Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Замедленные взмахи весел приближают шлюпку со старым воином. Он сутуловат, пряди седых волос свисают из-под шапки ему на грудь, где поблескивает образок Девы Марии Гваделупской, покровительницы конкистадоров. На грот-мачте «Эстреллы» опускается пурпурный квадрат, обычно сигнализирующий о присутствии адмирала на борту, одновременно точно такой же поднимается на «Виоле». Едва Кортес берется за поручни трапа, команда цепенеет от ужаса.

Его охотно внесли бы на борт чуть ли не на собственных плечах, если бы сопровождающий его молчаливый колосс, не поверг весь экипаж в немое оцепенение. Это странное существо практически совершенно раздето, если не считать коротких кожаных штанов. Из его волос цвета чернил торчат четыре пестрых пера, а его гладкая кожа, лишенная каких-либо признаков растительности, отливает медью, что придает его пугающему телосложению особую рельефность.

– Индеец! – восклицает Родригес.

– Правду говорят, будто они питаются человечиной? – вопит Содимо, которому удалось, наконец, через отверстие люка, поймать взгляд черных глаз индейца. – Посмотрите на его штаны! Могу поклясться, что он сшил их из кожи человеческих детенышей!

– Господи, помилуй, надеюсь, он уже крещен,… потому что мне не хватило бы духу это сделать! – бормочет Ильдефонсо, корабельный священник.

Дон Альваро де Фигероа-и-Санс-и-Навалькарнеро-и-Балагер наспех приводит себя в порядок. Переодевшись в малиновый полукафтан и нахлобучив себе на голову железный шишак из экипировки военачальников, он проходит сквозь плотно сбившуюся толпу своих подчиненных навстречу конкистадору. С его расплывшихся в подобострастной улыбке губ уже готовы слететь заранее обдуманные слова, обильно приправленные медом. На мгновение запнувшись при виде индейца, он ныряет в пучину своего приветствия:

– Никогда прежде, о великий Нептун, ты не лицезрел в своем соленом королевстве героя, прошедшего столько опасных дорог! От Генуи до Картахены, от Остии до Навплии, от Веракруса до Севильи все наяды и сирены, эти прислужницы твоей милости, эти преданные супруги твоих Тритонов, трубящих в свои дивные раковины о твоей славе, уже слагают прекраснейшие поэтические строфы, чтобы воспеть вас, о достославный маркиз дель Валле д’Оахака, вас, о доблестный и отважный Эрнан Кор…

– Довольно, мессир Фигероа, – прерывает его Кортес. – Не пускайтесь в эти тирады, так высоко ценимые горожанами и придворными. Клянусь одноглазой шлюхой, я только их и слышу с тех пор, как ступил на землю Испании! Все мы тут народ морской да военный; нам без надобности эти звонкие побрякушки учтивости, за которыми прячется низкое вероломство. Давайте говорить коротко и ясно. Прежде всего, есть ли у вас выпивка? А уж потом обсудим дела!

– Ваша светлость, не соблаговолите ли пройти со мной в мою каюту?

– Потом, потом! Сначала вы должны услышать новость, которую я привез. Это чрезвычайно важно! Ч-черт, как же мучает жажда на этой галере…

Батистьелло наливает ему до краев стакан вина. Кортес пьет медленно, одновременно изучая пристальным взглядом своих острых глаз экипаж «Виолы». Он как будто оценивает этих людей, которые взирают на него с благоговением, как смотрели бы на короля – до такой степени легенда о нем со времени завоевания Мексики, двадцать лет тому назад, обрастала бесконечными фантастическими подробностями в Старом Свете.

– Скажите, мессир Фигероа, давно ли вы не имеете известий от императора?

– Уже четыре месяца, сеньор Кортес. С тех пор, как мы покинули военный порт Картахены, чтобы отправиться сюда и занять пост между Ивисой и Алжиром, о чем меня уведомил Франсиско де Лос Кобос, секретарь его величества.

– А после этого?

– Ничего! Ни почтового голубя, ни даже тени бригантины!

