Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Вместо ответа на эту эйфорическую медитацию он слышит голос своего друга и спасителя. Гаратафас прерывает его размышления и задает вопрос:

– Какое имя ты возьмешь себе, спутник Магомета?

Николь колеблется одно мгновение… Ведь верно, ему еще следует выбрать себе мусульманское имя, которое укоренит его личность в сообществе единоверцев.

– Меня будут звать… Билал-Ник!

– Имя первого муэдзина, принявшего веру от самого Пророка? Ты не лишен честолюбия, Билал-Ник! Подобно тому, как и голос твой не лишен ярких красок, – признает Ибн Джубейн. – Ну, хорошо, ты будешь принят среди нас как Билал-Ник, ибо таков твой выбор.

– И мы надеемся, что ты сумеешь показать себя достойным этого имени! Добро пожаловать к нам, Билал-Ник! – звучно и громко провозглашает Нуралдин.

Окружающие их женщины хором подхватывают его новое имя. Потом к Николь подводят великолепного коня, одетого в броню из тисненой кожи коричневого цвета с охрой, – подарок, который ему шлет Хасан. Обученное самим хозяином, благородное животное становится на колени перед Билал-Ником, как бы желая избавить его от комических поисков скамьи, подходящей для его веса. Экс-Николь водружает свои монументальные ягодицы на покорного коня. И тогда Гаратафас протягивает ему стрелу, как олицетворение веры новообращенного. Билал-Ник берет ее в правую руку и высоко поднимает, чтобы все могли ее видеть.

В воздух взлетают лепестки цветов, исступленно бьют барабаны, люди становятся в круг и начинают танцевать. На двух паланкинах, которые следуют за ним, восемь юных девушек, присев на корточки, ритмично хлопают в такт окрашенными ладошками и одновременно покачиваются, гибкие как тростник.

Николь оборачивается к ним. Как они прекрасны и горделивы, как живительна радость, которая бьет в них ключом! И как бы ему хотелось разделить ее с ними! Давнее и горестное сожаление внезапно сжимает его изнутри. Оно одно лишь и пребудет вечно, и не боги в этом повинны! Жало прежнего гнева пронзает его насквозь. Но со всех сторон площади Дженина несется столько радостных песен, смеха и веселого шума, что он предпочитает все же смотреть вперед, высоко поднимая свою стрелу. Веселый кортеж во главе с Гаратафасом, который несет в руках знамена черного и зеленого цветов, движется по направлению к дворцу, где уже встретились отец и сын.

Пиршество, устроенное в честь прибытия паши морей и chahada Гомбера, поражает роскошью.

– Ну, вот теперь ты мусульманин, Николь-фламандец! Видел бы тебя твой император, у него бы волосы попадали из бороды!

Король-евнух позволяет себе некоторую бесцеремонность по отношению к Билал-Нику, которого он пожелал усадить рядом с собой.

– Да и пусть бы они у него все выпали! Я же никогда не стану бородачом, дорогой Хасан, у меня даже пуха никогда не было на подбородке!

– Тем лучше, Билал-Ник, тем лучше! Густая борода еще не признак хорошего воина.

– О какой бороде ты говоришь, сын мой? – спрашивает Барбаросса, который уловил обрывок их беседы.

– О бороде Карла Квинта, отец!

– А, ну тогда смейся, сколько хочешь, сын,… если только не над моей и не над бородой Пророка!

Хайраддина уже начинают тяготить бесконечные празднества. С самого его прибытия город не прекращает чествовать его. Один день это иудейские купцы, другой наемники иноверцы, потом янычары, да еще и корольки прибрежных земель, его вассалы. Он замечает, что стал полнеть, что его члены тяжелеют. По вечерам он засыпает возле Зобейды гораздо раньше, чем ему того хотелось бы. По счастью приближается весна, и армада сможет выйти в открытое море. Ему не терпится сразиться с Дориа.

Старый лис внимательно рассматривает сотрапезников. Рядом с Хасаном сидит этот обращенный фламандец, к которому его сын воспылал такой привязанностью.

