Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– Что-то припоминаю.

– Скажите, разве не желали вы смерти человеку, жестоко и несправедливо обидевшему вас уже тем, что у него есть то, чего нет у вас? Разве не желали вы жены ближнего своего – при условии, что жена хороша собой? По глазам вижу – желали. Ну, как, скажите, от всего этого отказаться?

Да, мысленно согласился я, отказаться от всего этого нелегко. Странный господин. Философствует, умничает, прельщает. Надо бы его спросить…

– Позвольте полюбопытствовать, кто вы по образованию?

– То есть вы хотите спросить, какой институт я окончил? Так вот, мой главный институт… – он помрачнел, – мои, так сказать, главные университеты – это Дубравлаг и Севлаг в Мордовии. Вы не представляете, какая там восхитительная природа! А воздух! А уж какие там зимы! Но особенно хороши там леса! Ах, какие там леса! Вы никогда не пробовали в двадцатиградусный мороз тупым топором валить вековые сосны?

– Не пробовал.

– И не пробуйте. А если серьезно, хотите – верьте, хотите – нет, окончил я адъюнктуру Военно-политической академии имени Ленина и в звании капитана защищался на кафедре диалектического и исторического материализма. Но срезался. Вернее, срезал меня бывший в то время заместителем министра обороны маршал Богданов. До сих пор не могу понять, какого черта руководитель столь высокого ранга притащился на защиту какого-то несчастного капитана! Вы удивитесь, когда я назову вам тему диссертации: «Духовная культура руководителей Красной Армии в предвоенные годы в свете марксистско-ленинской философии». Более дурацкой темы придумать невозможно! Мой научный руководитель, полковник Антонцев, был дальним родственником маршала Тухачевского. И он везде, где только мог, протаскивал свои идеи, которые сводились к реабилитации военачальников, уничтоженных Сталиным накануне войны. Он эту тему мне и подсунул. Я был неопытен, молод и доверчив. Надо было бы отказаться, попытаться взять другую тему. Но я смалодушничал, поддался, вернее, по недомыслию подставился. Повторяю, я был молод, и жизненного опыта у меня было кот наплакал. Все это происходило в начале восьмидесятых, когда наверху уже вовсю пошли разговоры о том, что пора, мол, вернуть Сталину честное имя. Когда в середине защиты я упомянул имя командарма Уборевича, то увидел, как вытянулось лицо маршала. Когда я назвал Егорова, оно вытянулось еще больше. А уж когда я сказал, что если бы Блюхер, Якир, Егоров и Тухачевский не были уничтожены Сталиным, начало войны не сложилось бы для нас столь катастрофично, – что тут началось! Маршал вылетел из-за стола, стал топать ногами и орать, что Тухачевский и вся эта свора предателей были расстреляны совершенно справедливо, что Сталин всегда и во всем был прав. Что и меня надо расстрелять, чтобы я не вел подлой антисоветской пропаганды. Он бы, дескать, и сам это проделал, окажись у него под рукой хоть какой-нибудь огнестрельный предмет. Адъютант понял это по-своему и, достав из кобуры пистолет, протянул его маршалу. Тут маршал просто взбесился и обозвал меня сучьим потрохом. Но и у меня взыграло ретивое, я понял, что теперь меня все равно отовсюду попрут и что терять мне, в сущности, нечего, и решил идти до конца: я обозвал его вонючкой, собачим рылом и морской свиньей. Маршал окончательно осатанел и потянулся за пистолетом. А адъютант все прыгал вокруг меня и вопил, что сейчас сбегает за «калашом»…

Корытников умолк, вероятно, растревоженный возникшими в памяти картинами.

– Так стрелял в вас маршал или нет? – нарушил я молчание.

