Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Пожертвовать ими? Никогда! Пусть лучше я умру за Америку!

И, преисполнившись гордости, Фигероа поднимает ногу, намереваясь шагнуть в пучину и погибнуть вместе со своим кораблем – по крайней мере, он исполнит свой долг капитана. Но его нога неожиданно находит опору. Он даже не подозревает, что наступил на труп Амедео, крепко зажатого между двумя рифами, едва скрытыми под водой. Это мертвое тело оказалось той спасительной доской, которую глупость post mortem[56] протягивает алчности. Да еще рядом оказывается отмель.

Едва успев перевести дыхание, четверо выброшенных на незнакомый берег людей оказываются в кольце арабских всадников. Их связывают хлыстами и ведут в Алжир. Фигероа прихрамывает, но следит за своими каблуками. Гомбер, дрожа всеми своими жировыми складками, следует за Гаратафасом, идущим впереди. По лицу и усам в последнем признали единоверца. Однако для осторожных всадников этого не достаточно, чтобы его отпустить. Содимо, слишком растерянный, чтобы выказать отвагу, тем не менее, неожиданно отказывается войти в ворота, украшенные гирляндой из мальтийской требухи. На него тотчас набрасываются и, осыпая ударами, протаскивают через эти ворота за волосы.

Тяжелые створки закрываются за уцелевшими путниками, подозревающими, что они окончат свою жизнь в кипящем котле простолюдинов, которые встречают их градом перезрелых фруктов и гнилых овощей, нафаршированных щебнем. Под улюлюканье толпы их сопровождают в тюрьму Дженина. Тюремный сторож оценивающе смотрит на них своим единственным глазом. Почем будет на рынке невольников эта тяжелая туша? А этот испанец, так по-дурацки обутый?

948 год Хиджры, на следующий день.

Алжир ликует, как только может ликовать мусульманская юность перед христианской старостью, насчитывающей на пятьсот девяносто три года больше. Независимая столица корсаров Барбароссы, ценой жестокого обуздания подчинившаяся Блистательной Порте и объединенная под властью своего короля, празднует новый триумф ислама – пощечину, возвращенную за оскорбительный захват Туниса. Их король и главнокомандующий – Хасан Ага, приемный сын Хайраддина Барбароссы. Управляя восьмитысячной армией и с помощью милостиво посланного урагана, этот король корсаров разгромил крестоносцев императора, в три раза более многочисленных.

На небесах праздник. Организация Ответственнейших Наблюдателей, упившаяся и насытившаяся свежей убоиной, подрумянивает набитое брюхо в своем большом солярии. Михаил-архангел уже вытер свой окровавленный меч и вложил его в ножны. Вчерашний двенадцатичасовой ураган – всего лишь воспоминание о прекрасной разминке. На сегодня абсолютную власть получает Аполлон-Феб – другой античный бог, разжалованный, но тем не менее не угасший. Он накидывает на плечи мира царственную лазурь и окружает его нимбом света, омытого дождем и ветром. Под его лучами земля источает ароматы апельсинов, жасмина и душицы.

Стены увешаны бесчисленными разноцветными тканями. Начиная от второго часа после восхода солнца, на крышах домов собираются толпы людей, оттуда слышится их неумолчный говор. Они занимают места под навесами, на балконах и террасах. Люди жаждут увидеть триумф. В ожидании его, они уже поют ему славу:

Какой чудесный праздник!

И сколько удовольствий

Нам обещают боги

Доставить в этот раз!

Упомянутые боги тоже прибывают на торжество, кто с сигарой, кто с наргиле. Они дали человеческим существам день передышки, предоставив им некоторые послабления.

– Пусть делают, что им нравится, раз уж они так красиво о нас поют, – говорит себе ООН. – Они достаточно насытили нас, а потому на этот раз мы воздержимся от дерганья за какие бы то ни было ниточки!

Впрочем, на марабу большой лохани – сиди Бу Геддура – они-таки наслали кататонию[57].

