Текст книги "Млечный путь"

Автор книги: Вионор Меретуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

В дверях нас встретила сама хозяйка, цветущая женщина в бальном платье с таким рискованным декольте, что у меня закружилась голова. Она была похожа на Вирсавию Рубенса, только одетую по моде петровской эпохи: роскошные телеса красавицы были закованы в сложную каркасную конструкцию и корсет, из которого наружу выпирало то, с чем корсет справиться был не в силах. Взбитый парик был присыпан голубоватой пудрой, а на самом верху его помещалась шляпа-корзина с плюшевым индейским петухом. Все это сооружение находилось в постоянном движении, словно хозяйка приплясывала.

Возле толстушки околачивался верзила с кошачьими усами и с короткой трубкой в зубах, он был в малиновом, расшитом золотом кафтане и болотных сапогах со шпорами. У верзилы были жирные ляжки и «пивной» живот. Он выглядел как карикатурный Гаргантюа Гюстава Доре. Но изображать этот пивосос должен был, по всей видимости, Петра Великого. Он приблизился ко мне и, обдав волной перегара, принялся придирчиво рассматривать мой адмиральский мундир.

– Сдается мне, в этом доспехе в окаянные годы перестройки я Александра Васильевича Колчака представлял, – задумчиво пробасил Петр Великий, ощупывая нечистыми пальцами материю у меня на рукаве.

Хозяйка была по-своему любезна.

– Ах, какой душка! – воскликнула она, крепко схватив меня за обе руки. – Тамарочка, я так за тебя рада!

Тамара Владимировна зарделась от счастья. А хозяйка тем временем доверительно склонила ко мне свою голову с индюком.

– Такие красавцы, – проворковала она со змеиной улыбкой, – в ее сети раньше не попадали, она все больше по суфлерам да осветителям. Она еще не предлагала вам официально зарегистрированного сожительства? Берегитесь!

Я уже было открыл рот для ответа, но Тамара Владимировна опередила меня:

– Не все же тебе без передышки замуж выскакивать, дай попробовать и другим.

Тамара Владимировна отправилась в туалетную комнату, чтобы подретушировать раскисшие глаза, а я стал осматриваться и изумляться.

Я прошел в зал, в котором группками стояли и переговаривались гости. В центре одной из таких групп я заметил пожилую сухопарую даму в длинном платье аспидно-зеленого цвета. Роскошные драгоценности водопадом ниспадали на впалую грудь, седой пучок на затылке старухи был пронзен золотой шпилькой с алмазным бантом. Она светски сощурила глаза и поприветствовала меня царственным взмахом перламутрового веера. Я узнал в почтенной даме Бутыльскую. Хорошо бы полюбопытствовать, откуда у нее все эти водопады? Сами собой на память пришли доблестные генералы, которые вывозили из поверженных стран картины и золотые побрякушки. Чуть позже к Бутыльской подошла хозяйка особняка и заговорила с ней как с близкой подругой.

Устроители банкета потрудились на славу. Вдоль стен стояли вазы с раскрашенными страусовыми перьями, с потолка гроздьями свешивались воздушные шары, словно кисти диковинных тропических плодов.

Гости были одеты кто во что горазд. Кто, как та же Тамара Владимировна, был в строгом вечернем платье, кто в свитере и потертых кожаных пиджаках, кто в рубашках апаш и в по моде рваных джинсах. Были тут и старинные офицеры в пыльных камзолах, с белыми шелковыми шарфами, в париках с косичками, в треуголках и ботфортах со шпорами, и венецианские дожи в тяжелых ярких одеждах, и русские купчихи в порыжелых платьях с турнюрами и фижмами, и одноглазый Билли Бонс, и Джон Сильвер на деревянной ноге. Словом, ни дать ни взять – карнавал. В воздухе витали ароматы пачулей, вина и нафталина. Кое от кого потягивало «травкой». Мне здесь начинало нравиться.

– Ба! Никак, адмирал Сапега собственной персоной! – прогремел над ухом знакомый голос.

Я обернулся. Лев Фокин. В пурпурной мантии и кардинальской шапочке.

– Это что, новое полицейское обмундирование? – рассмеялся я. Хотелось бы знать, какого черта он здесь делает.