– Стрелять не стрелял, но целился и глаз прищуривал! Слава богу, обошлось, пистолет был не заряжен. Но меня действительно сразу же выперли и из партии, и из рядов доблестных защитников отечества. Говорили, нельзя обзывать советского маршала собачим рылом и морской свиньей: это, мол, не этично, и потом, маршал как-никак заслуженный военачальник и герой. Да, чуть не забыл, пока мы с маршалом облаивали друг друга, я между делом успел намять бока его адъютанту. Да так, что медкомиссия, после того как его выписали из госпиталя, признала адъютанта ограниченно годным к строевой службе. Потом был суд, за ним последовала солнечная Мордовия. Вот уж где я поднабрался жизненного опыта! Такая вот метаморфоза. Вы удивлены?

– Не очень. Есть многое на свете, друг Горацио…

Он хмыкнул и закончил:

– …что и не снилось нашим мудрецам. А маршала Богданова я по гроб жизни помнить буду. Интересно знать, жив ли еще этот сталинист.

– Жив, – отозвался я.

– Откуда такая уверенность?

– Дело в том, что Бутыльская помогает маршалу в работе над военными мемуарами.

– Бутыльская и маршал! – воскликнул он изумленно. – Вот так фокус!

Мы помолчали. Минуту спустя, пристально глядя на меня, он сказал:

– Даже не знаю, с чего начать… – он замялся. – Мне, правда, показалось в какой-то момент, что вы… что вы… исчезли! А я привык доверять своим ощущениям.

Теперь настало время мне хмыкнуть.

– Я вам сейчас все объясню.

И я поведал ему о том, о чем никогда никому не рассказывал.

…Еще учась в начальных классах, я заметил, что иногда мои собеседники вдруг застывают в неподвижности, цепенея и как бы впадая в состояние кратковременной каталепсии, а потом, ожив, удивленно вертят головами. Оказывается, на какое-то время я выскальзывал из поля их зрения. Длилось это недолго, какие-то секунды. Сначала я ничего не мог понять. Разобрался я в этом позже, когда сообразил, что временами могу передвигаться со скоростью, значительно превышающей скорость обычного человека. Глаз моего собеседника просто не поспевал за моими эволюциями. Если я делал два-три шага в сторону, то тут же возникал эффект исчезновения. Самому же мне казалось, что мир вокруг меня стоит как вкопанный, словно у него подсели батарейки.

О похожем феномене писал Паустовский. В юности он знавал необычайно одаренного карточного шулера, за движениями которого человеческий глаз уследить не мог. Но тот тренировался, по словам писателя, лет десять. У меня же эта способность была врожденной.

К моменту окончания школы способность передвигаться с космической скоростью как-то сама собой заглохла, и со временем я почти забыл о ней.

– Видимо, сегодня эта способность вернулась ко мне, – закончил я. Я не сказал, что однажды эта способность ко мне уже возвращалась. И привело все это к трагическому расставанию с одной очаровательной девушкой. Я исчез в самый, так сказать, патетический момент. Делать этого, разумеется, не следовало. Секс занятие серьезное, и нельзя относиться к нему безответственно.

Корытников долго молчал и пытливо меня разглядывал: вероятно, изучая меня и что-то про себя решая.

– Я не сделаю открытия, – наконец проговорил он, – если скажу, что вы красивы. И вы очень похожи на одного моего бывшего друга.

Мне не раз говорили мои близкие и не совсем близкие знакомые, что я им кого-то напоминаю. Меня это давно не удивляет. Я, так сказать, стереотипно красив: квадратный подбородок, темно-синие глаза и римский нос.

– Субъектов с подобными рожами немало разгуливает по свету, – скромничая, сказал я.

– Нет-нет, сходство поразительное! Просто один в один. Вот и не верь после этого судьбе! – Он закрыл глаза и процитировал по памяти Екклесиаста: – «И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их». Понимай это так: поймал случай – и ты в дамках! Это же просто счастье, что я вас встретил!

Почему я доверился незнакомому человеку, да еще уголовнику? Трудно сказать. Может, потому, что почувствовал в нем родственную душу. И еще. Павел Петрович пробудил во мне то, что давно дремало в тайниках моей души. С его помощью я утвердился в мысли, что настало время от сомнений и бесплодных бесед с самим собой переходить к активной преступной деятельности.