– Стало быть, вы не знаете, что наш горячо любимый католический король, отправившись в свои фламандские земли усмирять бунтующий Гент, столкнулся с сильнейшим противником в лице лютеран в сейме Вормса? Эти еретики не идут ни на какие уступки. Вам, должно быть, также не известно, что прослышав о наших распрях, Сулейман воспользовался ими, чтобы осадить Монастир?

– Это означает новые войны с Турком! – делает вывод Фигероа, основательно расстроенный мыслью о необходимости всерьез возвращаться к опасной армейской службе.

– Без сомнения! Карл, забыв о своих хронических ссорах с французами, отправился в Париж, чтобы убедиться, что пресловутая Франция непременно будет на его стороне против Турка. Но вам не хуже, чем мне, известны наклонности этого Франциска I. Он еретик в неменьшей степени, чем грубиян. Сдается мне, что к Барбароссе он питает больше уважения, чем к своим братьям христианам. Будь он проклят, этот сукин сын!

– А если наш император и король Франции, как и следует предполагать, не найдут общего языка?

– Ну что ж, придется воевать. Я имею при себе список секретных морских сигналов и пароли Андреа Дориа, который в этот самый момент собирает корабли от Генуи до Барселоны. Вице-король Сицилии Ферранте Гонзаго приказал построить тридцать новых галер. Возле Майорки сгруппируется пятьсот военных кораблей. А вы, капитан, будете ли вы готовы?

– Разумеется, сеньор Кортес, разумеется. Не в этом ли смысл нашей жизни? Ну что, молодцы? На Турка! Да здравствует наш император!

Он достаточно громко произносит последние слова, и получает желаемый отклик:

Смерть Барбароссе и его нечестивым псам!

Пока Франциску I и султану с его адмиралом выдается обязательная порция оскорблений и проклятий, Фигероа приказывает пустить по кругу кувшины с вином, а затем дергает Кортеса за рукав.

– Сеньор, пока они веселятся, не обсудить ли нам другое интересующее нас дело?

– Безусловно. Ведите меня, капитан! Вам следует прочесть новые распоряжения, полученные от королевского двора! – громко провозглашает Кортес.

И намного тише, на ухо капитану:

– Я пуще твоего распушил хвост, чтобы мы смогли наедине поговорить о вещах, жизненно необходимых для таких солидных людей, как мы с тобой…

И, наконец, обращаясь к индейцу:

– Встань у дверей, Сипоала, и строго следуй полученным указаниям.

Индеец кланяется, не проронив ни звука.

Над морем сияет полная луна. Совещанию между Кортесом и Фигероа не видно конца. Солнце уже успело закатиться за горизонт, показалась Венера и тоже померкла перед сиянием своей кумушки Селены. Ее холодный свет освещает непрерывное движение туда и обратно между «Виолой Нептуна» и «Звездой Куэрнаваки». Видно, как от каравеллы к галере переправляются позвякивающие тюки неведомо с чем, папки с бумагой и картами. Кузнец Алехандро получает приказ разжечь свою маленькую плавильную печь. Юнге Батистьелло, прильнувшему к щели между разошедшимися досками, удалось подсмотреть, как капитан более чем дружески обнял Кортеса. Новость мгновенно облетает всю галеру, хотя юнга, кроме этого, так ничего больше и не увидел, потому что Сипоала схватил его за воротник и отшвырнул далеко на палубу.

Около полуночи гигант индеец издает заунывный вопль, перепугав весь экипаж. К «Виоле» приближается еще один корабль с погашенными огнями. Он меньше и ниже каравеллы Кортеса, его паруса приспущены, поэтому он до последнего момента легко мог прятаться позади «Эстреллы». Он подходит правым бортом. Матросы протягивают пики, чтобы избежать резкого толчка, но их старания прерывает неожиданный и странный маневр.

На галеру прыгают какие-то мавры, грузят на нее двенадцать бочек, обматывают их веревками и крепят концы за кнехты планшира. Эти бочки так тяжелы, будто набиты свинцом. Их перекидывают за борт, и они немедленно тонут, разматывая пять саженей швартовых. «Виола» оседает на полфута и замирает, словно ее пригвоздили ко дну четырьмя якорями. Этот дополнительный вес на два дюйма повышает уровень воды в трюме и сеет тревогу среди каторжников, которым и так приходится шлепать по воде.

