ей водки. Мы расположились на только что купленном ковре. На нем же и заночевали.

История моего знакомства с Тамарой Владимировной была не лишена некоторого романтического флера. В прекрасный августовский день я прогуливался по Театральной площади, у Объединенного Драматического театра, где поджидал Корытникова. Павел Петрович запаздывал. Я ходил взад-вперед возле памятника знаменитому драматургу и предавался мечтам. С утра я испытывал необыкновенный душевный подъем. Очень-очень скоро, думал я с энтузиазмом, я стану богат и свободен как птица. От нечего делать я принялся рассматривать монумент. По моему разумению, драматург со своей окладистой бородой и шлафроком, похожим на медвежью шубу, выглядел как Дед Мороз, зачем-то выкрашенный в черный цвет и волей скульптора вознесенный на вершину гранитного постамента.

В какой-то момент я ненароком поднял глаза и над бронзовой головой прославленного писателя увидел в отрытом окне на втором этаже ослепительную золотоволосую красавицу, которая, кокетничая сама с собой, смотрелась в зеркальце и охорашивалась. Это решило все. Пытаясь привлечь ее внимание, я вскинул руки, замотался, задергался, как пляшущий на нитке паяц. Женщина, а это была Тамара Владимировна, покачала головой и улыбнулась. И очень скоро она стала моей любовницей.

Это ей я обязан карнавальным одеянием, шубой Деда Мороза, которую она одолжила у заведующей театральной костюмерной. К счастью, Тамара Владимировна не любопытна. Редкое качество у женщин. И очень мною ценимое.

Не могу не упомянуть о дерзновенном публичном «выступлении» Тамары Владимировны, которое свидетельствует о ее независимом и свободолюбивом характере. На каком-то весеннем субботнике, когда на уборку территории перед театром согнали всю труппу, она, оттолкнув метлу, сказала:

– Вот еще! Да тяжелее х… я никогда ничего в руке не держала!

…Подсчет купюр я завершил в три часа ночи. Никакого утомления я не чувствовал. И это понятно: миллион долларов вдохнул в меня такой заряд бодрости, что я был готов изрешетить спицами еще дюжину Генрихов.

У меня не было планов взращивать в себе сверхчеловека, которому можно то, чего нельзя другим. Я просто хотел прожить свою жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Отныне я буду грешить осознанно и широкомасштабно.

* * *

Итак, ночь, полная ошеломительных, ярких впечатлений, канула в прошлое. И утро следующего дня, после короткого освежающего сна, бритья и контрастного душа, который был сопровожден громким распеванием оперных арий, я встретил в умиротворенном, прямо-таки благостном расположении духа. Так чувствует себя человек, который живет в ладах с собственной совестью. Я не мог надивиться на самого себя. Я не испытывал никаких гнетущих эмоций. Словно несколько часов назад я проткнул не человека, а тряпичного Арлекина. Я был безмятежен и индифферентен, будто всю жизнь только тем и занимался, что планомерно отправлял людей в лучший из миров. Вот так живешь и не знаешь, на что способен. Давно надо было этим заняться, сколько всего упущено!..

Я включил телевизор и удобно расположился в кресле. Поставил на журнальный столик сковородку с яичницей-болтуньей, посыпал ее кайенским перцем, соорудил гигантский бутерброд с полтавской колбасой и принялся ждать новостной передачи. И вот часы пробили девять. Все было как всегда. Запись вчерашней речи премьер-министра, сдержанно поругивающего подчиненных за нерадивость и медлительность, репортаж о тульском умельце, собравшем вертолет из клистирных трубок, кадры из Непала о страшном землетрясении и в конце – спорт и погода. Была и сенсация, прилетевшая с островов Туманного Альбиона: в Лондоне во время рождественской суеты четыре грабителя, переодевшись в форму адмиралов британского военно-морского флота, совершили вооруженный налет на банковское хранилище, похитив оттуда бриллиантов на общую сумму примерно в 200 миллионов фунтов стерлингов. Эти 200 миллионов меня ошеломили. Я даже подскочил в кресле. Вот это я понимаю! 200 миллионов! Каков размах! Каков куш! Какое величие замысла! И что я со своим жалким миллионом и карнавальной шубой на ватине.