Женщины первыми пользуются этими каникулами августейших кукловодов. Они особенно радуются победе, у них есть вкус к реваншу. Победа для них – это надежда в скором времени получить много мужчин-невольников, а также обещание захваченных на вражеских кораблях денег, которые можно с удовольствием сразу потратить на базаре. Эти обещания гонят их в Касба[58], где они разгуливают с открытыми лицами, демонстрируя широкие улыбки и белые зубы, очищенные лимонным соком. Обведенные черной краской глаза всякой алжирки искрятся и бегают по сторонам в поисках взгляда, за который можно зацепиться, и никого не пропускают, кто бы им ни попался на пути, будь то берберки в длинных рубахах из белой шерсти, прихваченных двухцветными поясами, андалузские мавританки в облегающих жилетах оранжевого и зеленого шелка, еврейки в пышных шальварах или мусульманки, обернутые длинной цветистой тканью. Сверкают на солнце драгоценности – серебряные серьги, броши из позолоченного серебра и золотые фибулы с красными кораллами. Их носят и женщины, и мужчины.

Сегодня день добычи. По направлению к большой площади Дженина льется плотный поток заинтересованной публики, которую гонят туда самые разнообразные желания. Процессия богатых торговцев, предшествуемая их христианскими невольниками; толпа кабилов и бедуинов; смуглые мавры, до самых глаз укутанные в темно-синие покрывала; мориски, бежавшие из Валенсии; мудехары, изгнанные из Испании; иудеи в темной одежде, охотно уступающие дорогу толкающимся корсарам, которых они еще вчера облапошили, – вся эта публика перемешивается, вступает в переговоры, заключает сделки. Город насчитывает сотню мечетей, но в нем имеется также не меньше двух синагог и две католические церкви. В то же время таким городам, как Барселона, Генуя или Марсель, подобная веротерпимость неведома.

Между этими шумными общинами царит мир, как и в Эдемском саду у них над головами – там, где заливаются храпом трое из Писания. Сон трех тиранов – подлинное счастье для богов, которым власть над миром принадлежала прежде, чем пришли Давид, Иисус и Магомет. Ибо если этот день принадлежит Аполлону, он не менее благоприятен и Меркурию – божеству торговли и дальних странствий, собирателю и разносчику всевозможных сплетен. Этот хлопотун в крылатых сандалиях куда древнее Того, кто играет громами в пустыне и сам себя слушает в полном одиночестве. И намного древнее архангела Гавриила – вестника, узурпировавшего его титул и функции.

О, Меркурий, маленькое божество, столь необходимое прочим богам, – ты, который вершишь высокие и низкие дела, передавая тайные послания, проверяя, опровергая или распространяя слухи, занимаясь ликвидностью и обрушением денежных курсов, обещаниями неплатежеспособных компаний и всевозможных жуликов; ты, который лучше всех хранишь любовные тайны в этом мире рогоносцев при посредстве твоей доброй приятельницы Венеры, – именно ты, вместе с той же прекрасной богиней, гасишь огонь Марса – этого господина Войны из Пентагона древности, где пятым следует упомянуть Юпитера.

Но воскресший хмельной Овидий теряется, когда с порога медресе[59] бородатый имам грубо кричит мусульманке, у которой на плечи упал хиджаб, обнажив ее роскошные волосы:

– Бесстыдница!

Этому слишком благочестивому человеку, который пять раз на дню задирает свои ягодицы к Божественному Лику, не помешало бы прислушаться к гласу народов Алжира – этой томной одалиски, возлежащей на диване из благоуханных холмов.

Что же слышит имам в ответ?

– Но, святой человек, разве хиджаб надевают для того, чтобы его не снимать? Как же тогда мне его выстирать? Или закон требует, чтобы я была неопрятной?

Толпа облегченно заливается смехом. Какая-то веселая матрона, свесившись со своей террасы, добавляет масла в огонь:

– А ты, о, муфтий, неужели никогда не снимаешь свою джелабу?

– Нет!

– Как же тогда тебе удается исполнять супружеский долг? Или у тебя для этого нашлась потайная дырочка? Везет же тебе, божий человек!

