Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Некий Ян из Лейдена создал в Мюнстере коммуну анабаптистов, объявил себя диктатором, превратил город в крепость, в «Цитадель Благих», и держал оборону против католиков. Его евангельская чистота обернулась вакханалией каннибализма. В Страсбурге добродетельные пасторы за супружескую неверность замуровали женщину в стальной клетке, в собственном доме… Во Франкфурте страницами Библии, переведенной на местные языки, разжигали костры под ногами переводчиков. Крестьяне поднимали восстания против архиепископов, вероломно злоупотреблявших своими должностями, дворянство рубило и кололо то тех, то других, в зависимости от своих интересов. Поистине, какой смысл воевать с турками, вероотступничество которых теряется в тумане веков, когда в самом христианском государстве непрестанно возникает столько раздоров?

В то время как двое друзей все дальше заходили в эти земли, кишевшие еретиками, – причем один еретик всегда соседствовал с другим, еще большим еретиком, – мир, заключенный между французом и испанцем, облегчил созыв Тридентского собора, который ставил себе целью полное умиротворение христианских народов, чего и требовал Павел III от Карла Квинта. Известие о смерти Лютера, в 1546 году, еще сильнее сотрясло тевтонские земли, и без того раздираемые конфессиональными противоречиями, и несколько оживило надежды католиков. Покинув Виченцу, кардиналы и старый митроносец, пережившие в Болонье вспышку чумы и несколько приступов дипломатических колик, обосновались в Триенте, у подножия Альп, где воздух казался очищенным от всяческих миазмов, за исключением теологических.

Двое бродяг все чаще и чаще натыкались на непрестанно сновавших туда и обратно нунциев и прелатов, которые вели переговоры, имеющие отношение к собору. По вылетавшим из окон карет облачкам ладана и робким, из-под портьеры, благословениям, посылаемым германской земле, которая их отнюдь не жаждала, друзья догадывались, что император Карл где-то недалеко! Он остановился в Регенсбурге, чтобы созвать новый сейм – другое долгое и помпезное собрание – на этот раз при участии высочайших выборщиков, почти полностью признавших доктрину Лютера. Империя Карла рассыпалась на мелкие части из-за этих, ведущих подкоп, термитов новой веры. А они тем временем объединились в союз, называемый Шмалькальденским. Император пожелал, чтобы они явились в сейм и предстали перед его судом. И тогда, быть может, он добьется от них мира и повиновения.

Но кто такие Николь и Гаратафас, эти два иссеченные ветром камешка, которые греются под лучами майского солнца, сидя на зеленом холме, – кто они такие, чтобы иметь право предстать перед ним? Лысый толстяк и брюнет, слишком смуглый для честного христианина. Испытания оставили на их лицах морщины, голод заострил их черты – в таком виде как смогут они добраться до него? Тревога и усталость берут над ними верх. Они мгновенно засыпают, не обратив внимания на трепет листвы, пробегающий по кустам.

Сигнал подает стайка воробьев, выпорхнувшая из каштановой рощицы. Обеспокоенные их шумным совещанием, вороны и дрозды с пренебрежением улетают прочь. Две куропатки, одна куница и три лисицы проносятся по траве холма, не обращая друг на друга ни малейшего внимания. Хвост одной из лисиц слегка задевает ноздрю Гаратафаса. Отмахнувшись, как будто от мухи, он со вздохом переворачивается на другой бок. Зайцы, оставив свои норы, в три прыжка покидают холм, вслед за ними справа и слева выскакивают вспугнутые кролики.

С другой стороны холма нарастает шум, оглушительный, как грохот войны. Но чтобы вырвать двух усталых бродяг из объятий сна, понадобился могучий галоп крупного оленя, уводящего свое стадо, чьи копыта едва не задевают спящих. Они протирают глаза и видят, как среди листвы, сгущающейся в нижней части холма, исчезают перья, клочки шерсти и хвосты. Они не сразу соображают, в чем причина подобной паники среди лесного зверья. Слегка помедлив перед крутым спуском, вниз скатывается свора. Арьежские борзые светло-коричневой масти, со вспененными мордами, несущиеся впереди ловчих, которые продолжают их натравливать, обкладывают бродяг беспорядочно гавкающим полукругом.

