Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Солнце уже стоит высоко, когда он заявляется в казарму и понапрасну ждет весьма тяжкого, как он предполагает, пробуждения Шархана. Но тот, как оказывается, по досадной оплошности, спьяну уронил в отхожее место ботинки мансулаги. И теперь агабаши отбывает наказание, принимая участие в утреннем форсированном марше. Гаратафас вынужден ожидать почти до середины дня, прежде чем появится Шархан, изнуренный трудами, но с достаточно свежей головой, чтобы признать своего вчерашнего спутника.

После долгого кружения по цитадели они отыскивают работорговца. Но Гаратафас опять опоздал. Содимо, со своими ночными кошмарами, посеял такую панику среди невольников, запертых в клетках негоцианта, что тому пришлось перепродать его одному из коллег. Напрасно Гаратафас идет по следу итальянца, коему его ночные кошмары создали дурную репутацию на рынке быстрее, чем блохи перескакивают с одной собаки на другую. Уже восемь торговцев успели его перепродать, причем каждый раз намного дешевле, чем в предыдущий. Продувные бестии, подобные тем, что некогда привели его на галеру, потешаются, глядя, как турок выбивается из сил из-за какого-то христианского червяка, поэтому Гаратафас столь нелюбезен с ними, что ему даже не приходит в голову заплатить хотя бы одну песету за информацию. И уже на исходе дня он попадает к самому ничтожному из работорговцев, который специализируется на хромоногих, одноглазых, безухих и прочих подобных особях базарного скота. Тот еще целый час изводит Гаратафаса, пока, наконец, не вымогает у него тюрбан. В этот момент со стороны его жалкого заднего дворика слышится конский топот.

Вместо ответа деляга указывает пальцем на ворота Баб-эль-Уэд.

– Как он мог выйти из Алжира? Ты издеваешься надо мной, подлый торговец?

– Нет, нет, мой прекрасный господин, я клянусь тебе! Я клянусь тебе бородой Пророка! Тот, кого ты ищешь, сию минуту уехал. Ты его только что слышал! Обернись поскорее!

Гаратафас успевает лишь увидеть пыль, летящую из-под копыт, и всадника, который увозит Содимо, со связанными руками и ногами уложенного поперек лошади. Он глядит на убегающую в поля и затем сворачивающую к заснеженным далям Атласских гор пыльную дорогу. Вдалеке простираются бескрайние пески Сахары. Уставший до изнеможения, Гаратафас посылает этого проклятого Содимо ко всем демонам пустыни и, еле волоча ноги, возвращается на Дженина, на этот раз безразличный к новым посягательствам матрон на его мужественность. При его появлении Хасан хмурится и яростно затягивается своим наргиле. Николь, тем временем, нежась в океане подушек, принимает участие в очень важной ученой беседе трех раввинов и двух муфтиев, раскрывших перед собой толстые книги.

Проклятия Гаратафаса преследуют, если не опережают, несчастного художника в его злоключениях, ибо ему на роду написано до самого дна испить чашу своей участи, оставаясь навеки связанным судьбой с людьми войны, каких бы они ни были национальностей.

В то время как турок расставался со своим тюрбаном ради того, чтобы выкупить художника, туарег, отдавший последние деньги за пленившие его ягодицы Содимо, в этот самый момент в укромном уголке цитадели пробовал на нем свои силы, предварительно заткнув ему рот кляпом. В этот раз несчастный итальянец был изнасилован по всем правилам зверства, причем орудием, по сравнению с которым то, что понапрасну напугало его у Шархана, было просто смехотворным.

По прошествии двух ночей туарег, так же, как и прочие, напуганный ночными кошмарами Содимо, озабочен лишь тем, как бы поскорее избавиться от него. У первого же колодца огромный мавр пересекается с караваном, который держит путь на Томбукту. Светлые волосы художника такая необычайная редкость в этих местах, что туарегу удается выручить хорошие деньги, уступив его чернокожему вождю, который искал подарок для одной из своих жен.