Я понял, что порой достаточно слова, незначительного происшествия, нечаянной встречи, чтобы в тебе проснулось преступное начало. А если точней – чтобы ты в одночасье превратился в злоумышленника. Преступник сидит в каждом из нас и только ждет своего часа. Вокруг нас бродят сотни, тысячи потенциальных воров, грабителей и убийц. И как только представится случай украсть или убить, они без промедления возьмутся за нож. И тогда – берегись, прохожий! Пощады не будет. И куда подеваются совесть и страхи перед возможным возмездием! Никто не знает, какие чертенята скрываются в наших душах.

Надо ли говорить, что Павел Петрович стал моим наставником? Вернее, я позволил ему быть моим наставником. Это нисколько не ущемляло моего самолюбия. Корытников был значительно старше. Да и перевес в криминальном опыте был на его стороне.

Внешностью Павел Петрович обладал внушительной. Высокого роста, подтянутый, приветливо-улыбчивый, с пышными усами и густой серебристо-седой куафюрой, он сразу располагал к себе. Менее всего он походил на злоумышленника. Скорее, он был похож на доброго домашнего доктора. Хотелось прижаться к нему и поведать, что у вас наболело на душе.

Павел Петрович меня многому научил. Рассуждения его были удивительны, я слушал его с восхищением и не переставал удивляться, как это ему удалось стать таким негодяем. Корытников не описывал, он воспевал убийства!

– Добротное преступление по чисто внешним признакам, – говаривал он, энергично рубя воздух ладонью, – должно напоминать нечто целомудренное, рыцарственное, возвышенно-романтическое, восторженное, вроде музыки Берлиоза, лирики раннего Блока или вишневого сада в пору цветения! Еще Ленин сравнивал преступление с искусством! – Голос Корытникова звенел, глаза благородно сверкали. – Поэтому никаких тесаков, колунов и ятаганов! Никаких адских машин, гранатометов, динамита, цианистого калия и скорострельных винтовок. Никаких мечей, обрезов, капроновых удавок и прочих варварских орудий убийства. Если вы задались целью кого-то укокошить, делать это надо аккуратно, опрятно и…

Он сделал паузу, подыскивая нужное слово. И наконец, сладострастно пожевав губами, сказал:

– …и с удовольствием! А жертва, приконченная вашей великодушной рукой, будет помирать с чувством благодарности за то, что вы приняли в ней участие, проявили столько внимания и заботы. Никогда не забывайте, что главное в этом непростом деле – красота!

Как это верно, подумал я. Вид мертвого тела, непрофессионально и живодерски распотрошенного, у вменяемого человека не может вызвать ничего, кроме чувства гадливости. После недолгих раздумий я решил остановиться на вязальных спицах. Корытников с жаром одобрил мой выбор.

– Оригинально! Точно рассчитанный удар, даже укол в сердце, и жертва без задержек устремляется на небеса! Минимум страданий. Почти безболезненно. И главное – стерильно, чистоплотно, тихо и практически бескровно. Капелька крови, разумеется, не в счет. Щадящая, милосердная смерть! Идеальный способ убийства! Восхитительно! Творческий подход к делу! Превосходно! Гениально! – восторгался он. – И еще. Мы часто усугубляем собственную боль и страдания, проявляем чрезмерную щепетильность и придаем излишне много значения мелочам, а также принимаем вещи слишком близко к сердцу. Долой всякие интеллигентские штучки! И последнее. Оптимистический настрой – вот ключ к успеху. Сложно достичь даже небольших целей, если ты с самого начала настроен пессимистично. Именно поэтому важно всегда сохранять оптимизм.

Молодец Корытников, отметил я про себя, украл высказывание у далай-ламы. Что ж, все что-то воруют: кто-то сливы, кто-то брильянты, а кто-то – высказывания.