Путники вскакивают на ноги и, что есть мочи, бросаются бежать по пятам за кабанами, волками, косулями, рысями, куницами, хорьками и даже землеройками. Убегающая дичь выводит их в узкую аллею, перегороженную охотничьим шалашом, сооруженным из ветвей. Целая толпа изысканно одетых людей, среди которых множество дам, с луками и аркебузами в руках, застывает в изумлении, увидев, что вместе с животными, которых они расстреливают, бегут два человека. Изумление сменяется дружным хохотом, когда Гомбер, поскользнувшись на залитой кровью траве, шлепается вверх тормашками. Хохот становится еще громче при виде другого мужлана, упавшего на колени посреди визжащих под выстрелами волков и лисиц. Гаратафас валится прямо на подстреленную рысь. Он сжимает в объятиях животное, еще трепещущее от страха.

Из самого нарядного шалаша появляется седеющая дама в накидке из рыжего меха. Она поднимает руку. Все выдает в ней особу высокого происхождения. Трубит охотничий рог. Перед узким проходом в аллею поднимается сеть, запрещающая дальнейший гон. Уцелевшие мелкие зверюшки – каменные куницы, белки, иволги – бросаются под шалаш к большому удовольствию охотников, которые успевают убить нескольких из них. Посреди этой бойни некоторые из животных еще дергаются, издавая пронзительные, почти человеческие крики. К ним устремляются егеря, чтобы покончить с их слишком неуместной агонией.

Гаратафас зажимает себе уши лапами рыси. Она стонет так громко, что прислуга не осмеливается подойти близко. Николь валяется кверху брюхом. Он едва дышит от страха. Знатная дама приближается к кровавому ристалищу с очень недовольным выражением на лице. Она рассматривает плачущего Гаратафаса, пожимает плечами и идет к Николь, который старается подняться на ноги. У него липкое от пыли и крови лицо. На скверной смеси языков она бросает ему:

– Ach, как вы смеете прерывать unsere kaiserliche Jagt[103]?

– Благородная дама, мы спали на этом холме, когда…

Заметно, что она никак не ожидала услышать ответ по-французски. После недолгого колебания она продолжает:

– Как? Вам никто не запретил сегодня посещение лесов Регенсбурга?

– Увы, мы не знали, что…

Николь резко отводит глаза в сторону. На головном уборе дамы он видит изображение слишком хорошо знакомого ему герба. Такой же носила правительница Нидерландов Маргарита Австрийская. Николь склоняется в придворном реверансе, сам себе удивляясь, – прежние привычки возвращаются к нему быстрее, чем память. Кто она, эта новая правительница? Он узнает это лицо. Он его видел, когда ездил во Фландрию набирать новых учеников для capilla flamenca. Это Мария, сестра Карла Квинта и вдова короля Людовика Венгерского, убитого турками!

– Гаратафас…– шепчет он сквозь зубы, внезапно панически испугавшись.

– Что ты сказал? Ты говоришь по-турецки?

Гаратафас рыдает еще громче. Дама в раздражении поворачивает голову в его сторону.

– Этот зверь, оплакивающий другого зверя, как будто, из неверных? Ты его знаешь?

Все переворачивается внутри у Николь. Они искали императора, и вот перед ними его сестра. В этой опасной ситуации ему нужно спасти Гаратафаса. Иначе говоря, поставить на карту все, но главное – не говорить всей правды.

– Это мой раб, Ваша Милость, а теперь и ваш. Это удивительный человек, который мог бы оказаться очень полезным для империи…

– Но что вы с ним делаете здесь?

– Мы пережили кораблекрушение. Он спас мне жизнь, и я привлек его к нашей святой вере. Он знает все тайны Турка…

– А ты сам, кто ты такой, чужестранец? Судя по твоей речи, ты из наших краев.