– Скажи, я похож на Ришелье? – спросил он, поворачиваясь в профиль.

Только сейчас я заметил, что у Фокина крючковатый нос и выступающий вперед хищный подбородок сластолюбца.

– Скорее, на Ивана Грозного.

– Что ж, и это неплохо.

– Откуда у тебя этот наряд?

– Крестники на зоне построили. А у тебя? – спросил он.

– Нашел на чердаке. Троюродный прадедушка служил… э-э-э… по морскому ведомству… – быстро нашелся я и атаковал Фокина новым вопросом: – За кем охотишься?

– Я здесь частным образом, – сказал он, крутя головой и рассматривая гостей.

– Так я тебе и поверил. Наверняка что-то вынюхиваешь.

– Невеста… – он слегка замялся, – во всяком случае, она полагает, что она невеста… пригласила.

– Ты женишься? Уж не на хозяйке ли?

– Она замужем. Авдеева имеет молодого мужа, он крупный чиновник в министерстве экономики, я его знаю: этакий атлетически сложенный гетеросексуал, решительно настроенный на долголетие. Он по утрам босиком бегает десятикилометровые кроссы. А потом, попыхивая сигарой, полчаса нежится в ванне со льдом. Устанешь ждать, пока он околеет, а она овдовеет. А у меня, как всегда, плохо со временем. И потом, ее габариты повергают меня в трепет. Не женщина, а какая-то артиллерийская лошадь. Посмотри на ее лафет. Бьюсь об заклад, если ее слегка наклонить вперед, то на заднице поместится лоток с подовыми пирогами. Не скрою, мне нравятся богатые формы, но она великовата для меня: в постели она меня раздавит, как клопа. Вот если бы она сбросила пудика два, тогда я, может быть, и занялся бы ей, она чрезвычайно аппетитна и в общем-то в моем вкусе…

Лева вдруг запнулся, взгляд его уперся в некий объект у меня за спиной. Я обернулся. Медленной походкой, величественная, стройная и прямая, как кариатида, на нас надвигалась Тамара Владимировна.

– Мать честная! – обомлел Фокин. Он даже присел от восторга. – Какая грудь, какая осанка, какая стать! Жизнь отдам… Богиня! Чистая Афродита, черт меня дери!

Тамара Владимировна, покачивая роскошными бедрами, подошла к нам.

– Познакомься, милая, – сказал я и усмехнулся, – мой друг герцог де Ришелье.

Лева не сводил глаз с Тамары Владимировны.

– Зовите меня просто Левой, – пролепетал он и зачем-то добавил: – Я не Ришелье, я следователь по особо важным делам…

– По особо важным? Ах, как интересно! – жеманясь, воскликнула Тамара Владимировна. Мне показалось, что Лева засмущался.

– Где ты раскопал это сокровище, негодяй? – завистливым шепотом спросил он меня.

Тут только я заметил, что рядом с Тамарой Владимировной стоит тоненькая, стройная девушка. И хотя она была в полумаске, я узнал ее: это с ней я видел Фокина в ресторане на Кутузовке. Она была похожа на девочку-подростка. Я почувствовал, как между нами пробежала искра, словно рыжая лисичка вильнула хвостиком.

– А вот и… – начал Фокин и положил девушке руку на плечо.

– Рита, – сказала девушка и едва заметно поежилась. Даю голову на отсечение, она это сделала для меня.

Оказалось, девушка, как и Тамара Владимировна, служит в Объединенном Драматическом театре.

– Кажется, в Москве все друг с другом знакомы, – сказал я.

– Узок наш круг, – многозначительно заметил Фокин, – страшно далеки мы от народа, но, тут ты прав, все друг с другом знакомы…

Тамара Владимировна усадила нас за стол подальше от эстрады: она знает, я не выношу громкой музыки.

– А вы правда адмирал? – спросила меня Рита.

– Я такой же адмирал, как Лева кардинал.

– Лева не кардинал, он генерал, – заметила она. «Эк куда тебя занесло, милая! – подумал я. – Если твой хахаль любит щеголять в портах с лампасами, это еще не значит, что он влез в генералы».