– Такое обилие блюд перед ним не пристало честному мусульманину, – бормочет он сквозь зубы.

Потом он замечает Гаратафаса.

– Этот человек прекрасно сложен и, должно быть, хорошо дерется. Говорят, он брат Догана, моего дворецкого в Константинополе. У него такой же открытый взгляд. Но, увы, это не из тех достоинств, которые помогают человеку достигнуть больших высот. Ну что ж, посмотрим…

Затем его острый взгляд выхватывает фигуру Содимо, странного создания, покрытого татуировкой, которому его сын приписывает столь замечательные таланты.

– Не знаю, какие именно, однако Хасан уверяет, что я узнаю об этом, когда мы покинем Алжир. Я полностью доверяю Хасану. Эти его мастера-христиане наделены любопытными способностями… как и тот, другой, например, только его дар совсем иного характера: он поистине лакомая добыча для женщин!

Паша наблюдает за капитаном Поленом. Уже насытившись обильным восточным угощением, тот не отрывает глаз от решетки, за которой прячется живое сокровище. Барбаросса вовсе не испытывает ревности. Он знает, что этот француз такой же мужчина, как он сам, правда, много моложе. Старого корсара очень развлекают истории о его любовных победах, которые капитан так остроумно рассказывает в хаммаме. А обо всем, что касается его чести, позаботится молчун Эль-Хаджи, этот брюзга, который бдит над его домом как преданная собака.

– Эти турки, они все таковы! Вечно беспокойные, недоверчивые, всегда начеку. Такими, безусловно, и следует быть, но здесь я полный хозяин, и пока Барбароссы царствуют в Алжире, и пока они будут царствовать, благо, есть мои сыновья, в том числе и последний, которого подарила мне Зобейда, я ничего не опасаюсь…

Однако Хайраддину не следовало бы давать послабление своей гвардии, потому что Эль-Хаджи намного хитрее, чем ему кажется, и куда более изворотлив, чем санджаки Рустам Паша и Мустафа Шелибар, которых ему пришлось взять на борт.

Каждый вечер мансулага натаскивает своих янычар и разъясняет им их задачи. Под командой агабаши Шархана они должны будут взойти на галеры, предоставленные французам для их военной компании против императора. Им предстоит внимательно следить за всеми поступками и речами райя, этих отчаянных горлодеров, которые после определенного количества выпитого теряют выдержку и ведут неподобающие разговоры.

Недобрыми глазами смотрят арабские торговцы города на чрезмерное, как им кажется, сближение между Хасаном и евреями. Среди них бытует мнение, что новый бейлербей слишком уж откровенно потакает их конкурентам. В некоторых мечетях Алжира все чаще и чаще звучат напоминания – для тех, кто хочет услышать, – о том, насколько вражда между иудеями и мусульманами справедлива и естественна.

– Еще в четвертом году Хиджры Пророк, да благословит Бог его имя, вынужден был изгнать их из Медины, где они в насмешку над одной верующей женщиной на базаре в Каиноко так подцепили ее юбки, чтобы она не смогла выпрямиться, не обнажившись! – проповедуют некоторые имамы.

– Да свершится над ними проклятие Аллаха! Мы никогда не перестанем мстить за наших женщин.

– Эта история о заголенной женщине – лишь благовидный предлог! – протестует ООН, которой архангел Гавриил уже пересказывал этот бородатый анекдот. – Они ее вытаскивают на свет всякий раз, когда им не хватает смелости открыто улаживать свои торговые распри!

Аллах и Яхве охотно посмеялись бы над этой дурацкой шуткой, если бы тот и другой не помнили, что уже в Медине арабы и евреи спорили за право торговать кожей, золотом и рабами. И первые находили в этой сальности с задранной юбкой достаточный повод, для того чтобы перерезать вторых и тем обеспечить себе бесспорное преимущество в торговле на тучной земле последнего упокоения Пророка.

Но истинной мишенью для мансулаги, и в значительно большей степени, чем евреи, стал Хасан. Этого короля с его чрезмерным пристрастием к гашишу он ненавидит за его рационалистические игры с богословием и за насмешки над правилами гарема. А с той минуты, как он прочел письмо Роксоланы, он и вовсе стал считать его негодным мусульманином.