В ярости от оскорбительных речей, имам возвращается к своим сурам[60]. С улицы человек из племени йоруба, прижав руки к груди, многозначительно приветствует матрону со столь хорошо подвешенным языком. Она спешно посылает свою служанку догнать этого черного человека и договориться о вечернем свидании. Ибо муж ее, очень кстати задержанный Меркурием по важным делам, не поспел вернуться в Алжир. Венера, которая спит лишь вполглаза у ног многочисленных жен Пророка, наверняка предусмотрела подобные сделки между этими двумя расами.

Обмен любезностями прерывается с появлением отряда янычар, мужественных и суровых, в горделиво покачивающихся над крупами лошадей шапках с длинным хвостом – шлыком. Шествие «Анатолийских быков» вызывает волну вздохов со стороны зрителей обоего пола. Страх, вожделение и зависть сопровождают их марш под оглушительную музыку, рождаемую цимбалами, турецкими колокольчиками, кифарами, колокольцами и барабанами из верблюжьей кожи. Дорогу воинам великого султана с вечно воздетой в знак обета безбрачия саблей! Меч султана пророс в них до самых усов, ранящих сердце алжирской женщины и вызывающих зависть у бездельника, даже если ему и заказан путь в эту элиту с устрашающей славой, но с прекрасным доходом.

Турецкий эскорт образует каре, в центре которого их командир – мансулага – несет на подушке кафтан и золотой эгрет с бриллиантами – знаки всемогущества Сулеймана Великолепного. Они присланы султаном и предназначены Хасану Аге, победителю неверных. Сулейман намерен даровать ему титул бейлербея – верховного управителя берберского побережья, главного над всеми племенными властителями.

Тем временем поставленные на колени под балконом дворца Дженина Фигероа, Содимо, Николь и Гаратафас уже не ждут от судьбы никаких милостей. На них лишь ветхие набедренные повязки, ноги их босы. Только капитан по-прежнему в сапогах, несмотря на то, что в течение ночи, проведенной в темнице, на них много раз покушались крысы, лакомые до сырой кожи. Ребятишки бросают в них грязью, но, получив шлепки от работорговцев, держатся на расстоянии. Их прогоняют не столько из жалости к пленникам, сколько из страха, что будет подпорчен и так уже не слишком свежий товар.

Рядом с четырьмя уцелевшими с «Виолы Нептуна» дожидаются своей участи и другие пленники. Среди них – два пока еще не выпотрошенных мальтийских рыцаря, суровый монах с тонзурой из только что основанного для папских нужд ордена иезуитов, свалившийся с палубы «Стойкости», и двадцать девять солдат десяти национальностей в жалком виде. К этому следует добавить еще тринадцать с половиной ландскнехтов, которым нехватило бинтов для спасения второй половины четырнадцатого. Они утратили свою спесь перед окружающей их толпой нечестивцев, которые ищут с ними ссоры, угрожая палками и ножами.

Вот и вся человеческая добыча, которую алжирским корсарам удалось вырвать из когтей катаклизма, случившегося с императорской армадой, – к большому неудовольствию торговцев, еще вчера моливших небеса об избавлении от армады, а сегодня упрекающих их в скупости на пленников. Это, впрочем, не мешает им называть уже завышенную цену, но прежде они должны дождаться, чтобы Хасан Ага отобрал себе тех, которые по праву составят его законную долю. Затем оставшихся отправят в Батистан, на невольничий базар.

Удар гонга возвещает о выходе Хасана. Этот достигший зрелого возраста человек среднего роста, с голубыми глазами, привлекательным лицом и белой кожей, в ослепительно чистом плаще и шитой золотом рубашке, кажется несколько придавленным внушительных размеров тюрбаном из символического для ислама зеленого шелка.

На неведомом для пленников наречии и с явно преувеличенной напыщенностью мансулага, под скандируемое толпой приветствие, предлагает ему принять знаки высокого достоинства, которыми отныне его облекает Блистательная Порта.

Фигероа – он неисправим – поднимает голову и впивается глазами в бриллианты эгрета. И неминуемо получает удар дубинкой, которая оставляет рубец на его лице.

– Ни одному пленнику не дозволено смотреть на бейлербея, – шепчет ему Гаратафас. – Этот эгрет превращает его в луч, исходящий от великого султана. Ради вашего и нашего благополучия, ведите себя спокойно, не поднимайте глаз от земли, иначе вы труп!