Я перевел взгляд с экрана на окно. Снег крупными хлопьями и хмурое небо. Унылая пора, унылей не бывает. До весны еще месяца три-четыре. «В декабре далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеют глаза у метели…»

Надо бы купить зимнее пальто, рассеянно думал я, старое износилось почти до дыр. Можно было, конечно, обойтись шубой Деда Мороза и шапкой со звездочками из фольги. А что? Напялить на себя все это и марш-марш на работу. Я представил себе, как еду в метро, как, сопровождаемый глумливыми возгласами, поднимаюсь по эскалатору, как, постукивая посохом, задираю прохожих, как вхожу к себе в редакцию.

Я лениво покусывал бутерброд и говорил себе, что напрасно я был так груб с Тамарой Владимировной. Надо бы позвонить, извиниться…

Мои невнятные раздумья нарушил телефонный звонок. Она?..

– Дурак! – услышал я резкий голос Корытникова. – Ты грохнул совсем не того!

Я вхолостую двигал челюстями и молчал.

– Дурак! – со злобой повторил он. И повесил трубку

Через час я был у Корытникова. Не скажу, что он встретил меня с распростертыми объятиями.

– Ты укокошил не того! – набросился он на меня. – Как зовут… как звали этого… твоего?..

– Генрихом…

– А по отчеству?..

– Черт его знает! Он сказал, что забыл…

– Ты грохнул Генриха Натановича! А надо было – Генриха Наркисовича! Ты спровадил на тот свет Генриха Цинкельштейна, крупного фальшивомонетчика, живущего… вернее, жившего этажом ниже! Ты ошибся дверью, раззява!

– Не понимаю, как это произошло… – произнес я озадаченно. – Но я искренне сожалею и готов принести глубочайшие соболезнования родным и близким покойного.

– Не юродствуй! Теперь в тот дом и не сунешься. А там, сударь ты мой, алмазы и сапфиры! Теперь на этом деле крест можно ставить! Вот что ты наделал!

Я подозрительно посмотрел на Корытникова.

– Откуда ты знаешь, что я грохнул не того?

Корытников некоторое время молчал, буравя меня злыми глазами.

– А на что охранник в подъезде? Он что, не человек? Информаторы на то и информаторы, чтобы информировать, а уж за деньги и портвейн…

Корытников подошел к книжному шкафу и забарабанил костяшками пальцев по застекленной дверце. Я присмотрелся к книжным полкам. Ровные ряды книг. Одинаковые золотые корешки. Я напряг зрение. «Тарас Бульба», – прочитал я. И так на всех книгах! Корытников перехватил мой взгляд и слегка смутился.

– Ну да, «Тарас Бульба». Что ж тут необычного? Я раньше приторговывал книгами, – раздраженно объяснил он. – Шестьсот одинаковых томов.

– Шестьсот Гоголей?

– Да, шестьсот! – с вызовом выкрикнул он. – На черный день. Никто не знает, как повернется жизнь.

– Между прочим, – произнес я еле слышно, – я обнаружил у него в сейфе миллион долларов. Наличными.

– Сколько?! Миллион?! Что значит – обнаружил?

– Я его изъял.

Корытников перестал барабанить по стеклу.

– Странная история… – пробормотал он. – И все-таки как это тебя, братец, угораздило так ошибиться?

– Сам не понимаю. Но я готов исправиться. Может, вернуть?..

– Кому? Ты же не можешь примчаться в морг, растормошить мертвеца и сказать ему: простите, мол, убил я вас по ошибке, вот ваш миллион в целости и сохранности.

– Может, вдове? Впрочем, перед смертью он признался, что ненавидит свою жену.