Хитрая константинопольская мегера, подлинная соперница султана в искусстве тайной политики, задумывает усадить на алжирский трон собственную креатуру. Евнухи Барбароссы, и Доган, в частности, с невероятным трудом день и ночь оберегают Хасана Пашу от ядов и ловушек, которые не прекращает подставлять ему эта бывшая невольница. Отчаявшись добраться до старшего сына паши морей и умертвить этого презренного ублюдка, рожденного от Хайраддина какой-то мавританкой, Роксолана решила уничтожить Хасана Агу. Ставленник султанши, ее садовник Топкапи, начинает выказывать признаки нетерпения в отношении алжирского королевства, о чем ни единым словом не упомянуто в шифрованном письме. Напротив, она обещает этот пост самому Эль-Хаджи при условии, что король-евнух, по несчастной случайности, исчезнет.

Для этой цели он не склонен применять яды. Он знает также, что Хасана нелегко поссорить с мечетью, ибо никто так не изощрен в толковании закона Книги. А потому нечего и думать о том, чтобы направить на него народный гнев. Даже деньги эмиров Мекки не помогут его в чем-либо изобличить. Всему этому мансулага предпочитает тактику ножа в спину.

Чем старше корсар и чем длиннее тянется за ним хвост черных дел его ремесла, не допускающего угрызений совести, тем более продажной становится его душа. Мрачная душа старого Мохаммеда эль-Джудио в этом отношении достигла полной зрелости. Вскоре после известия о победе Хасана над племенем Куку проницательный Эль-Хаджи быстро обнаруживает признаки разлада, назревшего между бейлербеем и его помощником. К величайшему для него облегчению, нет никакой надобности долго обхаживать старого корсара. Достаточно оказалось щедро его подпоить и только один раз упомянуть о Хасане, как вот уже Мохаммед эль-Джудио пересказывает о нем все язвительные сплетни и сообщает ему, каким ударом нетрудно сокрушить Хасана. Этот помощник бейлербея некогда был также приближенным братьев Барбаросса – как раз в те давние времена, когда они кастрировали маленького Даниэля. В тот день эль-Джудио, ослушавшись их приказа, прокрался за ними до самой овчарни сардов и оказался свидетелем операции. Сорок лет он хранил эту тайну. Его исповедь обнадеживает Эль-Хаджи.

– Если Хасан когда-нибудь узнает об этом…

– Тогда он возненавидит своего приемного отца, который всегда сваливал его оскопление на Аруджа.

– Прекрасная мысль! – ликует Эль-Хаджи.

– Но… Хайраддин? – колеблется Мохаммед эль-Джудио. – Как он отреагирует? Кончится тем, что он дознается, кто проболтался.

– Я думаю, он уже достаточно поизносился. Мало вероятности, что он вернется из этого французского похода. Тебе нечего опасаться. Я устрою так, чтобы он не брал тебя с собой.

– Ладно, – соглашается злопамятный Мохаммед эль-Джудио. – Что я должен делать?

Эль-Хаджи на верху блаженства. Предложив свои услуги, старый плут попал в ловушку. Если паша вернется, дни Мохаммеда эль-Джудио могут быть сочтены…, хотя в этом случае ему самому будет выгодно убрать его раньше, чем Хайраддин начнет его допрашивать… Но и Хасан в приступе ярости вполне способен прикончить своего помощника…

– Выбери подходящий момент и ступай к Хасану Аге. Расскажи ему все, что ты сейчас поведал мне.

– Но это же убьет его!

– Так и что? Именно на это я и рассчитываю… и ты тоже, или нет? Ступай и оставь сомнения! Ты будешь вознагражден, как должно.