Гомбер поднимает голову, но мгновенно снова опускает ее, заметив в одном из шалашей Тома Крекийона. Теперь он уже не знает, что отвечать. К правительнице приближается молодой епископ, который и выводит его из затруднения.

– Вашей Милости надоедают? Не хочет ли Ваша Милость, чтобы мы прогнали этого виллана?

– Нет, оставьте, господин Гранвела. Его история представляет интерес. Она развлечет моего брата сегодня вечером. Фламандец будет милостиво принят, вместе со своим зверем, которого мы заставим станцевать!

– Вероятно, я должен вначале выслушать его сам, – заявляет одетый в черное епископ. – Наш император измучен своей подагрой. Не будем же ему досаждать, если речь идет о каком-нибудь вздоре. Эти люди кажутся мне ничтожными. Позвольте, я сам допрошу толстяка…

– Действуйте, мой друг, действуйте. Этот прием и так уже доставляет мне слишком много хлопот.

Но епископ Арраса Антуан Перрено де Гранвела, сын Николаса Перрено де Гранвелы, главного канцлера при императоре, не обладает любознательностью венгерской королевы. Он приказывает отвести под надежной охраной Николь и Гаратафаса в богатый дом, расположенный напротив «Золотого Креста», лучшей гостиницы Регенсбурга. Дом реквизирован у города на время пребывания в нем императора Карла, его сестры и их свиты.

Не переставая перебирать четки, он учиняет допрос Николь, которого охватывает паника. Они не обсудили с Гаратафасом, как им следует излагать свою историю. Они были так наивны, что понадеялись сразу оказаться перед императором, открыть ему все, предстать перед ним героями и насладиться заслуженной славой…

Но этот слишком молодой епископ не вдохновляет его на откровения. Николь не рассказывает ему ни о том, как они попали в Алжир, ни о том, что с ними там произошло. И ни звука о chahada. Николь выдает себя за путешественника, захваченного в плен берберами, но притом недостаточно богатого, чтобы за него потребовали выкуп. А что касается этого турка, то за какие-то его проступки единоверцы отправили его на каторгу вместе с христианами.

Епископ, углубившийся в чтение своих депеш, слушает его в пол-уха.

«К счастью для нас!», думает Николь, которого то и дело бросает в жар. В своем рассказе он доходит до Туманного острова. При упоминании о чудовищном взрыве, случившемся перед Ниццей, епископ Арраса становится более внимательным.

– А? Так ты принес формулу этого страшного оружия, о котором шумят все министерства?

Гаратафас и Николь переглядываются в замешательстве.

– Формулу? Какую формулу?

– Я имею в виду способ изготовления этого оружия!

– М-м-м… нет.

– И ты хочешь, чтобы я тебе поверил, мошенник? Чем ты рассчитываешь заинтересовать меня?

– Мы знаем, где находится секретная база!

– И что мне за дело до этого?

– У нас есть план ее расположения!!

– А дальше? Ты полагаешь, что император немедленно снарядит корабль и отправится искать загадочный остров, который даже не ты, а этот тип – он с презрением указывает на Гаратафаса – якобы видел?

– Но…

– Формулы оружия у тебя нет, значит, все твои рассказы ничего не стоят! Все это лишь пустая болтовня, ты просто хочешь избежать наказания за то, что вы прервали и испортили такую замечательную охоту. Пошел вон отсюда, мерзавец, и не забудь прихватить с собой эту твою скотину!

Николь подает знак Гаратафасу, чтобы тот показал свою татуировку. Напрасный труд. Едва Гаратафас делает попытку обнажить свою спину, как Гранвела впадает в панику и зовет стражу.

– Выведите их! Быстро! В этом городе и так слишком много фанатиков, чтобы тут терпеть еще и этих ненормальных! Гоните их прочь! Они смердят!