– Ты трепался с клиентом?! – взвился Корытников. – Ты что, парикмахер? Или, может, психоаналитик? Если тебя необоримо тянет к разговорному жанру, обратись ко мне – я всегда к твоим услугам. И учти, на тебя сейчас охотится вся московская полиция.

– Она охотится не на меня. Она охотится на Деда Мороза. На мне были валенки, атласная шуба и шапка с блестками.

– И, конечно, ватная борода! – Корытников не скрывал сарказма. – Оригинально! Интересно, кто тебя надоумил так вырядиться? Уж не Станиславский ли?

– Ты же сам учил меня творчески подходить к делу!

Корытников покачал головой и строго посмотрел на меня.

– Не наследил?

– Я действовал согласно инструкции, – по-военному отрапортовал я.

– Бескровно? Красиво?

– Насчет красоты не знаю. Да и какая там, к черту, красота? Убийство – оно и есть убийство. Но крови не было, это точно. Ни капельки. У меня спицы из особого сплава, – похвастался я, – сверхтонкие и сверхпрочные, на оборонном заводе изготовили. Бабка ими вязала деду тончайшие рейтузы из австралийской шерсти. Заточены под особым углом. Вошли, как в масло, и никаких следов, даже пятнышка не осталось. Пусть теперь следователи поломают голову.

– Станут они тебе ломать голову из-за какого-то фальшивомонетчика, – отмахнулся Корытников.

– Не ты ли только что сказал, что на меня охотится вся московская полиция?

– Мало ли что я сказал, – проворчал он. – Скорее всего, напишут: умер от инфаркта. Тем более что…

– Тем более что покойный был гипертоником, – подхватил я.

Корытников подошел к окну. Он стоял ко мне спиной и смотрел, как валит снег.

– И что же мне теперь делать? – нарушил я молчание.

– А ничего не делать.

– А миллион?

– Можешь растопить им печку: он фальшивый. Это стопроцентно. Ходи на работу, как будто ничего не случилось. Сиди себе спокойно в своем издательстве и не рыпайся. Учись терпению. Умей выжидать. Учись у кота, который сидит возле сахарницы, в которую попала мышь. Кот сидит себе и жмурится: он знает, мышь никуда не денется, мышь достанется ему. Вот он и сидит, вот он и жмурится. От сладостного предвкушения. Иной раз предвкушение наслаждения по силе ощущений сродни самому наслаждению. С особой остротой и болезненностью, – Корытников продолжительно зевнул, – начинаешь это понимать тогда, когда тебе переваливает за шестьдесят.

– Ты что, предлагаешь мне любоваться сахарницей?

– Я, кажется, уже говорил сегодня, что ты дурак?

– Говорил. И притом дважды.

– Да, чтобы не забыть… у меня в самом неотдаленном будущем появится для тебя работенка, – Корытников резко повернулся и подошел ко мне, – есть тут одна идейка. Она пока еще сырая, не оформилась, не обкаталась, но дело может быть… такое… словом, грандиозное, восхитительное дело! – Он положил руку мне на плечо. – Разумеется, тебе надо будет тщательно подготовиться и хорошенько экипироваться. В кого бы ты хотел перевоплотиться на этот раз?

Я вспомнил о лондонском ограблении.

– В адмирала! Адмиралом хочу быть!

Корытников с сомнением посмотрел на меня.

– Интересно, где ты раздобудешь мундир адмирала?

– Там же, где и шубу Деда Мороза.

– Что ж, это все-таки лучше, чем новогодний дедушка. Илья, прошу тебя, отнесись к нашей работе серьезно, шутки в сторону! И для поддержания себя в тонусе не забывай каждодневно душить по коту. Но не того, что сидит возле сахарницы. И не дай тебе бог напортачить на этот раз!

Глава 5

Издательский дом «Олимпиек», в одной из редакций которого я уже почти 20 лет просиживаю штаны, находится в самом центре Москвы.