Процессия рабов подносит и складывает добычу, захваченную у побежденных. Хасан заметно раздосадован тем, что ему принесли: три кирасы превосходной миланской работы, ни одна из которых не сохранилась в целости; несколько настольных часов со сломанными пружинами, принадлежавших Карлу Квинту; пять его же тарелок; сундуки, с которых облезла краска, и, наконец, истрепанные знамена Габсбурга – императора «открытых дорог»[61].

Хасан пренебрежительным жестом велит бросить эти знамена толпе, которая их тут же поджигает. Но нет ни золота, ни мушкетов – это всё утонуло. Его досада несколько смягчается при виде пятнадцати орудий тяжелой артиллерии и десяти легкой, снятых с выброшенных на берег галер.

– Вот это поистине ценный трофей!

Только теперь он удостаивает взглядом пленников под балконом, уткнувшихся лицами в пыль и ожидающих худшего.

– Именем Аллаха Беспощадного, где эти злосчастные рыцари?

К необычайному изумлению христиан, они поняли вопрос Хасана, потому что он произнес его по-итальянски. Охранник тюрьмы Дженина жестоким ударом ноги выталкивает обоих мальтийских рыцарей из ряда пленников.

– Отлично! Кто пока еще имеет уши, да услышит, о, вассалы кесаря-узурпатора! В мире есть только один император. Это наш возлюбленный султан – тень Бога на земле, наследник великого халифата, защитник святилищ двух святых городов, меч Аллаха, величайший из халифов. Его скромный служитель в моем лице раздавил, как муравья, вашего ничтожного короля Испании – этот бурдюк, наполненный гордыней – вместе с теми букашками, что у него в союзниках…

Тот из рыцарей, что помладше, смотрит прямо в глаза Хасану и возвращает ему удар:

– Нет в мире господина, кроме Господа нашего Иисуса Христа, принявшего смерть на кресте во искупление наше. Император Карл – рука Его, а твой султан, о, Хасан-вероотступник, всего лишь халиф над свиньями!

Оскорбление обжигает пламенем щеки бейлербея. Стоящие возле него судьи переводят эту заносчивую речь народу, который разражается воплями от нанесенной обиды.

– Твой язык храбрее твоей шпаги, собака. Отрезать ему язык!

Сказано – сделано. Но следует изысканное продолжение. Язык, нарезанный мелкими кусочками, подается другому рыцарю на императорской тарелке. Напрасно он отбивается от этой кровавой закуски – ему засовывают ее в глотку с ловкостью мастериц по откармливанию гусей. У Содимо приступ рвоты. Николь и Фигероа в отчаянии пересчитывают песчинки у себя под ногами. На вавилонском смешении языков и жестов народ Алжира высказывает свои предложения, в которых угадываются давно и повсюду известные своей жестокостью казни, вроде поджаривания на раскаленном железе, сажания на кол, вспарывания живота или вырезания глаз, – алжирцы требуют вендетты. Поднятая рука Хасана успокаивает их:

– Мальтийские собаки, да будет с вами проделано то же, что вы делаете с нашими людьми! Начнем с четвертования!

Толпа в восторге. Дети кричат еще громче, чем женщины, мужчины плотоядно улыбаются. Хасан уточняет:

– Однако не гоже нашим лошадям рвать вас на части. Они слишком чистокровны для таких нечестивцев. У меня для вас есть более подходящее животное. Юсуф, сердце мое, обслужи этих господ!

К рыцарям, один из которых захлебывается кровью, а другой выплевывает куски плоти, приближается монументальный абиссинец. В его руках сабля, вполне пригодная для того, чтобы разрубить пополам слона. Помощники палача растягивают ноги и руки осужденных и привязывают их к остроконечным кольям, вкопанным в землю. Теперь они готовы под разделку, и Юсуф одним молниеносным круговым взмахом своей лопаты для торта отсекает рыцарям конечности.