Глава 10

Пока Хасан Ага, огорченный бесплодными попытками Гаратафаса, снаряжает на поиски туарега опытного сыщика, в долине реки По – за тысячи лье отсюда на север – два французских посланника шлепают по грязи, или скорее ползут по ней, потому что на них тоже имеются свои опытные сыщики, которые неустанно гонятся за ними по пятам.

Взятые на заметку сбирами имперского коменданта Альфонсо де Авалоса от самых первых пограничных столбов миланской земли, испанский вероотступник Антонио Ринкон, епископ из Монпелье Гийом Пелисье и их охранник с аркебузой, генуэзский эмигрант Чезаре Фрегозе, отправились из Турина по реке По в сторону Венеции с намерением в дальнейшем добраться до Константинополя, ибо король Франциск ходатайствует перед Сулейманом за эту троицу разномастных посланцев.

От самого Лиона, где они запаслись провизией, секретным посланникам уже было ясно, что за ними следят агенты императора Карла. Во время перехода через Альпы Фрегозе ухлопал двоих, торчавших, как серны, на перевале Монженевро. Посланники оторвались от них, во весь опор доскакав до Сузы. Здесь они сочли себя в безопасности. Но в Турине французские лазутчики предупредили их, что у испанцев поставлена засада на всех дорогах. Им никогда не удастся пройти через запутанную сеть доминионов, одни из которых подчинены империи, другие Франции, и так они чередуются по всему северу Италии, разоренному войной.

Поскольку переход по суше оказался под запретом, да и был бы чересчур обременителен для сеньора Ринкона, ввиду переизбытка в нем жира, посланники меняют свои планы и решают плыть по реке. Они внимательно следят, чтобы их лодка точно придерживалась середины По, не приближаясь ни к тому, ни к другому берегу – как определишь, кому подвластны эти заболоченные земли, уныло поросшие тополями, кистеобразные верхушки которых торчат из плотного слоя туманов? Едва они проходят Павию и достигают канала Монферрат, как им преграждает путь насыпная отмель. Она оказывается как раз напротив места, которое называют пляжем Канталове, и вынуждает проводника взять правее.

Ближайший берег принадлежит испанцам. От него немедленно отделяются две шлюпки с солдатами этой национальности. Движение застопоривается – французская лодка садится на мель в середине реки. Пелисье спрыгивает на отмель, но по этому топкому грунту ему не удается отойти подальше. Антонио Ринкон прыгает вслед за ним, но под тяжестью своего веса прочно увязает в жидкой грязи, оказавшись не в состоянии пошевелить хотя бы одной ляжкой. Оставшийся в лодке Чезаре Фрегозе прицеливается и стреляет по испанцам. Рейтары только и ждут возможности начать палить в ответ, потому что первыми они никогда не открыли бы огонь по посольству, даже секретному. Паника Фрегозе дает им право доставить себе это удовольствие. Мощные залпы продырявливают Чезаре, и он тотчас падает в воду. Шестеро испанцев высаживаются, преследуют епископа и мгновенно пронзают его своими рапирами. Не спеша, они возвращаются и окружают Ринкона. Его буквально шпигуют, нанося не меньше ударов ножом, чем насчитывает фунтов вес его тела. Он падает лицом в грязь, но его сапоги по-прежнему остаются глубоко увязшими в тине.

Испанцы отрубают посланникам безымянные пальцы вместе с их опознавательными кольцами и печатками, затем привязывают к телам груз и бросают их в глубоководное место реки. Только напрасно они перетряхивают их котомки в поисках улики, ожидаемой императором, письменного доказательства измены короля Франциска, подтверждающего его союз с Сулейманом – нечестивым турком, мерзавцем, антихристом. Солдатам не дано знать, что Антонио Ринкон, бывший конкистадор и знакомец некоего дона Альваро де Фигероа-и-Санс-и-Навалькарнеро-и-Балагер, спрятал компрометирующие письма в каблук своего левого сапога. Улики остаются в плену у По, а проводника и перевозчика сажают в шлюпку и увозят в Павию, чтобы тайно держать их там под стражей.

