Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Угостившись засахаренным миндалем, цукатами и прочими лакомствами под крепкое вино и горячий глинтвейн, семеро приятелей, в отличном настроении, расселись вокруг фонтана, бьющего в самом центре клумбы, засаженной жонкилями и нарциссами. Солнце решительно расправилось с последними тучами. Глядя в эти лица, изрытые морщинами прожитых лет и порозовевшие от изысканных лакомств Жоскена; рассматривая их богатые одежды; ощущая их брошенные на меня украдкой внимательные взгляды; видя самого себя, заметно подросшего и уплотнившегося – мне сменили за эти годы уже третью пару штанов, – я осознал, что прошла четвертая весна с тех пор, как мой учитель подобрал меня, полумертвого, со дна канавы. Какая перемена в моем существовании и какая честь оказаться в обществе этих знаменитых певчих!

Жоскен, с бокалом в руке, взял слово:

«Мои любезные и глубоко почитаемые собратья, вот вы и собрались в моем саду, где я так счастлив принимать вас, чтобы вместе воздать должное нашему обожаемому искусству. Свое уединение, о чем вы знаете с тех пор, как мы обмениваемся нашими соображениями, я посвящаю упражнениям в ars perfecta – искусстве, которое дает пищу для размышлений каждому из вас. Мы с вами наследники многовековой музыкальной традиции, передаваемой от певчего к певчему с тех пор, как глас Господа нашего Иисуса Христа восторжествовал над невнятицей языческих богов. С течением времени песнь наших предков варваров окрепла и беспредельно усложнилась. Из ars antiqua она превратилась в ars nova, затем ars nova стала ars subtilior[19], и достигла такой изощренности, что лишь самые ученые музыканты среди нас способны ее постичь…»

«И именно ты, Жоскен, пришел, чтобы внести гармонию в эти тонкости. Тьфу, даже противно вспоминать, – вскричал Пьеррон де Ла Рю, – как мы ломали над ними голову в юности!»

«Но я вовсе не единственный, кто реформировал всю эту путаницу, дорогой Пьеррон, – возразил Жоскен. – Ты тоже принимал в этом участие, как и мы все, присутствующие здесь. Мы поехали в Италию искать просвещения и нашли там это волшебство, которое художники Флоренции, Феррары и Мантуи возродили в своих полотнах, росписях и в архитектуре».

«Благородное согласие между духом и телом!» – с энтузиазмом воскликнул Кле ле Льежуа.

«Человек во вселенной и вселенная в человеке, как учит нас божественный Леонардо!» – произнес Луазе Компер.

«Однако, братья, мы ненадолго приходим на эту землю. И кто после нас увековечит наше искусство и продолжит его совершенствование? Мы уже старики, наши голоса слабеют и скоро будут годны лишь на то, чтобы исполнять кантилены в кабачках. Даже ты, Пьеррон де Ла Рю, бывший лучшим тенором капеллы Филиппа Красивого, ныне лишь призрак своей молодости!»

«Увы,…и наш общий учитель, добрый отец Обрехт – вот уже двенадцать лет, как его похитила у нас чума, тогда в Ферраре!»

«И Окегем! Но не будем, мои дорогие, преждевременно оплакивать наши маны[20] – наши грядущие тени, ибо у меня еще есть надежда! Вас здесь семеро, со мной восемь. Нам не хватает одного, чтобы собралась прекрасная девятка – число муз на Геликоне. А трижды три получается трижды божественная Троица, не правда ли?» – И он повернулся ко мне: «Так вот, бесценные мои, полагаю, что я ее нашел, эту девятую музу. Это ребенок, который несколько лет тому назад по воле Господа оказался на моем пути. Я бы хотел, чтобы вы послушали его и посвятили в рыцари нашего искусства, чтобы он стал одним из нас. Подойди, милый Николас, и не страшись нашего общества. В нем весь цвет нашего искусства».