Он неустанно повторял – преступление должно быть эстетически выдержанным. То есть красивым. Если же этого нет…

– Словом, не стоит тогда все и затевать. Ведь недаром классиком заявлено, что красота спасет мир. А грязное, неряшливое убийство, галлоны крови, вывороченные наружу дымящиеся внутренности, размазанное по паркету мозговое вещество, фекалии, моча… фи! Может, кому-то это и нравится – только не мне! Насмотришься на все эти ужасы, ночью кошмары замучают. Чернухи не должно быть ни в искусстве, ни в жизни, ни в смерти. Все должно быть чистенько и красиво. Неправда, что нельзя совершать преступления в белых перчатках. Можно! И не только можно, но и необходимо! Короче, спицы и еще раз спицы, это ты хорошо придумал!

Поначалу меня удивляло, что Корытников совсем не пользуется в разговоре блатным жаргоном, хотя немало времени провел в местах, где нормативная лексика не в ходу. Но потом подумал, а чему, собственно, удивляться? Культурный человек должен оставаться культурным при любых обстоятельствах. За примерами далеко ходить не надо: достаточно вспомнить некоторых набедокуривших депутатов, банкиров и государственных чиновников, которые, отбыв срок, вернулись к родным берегам, не утратив ни достоинства, ни бравой выправки, ни победительного лоска, ни речи порядочных людей. Словно вернулись они не с лесоповала, а с международного лингвистического конгресса.

– И учти, мой друг, никаких свидетелей! И вообще, какая разница, сколько людей благодаря твоим стараниям отправится на тот свет? Одним – меньше, одним – больше, один черт, – он презрительно махнул рукой, – им уже все равно, а тебе – польза. Свидетелю не стоит давать спуску, жалеть его не следует. Нет свидетеля – нет и подозреваемого. И еще, каждый раз на дело надо выходить в новом обличии. Проштудируй специальную литературу. Надо научиться менять внешность. Это архиважно! Парики, усы, бороды, бакенбарды, толщинки, накладки, одежда… Одежда меняет человека до неузнаваемости. И последнее. Нашей идеологией должна стать идеология очищения общества от кровососущих элементов. Я никогда не смогу сам и не позволю тебе поднять руку на обездоленного! – Он театрально возвысил голос. – А вот приморить какого-нибудь новоявленного Березовского, отнявшего последние медяки у нищего, – это благоугодно богу, при условии, что бог все-таки не выдумка, а реальность. Наша нравственность – это высокая нравственность современного Робин Гуда! Словом, если Господь существует, он оценит души моей высокие порывы и, вне всякого сомнения, авансом отпустит мне все грехи. А если бога нет, то с этой минуты я самочинно наделяю себя полномочным правом карать и миловать. Я сам себе и судия, и палач. Чем я хуже Басманного районного суда?

* * *

– У тебя недурно подобранная библиотека, – одобрительно заметил Корытников, оглядывая книжные полки в моем домашнем кабинете. – О, Станиславский! Восхитительно! «Моя жизнь в искусстве»! Прекрасно! – Он снял книгу с полки и наугад открыл страницу. – Вот так удача! Я сразу нашел то, что надо, – главу об искусстве перевоплощения. Вот послушай: «Попробуйте облачиться в лохмотья. Или в средневековые доспехи. Или в смокинг. Или в облегающий костюм балетного танцовщика. Напяльте себе на голову шутовской колпак. Или адмиральскую фуражку. Или каску пожарного. Или шляпу «борсалино». Сделайте это, и вы многое поймете. Форма всегда сильнее влияла на содержание, чем содержание – на форму. Задрапируйтесь в хитон. Сощурьте глаза. Устремите взор вдаль. Скрестите руки на груди. И вы тут же почувствуете, как вашу голову изнутри начнет распирать некая животворящая сила – от вдруг закипевших в ней мыслей. Ваш узенький, покатый лоб, изрытый вялыми морщинами, с победоносным треском раздастся вверх и вширь, и через мгновение вы уже обладатель могучего сократовского чела мыслителя». Гениально! И какой щедрый язык! Одно слово – Станиславский! Очень полезная книга!

Корытников сел в кресло и повторил:

– Хорошая библиотека. Но чего у тебя нет, так это самоучителя для желающих научиться жить по законам высокого жизненного порядка.