Один из испанских рейтаров, забрав с собой безымянные пальцы, выходит на берег, садится верхом и мчится во весь дух в Милан, чтобы вручить Альфонсо де Авалосу свидетельство увенчавшейся успехом засады. Комендант тотчас посылает сообщение об этом императору, которого сейм задерживает в Регенсбурге. На фоне постоянных придирок и недовольства лютеран эта новость действует на него как бальзам. Даже без уличающих писем, уничтожение посланников – уже достаточное наказание французам за их отступничество.

Однако эти последние, как в Турине, так и в Венеции, по-прежнему ждут Ринкона, Пелисье и Фрегозе, бесследно исчезнувших где-то между этими двумя городами. Их проводник, упрятанный в тайную тюрьму Павии, в течение долгих недель подпиливает ложкой оконные решетки своей темницы. В конечном итоге, он бежит из тюрьмы и добирается до Турина, где ему удается попасть к господину де Ланжи, наместнику короля в Пьемонте. Проводник называет ему день и место преступления, объясняет его причину, описывает последовательность действий и подробные приметы тех, кто его совершил.

Когда все окончательно прояснилось и был доказан факт надругательства над телами посланников, соблюдавших нейтралитет, последовал разрыв договора между королем и императором, которые за год до этого обнимались в Париже, поклявшись на множестве святых мощей соблюдать вечный и незыблемый мир. В то же самое время Карл, за спиной Франциска, подбивает Генриха VIII разжечь давнюю распрю между Францией и Англией, посоветовав ему высадить на побережье Кале своих сторожевых лучников.

Обложенный со всех сторон и лишенный всякой надежды на прочные договоренности – из-за двуличия Карла Плутоватого, – Франциск I, будучи и сам мастером на подвохи, с еще большим пылом бросается в объятия к Сулейману. Ведь именно к нему, в первую очередь, направила своих послов Луиза Савойская, мать Франциска, – на следующий день после несчастья, случившегося в Павии пятнадцать лет тому назад. Франция тогда достучалась до Блистательной Порты, выпрашивая деньги и войска, чтобы освободить своего короля, оказавшегося пленником в Мадриде. Султан подсчитал свою наличность, но недолго колебался, принять ли ему участие в шахматной партии на европейской арене, ибо ничто на свете не было для Турка более ненавистно, чем этот Карл Плутоватый, своими происками угрожающий его Африке и его Балканам. К тому времени первый тайный посланец Франции уже был убит по приказу Карла, которому удалось тогда подкупить боснийского пашу и заключить с ним договор. И вот теперь, когда угри в реке По уже переваривают останки обоих вторых посланцев, Франциск I немедленно назначает третьего. Это капитан Полен.

Антуан Эскален де Эмар, барон де ла Гард, называемый его людьми, которых он провел по дорогам войны в Пьемонте, капитаном Поленом, – незаконный отпрыск известной фамилии, ни в чем не обиженный природой. Побочный сын Адемара Прованского и турецкой рабыни, которую его благородный родитель содержал в маленьком домике в Марселе, он настолько же статен и ладно скроен, насколько Ринкон был жирен и приземист.

Капитан Полен садится в Венеции на корабль и отправляется в плавание, чтобы договориться с султаном о снаряжении огромной флотилии для опустошения берегов, подвластных императору. Но уже в Рагузе он сходит с корабля, потому что Сулейман тем временем надумал учинить неожиданный набег на Венгрию – исключительно ради того, чтобы немного подразнить Фердинанда, брата ненавистного Габсбурга. Капитану Полену приходится положить много труда на то, чтобы пересечь Трансильванию, и еще больше, чтобы приблизиться к самому султану. Для того, чтобы доказать, что он именно тот, за кого себя выдает, ему требуется чаще раскрывать свой кошелек, чем употреблять свои умственные способности. Он раздаривает золотые и серебряные сосуды пашам и башам из окружения командующего янычарами, который сам всего лишь ступенька к трону высочайшего халифа, солнца пророческих небес, звезды из апостольского созвездия и предводителя когорты избранных.