Стоявший до того в сторонке, я приблизился к кружку мэтров. Эделина позаботилась о том, чтобы мой наряд соответствовал обстоятельствам. На мне были алые штаны, полукафтанье цвета спелой сливы, с рукавами из шафранного атласа, и коричневый бархатный берет. Мои волосы спускались до плеч и слегка вились, как у ангелов, которых можно видеть на заалтарных фресках нашей Фландрии. Мои ноги были обуты в остроконечные туфли, и хотя они давно уже были не в моде, их вид произвел сильное впечатление на Жана Мутона – у него на секунду разгладились морщины.

Все эти мастера певческого искусства рассматривали меня со вниманием, а в глазах Антуана де Февэна я даже заметил нечто похожее на вожделение, с которым приор церкви Святого Варфоломея смотрел когда-то на Беатрису. Я почувствовал смущение, но это был пустяк в сравнении с тоскливым ужасом перед необходимостью петь для этих знаменитостей. Я ведь никогда не выступал на публике.

«Ну же, figlio mio, не дай смущению овладеть тобою. Начни с Послания, чтобы разогреть голос. Смелей! Мы хотим тебя послушать».

Первые слова прозвучали не совсем уверенно, но постепенно голос мой окреп, и в манере кантус планус я исполнил речитативом письмо апостола Павла к Тимофею:

«Carissime Timotheo : testificor coram deo et Jesus Christo, qui judicatures est vivos et mortuos…[21]»

Я звонко и чисто возгласил то, что иподиакон обычно читает между Gloria и Sanctus[22]. Среди мэтров сначала послышался гул одобрения, а затем последовали и комментарии.

«Поистине превосходный тембр у этого мальчика. Чистый, хрустальный», – заявил Пьеррон.

«И уже плотный и вполне сформированный. Без этой ломкости, свойственной его возрасту», – очень заинтересованно произнес Компер.

Антуан де Февэн, сладко улыбнувшись, осведомился о моем возрасте.

«От двенадцати до четырнадцати, не больше, – сообщил Жоскен, метнув строгий взгляд в сторону похотливого каноника. – Ну а ты, Браконье, каково твое мнение?»

«Хм…– Старик потер гладкий, каким он и должен быть у церковного певчего, подбородок. Он размышлял, прежде чем высказаться. – По правде сказать, голос более, чем многообещающий. По тембру он напоминает мне голоса мальчиков из английских капелл, но по характеру он более твердый. Подобное соединение разнородных свойств в одном горле – большая редкость. Редкость и драгоценность! Прекрасная находка, друг Жосс, прекрасная, хотя что же тут удивительного, если это ты его нашел!»

«Но скажи мне, Жосс, – спросил Кле ле Льежуа, – ты его уже представил? Его уже послушали в какой-нибудь церковноприходской певческой школе? Впрочем, вопрос дурацкий! Разумеется, да, и школа Конде-на-Шельде наверняка уже насладилась его голосом».

Жоскен выглядел смущенным. Разговор принимал другой оборот, и он, по-видимому, не хотел продолжать его в моем присутствии.

«Нет, только не теперь. По-моему, он еще слишком юн. И вы хорошо знаете, что есть риск…»

Восемь приятелей тайком переглянулись. Внезапно Жоскен попросил меня сходить в его кабинет за шкатулкой с кристаллами. Вернувшись, я успел услышать последнюю реплику Февэна, умолкнувшего, едва он заметил меня.

«Подобный голос ценится на вес золота. В будущем году у него уже появится пушок, и тогда будет слишком поздно. Ты же знаешь, что…».

Вежливость, а также почтение к старшим, помешали мне спросить, что именно будет слишком поздно. Опустив глаза, я поставил шкатулку на медный поднос возле фонтана.

«Оставим это! У мальчика действительно прекрасный тембр, но что он знает о большом искусстве, любезный Жосс? Чему ты обучил его? Знаком ли он с контрапунктом?» – спросил Марбрианус.

Жоскен парировал с хитрой улыбкой:

«Спроси у него самого обо всем, что ты жаждешь услышать!»

И под конец, уже во втором акте моего экзамена, Марбрианус потребовал от меня куплетов.