– Мне кажется, вам чего-то не хватает, – задумчиво сказала девушка, рассматривая меня, и решительно добавила: – Ага, я поняла! Чтобы полностью походить на адмирала, вам не хватает…

– Усов, вот чего ему не хватает, а вот павлиний хвост у него есть, – ревниво вклинилась в разговор Тамара Владимировна. Она кокетливо мизинчиком показала на Левины усы-стрелки: – Усы красят настоящих мужчин…

Лева самодовольно ухмыльнулся и залихватски подкрутил ус.

Тут на нас обрушился бравурный марш, который заглушил все остальные звуки.

За пять минут до полуночи все – кто не был пьян и кто был пьян изрядно – притихли. Динамики загрохотали уверенным и энергичным голосом президента. Едва стих президентский тенорок, как забили куранты. Все встали. На лицах гостей появилось одинаковое выражение сосредоточенной задумчивости, вероятно, это была не совсем трезвая попытка осмыслить эпохальность исторического мгновения: ведь именно сейчас куранты раз и навсегда отсекали минувшее от будущего. Новый год подмял под себя старый. От него остались только цифры и воспоминания. Слаженно захлопали пробки, зазвенел хрусталь. Сладко обжигая язык, зашипело, забурлило, заиграло в горле ледяное шампанское. Мне показалось, что я глотнул жидкого кислорода. И тут же ласковая океанская волна омыла мозговые извилины. Божественный баритон – вероятно, таинственный внутренний голос, – покрывая шумы прибоя и торжественные звуки гимна, пропел у меня в голове: «Мне все подвластно!»

Почувствовав прилив хмельного вдохновения, я решил блеснуть эрудицией:

– Граф Игнатьев, кавалергард и прежний владелец этого роскошного особняка, рассказывал моему прадеду, что умение выпить десяток фужеров шампанского в офицерской компании было обязательным для кавалергарда. Надо было пить фужеры залпом до дна и оставаться в полном порядке. Для многих это было истинным мучением. Особенно тяжело приходилось некоторым молодым в первые месяцы службы, когда старшие постепенно переходили с ними на «ты»: в каждом таком случае требовалось пить на брудершафт. Некоторые из старших, люди более добродушные, сразу пили с молодыми на «ты», а другие выдерживали срок, и в этом случае продолжительность срока служила критерием того, насколько молодой корнет внушает к себе симпатию. На одном празднике юного Игнатьева подозвал к себе старый генерал Мусин-Пушкин и предложил выпить с ним на брудершафт. Однако после традиционного троекратного поцелуя он внушительно сказал молодому графу:

– Теперь я могу тебе говорить «ты», но ты все-таки продолжай мне говорить: «ваше сиятельство».

Лева безучастно пожал плечами, Тамара Владимировна посмотрела на Леву и тоже пожала плечами. Оценила рассказ только Рита: она засмеялась переливчатым смехом. Словно кто-то позвонил в серебряный колокольчик.

Публика менялась с калейдоскопической быстротой. Кто-то уезжал, кто-то приезжал. Мелькали фигуры потрепанных этуалей, призовых красавиц с престарелыми кавалерами и каких-то сомнительных субъектов с размытыми физиями в кургузых, сильно зауженных пиджаках и укороченных брючках, что делало их похожими на оборванцев. Прибыл припозднившийся Дед Мороз. На нем была точно такая же шуба, в какой я совсем недавно злодействовал в квартире невезучего Генриха Цинкельштейна.

Дед Мороз приблизился ко мне и, бросив на Тамару Владимировну прожигающий взгляд, отрекомендовался:

– Семен Аркадьевич Коварский, жен-премьер в отставке. По причине безденежья подрабатываю на детских утренниках и корпоративах. Надеюсь, вам будет приятно узнать, что некоторое время назад я имел честь быть возлюбленным несравненной Тамары Владимировны. К счастью, наш союз оказался хлипким и распался, не успев окрепнуть…

Тамара Владимировна приподнялась и влепила актеру пощечину. Ватная борода полетела на пол. Я зааплодировал.

– Рукоплесканий я не заслужил, – сказал актер и прикрыл ладонью дрожащий подбородок.

– Я аплодирую не вам, – заметил я.

– Сгинь, Коварский! – прошипела Тамара Владимировна.