Изнемогший, но не отвергнутый, капитан Полен получает, наконец, право следовать, на некотором расстоянии, за смиреннейшим вассалом четырех друзей Пророка – Абу Бакра, Омара, Османа и Али. Пока он возвращается, в хвосте османской армии, из Буды обратно в Константинополь, тайные козни императора вновь воздвигают преграды между капитаном Поленом и порогом Блистательной Порты. Неведомые руки подсыпают отраву его лошадям, перерезают подпруги, дырявят его сапоги, поджигают его палатку и даже подкладывают гвозди в его панталоны.

Все напрасно. Назло врагу, капитан Полен, обласкав командующего янычарами – в самом порочном смысле – кутит, пьет и вкусно ест. Так что, за исключением некоторых мелочей, капитан Полен без особых потерь прибывает к берегам Босфора. Драгоман Сулеймана вручает ему по прошествии долгих недель еще более пространный документ, в котором дается, наконец, «разрешение на переговоры с подобием Бога на земле, дарителем корон монархам земного шара, султаном и падишахом Белого и Черного морей, Румелии, Анатолии, Карамании, Зулькадира, Диарбекира, Курдистана, Азербайджана, Персии, Дамаска, Каира, Мекки, Медины, Иерусалима, Аравии, Йемена и тридцати других земель, покоренных победоносной саблей, принадлежащей Мне – Сулейману-Хану, сыну султана Селим-Хана, сына султана Баязет-Хана, сына и проч., и проч.».

Пока в Константинополе капитан Полен разворачивает метры бумажного свитка, дозволяющего ему подбежать рысцой, отвернуться и быстро изложить свое дело пурпурному занавесу, скрывающему от глаз неверных персону Сулеймана, но позволяющему слышать его голос, то грозный как звон стали, то обольстительный как воркование голубки, который сегодня обещает, завтра отказывает и снова обещает – не больше не меньше, чем одолжить королю Франциску всю армаду Барбароссы, – в это время в Алжире прекрасная Зобейда успешно прибавляет в весе.

Ничто не могло бы воспрепятствовать любимой жене Барбароссы родить ему сына, закрепив тем самым Алжир за его потомством, хотя независимость этой наследственной линии настораживала Блистательную Порту – это средоточие изменчивых настроений. Хасан Паша – под наблюдением в Константинополе, Барбаросса – на посылках у Сулеймана, Хасан Ага поставлен на страже Алжира, но кто сторожит Зобейду?

Ее чрево становится поводом для нескончаемого потока комментариев на Дженина, почти как чрево Девы Марии – в течение пятнадцати веков. В первую очередь, не унимаются недавние девственницы гарема – те, к которым уже входил Хайраддин, но не зачавшие. Их досада превосходит всякую ревность, и они уже готовы обратиться к Эль-Хаджи со своими сомнениями. Старая христианка, сообщница Зобейды, отслеживает этих завистниц. Через некоторое время их, одну за другой, находят задушенными. Безгласные евнухи гарема управляются с этим раньше, чем удрученные своим бесплодием жены успевают пожаловаться Эль-Хаджи на подозрительную беременность Зобейды, слишком кстати для нее случившуюся. Хасан, чрезвычайно довольный как самой новостью, так и устранением опасных болтушек, сообщает об этой беременности Гаратафасу. Николь никак не может понять, почему его друг каждое утро, на заре, усаживается перед окном и надолго застывает, с глубокой печалью всматриваясь в глубину сада.

Известие, очищенное от всякой предосудительной желчи, достигает, наконец, ушей Эль-Хаджи, который замыкается в долгом молчании. Эта беременность ставит его в тупик. У паши морей появится еще один наследник? Турки не любят изобилия отпрысков мужского пола в царствующих фамилиях – это создает серьезные трудности при выборе наследника. Разве сам Сулейман не оказался единственным из трех братьев, кому чудом удалось спастись от удавки их папы Селима Жестокого и не отправиться к Аллаху в рай?