В остатке оказываются лишь два человеко-ствола, увенчанные головами. Затем, не обращая ни малейшего внимания на фонтаны крови, толчками бьющие из рассеченных артерий, абиссинец подхватывает их как бревна и поочередно насаживает каждого на заостренный кол. Он изловчается это сделать так, чтобы острие кола вышло прямо через рот.

Восемь отрубленных конечностей швыряют толпе зрителей, которые, вооружившись целой коллекцией разделочных ножей, вырезают плечевые и бедренные кости, угрожающе потрясают ими перед еще не тронутыми пленниками и затем раздают мясо стае тощих кошек, быстро набежавших с окрестных улиц и спустившихся с крыш. Плечевые, лучевые и локтевые кости достаются, в конце концов, своре тощих собак, а кисти рук оставляются для колдунов, которые охотно их покупают.

Удовлетворенный наглядностью примера, Хасан требует тишины и, по-прежнему на итальянском языке, обращается к оставшимся христианам.

– Отныне Хасан Ага будет называться Хасаном Справедливым! Ибо он по справедливости воздал этим проклятым мальтийцам от имени Хайраддина, своего отца. Разве не поступили они еще хуже с двумя его родичами? Вы не только отрубили им руки и ноги, но еще прижгли их раны, чтобы они долго оставались живыми, и выставили их тела на триумфальной арке в Палермо, когда ваш испанский королек явился туда принимать парад по случаю своей победы над Тунисом. И вам это до того понравилось, что вы даже вырезали их изваяния в камне ворот Порта Нуова, чтобы навеки обратить в посмешище наших четвертованных единоверцев. Теперь я отомстил за вас, собратья! А вы, голубчики мои, не бойтесь, вам не угрожает подобная участь, ибо наши ворота уже достаточно украшены!

Хасан подходит к перилам балкона и приказывает пленникам подняться. Он хочет каждому из них назначить кару и цену.

– Слово за тобой, тюремщик, они со вчерашнего дня под твоим надзором. Кто из них тебе кажется стоящим?

– Мой господин, сперва я должен вступиться вот за этого, – он ухватил за руку Гаратафаса. – Это один из наших братьев, он был пленником христианских собак и гребцом на испанских галерах.

– Освободите его и окажите ему добрый прием! – сразу же решает Хасан.

Но Гаратафас хмурится и не спешит выступить вперед.

– Что тебя смущает, брат? Христианам удалось тебя обратить? Или, может быть, ты перешел на сторону испанского карлы?

– Вовсе нет, о, великий бей. Твоя снисходительность не знает границ! И да снизойдет твоя милость на слугу твоего. – Гаратафас становится на колени.

– Что ты делаешь, поднимись немедленно! Ты же свободный человек и не должен становиться на колени. Или ты хочешь меня обидеть?

– Высокочтимая десница Блистательного Халифа, я встану с колен, лишь получив ответ на нижайшую просьбу…

Со стороны янычаров, стоящих рядом с Хасаном, слышится возмущенный ропот. Гаратафас слишком дерзок, он осмеливается о чем-то просить бейлербея! Между тем, кодекс чести требует в этом случае дать верующему просимое, и, если Хасан откажет, он рискует потерять лицо. Ропот нарастает. Как отнесется к этому бейлербей?

На помощь приходит мансулага:

– Кто же ты такой, чтобы ставить условия твоему господину?

– Я – Гаратафас, брат Догана, состоящего на службе у великого визиря Ибрагима Паши…

Турки на балконе дружно закрывают лица рукавами. Мансулага хватается за рукоять своей сабли.

– Произносить имя предателя запрещено, – грозно возглашает он. – Так приказал Сулейман! Или ты не знаешь, что тот человек казнен?

Гаратафас пересиливает спазм в горле:

– Нет, я этого не знал!