«Малыш, а знаешь ли ты песню Беншуа, которая начинается так:

Мои мечты устремляются к ней.

О, дама грез, вас нет милей…»

Я тотчас подхватил эти слова, которые кружатся как в танце:

«И нет прекрасней и стройней.

Привета я жду с тоской».

Должно быть, они правильно рассудили, и в моем голосе точно было что-то привлекательное, потому что его воздействие на мэтров оказалось неожиданным. Едва я начал куплет, в котором говорится:

«Но дама жестока к мольбе моей

И дамы на свете нет холодней,

И сердце, которому все больней,

В смерти найдет покой…»,

как Пьеррон де Ла Рю вступил с первым куплетом по правилам канона. Потом в канон влился голос Компера, за ним Марбриануса. Каждый в свой черед поднимался, входил в азарт и своим чистым или сипловатым голосом создавал завихрения вокруг моего светлого тембра. Я и моя песня, подобно драгоценному камню, оказались заключены в оправу из близких, но все же неуловимо отличающихся друг от друга гармоний.

Последним в канон вступил Жоскен. Движением руки он задержал мою песню и, начав басом, стал варьировать ее по своему усмотрению. По знаку его указательного пальца я подхватил только что созданную им вариацию в обращенном виде и полной грудью. Семеро его друзей, завороженные гипнозом канона, вновь присоединили свои голоса, и каждый украшал его своей импровизацией.

Эта песенка, в которой влюбленный приходит в отчаяние от холодности своей прекрасной дамы, превратилась в головокружительную конструкцию, стержень которой то растворялся в ее усложненной архитектуре, то вновь вырастал, выстраиваемый басом Жоскена, а потом величественно сверкал и искрился тенорами Пьеррона и Марбриануса.

Жоскен вынул кристалл из своей шкатулки. Убедившись, что солнце падает в сад отвесно, он положил его точно в центре медного подноса. В тот же миг из кристалла брызнул радужный спектр и смешался с водой фонтана. Краски спектра переливались подобно витражу, пронзенному лучом света. Был ли это эффект благородной магии, в основе которой лежало искусно приложенное знание оптики, не знаю…., только Эделина, молитвенно сложив руки, бросилась на колени перед волшебным камнем.

Соседи, знакомые с обычаями дома, издали прислушивались к тому, что в нем происходило. Постепенно весь Конде, покинув свои мастерские, конюшни, кухни, уселся в баркасы, в шлюпки или на паромы и принялся грести в сторону нашего жилища. Теперь многоголосье, доведенное до полной силы звучания всей мощью девяти наших грудных клеток, неслось над Шельдой, вспученной щедрым весенним паводком. Но еще быстрее, чем ее воды, распространялся слух о том, что происходит при свете дня на острове господина Жоскена. Множество лодок с людьми окружило сад.

Лежащий на меди кристалл отбрасывал тысячи лучей и был подобен оси, вокруг которой кружил канон нашего рондо. Когда мелодия, воодушевленная благоговением, которое она вызывала в толпе при каждом усиленном ее повторении, наполнялась другими словами, люди начинали креститься и становиться на колени.

Жоскен подводил нас к латинскому Credo. Едва солнце достигло зенита и луч, отраженный камнем, осветил все наши девять лиц, мы грянули Символ Веры, вспыхивая трижды тремя голосами в пламени Параклита[23]:

«Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem : qui ex Patre Filioque procedit[24]»

По волшебству музыки – или небесного огня? – мирская песня стала основанием для ослепительной мессы, освященной лазурью небес, не запятнанных ни единым облачком. Даже птицы смолкли. Когда это светское Credo отзвучало, пронесся гул одобрения, и лишь его эхо отразила высокая вода разлившейся реки. Да, это был поистине странный полдень, священный и, вместе с тем, почти еретический, когда мы сымпровизировали этот канон на девять голосов, соединенных вокруг светоносного камня.