– Думаю, такого самоучителя вообще не существует. Разве что Библия…

Павел Петрович одарил меня снисходительной улыбкой.

– Кто спорит, в Библии, мой друг, есть замечательные места. Не хуже, чем у Тургенева. Например: «И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем». Отлично сказано! Но в целом Библия туманна и лицемерна. А подчас и жестока: она оправдывает злодеяния, достаточно вспомнить, сколько грешников пустил ко дну осерчавший Создатель во время им же инициированного Всемирного потопа. Сначала всех утопил, а потом выловил тех, кто был ему по нраву и кто умел плавать. Библия далека от конкретики. В ней сам черт ногу сломит. Да и кто ее прочел-то до конца? Может, профессиональные служители церкви? Ну, не знаю, не знаю… А вот я, в отличие от большинства, прочитал ее от корки до корки. И мало что понял. Не помогло даже мое обращение к одному священнику, которого я знал еще по Военно-политической академии имени Ленина и который лет двадцать назад из соображений банальной выгоды сменил майорский мундир на рясу.

– Политрук стал священником? Не может быть!

– Почему не может? Академия – это универсальное заведение, там дают прекрасное образование. Его можно применить в каких угодно сферах человеческой деятельности. Из стен академии вышли не только будущие генералы, но и те, кто впоследствии стали священниками, сенаторами, писателями, бизнесменами, диссидентами, крупными криминальными авторитетами и скромными нарушителями закона вроде меня. Повторяю, там давали хорошее образование, и это помогало выпускникам хорошо устроиться в жизни.

Корытников выдержал короткую паузу.

– Так вот, когда я бывшему майору рассказал о своих сомнениях, он послал меня ко всем чертям. Из чего я сделал вывод, что он и сам сомневается во всем, что касается вероучения. По его словам, Библия – это сборник дидактических установок, давно утративших актуальность. В ней нет никакого смысла. А человек во всем ищет некий высокий смысл, ищет, так сказать, величие замысла – таков удел человека. Тысячи жизней потрачены, сказал он, на поиски смысла существования человека, его рождения, смерти и всего прочего, что и есть собственно жизнь, короткая, как жизнь мотылька. Я с ним полностью согласен. Особенно с последним посылом, касающимся краткости отмеренного нам жизненного срока. Я не раз от печальных пожилых людей слышал, что жизнь коротка. Но не настолько же?! Не успел родиться, акклиматизироваться, а тут уж и помирать пора. А раз жизнь коротка, то надо успеть совершить много всякой всячины, это касается и грехов. Эту мысль надо держать наготове, если тебе вдруг, ни с того ни с сего, приспичит помучить себя угрызениями совести.

Я признался, что не так давно мне удалось успешно справиться с так называемыми угрызениями совести.

– Порой мне кажется, ради больших денег я бы отца родного зарезал!

Он задумчиво посмотрел на меня.

– Если так, ты далеко пойдешь. И еще. Не надо выискивать закономерности там, где их нет и быть не может: давно установлено, что жизнь не подчиняется никаким законам, кроме законов бреда, она так и норовит свалиться в штопор, как тот самолет, которым управляет нетрезвый пилот. Жизнь абсурдна. Это ее главная особенность. Глубоко осознав это, можно преступать любые законы, ибо все законы установлены людьми, которые по определению не должны были этим заниматься и которые прежде всего думали не о справедливом миропорядке, а о собственном благе. Впрочем, все вышесказанное тоже можно выдать за закон. За закон абсурда. А что? Очень милое определение. И тут в который раз хочу процитировать Ленина. Этот гений философской мысли говаривал: «Хотите преступить закон, доведите его до абсурда».

* * *

Слова Корытникова искушали меня. Я получал от него то, что хотел получить, – подтверждение своим прельстительным грезам.