Коварский покосился на меня и сказал:

– Предрекаю и вашему союзу скорый конец.

– Не верь ему, Илюшенька, он все врет, я этого Коварского первый раз вижу, – сказала она и хлестанула актера по другой щеке.

– Это преходящий, шаткий мезальянс, он просуществует недолго! – отчаянно кричал Коварский, удаляясь. Он обеими руками держался за лицо. – Кстати, главные присутствуют на приеме в Кремле. Здесь второй и третий состав… Вы все, – он почему-то кивнул в сторону Левы, – второстепенны.

Лева повернулся к Тамаре Владимировне.

– Мне никогда не доводилось бывать на артистических посиделках. Здесь принято давать в морду? – поинтересовался он.

– Это даже приветствуется.

– Разрешите?.. – спросил он, искательно заглядывая ей в глаза.

– Это должен сделать Илья, – твердо сказала Тамара Владимировна.

– Он и так уже получил все, что заслужил, – двусмысленно заметил я. Меня раздосадовало, что один из моих предшественников столь ничтожен. Связь с прекрасной Тамарой Владимировной как бы уравнивала этого жалкого комедианта со мной. Как же она была неразборчива!

Еще в студенческие годы я научился хорошо танцевать. Сначала я танцевал с Тамарой Владимировной. Потом с Ритой. Потом снова с Тамарой Владимировной, потом еще с какими-то дамами преклонного и непреклонного возраста. В какой-то момент я оказался в могучих объятиях хозяйки особняка, тут у меня возникло ощущение, что я борюсь с афишной тумбой Морриса. Венчал мои бальные эскапады фокстротный квикстеп с Левой, который новаторски пытался превратить квикстеп в прыжковую чечетку, что предельно усложнило эстетику танца. Думаю, последнее действо со стороны смотрелось отвратительно: кардинал Ришелье, отчебучивающий умопомрачительно быстрый фокстрот с адмиралом. Все смеялись, хотя ничего смешного в этом не было. Мальчишество, дурачество и больше ничего. Странно, что мы с Фокиным во все это ввязались. Не надо было смешивать шампанское с водкой.

Помню, Лева, делая левый спин-поворот, зацепил краем сутаны огромный напольный шандал, похожий на плевательницу, и, ловко подхватив его обеими руками, устремился в центр зала, где Петр Великий, срывая аплодисменты, отплясывал камаринского с ручным медведем.

– Приглашаю вас, – сказал Лева медведю, – приглашаю вас сплясать со мной танец Святого Витта!

Фокина с трудом уняли.

Позже Тамара Владимировна, кося помутневшими глазами то на меня, то на Риту, спрашивала Леву:

– Так вы следователь? Ловите жуликов и расхитителей, коррупционеров и взяточников?

– Я больше по убийствам… – с достоинством ответил Фокин.

– Неужели в Москве кого-то убивают?!

– И минуты не проходит, – доверительно понизив голос, сказал он. – В последнее время, – Фокин придвинул свой стул ближе к Тамаре Владимировне, – активизировались разные шутники вроде адмиралов Крузенштернов, – он посмотрел на меня и хохотнул, – и Дедов Морозов в шубах на ватине. Чрезвычайно активизировались! Вот их-то я и ловлю…

– Поймали? – продолжала расспросы Тамара Владимировна. Наморщив лоб, она бросила на меня быстрый взгляд.

– Пока нет, но час триумфа близок…

Тут Фокина подхватили под руки какие-то дамы, выряженные опереточными пастушками, и, посверкивая черными сумасшедшими глазами, увлекли в бешеный гавот.

– Сапега, скажи… – повернулась ко мне Тамара Владимировна. – А зачем тебе понадобилось?..

Я напрягся. Ну, вот и дождался: сейчас она задаст трудный вопрос, на который у меня не найдется убедительного ответа.

– …переодеваться в Деда Мороза и адмирала?

Так и есть, задала, не удержалась.

– И почему ты не приклеил усы? Они бы тебе пошли.

Моя очаровательная любовница на глазах теряла мое расположение: она стала задавать неудобные вопросы и из разряда пылких любовниц стремительно перемещалась в разряд нежелательных свидетелей.