Увы, очень скоро во все пределы разнесся слух о чудодействе Жоскена и маленького Николаса, обладателя золотого голоса. А чего же еще мой учитель, воодушевленный праздником в честь своего ars perfecta, мог ожидать? Что такой день останется в тайне, без последствий? Бедняга, как же он был наивен, мой приемный отец!

Николь в бешенстве сплевывает на палубу и продолжает свое повествование. Галерники, не отрываясь, смотрят ему в рот. Содимо в том числе.

– В последовавшие за тем недели разнообразные посланцы сменяли друг друга у наших дверей. Всегда с одной и той же просьбой – принять приглашение для замечательного мальчика спеть то на освящении церкви в Генте, то на празднике Успения Богоматери в храме Гроба Господня в Брюгге, а то еще и на вечерне для монахинь Ипрского монастыря. Но всякий раз Жоскен отклонял приглашение, ссылаясь на насморк и простуду у своего вундеркинда. Эти оправдания плохо вязались с серединой лета. До глубокой осени мой дорогой учитель продолжал раскаиваться в том, что позволил себе выставить меня напоказ. Однако, сколько бы он ни отказывался от приглашений всевозможных каноников и епископов из дальних мест, это неминуемо должно было закончиться тем, что в Конде-на-Шельде заявится посланец, которого он более всего опасался. В начале декабря он прибыл верхом на лошади, покрытой алой попоной, с подвешенной к недоуздку эмблемой Золотого руна – прославленного рыцарского ордена великих герцогов Бургундских.

Такому посланцу не отказывают. Он привез письмо весьма любезного, но категорического содержания, от Вильгельма де Круй, опекуна и воспитателя юного Карла Люксембургского, с приглашением для господина Жоскена и его питомца на торжества, предстоящие в Брюсселе, по случаю празднования совершеннолетия и освобождения из-под опеки названного Карла. Это достопримечательное событие будет ознаменовано большими приемами, банкетами и дивертисментами, чтобы самым достойным образом отпраздновать вступление во владение своими землями наследного принца, сына Филиппа Красивого и Хуаны Безумной, внука императора Максимилиана Габсбургского и Марии Бургундской, то есть потомка по прямой линии самого Карла Смелого.

«Ваше искусство, господин Жосс, там будет оценено по достоинству! – многозначительным тоном произнес посланец, вручая Жоскену крупный как орех бриллиант, – как и плоды ваших трудов, о которых идет добрая слава», – добавил он, внимательно посмотрев на меня.

Я был на седьмом небе от счастья, а Жоскен в отчаянии. Он проклинал бриллиант вместе со всеми своими кристаллами. Эделина тоже ходила с кислой миной. Я совершенно не понимал, почему столь необыкновенное предложение повергло их в такое уныние. У меня было впечатление, будто они дежурят возле покойника. Увы! если бы я знал, я расстроился бы не меньше их и постарался бы как можно скорее сбежать.

Мы отправились в Брюссель накануне 4 января 1515 года. Никогда ранее моим глазам деревенского мальчишки, подобранного в канаве, а потом запертого в теплой клетке ученичества и окруженного заботой и вниманием, не доводилось видеть шумный город, охваченный веселой суетой приготовлений к встрече своего принца. Повсюду устраивались балаганные подмостки и возводились триумфальные арки для торжественного прохода Карла и его кортежа. Мы прибыли на рассвете и въехали в городские ворота одновременно с полными возами зеленых веток, которые предназначались для украшения улиц и резных балконов на фасадах дворцов. В их окнах в ожидании зрелища, словно жемчужины в оправе, уже красовались нарядные дамы. Здесь и там разыгрывались сценки – то из мистерий на тему Страстей Господних, то из античных мифов.