Но сомнения, сомнения! Ах, опять эти сомнения! Отнять чью-то жизнь… Кто дал мне право распоряжаться судьбой другого человека, кто дал мне право перерезывать волосок, на котором держится чья-то жизнь? Перерезать этот волосок, как известно, может лишь тот, кто подвесил. И в то же время, если… если всемогущий Господь по причине перегруженности работой в виде исключения передоверит – или, лучше сказать, делегирует – это право кому-либо из смертных, мне, например?.. Ведь все мы создания Господа, все мы Его дети. Ни один наш шаг не совершается без Его ведома, а подчас и одобрения. Означает ли это, что моя рука – это в то же время и десница Господня?.. Означает ли это, что и мне Создатель мог передоверить это право? И не нужно никакого Басманного суда?

Глава 3

– Илюша, тебе надо потренироваться, набить, так сказать, руку, поднабраться опыта, – говорил Корытников, озабоченно поглядывая на меня. – Было бы большой ошибкой сразу начинать с живого человека. Начни…

– С мертвого?..

– Ты не понял меня. Начни… – он на секунду задумался, – начни, ну, хотя бы с кошек. Да-да, отличная идея! Именно с кошек!

– С кошек?.. – я чуть не поперхнулся. – Только этого не хватало!

– Не понимаю, чем тебе не нравятся кошки?

– В том то и дело, что нравятся.

– Вот и прекрасно! Если сумеешь придушить голыми руками сопротивляющегося, мяукающего кота, который к тому же тебе еще и нравится, ты преодолеешь в себе постыдную слабость, называемую жалостью. Накопив кровавый опыт, ты потом без труда экстраполируешь его на более серьезный объект. Если тебе покажется мало одного кота, придуши второго. А там и третьего. Души их одного за другим, не зная пощады! Будешь душить их до тех пор, пока не станешь получать от этого эстетического наслаждения!

– То есть пока не превращусь в садиста…

– Глупец! Пока не передушишь всех котов в округе и не закалишь тем самым свою волю!

– Но где я возьму столько котов? – Я представил себе, как, грохоча каблуками по кровельному железу, гоняюсь за кошками по крышам. – Начну-ка я лучше с сизарей, – примирительно сказал я. – Наставлю силков…

– Чушь! – он замахал руками. – Голуби, конечно, не самые симпатичные из пернатых. Гадят где ни попадя… да и заразу разносят. Голуби мира, черт бы их подрал! Обосрали чугунные и мраморные головы основоположников научного коммунизма! Маркса не пощадили! Премерзкая птица. Но ты посмотри, как голуби заботятся о своем потомстве! У меня под окнами растет ольха. Дрянное, надо сказать, деревце – кривое, чахлое и качается, стоит только чуть ветру подуть. И вот там, на этой самой ольхе, на тонюсенькой веточке, какая-то полоумная горлица свила гнездо и снесла яйца. Днем солнце жарит, ночью ливень хлещет и ветер свищет! Условия невыносимые! Словом, ветер воет, гром грохочет, синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. А ей все нипочем, сидит себе на яйцах, раскачивается да глаза пучит. И так две недели, пока не высидела птенцов. Героическая птица! Скажи, мог бы ты полмесяца, пуча глаза, просидеть на дереве?

– Нет, не мог бы.

– Вот и я о том же. Так что начинай с котов. Нечего их жалеть.

Но кошек я не тронул. Я сделал лучше: я воспользовался методом мысленного эксперимента, придуманного еще римским философом Лукрецием, а в более поздние времена доработанного и научно закрепленного знаменитым физиком Шредингером, настольной книгой которого, по всей видимости, была книга о Чеширском коте. Этот кот, как известно, имел обыкновение исчезать, оставляя после себя сардоническую улыбку. Каждый вечер я усаживался в кресло, закрывал глаза, сосредоточивался, создавал в воображении улыбающихся котов и усилием воли хладнокровно умерщвлял их. Спицей. Точно в сердце. Щадящая, милосердная смерть. Коты дохли один за другим. Вернее, исчезали, как бы растворяясь, развеиваясь в воображаемом воздухе. И, разумеется, оставляя после себя вышеозначенную сардоническую улыбку. Доказывая тем самым, что к моему эксперименту они относятся хотя и язвительно, но в целом не без одобрения.