Не прекращая следить за Хасаном, Эль-Хаджи использует его очередную ночь с гашишем, чтобы поторопить к нему Мохаммеда эль-Джудио. Но ожидаемого воздействия мансулага не обнаруживает. На следующий день бейлербей приходит в диван вместе со своим помощником. Он очень оживлен и не выказывает никаких признаков плохого настроения, печали или страдания. Разве что цвет его лица, белого от природы, кажется чуть бледнее обычного. Время от времени его речь прерывается сухим кашлем, но весенние ветры располагают к подобным недугам. Бейлербей смотрит на Эль-Хаджи совершенно ясными глазами, отчего тому становится тревожно. Все последующие дни он старается избегать Мохаммеда эль-Джудио.

Хасан Ага не только не отворачивается от отца, он, напротив, старается быть постоянно рядом с ним. Вместе они наблюдают за приготовлениями флота. Сто тридцать галер, пятьдесят итальянских барок, тридцать бригантин и четыре турецких выгрузных судна, проконопаченные, покрашенные и починенные, принимают запас продовольствия, пресной воды и боеприпасов. Требуются две недели, чтобы погрузить девяносто шесть тысяч центнеров галет, сотни бочек пресной воды, шарообразные камни для камнеметных пушек, чугунные ядра для огромных пушек-кулеврин, отлитых для Сулеймана перешедшими на его сторону тевтонскими оружейниками. Да еще смертоносный балласт для шестидесяти восьми бронзовых пушек, которые изрешетят врага картечью после того, как железные и медные ядра снесут стены его укреплений.

Отец и сын, в сопровождении капитана Полена, который не отходит от них ни на шаг – он составляет ведомости для короля Франции, – следят, чтобы на каждую галеру было погружено ровно сто ядер и тридцать центнеров пороха, а также воинское снаряжение для тридцати солдат, которые взойдут на нее. Вместе отец и сын наблюдают также за состоянием здоровья тысяч волонтеров и христианских рабов-каторжан. Впрочем, наметанный глаз мог бы обратить внимание на иссушенного алкоголем испанца, который поднимается на борт «Реала»[96]. Это дон Альваро де Фигероа-и-Санс-и-Навалькарнеро-и-Балагер. Оставшись без гроша на выпивку, он, после напрасных попыток достучаться в двери немногих христианских жилищ, в конце концов добирается до порта и сам продает себя в рабство.

Раскрыв сундуки дворца Дженина, Хасан Ага раздает на галеры драгоценное убранство. Каждую палубу украшают коврами, шелковыми с золотом драпировками с вышитым полумесяцем, фонариками в виде пчелиных сотов с хрустальными подвесками, зелеными и черными штандартами, на которых вытканы цитаты из самых воинственных сур. Хасан не скупится также на драгоценные камни и украшения для нескольких затворниц гарема, которых паша отобрал для своих морских ночей и которые необычайно счастливы тем, что выйдут в открытое море. Зобейда и малыш Доган тоже отправятся в поход, поскольку Хайраддин не может обходиться без своей фаворитки и полагает, что его сына с первых месяцев жизни должны укачивать морские волны.

Каждый военный корабль поднимает на верхушки мачт свои знаки отличия, из которых наибольшее почтение всему порту внушают символы Драгута – красно-белый флаг с голубым полумесяцем. Он наиболее враждебно настроен против христиан. Не забыты трубы и рожки, тамбурины и цимбалы, систры и трещотки, звучание которых разнесется по волнам, атакуя христианские уши и опережая пушечные ядра.

В середине апреля весь Алжир собирается в порту на торжественные проводы армады. Сооружен богато украшенный помост, куда поочередно подходят под благословение Драгут, Муратага, Сала Рей, Табако Рей, Каччиадиаволо, Рамадан, Хали Леван и Алкаида – прославленные капитаны-райя Хайраддина. Когда очередь доходит до Мохаммеда эль-Джудио, Хасан берет его за руку и очень любезно просит остаться возле себя. Старый наемник повинуется, не проронив ни слова и не обнаружив никакого удивления. Затем Хасан обращается к своему отцу, едва тот выходит из-под благословляющих рук святых людей.

– Отец, посмотри, какой чудесный экипаж я тебе дарю! – говорит он, указывая на Билал-Ника и Гаратафаса. – Они станут твоими спутниками, твоей ближней охраной, они будут петь для тебя по утрам и вечерам, вызывая в твоем сердце тоску по Алжиру!