Выброшенные на улицу manu militari[104], наши путешественники познают всю глубину отчаяния. Сгорбившись, как будто на них давит тяжесть не менее, чем ста прожитых лет, они усаживаются на тумбу около «Золотого Креста». Пройти столько верст и оказаться здесь только для того, чтобы их вытолкали взашей! Какое унижение! Теперь еще этот епископ, который употребит всю свою власть, чтобы запретить им доступ к императору. Проклятый остров, этот Туманный! Они ощущают себя марионетками, которыми манипулируют то одни, то другие. Даже Хасан… Как могла прийти ему в голову такая нелепая идея! А ведь она казалась такой простой. Николь терзает себя тысячью упреков. Как он мог все позабыть, все, кроме церемониального реверанса, будто он дрессированная собака! Простофиля! Глупый индюк!

Но ярость Гаратафаса намного серьезнее.

– Позволить этой вороне обзывать меня скотиной? Этой увешанной шкурами тетке – обозвать меня зверем? Но что это за люди? Кто вы, проклятые христиане, чтобы учинять такую чудовищную бойню? Среди всех этих охотников, которые туда явились как на бал, ни один не сравнится благородством с рысью и отвагой с волком; ни один не может похвастаться хитроумием лисицы или кротостью сони! Мы, турки, тоже любим охоту, но мы не объявляем войны всему живому в природе! Убить белку или иволгу! Это же величайший позор! Добычу надо заслужить, и жертва должна быть ровней охотнику!

Эта странная речь приводит в волнение Николь.

– Так вот почему ты так плакал во время охоты? Я восхищен тобой, мой друг, ты так переживаешь за эти создания! Тогда как мы…

– Нас травили собаками точно так же, как и их! Я не знаю, почему стрелы не продырявили нас. А ведь должны были! – кричит турок. – Зачем унижаться до такой жестокости! Создатель дал нам разум для того, чтобы мы сами справлялись со своими бедами. Если я превращаюсь в скотину, как выразился этот тип – Гаратафас плюет на землю и растирает плевок подошвой –, то это по своей вине! Но животные – им же ничего не дано, кроме инстинкта! Может быть, они не способны рассуждать и делать выводы, но я признаю за ними такие достоинства как любовь и мужество, мудрость и свободолюбие! Ты видел эту рысь? О, горе!

Неожиданно из «Золотого Креста» выходит Крекийон, вырядившийся не хуже павлина – в бархатный камзол цвета спелой сливы и плащ, подбитый беличьим мехом. Жгучая ненависть охватывает Гомбера. Он тоже плюет, как Гаратафас, и растирает плевок подошвой.

– Взгляни-ка на него, на этого хлыща, на это говно!

– Да кто это?

– Крекийон! – шипит он сквозь зубы, внезапно испугавшись, что его узнают. – Эта мразь тоже была на охоте!

Певчий не обращает никакого внимания на двух бродяг. Слишком уж грязны. Он прогуливается, явно красуясь. Его внешность привлекает внимание дам – они заглядываются на важного господина. Только его это не заботит. Мимо проходит мальчик. Крекийон, немного поколебавшись, устремляется за ним. Загадочно улыбаясь, Гаратафас поднимается со своего места.

– На охоте, ты говоришь?

– Да, но куда ты?

Крекийон сворачивает в переулок. Гаратафас идет за ним, соблюдая значительную дистанцию. Так они выходят на берег Дуная. Певчий прогуливается по набережной, искоса поглядывая на грузчиков. Турок наблюдает за ним. Крекийон поглаживает свой кошелек и похлопывает себя по гульфику. Один из молодых грузчиков отвечает ему похожим жестом.

–Ага, ты ищешь приключений…– бормочет про себя Гаратафас.

В ближайшей лужице он умывает лицо, скручивает свой грязный плащ и бросает в угол, приглаживает волосы и с беспечной медлительностью направляется к Крекийону. Певчий быстро переключает свое внимание на этого умытого красавца. Тот другой, которого певчий привлекал деньгами, увидев, что эти двое сговариваются без расчетов, возвращается к своей работе, адресуя им напоследок непристойный жест. Они идут к пакгаузу. Гаратафас увлекает Крекийона подальше от людских глаз. После кратких предварительных переговоров с видимостью полного согласия, Гаратафас одним ударом оглушает певчего – в тот момент, когда он склоняется к его минарету. Затем он затыкает ему рот кляпом, крепко связывает его по рукам и ногам, с яростным удовольствием разодрав его беличий плащ, заталкивает его в одну из пустых бочек и подкатывает ее ко входу в пакгауз. Некоторое время спустя он выходит через другую дверь, оставшись никем не замеченным.