Вы знаете, наверное, что наш нынешний император, как и все герцоги Бургундские, его предки, со времен Филиппа Доброго находятся под двойным покровительством – Гедеона[25] и Ясона, чьи судьбы отмечены печатью Золотого руна. Поэтому множество сценок, как из Писания, так и из древности, представляли деяния и подвиги этих героев. Тут был Гедеон у фисташкового дерева Офры, собирающий посланную Богом живительную росу; там – свадьба Ясона с царевной Медеей; чуть дальше – жертвоприношение божественного агнца для умилостивления ангела Господня; и еще битва Ясона со змеем на острове колхов. Корабль аргонавтов занимал целую площадь. По соседству гильдия кожевников разместила амфитеатром двенадцать колен Израилевых. Яркими красками расписывали портал церкви святой Гудулы, подкрашивали статуи святых на перекрестках и вывески лавок и мастерских. А под подмостки закатывались огромные пивные бочки с краниками, чтобы бесплатно поить народ Фландрии и Брабанта, пока он не наполнит пивом свои животы – известно, что пристрастие к этому напитку у моих земляков превышает возможности их желудков. Королевская щедрость!

По прибытии к воротам Куденбергского герцогского дворца Жоскен был встречен раздатчиком хлеба их высочеств. Он быстро провел нас через парк, в котором резвились лани, кролики, павлины и фазаны. В центре парка стояло сооружение, ощетинившееся гаргульями, свинцовыми флажками и таким количеством фантастических флюгеров, что мне показалось, будто на крышу взгромоздили целый птичник. Из окон было вывешено множество драпировок и ковров, которые почти скрывали от глаз каменные стены.

На стрельчатых сводах зала пламенели хоругви бесчисленных территорий и городов, принадлежащих герцогам Бургундским, графам Фландрским, Брабантским и Геннегауским. Под ними разворачивалось действо, в котором участвовали благоговейно почтительные или напыщенные кравчие, стольники и шталмейстеры, конюшие, пажи, копьеносцы, капитаны и придворные лучники. Сменяли друг друга ткани, розовый шелк красотою спорил с лазоревым бархатом, а куний мех с леопардом; шитые золотом и серебром прорези для красных камзолов с вышитыми на сотни манер буквами для девизов, нашивок в форме медальона и головных уборов; а также колпаки, береты и дурацкие круглые шапки по тогдашней моде.

Каждый репетировал свою роль на предстоящем торжественном приеме посреди безмолвной пантомимы, где манекены высокородных персон, уехавших в этот час на охоту, были бережно расставлены со строжайшим соблюдением этикета. Подстриженный в скобку человек в кольчуге поверх черной фуфайки, расшитой драконами, и с надетой на шею цепью с орденом Золотого Руна пристальным и жестким взглядом наблюдал за тем, как слуги ставили и уносили приборы, останавливались и передвигались, как по струнке, от сервировочного стола, широкого как алтарь и заставленного кубками из позолоченного серебра, к обеденным столам. Перед этой выставленной напоказ роскошью располагался высокий помост для герцогской семьи, а над ним, наподобие усыпанного звездами неба, навес из серебристого полотна с вытканными на нем единорогами.

Орлиный взгляд принадлежал обер-камергеру Вильгельму де Круй. «Самый могущественный человек в этом мире после высокородной дамы Маргариты и ее племянника Карла», прошептал мне Жоскен. Обер-камергер поманил нас пальцем, чтобы мы приблизились. Учитель взял меня за руку и подвел к этому важному господину, предварительно шепотом дав совет: « Опусти глаза и никогда не смотри в лицо тем, у кого большая власть. Здесь чаще раздают удары, чем милости».

«Маэстро Жосс, приятно, наконец, видеть вас! Вы ответили на приглашение их милостей. Они этому очень рады. Так вот он, этот мальчуган, о котором говорил нам Пьеррон де Ла Рю? Велите ему поворотиться, чтобы я мог разглядеть его со всех сторон… Превосходно! Он будет великолепно смотреться в пироге на десерт. Быстро отведите его на кухню и поручите заботам мэтра Жана ле Вассера, пирожника. Вы уже виделись с Лемэром?»