– В наших сердцах, ты хочешь сказать! Что с тобою, сын мой? Почему ты так говоришь?

– Потому что я не иду с вами в море, отец.

Хайраддин ошеломлен. Билал-Ник и Гаратафас тоже не верят своим ушам.

– Но как же так? Уж не болен ли ты, сын? Ты и вправду сильно кашляешь последние недели. Однако морской воздух пойдет тебе только на пользу.

Старого пашу охватывает давнее беспокойство, привычное для него в те годы, когда он был одновременно и отцом, и матерью маленькому Даниэлю.

– Нет, не беспокойся… и вы тоже, мои друзья. Я чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было прежде! Но есть важные дела, которые задерживают меня. Я узнал, как раз сегодня утром, что среди племен Тлемсена начался мятеж. Ты же знаешь, отец, что этот город ни в коем случае не должен попасть в руки испанцам. Если в этот решающий момент Абу Зиан и его люди откажут нам в помощи и перейдут на сторону врага, вся наша кампания против императора может оказаться под угрозой.

– Узнаю тебя, сын мой! Ты замечательный стратег! Если мы хотим преуспеть, нам следует позаботиться о надежной охране наших тылов. Ах, как мне будет нехватать твоего таланта в предстоящем походе! Предусмотрительность и острота ума – вот два гения, которые бодрствовали над твоей колыбелью! Приди в мои объятия, дитя мое!

При этих последних словах Хасан бледнеет. Но затем он довольно сдержанно обнимает своего отца, что немало удивляет последнего. Скорее всего, эта неожиданная застенчивость объясняется присутствием Билал-Ника, Гаратафаса и татуированного итальянца, стоящих рядом. Хайраддина переполняет любовь к сыну, и старик не может удержать слез. Они появляются и на глазах его друзей, которые не смеют произнести ни слова. Хасан остается невозмутимым.

– Отец, прежде чем вы отправитесь в путь, я хочу сделать тебе еще один подарок.

К Хайраддину приближается Содимо и становится на колени.

– Этот гравер, создающий прекрасные медали, также выйдет в море. Он будет носителем шифра, который позволит нам легко сообщаться между собой. Я отдаю его вам в обмен на этого человека, – он указывает на Мохаммеда эль-Джудио, – советы которого мне будут необходимы перед отправкой в Тлемсен. Он очень хорошо познакомился с этими местами еще при жизни моего дяди Аруджа.

Хайраддин беспрекословно соглашается. Судорога панического страха сводит спину Эль-Хаджи, едва он слышит имя первого Барбароссы.

– Отец, теперь пора в путь. Чувствуете, как задул со стороны холмов этот благоприятный бриз? Это утреннее благословение, добрый знак, посылаемый Аллахом Всемилостивейшим!

Сиди Бу Геддур уже начал свои молитвенные песнопения, которые затем подхватывают дервиши и марабу. Билал-Ник и Гаратафас прочищают свои глотки. Отцу хотелось бы в последний раз пожать руку Хасана, но Ага уже покидает помост, с которого муфтии еще раздают свои благословения Шархану и его янычарам, солдатам и матросам. Хайраддин направляется к трапу «Реала», что понуждает его повернуться спиной к своему сыну. Последний использует момент, чтобы вложить в руку Содимо один из тех кожаных футляров, в каких прячут письма. Он делает это так осторожно, что только Николь с Гаратафасом замечают его жест. Выразительно взглянув на них, он едва заметно указывает им пальцем на этот футляр. Затем, ко всеобщему изумлению, бейлербей, неподвижно замерший на краю набережной, с лицом, устремленным в морскую ширь, принимается тихонько бормотать стихотворение, слова которого заставляют сжиматься сердца стоящих рядом:

Кто обручился с землею Алжира, покорной султану,

Примет участь эфеба, изгнанника рая:

Стан его сложится гибкий – согнется, луку подобен,

Из некогда ясных очей прольются кровавые слезы,

И, как воды реки, затеряется он в океане…

Глава 12

Эти стихи надолго лишают покоя души друзей Хасана. Холодное крыло дурного предчувствия бросает тень на прекрасное апрельское утро, и без того огорчившее их мрачным скрипом весел «Реала», глубоко погружаемых в море, чтобы поскорее вывести громадину корабля на морской простор.