– Святой Себастьян! Но что эти мавры делают? Может, они хотят нас утопить? Каннибала на борту нам не достаточно? – вопит Содимо.

– Черт-те-что, уж не неприятель ли это? – хором выражают беспокойство братья-бастарды Делла Ровере, в семейсве которых от отца к сыну передается привычка накалывать врагов на рапиру, а не слушать шарканье их ног над своими головами.

– Гаратафас, почему бы тебе не спросить у них, в чем дело? – догадывается Гомбер. – Ты же должен как-то лопотать на арабском.

Гаратафас подбирается к люку и хватает одного из мавров за лодыжку. После продолжительного шушуканья турок возвращается с иронической улыбкой на губах.

– Поистине христианская галера, я вам скажу! Прелесть что за капитан, а прекрасный маркиз, ваш великий завоеватель, и того лучше!

– Что ты несешь? – накидываются на него каторжники.

– Они и должны быть тяжелыми, эти бочки. Они наполнены «снежком»[26] с Атласских гор!

– А, так вот что затеяли Кортес и Фигероа?

– Вот именно, эти достойные господа, гордость Испании, просто-напросто занимаются торговлей! Мавр сказал мне, что их бриг пришел из Орана. Они дожидались каравеллы Кортеса в открытом море, в нескольких лье от берега, чтобы не возбудить подозрений. Они загрузили на борт сталь из Толедо, ткани Кордовы, рис из Валенсии, порох для мортир и пушек…

– Все, чем запрещено торговать с маврами! – восклицает младший Делла Ровере.

– Это еще не все. На борту у Кортеса было пятьдесят морисков, он держал их в трюме. Причалив к берегу, он обменял их на эти бочки со «снежком» и получил в придачу пятнадцать пленников христиан.

– Узнаю в этом деле премилый обычай усыплять свою католическую совесть! – возмущается лютеранин Лефевр.

– Или обезопасить себя от этих самых католиков! Разве он не вырвал христиан из рук неверных?

Брат Жан, бывший госпитальер, сведущий в межконфессиональной торговле, пускается в обобщения:

– Если когда-нибудь дело получит огласку, никто не пойдет в свидетели, тем более пленники.

– В каком-то смысле, вот вам и мелкая полюбовная сделка с маврами! – иронизируют евреи.

– И крупная сделка с двором, поскольку «снежок» будет перепродан в Испании по цене золота, – развивает тему Алькандр, эксперт по усладам придворных. – Хорошо известно, чем могут поступиться благородные дамы в обмен на апельсиновый шербет в знойный летний день!

– Ох-ох! – посмеивается брат Жан. – Я знавал одну, готовую продать свое целомудрие всего лишь за один мюид[27] ароматного «снежка».

– И она его тебе продала?

– Ну да, тем более, что я ей скармливал ее шербет прямо с моего собственного кончика!

– Ах, чертов конкистадор! Вот кто знает толк в делах, – посмеивается Гаратафас.

– А как же, турок? Разве ты не знаешь, что прежде чем открыть Новую Испанию, он служил нотариусом на Кубе? Этот человек – все, что угодно, только не романтический мечтатель, – презрительно бросает Содимо.

– Что же до императора, так он обжора и не пренебрегает шербетами. Я слишком часто пел застольные песни на его обедах, чтобы не знать его вкусов, – вспоминает Гомбер.

– Но какую роль в этой контрабанде играет наша галера? – спрашивает Алькандр.

– «Виола Нептуна»? Так она же спасает честь каждого, пойми ты! Подружившись с Фигероа, Кортес и репутацию свою сохраняет, и набивает себе карманы. Мавр мне порассказал об этом еще кое-что. Нам же и предстоит, налегая на весла, переправить белое золото в Испанию. Оно будет висеть вдоль наших бортов на глубине в пять саженей, там, где вода всегда остается холодной. С завтрашнего дня мы берем курс на Майорку.

– В Пальму? – удивляется Самуил Вивес. – Я хорошо знаю остров. В этом порту трудно выгрузить бочки так, чтобы остаться незамеченными…

– Кто тебе говорит про порт Пальму, Вивес? Нет, мы идем к северной стороне острова, в Кала Сан Висенте – это маленькая бухта, в которой прячутся корсары…

– Ишь ты, вот кому не слишком докучают, поскольку у них связи при дворе и с власть имущими! – возмущается Вивес.