Скромный бриг отчаливает и отправляется в путь, чтобы донести это известие до Блистательной Порты и вернуться с новыми распоряжениями. Но бейлербей успевает раньше принять свои меры. Экипаж брига задерживает Мохаммед эль-Джудио, а посланца мансулаги находят задушенным. Поскольку Зобейда может, с тем же успехом, разродиться девочкой, не стоит заранее тревожить султана, ни подавать ложные надежды Хайраддину, ни провоцировать, что было бы еще хуже, Хасана Пашу, законного сына, на преступные замыслы.

Однако младший сын Барбароссы – скопец Ага – всем сердцем желает Зобейде мальчика. Во дворце Дженина, тем временем, разворачиваются иные толкования, куда более ученые. Воспитанный на священных текстах, Хасан имеет привычку устраивать дискуссии между городскими мудрецами, как только герилья[86] в районах Ходны и Мзаба освобождает ему время для досуга. Николь, с самой ночи их транса, проникся любопытством в отношении к богословским доктринам чужеземцев и охотно присутствует на их собраниях. На первом из них он сумел насмешить всю компанию, пересказав им то, что думают о Магомете фламандцы:

– Говорят, что Магомет, которого у нас называют смешным именем Машомемет, прельстил свой народ с помощью жульнического трюка с голубем, которого монах Сергий, впавший в ересь несторианства, выучил садиться Машомемету на плечо. С тех пор он смог утверждать, что это Святой Дух, который нисходит к нему и шепчет ему на ухо…

В ответ на это, после нескольких секунд презрительного смеха, ему рассказали историю Каабы в Мекке. Ученые исламисты – знаменитый Ибн-Джубейн из Гранады и Нуралдин, известный переписчик Корана, – довели до его сведения, что Кааба, в которой доминиканцы видят исключительно обиталище дьявола, почитается неверными как материнский дом человечества, построенный собственными руками Авраама в память об Адаме. Николь с изумлением слушает, как в своих беседах они часто упоминают имена Моисея, Ионы, Марии и Иосифа, Иакова и Исаака, Илии, Иоанна Крестителя и Захарии… Еще они объяснили ему, что, согласно Магомету, Пятикнижие и Евангелия – священные книги, появившиеся раньше Корана, поэтому все магометане обязаны относиться к ним с большим почтением. Каждое собрание приносило ему все новые открытия – он обнаруживал множество совпадений между двумя религиями, уходящими своими корнями в книгу Ветхого Завета.

Николь начинает понимать, до какой степени неполным было его образование, основанное на ненависти к неверным. Мусульманин так же боится Страшного суда, опасается геенны огненной и уповает на рай с его реками, текущими молоком и пряным вином. Средства же избежать первой и войти во второй совсем не разнятся – подаяние, молитва, пост, паломничество к святым местам и священная война, то есть джихад, который у христиан именуется крестовым походом во исполнение неосторожных слов Иисуса: «кто не со мной тот против меня».

Некогда вскормленная Жоскеном, любознательность мальчугана Гомбера оттаяла и ожила, и невольник певчий, чья память забита католическими текстами, без труда приживается в кружке ученых богословов.

– Забавная эволюция, – думает Хасан. – Еще вчера я проверял Гаратафаса на твердость его веры, а сейчас его раб со всем старанием испытывает свою! Посмотрим, что из этого выйдет…

Темой дня было заявлено первородство. Она была подсказана Хасану столь желанным для него будущим разрешением Зобейды от бремени. Ради такого случая он попросил, чтобы, кроме Ибн Джубейна и Нуралдина, в дискуссии участвовали трое раввинов, научивших его всяческой премудрости, – Мисаил, Анания и Азария.

– Мои друзья и наставники, собравшиеся здесь, я хочу, чтобы предметом нашей дискуссии стала не одна из сур Священной книги, но отрывок из Пятикнижия, который печалит и уже долгое время занимает меня…

– И о чем же он, дорогое дитя? – спрашивает Мисаил.

– Это главы из Книги Бытия, в которых излагается история Измаила.

– Свято имя его! – восклицает Ибн Джубейн.

– Страшно воспоминание о нем! – ожесточенно добавляет Азария.