Разумеется, друзья теперь находятся на палубе, а не в трюме, и они больше не скованы цепями с каторжной командой. Но Николь, Гаратафас и Содимо вновь ощущают боль в локтях и кистях, настолько этот механизм из человеческих тел, которые мучаются у них под ногами, напоминает им зловещее прошлое. Им нет нужды видеть своими глазами, чтобы представить себе эти тощие мускулы, напрягаемые усилием, и тела, которые выпрямляются, упираются в весла, сгибаются вниз и возвращаются в прежнее положение – в том обязательно точном ритме, без которого движение становится хаотичным и угрожает поломкой, и тогда принимается за работу неизменная плеть из бычьих жил, хлещущая провинившиеся спины. Мысли о бренности жизни, зависящей от случая, сжимают внутренности трех бывших галерников, и восстанавливают в памяти Николь скорбный псалом, исполненный смертной тоски. Не заботясь о том, что его кто-то может услышать, он напевает его по-латыни, вполголоса и с глубокой печалью:

Media vita in morte sumus;

Quem quarimus adiutorem, nisi te Domine?

Qui pro peccatis nostris iuste irasceris.

Sancte Deus, Sancte fortis, Sancte et misericors

Salvator noster, amarae morti ne tradas nos!

– Странные слова в устах мусульманина, – удивляется Гаратафас, который сидит, прислонившись к Николь. – Латынь! Что с тобой, Билал-Ник? Или я должен сказать, Николь? Потому что ты снова стал фламандцем, не так ли?

– Хочешь, я тебе их переведу?

– Не трудись, Николь, я и сам могу это сделать! – говорит подбежавший укрыться возле них Содимо, который только что заметил на галере Шархана.

Николь и Гаратафас прячут его между собой, и делают это с тем большей охотой, потому что их очень интригует футляр, доверенный ему Хасаном.

– Я хорошо знаю этот мотет. Он чаще всего исполнялся в церкви Санта Мария делла Паче, которая была местом покаяния. Там сказано:

Посреди жизни мы пребываем в смерти;

Кого звать нам на помощь, если не Тебя, Господи?

Ты, который праведно гневаешься на нас за грехи наши,

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый и Милосердный

Спаситель наш, не предай нас горькой смерти…

– Я догадываюсь, почему вам так грустно. Вы тоже думаете о нем?

– Как же нам не думать о нем? Ведь он сделал для нас столько добра, – вздыхает Николь.

– Ты говоришь это в прошедшем времени, как если бы он был мертв!

– Это потому что… я не знаю, я просто боюсь за него.

– Я тоже. Но что спрятано в этом футляре, Содимо? – спрашивает Гаратафас.

– Э-э… не бог весть что. Это предназначено его отцу. Такой специальный код, который мы придумали, чтобы они могли переписываться втайне от посторонних глаз.

– Секретный шифр?

– Ну да… о, я вполне могу вам его показать. Вы друзья Хасана, а военная тактика наших турков не безынтересна.

– Я что-то не чувствую в себе наклонности к шпионству, – улыбается Николь.

– Только не теперь! – предостерегает Гаратафас. – Фискалов на этой галере больше, чем достаточно… Вы уже заметили этих двух санджаков Сулеймана, которые ходят по пятам за Хайраддином?

Рустам Паша и Мустафа Шелибар только что закрылись в каюте Барбароссы с его наемниками-райя и капитаном Поленом.

– Они, конечно, обсуждают маршрут и возможности для маневрирования?

– Это война, Содимо. А в этой игре мы, турки, всегда более осторожны, чем христиане.

– Это одно из ваших величайших достоинств. Но что имел в виду Хасан, перед отплытием, когда подал нам тайный знак? – спрашивает Николь.

– Да, я тоже это заметил.

– Как если бы он хотел нам что-то доверить… Я не знаю… Какое-нибудь послание… В конце концов, это не так уж и невозможно. Прощание было таким странным. А вы-то верите в эту историю с Тлемсеном, а?