Редакция обосновалась в нескольких комнатах на последнем этаже старинного здания, обшарпанным фасадом обращенного в Малый Кисельный переулок. Какие-то высоколобые мужи из Общества охраны памятников старины некогда признали здание шедевром русского модерна. Поэтому его не сносят. А стоило бы. Не знаю, какой это модерн и какой это шедевр, но выглядит оно омерзительно, по-моему, эта рухлядь похожа на изъеденный червями гигантский тульский пряник. Внутри все прогнило, последний ремонт делали, наверно, еще при Екатерине Великой. В каждой комнате стоят бездействующие изразцовые печи, в которых навеки погребены рукописи начинающих авторов. Уже при мне подгулявший завхоз попытался использовать рукописи по прямому назначению, то есть для растопки. Но потерпел фиаско – невежда, он не знал, что рукописи не горят!

Кроме печей от прежних времен остались большие черные тараканы – сообразительные, неуловимые, несгибаемые, как легендарный террорист Камо. Их морят, сколько себя помню, не жалея сил и, самое главное, средств. Но таракан, как известно, насекомое бессмертное, и, когда все живое перемрет, а я верю, что это прекрасное будущее не за горами, по земле будут разгуливать только эти мерзкие твари.

Здание это, по слухам, некогда принадлежало Товариществу братьев Баклушиных. Кем были эти братья, и существовало ли вообще когда-либо такое Товарищество, не знает никто.

Набираю номер Леона Дергачевского, знаменитого автора детективов. Знаменитым его сделал я, я его создал, взлелеял, так сказать. Дергачевский мне нужен позарез: без его подписи под уже написанным текстом горит моя полугодовая премия. А это какие-никакие деньги, на которые можно пару-тройку раз с девушкой сходить в приличный кабак.

– Этот сукин сын Дергачевский, видно, запил! – восклицаю я в сердцах. – Опять придется расписываться за него.

На столе у меня всегда порядок. Ничего лишнего. Компьютер, перекидной календарь, записная книжка и остро отточенный карандаш. Вместо фотографии любимой и детей (которых у меня, кажется, нет) – икона, на которой изображен бородач со зверской, прямо-таки разбойничьей харей. Такого повстречаешь в темном переулке, от страха, простите, наложишь в штаны. В стремлении до смерти напугать гипотетического христианина, если тому вдруг вздумалось бы помолиться на это апокрифическое творение, иконописец достиг совершенства. Когда мне неможется после лихо проведенных выходных, я стараюсь на икону не смотреть: боюсь за сердце. Икона – подарок Димы Брагина, нашего редакционного художника-иллюстратора. Дима хороший художник и горчайший пьяница. Сочетание трагическое и, увы, нередкое.

Отчаявшись дозвониться до Дергачевского, я уставился в окно и в который раз задумался о своей странно складывающейся жизни.

«Никогда не ищи оправдания собственным слабостям», – сказал некогда один эгоцентричный сластолюбец. От себя добавлю – и поступкам, сколь греховно они бы не выглядели в глазах обывателя, добывающего себе хлеб насущный честным трудом. Кстати, я почти двадцать лет отдал этому так называемому честному труду. И не скажу, что эти двадцать лет многому меня научили. Все кому не лень без труда обходили меня как по прямой, так и на вираже. Мои потенциальные конкуренты, бездельники и неучи, не вдаваясь в глубокомысленные рассуждения о том, что хорошо, что плохо, без колебаний устраняли со своего пути любого, кто мешал им карабкаться наверх. Главный редактор, мой нынешний начальник, из числа людей такого сорта.

Я подумал, как хорошо, что позапрошлой ночью я наконец-то превратился в негодяя. Теперь попутный ветер будет дуть в мои паруса. Я в который раз с удовлетворением отмечаю, что процесс моего духовного перерождения протекает на удивление плавно и легко.