Правда, вскоре она поняла, что с вопросами переборщила, и сказала, как бы оправдываясь:

– Сапега, – она вздохнула, – я больше ни о чем никогда тебя не буду спрашивать. Уверена, все, что ты делаешь, ты делаешь правильно.

Мне бы ее уверенность.

…Медленный танец. Вокруг нас, раскачиваясь, надвигаясь и отдаляясь, кружатся полупьяные пары. Пол уходит у нас из-под ног, словно мы вальсируем в шторм на кренящейся корабельной палубе.

Ни Левы, ни Тамары Владимировны поблизости нет. Ее рука в моей руке. Я притягиваю девушку к себе и нежно целую в губы. Рита не отстраняется.

– Я знаю, – она положила ладонь мне на затылок, – я знаю, чего вам не хватает, чтобы выглядеть абсолютным адмиралом.

– Абсолютный адмирал? – я усмехнулся и притянул ее к себе. – Это что-то новенькое.

– Вам не хватает… капитанского мостика. И чтобы вокруг бушевал океан!

Я внимательно заглянул ей в глаза.

– Океан могу организовать, – пообещал я.

– Прямо сейчас?

– Нет, к июню.

– Почему к июню?

– В июне у меня отпуск. Куплю самолет, и мы с вами вдвоем махнем на Гавайи.

Она недоверчиво смеется. Но я-то знаю, что все это не пустые слова.

Тут музыка обрывается, и я веду Риту к столу. Я уже сказал ей все, что хотел. Мимо, шурша шелками, проплывает Бутыльская. Она глазами показывает на Риту и одобрительно улыбается.

…В машине Тамара Владимировна успела прикорнуть у меня на плече. «Как бы мне от нее избавиться?» – думал я озабоченно.

Много лет назад я убил свою жену. Впрочем, не знаю, можно ли назвать это убийством. Я желал смерти своей жене. Был такой грех. Я думал, что именно жена и связанная с ней несвобода мешают мне реализовать свои амбиции. Освобожусь, думал я, и все пойдет как по маслу.

Она была неизлечимо больна и умирала в страшных муках. В клинике, согласно медицинским предписаниям, утвержденным министерством здравоохранения, делали все, чтобы продлить ее мучения. Хотя все – и врачи, и медсестры – прекрасно знали, чем все это рано или поздно закончится. Повторяю, жена была безнадежна. Капельницы, инъекции и даже – какого черта?! – физиотерапия. С каждым днем ей становилось все хуже и хуже. Ее крики сводили меня с ума. Весь этот ужас длился и длился, и, казалось, ему не будет конца. Я дал ей яду. Вернее, истолок в ступке две горсти снотворных таблеток. Через день ее и мои мучения закончились. А еще через день в дверях морга я столкнулся с заведующей онкологическим отделением профессором Агнессой Петровной Баженовой, которую за глаза все звали Агрессором Петровной.

– А вы, однако, смельчак, – сказала она, закуривая сигарету. – В прежние времена вас отправили бы на виселицу.

– И правильно бы сделали, – ответил я.

На кладбище я слышал:

– Как она постарела… – скорбно подперев рукой подбородок, говорила какая-то женщина, которую я впервые видел и которая утверждала, что она ближайшая подруга покойницы, – я ее едва узнала, совсем старушка.

А я видел прекрасное лицо, прелестные губы и чистый юный лоб. Казалось, моя жена по ошибке попала на собственные похороны.

Трудно примириться с тем, что человек, с которым ты на протяжении долгих лет делил кров, перестал существовать. Совсем недавно жена ходила по этим комнатам, в шкафу еще висят ее платья, от которых пахнет ее любимыми духами и которые я через неделю, мысленно испросив у нее прощения, свяжу в узел и под покровом ночи снесу на помойку.

Цена свободы всегда высока. И она будет предъявлена тебе в самый неожиданный момент. В цене может быть заложена чья-то жизнь. Хорошо, если твоя. Ценой может оказаться одиночество. Не каждый справится с ним. Хотя я и мечтал всегда жить один, я оказался не подготовленным к жизни без подруги. Я не мог долго пребывать в одиночестве. Но выяснилось это тогда, когда вокруг меня образовалась пустыня, которую, я понял это, мне в одиночку не преодолеть.