Пятью годами ранее немые евнухи Роксоланы – русской пленницы, ставшей женой султана, – задушили Ибрагима Пашу, бывшего христианского невольника, поднявшегося по ступеням власти до положения второго человека после султана. Скорость, с которой Меркурий разносил эту новость, едва ли превышала к 1541, то есть 948 году, скорость скачущей лошади или ветра в парусах, и поэтому божество в крылатых сандалиях так и не достигло «Виолы». Гаратафас не скрывает охватившей его тоски. Если погиб Ибрагим Паша, что же сталось с Доганом? Неужели его брата постигла участь фаворитов, которых предают мечу, как только их покровитель падет? Неужели он стал жертвой радикальной чистки, унаследованной от императоров Византии? Гаратафас в отчаянии – он свободен, но смелый и благородный поступок, на который он решился, вероятно, будет стоить ему жизни. Ибо он собирался лишь попросить Николь себе в невольники, в надежде избавить его от страшной участи, и ничего иного.

– Но ты назвал также имя Догана, – вновь бращается к нему Хасан Ага. – Не Догана ли евнуха ты имеешь в виду, его называют еще Горлицей Босфора?

Употребленное Хасаном настоящее время возрождает надежду в сердце Гаратафаса.

– Я ничего не знаю об этом прозвище, о, мой бей. Однако мой брат Доган действительно евнух. Он был когда-то избран Бебейидом в прислужники молодому Сулейману, да примет милосердный его под свое крыло…

– Так знай же, что твой брат жив. Его не пощадили бы сбиры Роксоланы, не заступись за него Хайраддин, который высоко ценит его таланты мажордома. Теперь он служит управляющим во дворце Биксатар, что возвышается над долиной Галатии. Итак, судьба вручила мне брата самого почтенного служителя моего отца! Раз так распорядился Всемилостивейший Аллах, говори, и я исполню твое желание!

– Я хочу, чтобы вот этот толстый кастрат из христиан был отдан мне в рабы…

И стараясь не обнаружить, как близко они между собой знакомы, он грубо толкает Гомбера. Николь разыгрывает испуг.

– Да будет так. Хасан Справедливый дал слово. Этот… кастрат… – твоя собственность отныне. Ну а ты, Гаратафас, приходи ко мне сегодня вечером, я должен поговорить с тобой. И своего раба возьми с собой!

Фламандец, который исподтишка наблюдает за лицом Хасана, внезапно замечает, что по этому лицу как будто пробегает какая-то тень – тень слишком знакомого ему сожаления.

Содимо и Фигероа за спиной Гаратафаса всячески выказывают свое нетерпение. Они уже видят себя спасенными от рабства этим великодушным турком. Их жесты, исполненные надежды, замечает Хасан. Его взгляд задерживается на маленьком испанце в сапогах, которые резко бросаются в глаза среди прочих босых ног.

– Кто эти двое, они как будто знают тебя? Но не проси меня за них. Хасан Ага никогда не оказывает сразу две милости одному и тому же человеку.

– Разумеется, они мне не нужны! – бросает Гаратафас.

Услышав это, Содимо плюет в его сторону. Зубы его при этом обнажаются, и видно, что спереди их не хватает – еще на галере ему их выбил Гаратафас. Тюремщик швыряет его на землю.

– Этот недорого стоит, с его щербатым ртом! Кто его хочет?

Работорговцы, внимательно наблюдающие за выбором бейлербея, чтобы забрать себе остатки, отворачиваются от предложенного им Содимо. И толпа не выказывает никакого внимания к художнику. Лишь один янычар с балкона рассматривает его с интересом. Он что-то шепчет на ухо мансулаге, и тот кивает головой.

– Пусть отведут его в казарму, – объявляет мансулага. – Там для него найдется место.

– Что? Меня к этим скотам? И чтобы я служил им для… для… для… мне страшно вообразить, для чего! Нет! Никогда! Лучше сдохнуть!

Содимо всаживает в икру тюремщика все свои когти и пропахивает в ней кровавые борозды. Несмотря на удары ногой, его хватка не ослабевает. И кто бы мог подумать, что в нем столько цепкости?

Янычар спускается, чтобы расцепить их. Один подзатыльник, и Содимо становится мягче тушеного кролика. Янычар закидывает его на плечо и уносит. Из кармана штанов художника выпадает какая-то медаль, которую никто из каторжников никогда у него не видел. Она сверкает на солнце серебряными бликами. Ее тотчас подбирает Николь. Его поступок не ускользает от внимания Хасана, который, однако, игнорирует эту кражу.