Пока он возвращается к тумбе, на которой остался Николь, грузчики успевают переправить тяжелые бочки к Дунаю и вкатить их на баржу.

– Что ты с ним сделал?

– О, почти что ничего! Я лишь обеспечил твоему врагу то, чего он искал.

– Ты убил его?

– Нет, но он не скоро вернется!

Оба дружно взрываются хохотом.

– Это пробудило во мне аппетит! – замечает Гаратафас.

– А во мне жажду!

Внезапно они переглядываются – их пронзила одна и та же мысль.

– Правительница, кажется, говорила о каком-то банкете?

– Да! А где императорский пир, там и дивертисменты, – радостно восклицает Николь.

– Тогда ты знаешь, как приблизиться к императору в обход его епископа…

– Вот что значит помощь дружбы! И да благословят нашу затею самые хитроумные из богов!

В то время как Крекийон отправляется в плавание к Черному морю, на верхнем этаже «Золотого Креста» нарастает беспокойство певчих.

– Скоро начнется банкет, а наш хормейстер пропал! Что мы будем делать?

Как они смогут петь во время пиршества безо всякого руководства, а потом еще вечером при отходе короля ко сну, как он требует всякий раз, когда у него приступ подагры?

В большом зале выходит из себя от нетерпения юная тоненькая Барбара Бломберг – сопрано, с величайшим трудом отысканное королевой Марией в этом Регенсбурге, изобилующем пышнотелыми девицами. Крекийон должен был дать Барбаре свои указания по поводу ее роли в дивертисменте. Она уже не помнит, Венерой он хотел ее выпустить или Дианой, а без Крекийона распоряжается правительница, которая говорит что-то непонятное.

– Где же Meister? Что я буду singen[105]?

Неотесанная нимфетка топает ножкой, закатывает глаза к потолку, отшвыривает прозрачную рубашку, которую хочет на ней видеть правительница, засовывает пальчик в нос, потом вынимает его и сует в рот. Одновременно она подсчитывает, сколько певчих и их учеников бегают вверх и вниз по лестницам. Они задумали все тщательно обыскать – от чердака до солильной кадки, от овощного склада до винного погреба. Крекийона не раз находили уснувшим под какой-нибудь бочкой.

Их шумная беготня по кладовым так отвлекает поваров на кухне, что они даже не замечают появления мускулистого грузчика с огромным мешком за плечами. Он кладет его на стол, выходит и возвращается с мешком поменьше.

Кухарка ничуть не удивляется, когда Гомбер подсаживается к ней и начинает ей помогать. Не отказываться же от лишних рук! Работы так много, а этот Мишо Трейша – повар, которого правительница поставила над ними, – не перестает драть горло. Если бы щели под стеной не были уже прочищены и законопачены, она охотно превратилась бы в мышь и забилась туда, только бы не слышать этих криков:

– Яйца святого Антония всмятку! Подсунуть мне ни за что ни про что эту пирушку на сто пятьдесят гостей, туда их в киль! Но, мессир колбасник, играючи не зажаришь такую прорву мяса! Ваша челядь притащила мне целый воз дичи! Четыре перемены блюд, говорите вы? Я, наверное, сплю! Да вы сами-то знаете, что такое четыре перемены блюд, брюхо господне! И все для этих сукиных детей – лютеран!