И все же надо признать, горевал я недолго. К смерти жены мне удалось отнестись взвешенно и с философским стоицизмом, и не прошло, как я говорил, и недели, как я избавился от всех жениных вещей. То есть абсолютно ото всех. Начиная с пустых баночек из-под питательных кремов, шляпных и обувных коробок, чулок, бигуди, колготок, пудрениц, флакончиков с остатками духов и кончая шубами, портативными записными книжками, всяческими мулине, шалями, перчатками, сапожками и прочими женскими атрибутами, причиндалами и аксессуарами.

«Чтобы духу ее не было! – сказал я сам себе. И добавил: – С глаз долой – из сердца вон». И еще подивился, сколько русский человек насочинял всякой мерзости, чтобы облегчить себе жизнь.

Я поступил столь твердо не потому, что был бессердечен, а потому, что, зная свою избыточную сентиментальность, страшился, как бы она, эта никому не нужная сентиментальность, после смерти жены не переросла в манию. В манию одиночества. Мания пугала его. В моем возрасте она могла отравить жизнь. А я еще хотел пожить. И пожить нормальной самостоятельной жизнью.

Меня совершенно не привлекала печальная судьба вдовца, который половниками черпает горе, с утра до ночи рассматривает альбомы с пожелтевшими семейными фотографиями и прерывисто вздыхает, вспоминая, как им с женой было хорошо когда-то на отдыхе в сочинском санатории или на пикнике с какими-нибудь Розенфельдами или Поприщенко.

Меня ужасала перспектива каждое воскресенье сырым ранним утром ехать на кладбище, возделывать квадратные дециметры вокруг могильной плиты, придавившей глину над гробом жены, поливать побеги настурции желтой водой из ржавого ведра с надписью на мятом боку «участок № 26» и, роняя горькие слезы, шептать: «Где ты, роза моя?»

Как-то, по обыкновению полеживая у себя в спальне и смотря невидящими глазами в потолок, по которому, беснуясь, бегали пятна от уличного фонаря, я к полному своему восторгу пришел к идеально простому выводу.

Отныне я решил руководствоваться старой доброй истиной, изобретенной нашими мудрыми и основательными предками: живые должны думать о живых. А поскольку в живых из всего когда-то огромного клана близких и дальних родственников остался я один, то, стало быть, и думать мне предстояло исключительно о себе.

…Машина, визжа на поворотах, неслась по заснеженной Москве. От «особнячка» мадам Авдеевой до моей квартиры на Покровском бульваре рукой подать. Но я попросил водителя немного поколесить по ночному городу.

Я скосил глаза и посмотрел на Тамару Владимировна. Она спала у меня на плече. Трогательная челка ласкала мне щеку. Вид у моей подруги был невинный и доверчивый, как у девчушки, которая уснула, когда бабушка рассказывала ей сказку с хорошим концом. Мне захотелось поцеловать ее в теплую голову. Волосы Тамары Владимировны пахли свежим ветром. Словно голову ее вывешивали на балконе. Почему-то у меня защипало глаза. Никак мне не избавиться от сентиментальности. Меньше надо пить.

Сквозь сон Тамара Владимировна прошептала:

– Сапега, я тебя очень люблю.

Пахло от нее, как всегда: так пахнут ухоженные дети, можно было подумать, что она всю ночь не водку глушила, а пробавлялась яблочным морсом.

Нет, решил я, убивать ее не буду. Куплю ей лучше новую шубу.

Глава 12

Каникулы существуют для кого угодно, только не для нас, каторжных работников умственного труда, и поэтому с раннего утра 2 января вся редакция была в сборе. Поразительно! Пришел даже Брагин. Часом позже приплелся Петька. Выглядел он ужасно: круги под глазами, бледные губы, серая щетина на щеках. При этом его шатало и трясло, как в лихорадке.

– Забыли побриться? – с фальшивым участием спросил Лондон, помешивая ложечкой в стакане с чаем.

– Почему забыл?! – возмутился Петька, лязгая зубами. – Просто времени не было. Зато я попудрился.

– Петя, голубчик! Хотите послушать, как я не стал членом КПСС? – поинтересовался Лондон.