– Ага! это еще один случай сговора. Каждый получает свое, и все закрывают глаза! – шипит Родригес.

– И после этого еще кричат, что надо воевать с неверными! Могут ли мои братья быть детьми вашего дьявола, или он спит в одной постели с Карлом? – торжествует Гаратафас.

– Скажем так, утром Вельзевул завтракает с Сулейманом, а вечером Асмодей спит в Толедо, – смеются иудеи.

– Подумать только, что я попал сюда за провоз каких-то жалких библий в бочках с вяленой рыбой! – бормочет Лефевр.

Внезапно щелкает плеть Амедео.

– Эй, вы, там внизу, хватит болтать! Спать всем! Или хотя бы притворяйтесь спящими, мне плевать! Но чтобы тихо! Я все слышал! Вы же не захотите, чтобы я это повторил, не так ли, мои ягнятки?! – Засмеявшись, он продолжает: – А тебе, Гаратафас, спасибо за разведку! Вы – те, что из неверных, – самые лучшие шпионы в мире. Ты мог бы сделать на этом карьеру, когда выйдешь отсюда, если, конечно, ты когда-нибудь выйдешь…

Кое-как, с грехом пополам, каторжники пытаются забыться сном, чтобы дать отдых своим горестным мозгам, в которых вскипают золото, шербет и, в особенности, накопившаяся злоба. Тем временем, удобно устроившись на килимах и шелковых подушках, дон Альваро де Фигероа и т. д. с маркизом дель Валле д’Оахака приканчивают вторую бутыль вина, под охраной индейца, вполголоса тянущего заунывную песню.

– Ох, Эрнан, неужто тебе это не напоминает жуткие голоса мексиканских жрецов? Они затягивали что-то подобное на восходе солнца, когда по ступеням храма поднимались вереницы людей, у которых должны были вырвать сердца, предназначенные в пищу ацтекским богам? Как ты полагаешь, твой Сипоала все еще думает об этом? Мне кажется, с твоей стороны слишком наивно доверять ему…

– Сипоала не простой человек, Альваро. Это один из трех сыновей Махискацина, касика[28] Тласкалы – моей надежнейшей опоры в Юкатане. Ты, что, забыл то время?

Надо сказать, что ни болтливый мавр, ни Гаратафас, как и вообще ни один человек из экипажа, за исключением священника – нечистоплотного, но уважающего тайну исповеди, – никто не знает о том, что Фигероа, прежде чем он, по праву своего происхождения, был произведен в должность капитана галеры, вместе с Кортесом участвовал в завоевании Теночтитлана – этой Венеции обеих Америк.

Они вместе бежали оттуда в ту noche triste[29], когда восставшие ацтеки изгнали их, и большая часть четырехсотенной армии алчных конкистадоров, изнемогая под тяжестью золота и драгоценных камней, утонула в лагунах, окружавших этот сказочный город. Вместе, прячась под кипарисами Попотлана, они смотрели, как мексиканцы сами поджигают свою столицу, лишь бы ни единого ее камня не оставить в кощунственных руках испанцев. Укрывшись в опустевшей пирамиде Уицилопочтли, они раскаивались, хотя и недолго, в своих ошибках и проклинали свою жадность. Вместе они оплакивали своих соратников, павших в битве, или хуже того, оказавшихся теми пленниками, которых приносили в жертву, вырезая им внутренности на алтарях кровожадного бога-ягуара. Но ни тому, ни другому не причинял большого огорчения вид изъеденных оспой лиц индианок, их наложниц на один вечер, которые как мухи падали на всем протяжении их жестокого пути.