Этот приступ возмущения взбадривает Николь. Четыре перемены блюд на языке бургундских князей – сказать, что это немало, значит ничего не сказать! Панораму праздничного стола продолжает разворачивать чрезвычайно громкий голос Жана де Морфаля, главного надзирателя над императорскими кухнями и буфетами. Он тоже в гневе, как и Трейша, но выражается более культурно:

– Однако вам придется все это приготовить, господин повар, ибо мир в Европе нынче зависит от ваших печей. Итак, первая перемена блюд: олень и шесть барашков, ветчина и языки, суп из потрохов, бычьи головы, форель в масле, утки, фаршированные репой, пассерованный горошек, шестнадцать гусей, большой паштет из оленины. За этим следует первый десерт: Леда, в объятиях лебедя, полуобжаренного…

Сострадательная рука протягивает ему кружку с пивом.

– Тысяча благодарностей! Вторая перемена блюд: телячья грудинка, тушеные сосиски, потроха в винном соусе, отбивные котлетки, фаршированные каплуны, цапли в тесте, дрозды на поджаренных ломтиках хлеба. И второй десерт: Ганимед, похищаемый Юпитером в образе орла, из марципана.

Слушая перечень блюд по утвержденному списку, Гомбер успевает шепнуть на ухо Гаратафасу, который, с влажными от слез глазами, проносит на плечах косулю:

– Было бы дьявольски странно, если бы подобное пиршество обошлось без какого-нибудь монументального блюда, которое нам очень пригодилось бы…

– Далее, третья перемена блюд, – продолжает Жан де Морфаль, – три павлина, четыре осетра, мясной паштет, куропатки под соусом, бланманже, прозрачное желе, кабанья туша, зажаренная на вертеле – и к ней дивертисмент: Диана и Актеон, с настоящей певицей и живыми артистами.

Стоп! – Николь и Гаратафас ухватили свою интермедию. Не дослушав до конца перечень десертов, приводящий в ярость Трейша, подмастерья Фортуны покидают вертела и мясников, чтобы проникнуть в зал с высокими потолками, где идет подготовка к этим бургундским дивертисментам, обязанным своим происхождением как театру, так и несварению желудка.

В уголке малышка Барбара, ковыряя пальчиком в ухе, прелестным, хотя и плохо поставленным, голосом напевает тевтонские куплеты. Гомбер находит ее совершенно очаровательной.

Он скидывает за дверью свой передник, быстро приближается к ней и, как опытный педагог-профессионал, начинает исправлять ее ошибки. Урок пения так органичен для него и настолько ему к лицу, что ни одна из рукодельниц, торопливо готовящих костюмы и декорации, ничуть не удивляется.

На празднично убранной лужайке, с живописно разбросанными по ней сиренью и цветущим боярышником, правительница не может унять своего беспокойства. Император в отвратительном состоянии. Это уже седьмой приступ подагры за последние пять лет. Суставы его пальцев покраснели и деформировались. Боль в коленях настолько угнетает его, что он даже отказался от удовольствий охоты, которую так любит. Может быть, его отвлечет предстоящий дивертисмент? Леда, а вслед за ней и Ганимед оставили его равнодушным. По крайней мере, этот чревоугодник хотя бы аппетита не теряет. Он уже успел проглотить двух голубей, одну щуку, отбивные котлетки и рубец, запивая все это пивом из огромных бокалов. Добрый доктор Матис, стоя позади монарха, в отчаянии наблюдает за тем, как тот уничтожает все это мясо, которое чрезмерно горячит ему кровь и способствует дурному расположению духа.

Мария слишком хорошо знает своего брата: подобный аппетит у него является, как правило, признаком глубокой досады. Ибо вовсе не подагра или астма беспокоят императора после всех этих лет, проведенных в разъездах по своим обширным владениям. Он приобрел и другие недуги, которыми плоть напоминает ему о могиле. Но страдает, прежде всего, его гордость, уязвленная тем, что вместо высочайших выборщиков на этот банкет явились только их представители – эти неотесанные грангузье[106] от лютеран, которые с самого его прибытия в Регенсбург ни разу не показались ему на глаза, не считая этого вечера. И то лишь потому, что сегодня он угощает. Но из их господ – ни единого! И только курфюрст Майнца соблаговолил сдвинуться с места. Хотя и тут корысть – его предшественник, архиепископ, скончался через неделю после смерти Лютера, и курфюрст теперь заинтересован в признании законности своего собственного избрания.