– Оставьте меня в покое! – простонал Петька. В ответ Лондон насильно усадил его на стул.

– Вы весь какой-то пегий, – Лондон сделал шаг назад, чтобы лучше рассмотреть Петьку, – вы мне не нравитесь в последнее время.

– Я вам всем всегда не нравился! – истерично вскрикнул Петька. – Вы постоянно выискиваете во мне недостатки. Могли бы не трудиться, попросили бы, я бы вам сам на них указал. Кстати, давно хотел вам заметить, что вы каждую спокойную беседу неизбежно превращаете в ожесточенный спор, в котором для вас важна не итоговая часть, сближающая оппонентов и ведущая к установлению истины, а победа, причем победа любой ценой. Для вас спор интересен только в том случае, если вы его выигрываете. Поймите, это аморально!

– Угомонитесь, Меланхолин, – встряла Бутыльская, – Ефим желает вам добра. А вы и вправду какой-то весь пегий, это он верно подметил. На лошадь похожи.

– Оставьте… – устало повторил Петька.

Лондон извлек из портфеля бутылку водки и вопросительно глянул на меня,

Я индифферентно кивнул головой.

Повеселевший Петька тут же открутил пробку, а Лондон напевно, в стиле Пимена, приступил к рассказу:

– Эта нравоучительная история берет свое начало в те времена, когда в ходу были кожаные рубли и деревянные копейки. Слушайте и запоминайте, олухи! Я проучился 10 лет в школе. Спроси меня сегодня… ах, лучше ничего не спрашивать! Из математики в голове осталась только таблица умножения. Ну, еще катеты и гипотенуза. Но что это такое, я не знаю. Квадратные корни? Не смешите меня. Мне легче извлечь утопающего из проруби, чем квадратный корень из четырех. Из геометрии сохранились только штаны, которые во все стороны равны. Из физики – тело, погруженное в ванну. Тело, кажется, должно вытеснять воду. Но это понятно и без физики. Из географии я помню только пролив Лаперуза, но где он находится, убей бог, не знаю, а из истории, астрономии, зоологии, биологии, химии – не осталось ничего. Словно этих наук вовсе не существует.

Все, что я вынес из школьной программы, можно выучить за неделю, максимум за две. Зачем тогда эти 10 лет?.. С институтом та же история. Я окончил филфак, русское отделение. И вот что я вам скажу. Грамматику русского языка по-настоящему я начал постигать, когда стал преподавать ее в школе. До этого я писал с ошибками. Надо сказать, что вокруг меня было полно людей, включая больших и малых начальников, которые знали этот предмет не лучше меня. И плохое знание русской грамматики никак не мешало им успешно продвигаться вверх по служебной лестнице. Некоторые из них вообще не владели письменной культурой. То есть в буквальном смысле слова почти не умели писать. Не вру. Директор школы, давая мне рекомендацию в партию, потел над ней несколько дней. Видели бы вы его каракули! Причем надо сказать, что «рыба» рекомендации у директора была: ему не надо было ничего выдумывать – нужно было лишь переписать начисто то, что я ему подсунул, то есть всякие там родился, учился, трудился во славу Родины, активно участвовал в общественной жизни, успешно овладевал политической грамотой и прочая лабуда. Но даже переписывание давалось директору с невероятным трудом! Оказалось, что моему шефу было не под силу написать пару более или менее связанных между собой предложений. И это в советской средней школе! Но при этом – сколько гонора и фанаберии! Прошло дня три-четыре, и директор через секретаршу передал мне рекомендацию. Я отнес ее секретарю парткома. Тот мельком посмотрел на каракули и вернул назад. Оказывается, бумага была оформлена неправильно: «шапка» находилась не по центру страницы, а чуть правее. Партия зорко следила за порядком.

Проклиная все на свете, я опять поплелся к директору. Когда он понял, что ему придется заново все переписывать, он чуть умом не тронулся. Прошло еще несколько дней. Из парткома меня поторапливали. Наконец рекомендация была составлена по всем правилам. И вот я в который раз стою пред строгими очами секретаря парткома. Он глянул на характеристику и опять вернул. На лице его отразилось недоумение, смешанное с брезгливостью. Словно парторг голой пяткой вляпался в коровью лепешку. Оказалось – чернила не те! Надо – черными, а этот идиот накарябал синими!