И, наконец, после всего лишь сорока двух дней плавания, в мае 1528 года Кортес и Фигероа вместе сошли на берег в порту Палоса, словно принесенные на крыльях Провидения и Фортуны. Они сложили к ногам Карла Квинта тонну золота, три солнечных диска диаметром в две сажени, отлитых из того же металла, полторы тысячи драгоценных камней, сотню украшений из перьев, столько же кинжалов из обсидиана и множество зеркал из горного хрусталя. Помимо этого, в дар императору были привезены пеликаны, пумы и броненосцы, а также целая процессия индейцев – альбиносов и акробатов. Эти последние оказались верным средством поразить королевский двор, давно пресыщенный любыми диковинами, поскольку ему изначально принадлежали не только все известные земли, но и те, что еще предстояло открыть.

Дружбу, которая связала души этих крепких людей, не удалось разрушить ни войнам, ни лихорадкам, ни ураганам. Однако это оказалось по силам простой учтивости во время обязательного благодарственного паломничества к храму Богоматери Гваделупской. Пока Кортес забавлялся опасными играми, расточая любезности одновременно Марии де Мендоса, супруге могущественного королевского секретаря Франсиско де Лос Кобоса, ее сестре Франсиске де Мендоса и своей официальной нареченной Хуане де Суньига, менее искушенный в искусстве волокитства Фигероа угодил в сети Клары дель Кастилломальдонадо, чья поразительная красота и диковинное имя скрывали душу куртизанки.

Кортес предупредил его об опасности, но страсть совершенно ослепила Фигероа. Алчный конкистадор, вернувшийся в Испанию сказочно богатым, столкнулся с волчьим аппетитом Клары, куда более ненасытным, чем его собственный. Она лишила его разума. Заболев любовью, он дошел до того, что начал распевать серенады под ее балконом. Правда, голос его будил всех собак в округе и вдохновлял соседей на опорожнение ночных горшков на голову поющему идальго. Еженощно орошаемый нечистотами и ежедневно донимаемый упреками и советами друга, он вконец рассорился с Кортесом. Он дал ему поскорее убраться в свои мексиканские края, где уже другие авантюристы плели интриги, пытаясь занять его место и присвоить себе его заслуги вместе с захваченной собственностью.

К несчастью для Фигероа, Кортес был прав. Красавица мигом промотала его состояние. Ради нее он разорился на подарки, приемы и путешествия. Последние золотые слитки он истратил на празднества по случаю помолвки со своей кастильянкой – празднества, достойные быть записанными в анналы истории. Но как только она поняла, что у конкистадора не осталось больше ни одной золотой песчинки, она бросила его.

– Бедный мой Альваро, но ты хотя бы насладился ее прелестями досыта?

– Увы, я так никогда и не смог вкусить от ее запретного плода. С досады я зачастил в бордели Валенсии, надеясь восполнить то, что мне было обещано ею, и что она так и не пожелала мне дать. Там-то я и подцепил этот недуг, который называют неаполитанским.

– Он вовсе не неаполитанский, он американский. Эти с виду безобидные прыщики у некоторых дочерей касиков уже поубивали многих из моих колонистов в Куэрнаваке. Мне остается лишь благодарить Богоматерь Гваделупскую – меня этот недуг пока не тронул! И как ты теперь себя чувствуешь?

– Бессилен, но жив!

О своем прошлом Фигероа вспоминает с чувством неотвязной тоски и с большим стыдом, что заставляет его молчать о своих приключениях и так раболепно заискивать перед Кортесом.

– Так что мне остается только заниматься делами, друг Эрнан. Сколько там бочек?

– Двенадцать, и в каждой по двести мюидов хорошо спрессованного «снежка», укутанного в солому. Я лично присутствовал при законопачивании, поскольку у меня совсем нет доверия к маврам.

– Желательно, чтобы он не растаял в пути! Двенадцать бочек по двести мюидов – приличный вес. Каторге придется попотеть!

– Ну, так прибавь им порцию чечевицы, всего делов-то. К тому же, ветер будет попутным. Мои мавры ожидают mijor[30]. Южный ветер надует твои паруса. Норд-ост поможет тебе причалить к Майорке. Корабли сеньора Гонзаго, идущие из Сицилии и Неаполя, прибудут с зюйд-вестом. Таким образом, у тебя не будет неприятных встреч.

– Ты совершенно уверен в твоем приятеле из Сан-Висенте?