Хасан одного за другим оглядывает учителей Закона. Одно упоминание о первом сыне Авраама и сводном брате Исаака воздвигает стену между иудеями и мусульманами. Он был готов к этому – слишком уж волнующий для них сюжет. Так кто же имеет преимущественное право на первенство в последующих поколениях людей – сыновья Измаила, от которого ведут свою линию мусульмане, или сыновья Исаака, от которого происходят иудеи? Один лишь Анания, самый седой из пяти мудрецов, не впадает в судорожное оцепенение. Он открывает свою Книгу Бытия на шестнадцатой главе, и тотчас вслед за ним это делает Нуралдин, которому требуется меньше времени, чтобы откопать в своей памяти суру о корове, стих 130. Мусульманин читает ее вслух:

– «Мы уверовали в Аллаха и в то, что ниспослано нам, и что ниспослано Аврааму и Измаилу, Исааку, Иакову и [двенадцати] коленам, и что [в книгах] было даровано Моисею и Иисусу (…). Мы не различаем между кем-либо из них, и Ему [Господу] мы предаемся»[87]. Видишь, Хасан, все сказано в этом стихе. Пророк недвусмысленно утверждает, что нет никакого различия между теми и другими, то есть сыновьями Измаила и Исаака. Они провозглашены равными.

– Разумеется, Нуралдин, разумеется,… но ты слишком торопишься. Ты сразу ведешь речь о сыновьях, забывая о том, что сделал их отец Авраам. Однако в нашем Коране мало сказано о долгой истории Измаила, подробнее она изложена в Книге Бытия. Обратимся же к ней, – предлагает Хасан.

– Есть ли в этом надобность? Главный итог подведен в Коране. «Возлюби его, и будешь на верном пути!», сказано устами Пророка.

– Но если наша Книга появилась позже тех, что говорят о Моисее или Иисусе, не будет ли справедливо и необходимо обратиться к древнейшим источникам? Не будем ограничиваться итогом, Нуралдин. Мы обязаны читать источники, – настаивает Хасан.

Тут вмешивается Гомбер.

– Я согласен. Давайте вспомним о Книге Бытия, поскольку ее текст указывается в Коране как первоначальный.

Нуралдин недовольно ворчит. Ибн Джубейн жестом успокаивает его.

– Христианин прав, брат мой. В нашем анализе следует исходить из логики. Вспомни, что сказано в стихе 73 суры Имрана, где речь идет о нашем праотце Измаиле: «Не годится человеку, чтобы ему Аллах даровал писание, и мудрость, и пророчество, а потом он сказал бы людям: Будьте рабами мне, вместо Аллаха? – Нет, говорит он: поклоняйтесь Богу. Если вы черпаете учение из книги, старайтесь же понимать ее»[88].

Анания, поглаживая свою длинную пожелтевшую бороду, согласно кивает головой.

– Я припоминаю, что Бог…– немедленно бросается в атаку Мисаил.

– Не пересказывай по памяти, брат! – прерывает Анания. – Обратись к тому, что написано в книге. Слова Магомета взывают к нашему разуму. Память изменчива, и только письменное свидетельство сохраняет слово, заключенное в нем.

– Разве что переписчик ошибется, – смеется Азария.

– Высокочтимые отцы, нам не следует придираться друг к другу, не так ли? Мисаил, так ты прочтешь нам историю Измаила?

Повинуясь Хасану, Мисаил останавливает свой палец на шестнадцатой главе Книги Бытия и читает[89]:

– «Сара, жена Авраама, не рождала ему детей, но у нее была служанка египтянка по имени Агарь. Она сказала мужу своему: Вот, Господь заключил чрево мое, чтобы мне не рождать совсем. Войди же к служанке моей, чтобы узнать, не смогу ли я, случаем, получить детей хотя бы от нее»…

– Каково начало! Сара бесплодна и требует чрева взаймы, чтобы получить сына для себя. Не кроется ли уже здесь посягательство этой еврейской женщины на территорию, принадлежащую другой? – негодует Нуралдин.

– Разве чрево женщины это территория? – удивляется Николь.