«Ну, что еще?! – заревел он, когда я вошел к нему в кабинет. – Я уже жалею, что решил дать тебе характеристику. Таким, как ты, не место в партии!»

Таким образом, мой шеф, сам того не желая, уберег меня от роковой ошибки. Ну, как историйка? – спросил Лондон и огляделся. Но большинства слушателей не обнаружил: кроме меня, все уже давно разбрелись по своим местам.

Я спустился в кафе. Заказал сардельки и кружку пива. Я уже завершал свою сиротскую трапезу, когда ко мне подсел Петька.

– Мне очень плохо, – пожаловался он.

Я придвинул ему недопитую кружку.

Петька замотал головой.

– Ты должен помочь мне провернуть одно богоугодное дельце, – прошептал он заговорщицким тоном. – Дело в том, что я два дня дома не был. Людка устроит мне развеселую жизнь, ты ее знаешь.

– И где ж ты был?

– Девицы… из модельного агентства. Решил тряхнуть стариной.

– Поздравляю! Одним выстрелом убил двух зайцев: изменил жене и Христине. Да еще в новогоднюю ночь.

– Плевать я хотел и на зайцев, и на новогоднюю ночь, и на Христину. Но вот жена… Я ж не могу показаться Людке в таком виде, – Петька повернул голову сначала направо, потом налево, и я разглядел покрытые слоем розовой пудры глубокие борозды – следы от ногтей по обеим щекам. – Но это далеко не все… – Он с опаской посмотрел по сторонам и расстегнул верхние пуговицы рубашки. – Вот глянь, у меня вся грудь исполосована. И спина. Показать?

– Не надо.

– Всякое в моей жизни бывало, но чтобы так… – он застегнул рубашку.

– Да, страстные особы.

– И не говори.

– Сколько ж, интересно, их было?

– В общем-то, одна… – извиняющимся тоном сказал Петька, – но царапалась, сволочь, за троих! Что я скажу Людке?..

– Скажи, что ночевал с тигрицей.

– Сказать-то можно. Но она не поверит, даже если я скажу правду. Придется штурмовать собственную квартиру по Тверскому склону. Пособишь?

– А снаряжение?..

– Сдвоенная цвилинговая веревка у меня всегда в столе: на всякий случай.

– А как же снегоступы, альпинистские кошки, всякие там ледорубы, карабины, страховочные сети, шерпы?

– Ну тебя к черту! Скажи лучше, могу я на тебя рассчитывать?

…Петька жил на последнем этаже роскошного «сталинского» дома на Тверской, по соседству с Елисеевским магазином.

Дождавшись темноты, мы, высадив чердачную дверь, выбрались на крышу. Петька обвязал торс специальной альпинистской веревкой. Одним концом прихватил ее у пояса замысловатым узлом. Другой конец протянул мне.

– Если тебе дорога жизнь твоего первого бесценного друга, стравливай ее постепенно, – наставлял он меня, – не давай ей провисать. Если все пойдет штатно, я в конце два раза дерну.

– А если не пойдет?

– Если не пойдет, – ответил он замогильным голосом, – в четверг, шестого января сего года, похоронишь своего первого бесценного друга, вернее, то, что от него останется, на Даниловском кладбище, рядом с его прабабушкой.

Петька намеревался по водосточной трубе спуститься с крыши на балкон, затем через дверь, которая никогда не запиралась, пробраться в спальню. А дальше – как повезет.

Петька сделал несколько вдохов, как перед глубоководным погружением, перекрестился и, бросив на меня отсутствующий взгляд, перевалился через оградительные перильца. Все это время я страховал его, обвязавшись веревкой и обеими руками контролируя ее дрожащее, как струна, тугое натяжение. Для верности я уперся ногой в основание кирпичной трубы.

С детства я испытываю панический страх высоты. И всю жизнь борюсь с ним. Для этого я с умеренным риском для жизни упражняю свое мужество, тренирую, так сказать, свое чувство страха. По утрам встаю на стул и смотрю вниз. Вроде бы помогает.