– Да. От тебя требуется лишь перегрузить свой товар в пещеру, расположенную в бухте, по левую руку. Мой каталонский помощник Пухоль заберет его после твоего отплытия. В случае надобности ты дашь залп из мортиры – этот сигнал будет означать для него, что бочки доставлены. Только не забудь: ни при каких обстоятельствах вам не следует встречаться друг с другом. Ты выгружаешь товар и даешь деру, а он приходит после и подбирает его.

– Ну а ты, что ты с этого имеешь? Какой у тебя интерес в этом грузообороте? Ты знаменит, ты принят при дворе императора…

– Всего-навсего, поправить свои дела, Альваро. Я далеко не тот богач Кортес, каким все меня представляют, даже если у меня и есть некоторые сбережения, которые я храню для своих потомков. Не тебе же объяснять, сколько стоит снарядить каравеллу, не считая расходов на тот образ жизни, который подобает придворному. В ожидании погрузки для экспедиции в Алжир двор будет находиться либо в Маоне, либо на Майорке. Императора будет мучить жажда, он заплатит золотом за этот «снежок», чтобы освежить себе пиво и угостить дам шербетом. Я беру на себя эту заботу, но через подставное лицо: это Пухоль, который ждет тебя на Майорке. Что же до христиан, выкупленных на берберском берегу, то они видят во мне, в некотором роде, святого. Никто, кроме тебя и мавров, ничего не будет знать о нашей сделке.

– Ты догадываешься, я полагаю, что моя такса за помощь тебе в этой транспортировке не будет мала.

– Я заплачу, сколько ты скажешь. Чем ты хочешь, чтобы я заплатил? Золотом? Серебром?

– Нет, камнями. Я тебя знаю – у тебя должны быть самые прекрасные камни во всей империи. А это самая разменная монета.

И тут Фигероа принимается стаскивать свои тяжелые сапоги.

– Ты, я вижу, по-прежнему в своих сапогах с выдвижными ящичками? – замечает Кортес.

– Ну да! Это же единственная вещь, которую мне оставила Клара! Без них я был бы окончательно разорен.

– Ты всегда изумлял меня этой парой сапог, которые сшил тебе мой кубинский сапожник. Уже по нашем прибытии в Палос ты прятал в них пластинки золота.

– А ты тогда совсем не оценил моей хитрости. Тебе казалось недостойным по отношению к его величеству утаить золото от причитающейся ему части. Ты был честен…

– Еще бы, это же quinto[31] от всего, что нами было найдено! И с каким риском!

– Ты и теперь считаешь эту мою долю несколько слишком… королевской?

– Теперь, нет. Здесь отдать, там подмазать, подкупить секретарей, угодить церкви, нравиться девушкам. Довольно не бывает никому и никогда. В Мексике, во время моего отсутствия, я уже дважды был разорен моими врагами. Быть добропорядочным человеком совершенно ни к чему. Более чем достаточно просто казаться таковым!

– Ах, Эрнан, я вижу, с возрастом ты стал гораздо больше похож на мужчину и гораздо меньше – на рыцаря!

– Очень жаль…

Старый конкистадор бросает на Фигероа усталый взгляд.

– Значит, теперь ты предпочитаешь камни?

– Мои подошвы полны золота. Это тяжело и занимает много места. Смотри…

Надавив на задник своего сапога, Фигероа сообщает каблуку вращательное движение. Каблук выворачивается из-под подошвы, и в нем оказывается углубление, откуда поблескивают золотые пластинки с медным отливом.

– Здесь у меня есть место, куда можно пристроить несколько прекрасных камней. У тебя найдутся бриллианты?

– Сейчас посмотрим. Эй, Сипоала!

Индеец высовывает голову из-за занавески.

– Принеси мою шкатулку.

Сипоала согласно кивает.

– Постой… не ту, что больше… другую.

Индеец возвращается с металлической шкатулкой. Фигероа, со своей стороны, посылает Алехандро за его переносным тиглем. Судя по сухому резкому взгляду Кортеса, ему это не нравится, но он дожидается ухода индейца и кузнеца, чтобы выразить свое неодобрение.

– В чем дело? Ты что, уже не доверяешь своему старине Кортесу?