Среди рабовладельцев нарастает нетерпение. Они уже заранее поделили между собой несчастных солдат и ландскнехтов, заметно ослабевших и не интересующих Хасана. Их ранения ничего путного не обещают. Лечение раба дорого стоит. Большее, на что они сгодятся – это ходить за плугом и вертеть поливальную машину в богатой долине Митиджа.

Остаются иезуит и Фигероа. Эти двое располагают к насмешкам. Глядя на иезуита с его разодранной сутаной, тонзурой, мертвенно бледным цветом лица и всем его видом мученика по предопределению, можно подумать, что самой извращенной из пыток он бы счел отказ ему в мученичестве. Между тем, в сторонке, под пальмой, идет совещание между несколькими христианами, которые вытряхивают содержимое своих кошельков.

– Я вижу здесь иисусоедов, которые собирают взносы на выкуп этой тонзуры, – злословит Хасан. – Я им охотно ее уступлю, если они хорошо заплатят.

И шепотом мансулаге:

– Но если они его выкупят, нужно установить за ним слежку. Я хочу знать, в какой дом он пойдет. Он может быть нам полезен.

Что до Фигероа, то этот почти голый человек в высоких сапогах возбуждает все большее любопытство толпы и желание над ним поиздеваться. Он, который еще позавчера имел право выбирать между праздной жизнью и смертью, больше не видит перед собой ничего, кроме какого-то сброда, норовящего схватить его за ноги. Хотя возле тюремного сторожа он может чувствовать себя в относительной безопасности, мальчишки все-таки подползают к его ступням. Они с силой толкают его, он падает, сапоги мелькают в воздухе. Жадные пальцы ловят их. Спасая правый сапог, он теряет левый. Из-за его стараний вцепиться в оставшийся на нем сапог трещит и отрывается каблук. И происходит то, чего Фигероа боится намного больше, чем вечной погибели: алмазы катятся в пыль, а в оторванных подошвах блестит золото. Вся площадь разом испускает победный крик. Фигероа бросается за своими камнями. Крупный голубой алмаз сверкает на солнце. Едва он успевает подобрать его, как сверху раздается окрик.

– Стоп, испанец! – это хищный голос Хасана. – Что ты прячешь?

Со стремительностью ястреба-перепелятника бейлербей срывается с места и почти мгновенно оказывается внизу, на площади. При его появлении все падают ниц, носом в пыль – из страха встретиться с ним взглядом. Его тень нависает над Фигероа.

– Покажи!

Не обращая никакого внимания на приказ, капитан протягивает руку за последним камнем. Туфля бейлербея расплющивает ему запястье.

–Я сказал, покажи!

Фигероа ничего не остается, как повиноваться. Он разжимает ладонь, из нее сыплются камни Америки – сокровище, которое даже гнев Нептуна не смог у него отнять, – и он плачет, как недавно плакал несчастный Кортес.

– Что ты хнычешь, испанец?! Ты должен быть счастлив. Эти чудные камни, которые ты прятал, – твой выкуп! Ты свободен! Возвращайся теперь к своему королишке… если сможешь! Экипажи в Алжире стоят дорого, а ты уже больше не располагаешь средствами!

И Хасан заливается смехом, переходящим в громкий хохот. Он убирает туфлю с запястья Фигероа, приказывает подобрать золото и алмазы и, вполне удовлетворенный, поднимается во дворец. Сапоги исчезли в гуще простонародья, разошедшегося по своим делам. Капитану осталась лишь половина голенища на правой ноге. Обе ступни его босы. Христиане в своем углу все считают и пересчитывают деньги на выкуп иезуита, бросая в сторону Фигероа ядовитые взгляды.

– На нем было столько сокровищ?

– И он так хитроумно их прятал?

– Может быть, это шпион?

– Куда там, это подлец! Захоти он, при таком богатстве, мог бы выкупить всех наших христианских братьев!

– Вот мерзавец!

– Да будь он проклят!

Один из них направляется к тюремному сторожу. С подобострастием протягивает ему кошелек. Пересчитав деньги, тюремщик отдает ему иезуита.