– По логике Аристотеля это вполне доказуемо, потому что дети, рожденные ею, воспроизводят в себе часть пространства и времени, – уверяет Ибн Джубейн.

– Кража семени, или скорее сделка на случай прекращения рода, – размышляет Хасан, – это понятно и может иметь силу закона. Интересное решение в судебной практике! И полезное! Но оставим доводы, выдвигаемые Аристотелем, и продолжим чтение о событиях, считающихся подлинными. Мисаил, читай дальше, прошу тебя.

– «Когда Авраам внял просьбе ее, она дала Агарь в жены мужу своему. Но узнав, что та зачала, Сара позавидовала ей и побила ее…».

– Ну и нравы! Эта окаянная Сара завистлива. Какой скверной матерью она была бы для Измаила! – не сдерживается Нуралдин.

– А сам ты каков – ну прямо кумушка-болтушка, – смеется Хасан.

– Ты прав. Я умолкаю, и пусть Мисаил продолжит эту назидательную повесть.

– Нет! Напротив, именно здесь нам следует остановиться, – возражает Николь. – Будь Измаил христианским принцем, он считался бы всего лишь незаконным отпрыском, как побочное дитя. Для нас это весьма важное определение…

– Но, в сущности, что такое побочное дитя? – задает вопрос Хасан.

– Зачатое в пути или где-нибудь в сарае. То есть, вне супружеского ложа. Но Сара, которая заменила свое собственное чрево, оказавшееся бесплодным, на чрево Агари, согласна принять Измаила как своего потомка, ибо она просила у Агари детей для себя. Зависть Сары – вот ее единственный грех. Но с моей точки зрения, Измаил вовсе не побочное дитя и наделен такими же правами, как если бы он был законным сыном Сары, которая сама его пожелала.

– Ты прав, Николь, но остерегайся поспешных выводов. Ты рассуждаешь с точки зрения христианского права, согласно которому супруга должна быть единственной. Однако я могу продолжить твою мысль. Текст ясно дает понять, что Измаил был желаемым и желанным. Он вовсе не плод греха, а как раз то дитя, которое понадобилось для продолжения рода, в обстоятельствах бездетности. Этот законный, и вместе с тем незаконный, сын наделен всеми правами, в противоположность тому, что запечатлело в своем законе Пятикнижие.

– Постой, что ты несешь? – возмущается Мисаил. – Ты, стало быть, думаешь, что наши тексты – всего лишь нагромождение несправедливых правил, допускающих произвол?

– Я лишь забегаю вперед и говорю о том, что будет сказано в следующих главах твоей книги, дорогой Мисаил. Читай дальше и не шарахайся от моих замечаний, мы не крестоносцы, и из нас, людей ученых, таковым никто никогда не был. Да сохранит нас от этого Бог, как бы Его ни называли!

– Да услышит Он твои слова, – одобряют Анания и Ибн Джубейн. – Продолжай, Мисаил…

– «Агарь убежала. Когда ангел Господень нашел ее у источника воды в пустыне, он спросил ее: Агарь, служанка Сары, откуда ты пришла и куда идешь? Она сказала: Я бегу от Сары, госпожи моей. И ангел Господень сказал ей: возвратись к госпоже своей и смирись под рукой ее».

– Вот слова, которые огорчают меня! – останавливает его Ибн Джубейн.

– А меня они просто возмущают! – вспыхивает Нуралдин. – Сколь жестоко пересказываете вы эту историю, сыны Израиля! До каких пор вы будете напоминать нам, что мы всего лишь дети служанки? Агарь, праматерь наша, должна смириться перед завистливой Сарой?! Да падет на вас стыд за это!

– С того самого дня ваш Бог причиняет нам много зла, – подхватывает Ибн Джубейн. – Продолжи, о, иудей, твою повесть, которая обрекает нашего праотца Измаила на столь печальную участь.

– И еще сказал ей ангел Господень: «умножающий, я умножу семя твое, и нельзя будет счесть его во множестве». И после он сказал: «Вот, ты родишь сына, и наречешь ему имя Измаил, ибо услышал Господь скорбь твою. Он будет между людьми как дикий осел. Его рука будет против всех, и руки всех будут против него, и поставит он себя наперекор всем братьям своим».