– Ну как же, как же… Но твоим глазам, Кортес, я не доверяю так, как твоему сердцу. Знавал я стреляных воробьев, что принимали за рубины стекляшки, изготовленные в Кадисе! Этот тигель только засвидетельствует высокое качество твоих камней.

– Ладно, ладно. Только я неспроста велел принести мою особую шкатулку, – говорит он, ставя на низенький столик ларец с такими хитрыми замочками, что невозможно даже вообразить себе ключ, который бы к ним подошел.

– Что это? У тебя тоже имеется свой сапог с секретом?

– Эту шкатулку я получил от Антона Фуггера в благодарность за оказанную поддержку в предоставлении ему весьма выгодных условий торговли сахаром. Банкир – большой дока в ларцах и сундуках. Ты видишь – ни ключа, ни задвижки…

Неуловимым движением пальцев Кортес вращает вправо и влево два выступающих колесика, да так быстро, что Фигероа не успевает запомнить последовательность его движений. Ларец открывается, и в нем обнаруживаются четыре ящичка.

– Чудеса! Как это возможно?

– Это мой секрет, я не покажу его тебе.

– Но я же показал тебе свой, на сапогах! – нервничает Фигероа.

– Успокойся, мой друг! Уймись! Что собственно тебя интересует – шкатулка или ее содержимое? Лучше посмотри-ка сюда!

Фигероа наставляет потайной фонарь, и Кортес открывает первый ящичек. И сразу же склоненные над ним лица заливаются зеленым сиянием.

– Святая Агата! Какие великолепные изумруды!

– Выбери и возьми себе те, что понравятся больше.

Ошеломленный капитан взвешивает на ладони четыре камня, такой чистой воды, что проникающий в них свет становится божественным сиянием. Он плюет на них, трет, покусывает, колеблется секунду, бросив взгляд на тигель. Но возвращает их на место. Неужели этот необычайный блеск заставил его забыть об испытании? Его глаза сверкают – слезы выдают волнение, не укрывшееся от глаз хитрого Кортеса.

– Так ты узнаёшь их?

– Изумруды Кетцалькоатля! Камни великого храма! Четыре глаза проклятого идола! Я думал, они пропали во время noche triste!

– Пропали для всех, кроме меня! И это еще не все.

Из второго ящичка Кортес извлекает шесть рубинов, каждый с голубиное яйцо. Склонившиеся над ними лица озаряются цветом крови. Глаза Кортеса наливаются хищным блеском. Фигероа в ужасе отшатывается.

– Да хранит нас святой Георгий! Сердца Уицилопочтли! Даже сам Монтесума иначе, как с завязанными глазами, не приближался к могучей груди бога-ягуара. Они как будто еще пульсируют…. Нет! Спрячь их! Это кощунственные камни, они прокляты, от них исходит зловоние крови и дьявольщины!

– Спасибо, Альваро! Мне было бы слишком тяжело уступить тебе один из этих рубинов. Это мои любимые камни. Но взгляни…

Содержимое третьего ящичка будит зверя в сердце Фигероа. Но не кровожадный зверь кошачьей породы просыпается в нем при виде десятков голубых и желтых алмазов, а скорее некий хищник с холодными зрачками.

– Они чудесны! Они просто волшебны! В самой тайной сокровищнице Папы, я думаю, не может быть ничего подобного. Вот, чего я хочу! Отдай мне их, Эрнан! К черту изумруды, я оставляю их тебе вместе с рубинами. Эти камни источают дыхание ацтекского дьявола. Но твои алмазы… клянусь плащаницей Христа, о, какие алмазы! Откуда они у тебя?

– Из шахты, что под моим дворцом в Куэрнаваке. О ней я никогда не говорил тебе. Только мой сын Мартин знает, как туда войти. Она навечно останется собственностью моих потомков. Валяй, бери себе! Эти алмазы мне стоили дешевле, чем сокровища Монтесумы.

– Давай так – по одному алмазу за бочку. Это ведь справедливо? Нет, по два! В конце концов, при этой транспортировке я рискую жизнью и честью имени Фигероа.

– Ты жаден, но ты прав. Ну же, выбирай, Альваро!

– Я беру только желтые и голубые.

Сложив пальцы в щепотку, капитан роется в ящичке и отбирает себе двадцать четыре цветных алмаза. Но какое-то сомнение не покидает его.