– А этого не хотите? – спрашивает тюремщик, указывая на Фигероа.

– Да пусть подыхает!

– И это твое милосердие, христианин? – плюет в его сторону магометанин.

На опустевшей площади не остается никого, кроме босого капитана, отвергнутого даже своими единоверцами. И тогда просыпается в нем прежняя жажда, настолько неистовая, что весь снег Атласских гор не смог бы ее утолить.

Глава 7

Николь и Гаратафас, отпущенные на свободу, слишком одиноки в этом городе корсаров. У них нет ни гроша, но им удается стащить кое-какие лохмотья у старьевщика, пока тот пререкается с коллегой, повернувшись к ним спиной. Этими жалкими тряпками они прикрывают свою слишком заметную, почти непристойную, наготу. И благодарят бога – каждый своего – за эту малопочтенную помощь. Его католическое Всемогущество и Милосердный Аллах – два толстых пупса, в избытке и до отупения насосавшиеся крови – отдуваясь, пыхтят свое нечленораздельное одобрение и вновь погружаются в тошнотворный сон.

В Алжире, пропитанном влагой после штормового дня Всех Святых, ноябрьский полдень дышит холодом. На голодный желудок он кажется еще более суровым. Окинув недобрым взглядом их жалкие отрепья, без признаков цвета, но отнюдь не без запаха, клан попрошаек теснит их прочь от жаровен, полыхающих на перекрестках. Тогда они дожидаются сумерек, чтобы отнять у собак мясные объедки и подобрать оставшиеся после базара подгнившие овощи.

Вгрызаясь в какой-то слишком шерстистый для приличного ужина кусок, Николь на мгновение задается вопросом, не попались ли ему останки мальтийских рыцарей, разделанных толпой.

– Гаратафас, а это не…?

Но турок не отвечает. Он лишь пожимает плечами, не прекращая грызть сомнительное мясо и заедая его увядшей морковной ботвой и головкой подпорченного лука-порея. Николь поступает точно так же, и поскольку эта еда смутно напоминает ему вкус говядины с овощами, он воображает себе, что блюдо вполне подлинное. Они слишком голодны для того, чтобы поддаваться сомнениям.

Иисус, одесную своего похрапывающего отца, роняет слезу, остающуюся незамеченной никем, даже его дедом Яхве, который в свое время охотно бы отведал Исаака под соусом барбекю, если бы ангел, готовивший жаркое, вовремя не заменил Авраамова сына на лопатку козленка.

Взбодренные своей омерзительной закуской, турок и скопец, повинуясь приглашению бейлербея, направляются к воротам Дженина.

– Ах, Гаратафас, да пропустят ли нас туда? И уверен ли ты, что нам это действительно нужно? Чего он может хотеть от тебя, этот отюрбаненный злыдень? Зачем он позвал тебя? Да еще среди ночи?

Хотя Николь и ощущает себя под защитой великодушного турка, утренние испытания повергли его в непрекращающуюся дрожь. Да, разумеется, на нем больше нет цепей, но зверства этих магометан по своей кошмарности превзошли все ужасы каторжного плена, пережитые некогда на другом берегу. Как потерянный, он тащится за Гаратафасом, связанный со своим спутником неразрывной нитью, которую он, однако, не решился бы назвать надеждой. Скорее он чувствует себя его собакой.

Со своей стороны, Гаратафас, не питая слишком больших иллюзий, обдумывает утренний спектакль. Неужто его брат Доган и в самом деле обязан Хайраддину спасением своей жизни, как это утверждает Хасан Ага? Не кроется ли здесь коварный подвох? Янычары бросали на него ядовитые взгляды – слишком ядовитые, чтобы их можно было объяснить только тем, что он нарушил приказ Сулеймана. Пожалуй, не напрасно беспокоится Николь. Певчий слишком много выстрадал из-за дворцовых интриг, чтобы не прислушиваться к своей интуиции. Конечно, никто бы не осмелился при всех прикончить турка. Что об этом подумал бы алжирский народ? Тогда как в частном владении повелителя, скрытом от глаз простолюдинов, кто знает, сколько затевается каверз и какие предательства замышляются?