В редакционной комнате, рассчитанной на восьмерых сотрудников – по числу столов, помимо меня находятся еще четверо: Эра Викторовна Бутыльская, крепкая старуха за восемьдесят, а может, и за все девяносто, неразлучная парочка – Ефим Бйрлин и Ефим Лондон, редакторы старой закваски, а также Петька Меланхолин, мой бывший сокурсник, приятель и собутыльник. Остальные рыщут по Москве в поисках вышеупомянутого хлеба насущного, то есть калымят, где только можно: в других издательствах, на телевидении, в рекламных агентствах.

Эстетка Бутыльская, гадливо слюнявя пальцы, листает рукопись Егора Нестерова, писателя, строчащего псевдоисторические романы из жизни искателей приключений и властителей дум далекого и не очень далекого прошлого. «Нет, это невыносимо! Этот гусь пишет еще хуже Пикуля! – стонет она. – Теперь добрался до мушкетеров. Пишет, что королевские мушкетеры мылись каждый день, и что пахло от них незабудками и розовым маслом. Как бы не так! Мылись они в лучшем случае раз в полгода. Пусть попробует этот Егор Нестеров не мыться хотя бы месяц, посмотрим, каким мушкетером от него завоняет!»

Петька погружен в изучение иллюстрированного журнала. Он прочно застрял на странице с фотографией обнаженной супермодели. Вид у Петьки сосредоточенный, даже одухотворенный, кажется, он не на шлюху засмотрелся, а на образ Девы Марии.

Сорокалетний Петька вот уже десять лет сидит на должности младшего редактора. И, если не произойдет ничего сверхъестественного, будет сидеть так до скончания века. За последние годы он как-то сник, увял, потускнел, поистрепался, полностью сконцентрировавшись на дегустации спиртосодержащих напитков. Словом, он медленно и верно катится под уклон. Красивые женщины интересоваться им перестали. Всякие там Дома моды на Кузнецком и кордебалетные красотки из театра оперетты – все это в далеком-далеком прошлом. Ныне он довольствуется работницами социальной сферы, причем возраст, вес и габариты значения не имеют. Его последняя симпатия – полногрудая молдаванка Христина, насквозь пропахшая маринованными гогошарами. Христина прибирает в редакции дважды в неделю. Петьке нравится, что от нее пахнет едой, он говорит, когда Христина рядом, не надо заботиться о закуске – достаточно запаха.

Петька, безусловно, талантлив. Но, к сожалению, постоянные выпивки мешают ему посвятить всего себя систематической творческой деятельности. Тем не менее несколько лет назад он исхитрился издать серьезный литературоведческий труд – монографию о творчестве Мориса Метерлинка, которую довольно благосклонно приняли в интеллектуальных московских кругах.

Этим Петька несказанно удивил как почти всех своих сторонников, так и абсолютно всех своих врагов, поскольку незадолго перед этим он выпустил сборник скандальных стихов, в которых во всех подробностях описывал свои интимные отношения с собакой. На мой взгляд, стихи были омерзительны.

– Ты ничего не понимаешь! – высокомерно заявил он. – Члены Нобелевского комитета рано или поздно за эти стихи присудят мне премию по литературе. А если они этого не сделает, я, клянусь честью, куплю водяной пистолет и перестреляю их всех до единого!

…Петьку выгнали из университета накануне преддипломной практики. А не выгнать его было нельзя. Этот идиот ввязался в заранее обреченный на провал спор с Сашкой Цюрупой. В соответствии с условиями пари он обязывался в недельный срок совратить упоминавшуюся выше десятипудовую Олимпиаду Прокопьевну Широкову-Грант, доцента кафедры структурной и прикладной лингвистики. Победитель получал ящик коньяка. Приз по тем временам феноменальный. Спор он проиграл по всем статьям. Говорили, что Олимпиада Прокопьевна так разбушевалась, что ее с трудом оттащили, вернее, отодрали от Петьки. Петька, основательно помятый и украшенный синяками, разумеется, моментально вылетел из университета. Сашка повел себя в высшей степени благородно: урезал Петькин проигрыш до двух бутылок. Диплом Петька в конце концов получил, но лишь после того, как Широкова-Грант ушла на пенсию.