– Нет.

– Как будто Хасану нельзя было открыто говорить…– размышляет Николь.

– Или он не хотел, – подчеркивает Гаратафас, – но он указывал нам на футляр.

– Тогда, не заглянуть ли в него?

– Здесь?… Это не слишком неосторожно? – спрашивает Содимо, оглядываясь через плечо в страхе попасться на глаза Шархану.

– Подойдем поближе вон к той канатной бухте, за ней нас никто не увидит, – предлагает Гаратафас.

– Давай быстро, Содимо, я сгораю от любопытства посмотреть на твою работу.

Но между внутренней стенкой футляра и свернутым в трубку пергаментом Николь ничего не находит, кроме двух листков очень тонкой бумаги.

– Что это? – спрашивает он.

– Покажи-ка!

Листочки переходят из одних рук в другие.

– Странно, тут как будто ничего нет. Это всего лишь чистые страницы.

– Вы уверены в этом? Дайте их сюда, я, кажется, понимаю, в чем дело.

Разглядывая листки против солнца, Содимо различает буквы, как бы написанные прозрачными чернилами.

– Что бы это могло значить?

– Я знаю! Мне понадобится огонь.

– Так вот он, – Николь вынимает из кармана маленький огарок. – Я всегда ношу при себе кусочек свечи, на всякий случай, вместе с кремнем и трутом.

Со всеми предосторожностями – нет хуже врага у кораблей, чем пожар – Николь зажигает огонек, и Содимо нагревает над ним белые странички. Вскоре на них проступают строчки.

– Как это возможно?

– Это написано соком лимона… по-итальянски… здесь сказано… Мой Боже!

– Что? Что там такое?

– Да говори же!

– Мы не зря опасались… Послушайте, что пишет Хасан, здесь его подпись…

Мои дорогие,

Когда вы прочтете эти страницы, меня, вероятно, уже не будет в этом мире. По крайней мере, я надеюсь на это, ибо утратил к нему всякий интерес. Я спрятал эти листочки в футляре, который передал Содимо, в надежде, что он обнаружит их раньше Хайраддина, да будет проклято его имя! И если вы теперь читаете их, это означает, что они благополучно оказались у вас, к кому я питаю те немногие остатки доверия, что сохранились во мне по отношению к роду человеческому. У Содимо, должно быть, достало хитроумия, чтобы догадаться о моей уловке и прочесть то, что написано симпатическими чернилами.

Да, нынче же вечером я действительно отправляюсь в Тлемсен. Со мной будет Мохаммед эль-Джудио, и я надеюсь, что ни я, ни он оттуда не вернемся. Лучше погибнуть от меча испанцев или напороться на клинок какого-либо иного врага, чем возвратиться в Алжир и вновь увидеть этот дворец, где я познал слишком много пустых наслаждений, где я был воспитан во лжи!

Должен вам признаться, что мое знакомство с вами я почитаю величайшим счастьем, даже если по мне это было почти не заметно – ведь стоит королю выказать кому-либо избыток привязанности, как он тут же прослывет слабым человеком.

Я обращаюсь к Билал-Нику, которого предпочитаю называть его христианским именем – Николь. Мне очень хотелось бы – и надеюсь, что так и будет, – чтобы он его поскорее себе вернул. Мой друг, постарайся, если сможешь, недолго оставаться мусульманином! Смотри на chahada как на забаву, но откажись от нее без колебаний, потому что скоро тебе предстоит бежать с галеры Хайраддина, на которую я посадил вас. И ты, Гаратафас, поступи точно так же!

Безусловно, мои слова покажутся вам предательством и отступничеством, но это всего лишь восстановление справедливости, потому что мне слишком многое стало известно. Я уверен, что в глубине своих сердец мои друзья меня поймут. Помните единственно о вашей пользе, желайте только вашей свободы, дорожите лишь вашим будущим и теми, к кому питаете доверие и кого превыше всего цените. Главное, чтобы жизнь, которую вы станете вести возле них, вас не разуверила. Без этого сама верность обернется ложью, и вкус ее будет вам казаться горше желчи.