Всласть напрактиковавшись на виртуальных котах, я спустя короткое время почувствовал, что во мне клокочет стремительно нарастающее желание испытать себя в настоящем деле. Я позвонил Корытникову.

– Ты рвешься в бой? Восхитительно! Такого я тебя люблю! – кричал он. – Потерпи, уж близок миг, уж близок час, осталось ждать совсем недолго. А теперь слушай и запоминай! Чем солидней куш, тем больше шансов остаться на свободе. Так повелось с давних пор. Повторяю, чем значительней добыча, тем легче уйти от ответственности. Если ты попался на краже буханки хлеба, тебя жалеть тебя не станут: два года тебе обеспечены, это как пить дать. А вот если ты возглавил банк или стал у штурвала государственной корпорации, физически устранив конкурентов, и уже через год-два попал в списки «Форбс», тебя ждет не суд, а признание заслуг и высокий орден. Твоя фатоватая физиономия, облагороженная плакатными сединами, засветится на экранах телевизоров. К чему это я?.. А к тому, что если будешь мелочиться и тырить батоны, сядешь по полной. Исхитришься украсть миллион, будешь жить как у Христа за пазухой. Так вот, Илюшенька, тебя ждет миллионное дело! Я пока по горло занят подготовительной работой, осуществляю, так сказать, рекогносцировку местности… ну, и прочее. Поверь, я делаю все, чтобы преподнести тебе клиента в готовом виде на тарелочке с голубой каемочкой. Когда придет время, тебе останется только нанести колонковой кистью завершающий мастерский мазок, то есть проникнуть в квартиру и изъять драгоценности. И помни: никаких свидетелей! Это залог успеха! Нет свидетеля – нет дела! Востри спицы! И изучай главу об искусстве перевоплощения! Штудируй Станиславского.

Каждую беседу он завершал этими словами. И очень скоро мне посчастливилось воспользоваться его советами: глухой ночью, приклеив фальшивую бороду…

* * *

– Соблаговолите назвать свое имя, уважаемый, – с подчеркнутой учтивостью обратился я к обрюзглому дородному мужчине, который взирал на меня глазами, полными ужаса, – ведь должен же я знать, кого граблю.

Я понимал, что затеваю ненужный разговор, но остановиться не мог. Тут уж ничего не поделаешь: я склонен к абстрактным беседам, этим невинным недугом я заразился еще в пору своей шальной филологической юности. Мы, гуманитарии, любим потрепаться по поводу и без повода.

– Ну-с, как же вас зовут, любезнейший? – повторил я. Во рту у меня перекатывался малюсенький камушек. Я слегка шепелявил, и с непривычки мне было трудно говорить. Зато голос изменился до неузнаваемости.

– Ген-гис-рат… – бессильно ворочая языком, прошептал толстяк. Обливаясь сердечным потом, он сидел на полу в очень неудобной позе, руки его были связаны за спиной. Рядом валялась книга в черном коленкоровом переплете. Это была Библия, во время нашей короткой потасовки сброшенная с полки. Упав, она раскрылась на 21-м псалме Давида. «Он просил у тебя жизни…» – успел прочесть я.

– Вы что, верующий? – спросил я.

Он отрицательно замотал головой.

– Избави боже! Это женина.

– Итак, в третий раз повторяю вопрос: ваше имя?

– Ген-рих-нат… – предпринял он еще одну попытку. Мужчина прерывисто дышал, и слова давались ему с трудом.

Я достал из кармана еще один камушек. Осторожно вложил его в рот своему оппоненту.

– Так вам будет легче отвечать на вопросы, – мягко сказал я, – да и голос окрепнет, обретя аристократическую звучность. Это метод знаменитого крикуна Демосфена. Он, помнится, еще в четвертом веке до нашей эры, перекрывая бурю, на берегу Тирренского моря орал как иерихонская труба, шлифуя дикцию. Ну-с, все-таки как же вас зовут, голубчик вы мой?