Карл продолжает жевать. Подобную спесь не одолеть мягкими средствами. Ему скоро понадобится принять энергичные меры, чтобы урезонить эту их Шмалькальденскую лигу. Война протестантам! – с таким призывом наседает на него Вильгельм Баварский. Но этот герцог, выказав к нему столь горячую расположенность, сегодня становится все холоднее, все отчужденнее! А если война – то чем ее обеспечить? Император пока еще в курсе своей наличности, он знает, что враждебное противостояние с французом его почти разорило. Что же касается этих выборщиков, от которых он в течение трех лет добивался повышения налога на вооружение против турка, так они это сделали, но выручку положили себе в карман, чтобы истратить ее на вооружение против него самого. Конкистадоры ему рассказывают о баснословной шахте, обнаруженной в Потоси[107]. Первые галеоны оттуда должны были уже прибыть в Севилью. Но доберутся ли они до нее, минуя эту проклятую песчаную гряду в устье Гвадалквивира? И сколько слитков исчезнет, пока они дойдут до причала? Разве не было найдено в прошлом году полмиллиона золотых самородков, упрятанных в десяти тысячах тюков с какао?

– Это было бы не так важно, если бы не семья! – бормочет он, засунув пальцы в заячье рагу.

Мария, которой принадлежит замысел этого роскошного пиршества в бургундском вкусе, наблюдает за ним. Она, по крайней мере, на его стороне. Но остальные…

– Прибыл ли, наконец, мой брат, король римлян? – обращается Карл к епископу Гранвеле.

– Сир, сегодня в Регенсбург не прибыл никто. Вам должны были об этом сообщить. Но вы пропустили превосходную охоту, не окажись там этих деревенщин…

– Меня это мало волнует! И потом, я же питаюсь ею, вашей охотой. Здесь столько мяса на радость этим тевтонам, а я даже не обязан за него платить!

Сконфуженный епископ опускает нос в бокал. Карл едва удержался, чтобы не сказать «на радость этому духовенству», которое упорно толкает его на войну против лютеранского союза, но при этом не торопится открыть ему свои сундуки.

Разумеется, его упрек был бы предназначен отнюдь не этому молодому Гранвеле, хотя бы из уважения к его отцу. Впрочем, и присутствующий здесь сын, католик из католиков, хорошо исполняет свой долг. Он исправно держит его на связи с собором, где каким-то чудом кардинал Фарнезе, внук и легат папы, сумел вытянуть у Павла III двести тысяч дукатов. Однако хватит ли этого, чтобы оплатить двенадцать тысяч наемников, пятьсот лошадей и кампанию длиной, самое меньшее, в шесть месяцев! Тевтоны – это крепкий орешек.

Жгучая боль пронзает его правое колено, спутывает цифры в его мозгу и вызывает головокружение.

«Когда меня не станет, – ибо я скоро умру, поскольку все мы на этой земле уходим к Создателю, подобно утлым лодчонкам по реке судьбы, – кто будет моим наследником?» – размышляет он, обгладывая куропатку.

И вновь накатывают мысли о смерти, обычно завладевающие душой императора по мере насыщения его желудка вкусной пищей:

«Допустим, я на том свете, но что будет с достоянием этого мира после меня… Габсбурги? Пропащий дом, который и вынудит меня подохнуть раньше срока! Ни король Франции, ни Турок, ни наглость лютеран так не изводят меня, как наши раздоры!».

Ах, если бы католический король, его дедушка с материнской стороны, избрал младшего брата Фердинанда царствовать над Испаниями, а не его, Карла, все могло бы оказаться куда легче! Фердинанд рос и воспитывался там. Он понимал этих вечно бунтующих подданных, тогда как Карл – король, явившийся «оттуда» – и по сей день разбирается в них лишь наполовину. Даже после тридцати лет правления и бесчисленных разъездов. Ему намного лучше подошла бы роль повелителя германских народов, ибо другой его дедушка, император Максимилиан, дал ему ключ к пониманию тайных пружин, которые движут ими:

«Господи, да будет гибкой воля Твоя, но только не моя спина!».