Ибо меня предал тот, кого я любил и уважал больше всех на этой земле. Помнишь ли ты, Николь, мою исповедь и слезы, которые исторг у меня Содимо своим чудесным искусством? Хайраддин тоже был участником моего оскопления. Всю свою жизнь он не переставал обвинять в этом своего брата, а между тем, это он сдавил мне горло! И дело не только в том, что онничему не помешал, но ведь я вырос с любовью к тому, кто прижигал мою рану. Язык эль-Джудио позволил мне заново все это увидеть. Я помню, как он заставлял меня практиковаться в отсечении детородных органов у других мужчин. Мне следовало более внимательно прислушиваться к смятению, которое охватывало меня при этом акте живодерства. Нечто клокотало у меня внутри, только это не имело ничего общего с жалостью. Это был голос из моего далекого детства – из стянутого платком рта, и он взывал к справедливой мести.

Вперед, мои братья, к вероотступничеству! Окажись я сейчас рядом с вами, с какой охотой я направил бы турецкие галеры прямо на скалы!

Мне так хочется поддать ногой тюрбан мертвого Хайраддина! Но, не имея такой возможности, я задумал одну каверзу и хочу, чтобы осуществили ее вы – в память обо мне. Сжальтесь, умоляю вас, над бедным Хасаном!

Тот, кто называет себя моим отцом, должен подохнуть с угрызениями совести, пожирающими его душу. Со слов вероломного Мохаммеда эль-Джудио мне также известно, что память о моей кастрации ни на одну минуту не покидает его. Но я никогда не приму раскаяния Хайраддина!

Помогите мне отомстить, друзья мои! Осуществите то, о чем я скажу далее, и это принесет вам благо – большее, чем вы можете себе представить. Этот поступок станет залогом вашей будущей свободы.

Есть на «Реале», на котором вы плывете, райя по имени Алкаида. Он из них самый ожесточенный. Через несколько дней вы будете проходить северный мыс Сицилии. Турки владеют там секретной базой, которую от слишком любопытных глаз скрывают морские миражи. Они несут погибель тому, кто пытается приблизиться к невидимым за ними огненным островам. Этот человек, Алкаида, должен туда отправиться, я точно знаю.

Устройте так, чтобы один из вас последовал за ним. И пусть он сохранит в своей памяти все, что там увидит, ибо эти подробности будут исключительно важны для христианских армий, в пользу которых я и совершаю это предательство. Спомощью кода, о котором мы условились, Содимо – это восхитительное создание – сможет все превратить в запись. Впрочем, обратите внимание на его кожу: она несет на себе решение задачи. А потом воспользуйтесь первой же оказией, чтобы сбежать в другую жизнь. Обладание тысячью тайн, которые я раскрываю перед вами в этом письме, сделает вас князьями на христианской земле. Это к ней я сейчас устремляюсь мыслью, и не столько из веры, сколько из сожаления опохищенной жизни.

Николь, я поручаю тебе Гаратафаса – еще одно восхитительное создание. Я досадным образом его использовал, надеясь сделать приятное для Хайраддина, тысячу раз будь он проклят! Я знаю, что Гаратафас тебе друг, так береги его и не отпускай от себя, потому что дружба – более драгоценная привязанность, чем любовь!

Не заботьтесь заранее о возможности побега – ее предоставят вам сами турки. Мы, мусульмане, слишком ненавидим друг друга, чтобы не дать вам случая воспользоваться этим. Будьте внимательны и не упустите свою удачу!

Прощайте, мои друзья, и не печальтесь о моей участи. Самоубийство запрещено всеми тремя Книгами, и я не буду настолько глуп, чтобы доставить это удовольствие моим недругам. Я постараюсь, чтобы мой конец был столь же блистателен, сколь мучителен он будет для Хайраддина. Если весть об этом долетит до вашего слуха, это будет означать, что вы живы, и радость нашей общей победы смягчит вашу печаль о моей кончине.

Ваш возлюбленный друг Хасан, когда-то бывший сардом по имени Даниэль.