– Эрнан, я все-таки не перестаю задаваться вопросом…, владея такими камнями, почему ты надсаживаешься на этой контрабанде для дурных парней?

– Ну, а ты почему хранишь свое сокровище в сапогах? Не опасаешься ли ты, как и я, воров или злых языков? Если я когда-нибудь покажу хоть один из этих камней, на меня немедленно донесут как на похитителя собственности императора. Меня окружают только враги. Альваро, друг мой, прими добрый совет: остерегайся кому-либо показывать эти алмазы. Когда ты захочешь их обменять, не доверяйся никому, кроме банкиров, по преимуществу, генуэзских или аугсбургских. Они держат язык за зубами, в отличие от флорентийских.

Фигероа, в лихорадочном возбуждении, укладывает драгоценные камешки внутри своих каблуков. Кортес не может удержаться от небрежно брошенного вопроса:

– Ты не испытываешь мои алмазы огнем твоего тигля? Кто знает, может быть, дворец Кортеса прячет всего лишь стеклянные пузырьки?

С возродившейся страстью юного конкистадора Фигероа весь погружен в свою добычу, а потому он удостаивает Кортеса лишь беглым взглядом.

– Не сердись, мой друг… ты привык к миру, который тебя окружает.

Но от внимания капитана не ускользает, что четвертый ящичек шкатулки так и не был открыт.

– А что у тебя в этом последнем? Что еще более необычайное ты вывез из Новой Испании?

– А-а-а! Там мое самое фантастическое сокровище, звезда моих очей и страсть преклонных дней моей старости! Благословение, дарованное небесами во время моего последнего похода через океан…

– Ну, так покажи!

И тогда Кортес, в свою очередь с лихорадочной дрожью, вынимает из тайника самую сказочную вещь из когда-либо найденных в этом мире – жемчужину столь невероятного размера, что вряд ли сам китайский император когда-либо видел подобную. Она имеет форму груши, и перламутр ее поверхности может поспорить шелковистостью с кожей юной девственницы. Фонарь высвечивает в ней оттенки увядающей розы и молочной голубизны.

– Dios mio[32], Эрнан! Откуда у тебя это чудо природы?

– Ты когда-нибудь слышал о Калифорнии, Альваро? Там, в десяти днях под парусом от Акапулько, находят необычные жемчужницы. Индейцы рассказывают, что первые капли дождя – это слезы их бога Тлалока. Земля с благодарностью освящает их и прячет на дне океана. Это и есть одна из таких слез, самая крупная, какую удалось найти.

– Здесь что-то выгравировано по окружности…

– За эту жемчужину я так дорого заплатил – людьми и лихорадками, – что мне захотелось выгравировать на ней одну фразу из Евангелия от Матфея и я заказал в Гваделупе эту надпись.

– Что же она гласит?

– Ты первый видишь эту жемчужину и первым услышишь эту фразу. Она показалась мне подходящей, чтобы возвеличить красоту этого камня: «Inter natos mulierum non surrexit major[33]».

– Да, это правда! Меж сынов человеческих никогда не рождалось подобного сокровища!

Увы двум нашим невежественным осквернителям! Их богохульные речи достигли ушей Всемогущего и когорты его крылатых сторонников, которые как раз в этот момент вышли на космический балкон освежиться.

Подобные литературные заимствования претят вкусу Господа – Яхве или Аллаха – называйте, как хотите эту треклятую троицу, мало кем принимаемую в расчет. Во всяком случае, там наверху – действительно Один, или скорее трое в Одном, как об этом поет в эту самую минуту на своей заутрене Павел III, он же Папа Александр Фарнезе: «Credo in unum deum…et tres in unum sunt. Amen[34]».

– То есть как это Amen? Выгравировать Мои слова, принадлежащие Мне, Пресвятому и Единственному автору, на этой красивенькой безделушке? Да что он о себе возомнил, этот бородач?

Монотеистическая троица, внимательно взвесив активы и пассивы этих скупцов, похваляющихся своими сокровищами, как мальчишки – умением корчить рожи, приходит в ярость и решает прибегнуть к жестокому наказанию.