– Заметь, о, мусульманин, Бог не так уж и жестокосерден по отношению к тебе! Разве онагр[90] в своей неукротимости не лучше любого коня? – ухмыляется Азария. – А последняя фраза тоже очень верно характеризует вас, приверженцев Магомета. Задиры, вечно воюющие против своих ближних!

– Увы, но как могло быть иначе? Мы изначально были обмануты вашим Богом, который с двусмысленной речью обращался к праотцу Аврааму. Ваш Яхве очень изворотливый бог.

– Это почему же?

– Ты это прекрасно знаешь, Азария! Мисаил, продолжай! Из двадцать первой главы!

– «Сара родила Аврааму сына в старости его…, и Авраам нарек его Исааком…»

– Видишь, каков ваш Бог – сначала уступает просьбе Авраама, чтобы затем отказаться от своих слов и дать ему второго сына, а первого лишить своей милости, – с раздражением бросает Нуралдин.

– Правильно, потому что Измаил оказался недостоин! – надбавляет Азария.

– Недостоин чего, вероломный твой язык?

– Недостоин права продолжать род Авраама, упрямый ты человек!

– И на каком же основании он не мог его продолжать? Разве не родился он из молодого и здорового чрева? Чего я не могу сказать о чреве Сары, достигшей почти ста лет, когда она родила Исаака, второго сына, если бы я верил тому, что говорит твоя Книга, – не уступает Нуралдин.

– Она и твоя тоже, как ты утверждал в начале нашей дискуссии…

– Вот именно, братья мои, давайте вернемся к Саре и к тому, что сказано в Пятикнижии! – обрывает их Хасан, почувствовавший, как нарастает опасное раздражение между двумя крайними толкователями Закона. – Читай, Мисаил!

– «Исаак подрос, и Авраам устроил большой пир в тот день, когда он отнят был от груди. И увидела Сара, что сын Агари играет с ее сыном Исааком. Она сказала Аврааму: выгони эту рабыню и сына ее, ибо он не наследует вместе с сыном моим Исааком».

– Опять эта ревность, которая хочет всем распоряжаться, – сквозь зубы скрежещет Николь.

– «И показалось это Аврааму весьма неприятным, потому что Измаил тоже был его сыном, но Бог сказал ему: не огорчайся из-за этого сына и рабыни твоей. Во всем, что скажет тебе Сара, слушайся ее, ибо от Исаака выйдет народ твой с именем твоим. Но и от сына рабыни я произведу большой народ, ибо это тоже семя твое».

– Вот! Вот где зло! Второму сыну отдается и старшинство, и имя, и слава, а перворожденному обещано только потомство, – гремит торжествующий голос Нуралдина. – Но, к счастью, ангел Господень объявил, что потомство сыновей Измаила будет обильно и станет во множестве. И пророчество исполнилось: сегодня магометане заполонили землю, а сыновья Исаака, рожденного его старой матерью, уже не что иное, как двенадцать разодранных колен, вынужденных собираться в кучки и ютиться на клочках земли, которые оставляют им князья и народы!

– Жалкий фат! Чем ты так возгордился? Тем, что владеешь бескрайней пустыней и горсткой ничтожных пальмовых рощиц?

Азария встает, его глаза пылают огнем. Мисаил и Анания тоже вскакивают, но лишь затем, чтобы успокоить своего единоверца. Один тянет его за воскрилия, другой за филактерии, пытаясь воззвать к рассудку этого мудреца, как пружина напрягшегося от гнева. Анания внушает ему:

– Брат мой! До чего же тебе недостает проницательности! Или ты ищешь войны с тем, кто указывает тебе ее путь? Ты безусловно найдешь ее, ибо вы оба заблуждаетесь, и ни один из вас не следует за Господом. Почему столько ненависти? Разве ты не видишь, что Предвечный каждому – и Исааку, и Измаилу – определил его долю?