Толстяк напряг лоб.

– Меня зовут Генрихом Татьяновичем…

– Как-как? – засмеялся я.

– Меня зовут Генрихом… – он опять наморщил лоб. – Простите великодушно, но дальше не помню. От страха отчество куда-то подевалось.

– Плохо без отчества… – посочувствовал я и безжалостно добавил: – Готовьтесь к пытке, почтеннейший. Где тут у вас хранятся электрические утюги?

– Я не выдержу! – взмолился толстяк. – У меня гипертония! Шестая степень!

– Шестая? Разве такая бывает?!

– У меня все бывает, – вздохнул он. – У меня больное сердце и давление под триста… – он жалобно застонал и… проглотил камушек.

– Ну, вот, беда мне с вами! – огорчился я. – Теперь придется вспарывать вам брюхо!

– Я ничего не понимаю, – толстяк недоуменно закрутил головой, – скажите, кто вас впустил в дом? Впрочем, я мог бы и не спрашивать: входная дверь внизу вечно распахнута настежь, да и охранник в последнее время ведет себя странно – пьет.

– Что ж тут странного?

– Но как вы попали в квартиру? Мы с вами вместе поднимались в лифте. Это я помню. Я еще посмеялся, увидев, что шуба Деда Мороза висит на вас, как на огородном, простите, пугале, она вам велика, говорю это со знанием дела: я сын пятого разряда…

– Как это – сын пятого разряда?!

– Я хотел сказать, сын портного пятого разряда… Потом… потом я открыл дверь… а вы уже были в квартире… Я вас боюсь! – вдруг завизжал он.

– Мы понапрасну теряем время! – заторопил его я. – Диктуйте код сейфа!

– Вы же не убьете меня? Убейте кого-нибудь вместо меня, если вам уж так не терпится кого-то прибить! Мою жену, например… Сделаете приятное и мне, и себе…

– Код! – я был неумолим.

Толстяк страдальчески возвел глаза к потолку и плотно сжал рот.

– Как, и это забыли?! – возмутился я.

Он повел головой в сторону от сейфа.

– Плохо, – сказал я, – очень плохо. Ну, ничего, утюг освежит вам память. Скромно замечу, я лучший гладильщик на всем постсоветском пространстве, – припугнул я его, – один я умею гладить верхнее платье непосредственно на заказчике. Учтите, утюг можно использовать не только по прямому назначению, но и как универсальное орудие пыток. Никакой живот не выстоит. Не продержитесь и минуты, расколетесь как миленький. Все расскажете, что было и чего не было. Попробуем?

И в третий раз он наморщил лоб.

– Шесть троек, единица и двадцать двоек.

– Не код, а какой-то дневник второгодника… – пробурчал я, возясь с сейфовым замком. – Кстати, где ваша жена?

– На даче. Вы даже не представляете, какое это счастье – хотя бы в субботу не видеть ее шеи!..

– И какая же у нее шея?

– Морщинистая. Я давно подумываю их заменить.

– Кого – их?

– И шею, и жену.

– Вы начинаете мне нравиться, мой добрый друг Генрих!

Через мгновение я услышал ласкающий слух щелчок.

Напутствуя меня, Корытников сказал: «У этого ювелира не сейф, а просто какая-то пещера Лейхтвейса! На наше счастье, не перевелись еще на свете дуралеи, которые хранят свои драгоценности дома».

– Ничего не понимаю… – сказал я, заглядывая в сейф.

– Чему вы удивляетесь?

– Здесь же нет никаких брильянтов! – вскричал я, забыв об осторожности. – Любезнейший! Куда вы все попрятали? Где браслеты, колье, ожерелья, броши, серьги, диадемы и кольца? Где россыпи бесценных сапфиров? Где благородный шпинель, где пурпурные рубины, где сияющие александриты, где эвклазы? Где, в конце концов, вы храните свои несметные сокровища, где топазы, жемчуга и гранаты?

– Граната есть, – оживился толстяк. – Она лежит на верхней полке, рядом с пистолетом.