Однако старшим был Карл, и все короны должны были перейти к нему. Двадцать лет тому назад, уже утомленный вечными разъездами и религиозными схватками, которые терзали его тело сильнее, чем песок в мочевом пузыре, Карл поставил своего брата Фердинанда королем над римлянами, с тем чтобы он мог управлять Германией во время его долгих отлучек.

Оба имели сыновей. У Карла – принц Филипп, которого он сделал суверенным правителем Испании. Там он успешнее подготовится к своей будущей роли короля. Фердинанд же произвел на свет Максимилиана. Который из двух будет править Германией? Этой частью империи должен был бы владеть Филипп, по праву сюзерена, как прямой наследник императора. Но улицы Регенсбурга пестрят расклеенными всюду пасквилями и плакатами с призывом отвергнуть Der Spaniol[108]. Молодой Максимилиан, отпрыск боковой ветви, всячески отлынивает от встречи со своим дядей императором – назло своему кузену Филиппу, наследству которого он завидует. Вот и Фердинанд, его отец, слишком медлит с приездом, отчего задерживается бракосочетание между его дочерью и Альбертом, одним из Виттельбахов Баварских. А ведь они – единственные католические союзники, более или менее надежные, в этих еретических землях.

«До этой последней встречи, когда Вильгельм был так холодно любезен. И все-таки ни герцог, ни Фердинанд не должны тормозить заключение нашего союза. Всем добрым католикам необходимо объединиться против лиги лютеран. Поспеши, мой брат! Deus in adjutorium meum intende…[109]».

Погруженный в свои династические соображения, Карл не замечает, как начинается интермедия к третьей перемене блюд. И напрасно. На паланкине появляются: полуобнаженная Диана – юная Барбара; сложенный как греческий бог и увенчанный рогами Актеон – Гаратафас; возле его ног вертится всклокоченный кабан, который норовит цапнуть его за ляжку, – Николь.

Гомбер позволил себе некоторую вольность в интерпретации античного мифа. На самом деле там рассказывается о греческом охотнике, который подглядывал за богиней во время ее купания, за что и был наказан превращением в оленя, которого разорвали его собственные собаки. Но что за важность? Интермедия еще до начала представления на лужайке, где пиршество ста пятидесяти гостей было в полном разгаре, успела собрать немало улыбок. Да и пора бы уже ее представить, а то Барбара как-то слишком игриво поглядывает на монументально скроенного красавца турка. Правда, ее прозрачные хрупкие прелести оставляют миролюбивого нечестивца холодным как мрамор. Одной сладострастной потаскушки Зобейды хватило Гаратафасу, по меньшей мере, на девять жизней вперед.

Озабоченная ожидаемым эффектом, правительница прыскает со смеху, глядя на эту шутовскую сцену. У Крекийона ни за что не хватило бы на это воображения. Епископы и представители выборщиков прекращают свою гортанную болтовню и покатываются со смеху еще веселее, чем на охоте. Один Гранвела, узнавший толстого кабана, задыхается от возмущения. Но, заметив, как жизнерадостно встречена интермедия, он прислушивается к святому Благоразумию и не раскрывает рта.

Карл неожиданно меняется в лице – он увидел Барбару в легкой тунике. Бросив гусиную ножку, он отодвигает свою тарелку, опрокидывает в себя бокал пива и затем, поставив локти на стол и рыгнув, стискивает ладони и весь превращается во внимание. Кесарь уже не спускает глаз с этой юной Дианы, все больше впадающей в истому от близости такой лакомой приманки, какую являет собой Гаратафас.

– Пой же! – хрюкает на нее Николь, которому кабанья шкура щекочет кожу.

– Сейчас, сейчас, – шепчет она, – aber, ach! это sehr[110] свинья!!

– Не отвлекайся, красавица! Покажи себя, как следует. Ты очаровательна…