Неожиданно пантомима застыла. Выставив вперед правую ногу, де Круй согнулся в глубочайшем поклоне, который тотчас повторили все, находившиеся в зале. Вошел какой-то подросток с четырьмя борзыми на своре, по-видимому, только что из леса. Его лицо невозможно забыть, настолько оно поражало, даже отталкивало. Вообразите себе физиономию с башмаком вместо подбородка, причем таким же длинным и острым, как и нос над ним. А между ними крошечный ротик, которому несоразмерно тяжелая челюсть не позволяет закрыться, отчего никак не понять, страдает ли его обладатель хроническим насморком, или он просто дурачок…

– Император! – в один голос кричат галерники, тотчас сообразив, чей портрет нарисовал Гомбер.

И давай его передразнивать: один с глупым видом разевает рот, будто рыба, вытащенная из воды, другой вытягивает вперед подбородок с нарочитой спесью. Все хохочут – настолько узнаваем гротескный профиль, унаследованный Карлом от своих Габсбургских предков. Хотя в дальнейшем он и постарался упрятать свой подбородок в пушистую бороду, однако его юношеский профиль по-прежнему имеет хождение в стране – в виде первых императорских дукатов с его изображением. До сих пор при одном только взгляде на эту монету его разбирает ярость, как и его подданных – хохот. Впрочем, по месту и почет, поскольку чудовищной толщины нос Франциска I и тройной подбородок Генриха VIII тоже не красят их обладателей и нуждаются в смягчающей маскировке под косметическим кольцом растительности.

– Он и вправду ходит по-утиному, наш царственный дурень? – спрашивает Лефевр, заведя назад руку с растопыренными пальцами и проковыляв по палубе с вывернутыми наружу ступнями.

– Да, хотя очень следит за своей походкой на публике и всячески старается исправлять ее.

– Но я могу вас заверить, что в тот день никто даже не улыбнулся при его появлении. Тем более, что в четырех шагах позади него шествовала его тетка Маргарита Австрийская. Вид этой толстушки с высоким стоячим воротником вовсе не располагал к веселью! Намного приятнее оказалось на кухне, где шутки и пересуды вспыхивали по каждому поводу. Конечно, если эти апартаменты можно назвать кухней! Принц взялся накормить весь свой двор, и для этого пришлось занять целый дворец, стоящий неподалеку от герцогского. В нем насчитывалось шесть залов, и в каждом было по два камина, в которых могли жариться три быка одновременно, что, впрочем, и происходило, когда я туда вошел.

В этот вечер пять сотен приглашенных собирались пировать на приеме, который должен был продлиться далеко за полночь. Главный пирожник Жан ле Вассер оказался толстым весельчаком, весьма бойким на язык. Поскольку меня привел туда Жоскен, фривольные куплеты которого распевала вся кухня, – тогда я еще не знал, что он их автор, – мне было немедленно обеспечено право на дружеское расположение. Я очень скоро узнал, о чем судачат в передней дамы Маргариты, вдовы Филиберта Савойского, по которому она продолжала носить траур, выражавшийся в буйстве темных кружев и горностаевой мантии.

«Похоже, что сегодняшний вечер уже принес ей утешение», – шепнул ле Вассер, ткнув меня под локоть и указав на проходившую вдалеке пышную блондинку, также одетую в черное.

«Кто это?»

«Дама Лаодамия, ее наперсница, ее сердечный друг и подушка для горестных слез…»

«Ага, даже две подушки, да еще какие пышные – есть на чем упиваться своей печалью, не забывая снимать нагар со свечи!», – прошептал мне на ухо поваренок, поглаживая воображаемые груди.

«И все это на глазах у своего беспокойного зелененького любовника!»

Я ни черта не понимал. Мне объяснили, что имеется в виду ее обожаемый попугай, воспетый в стихах поэтом Лемэром Бельгийским.

«Ну, конечно, сколько бы они ни напускали на себя строгости и аскетизма, они вовсе не скучают, наши господа! Все это только видимость, а на уме у них одно распутство… вот как с тобой!»

Я еще больше сконфузился и совсем притих. Вассер забеспокоился:

«Как? Разве маэстро Жоскен не сказал, в каком виде тебя подадут на стол, мой миленький?»

Я был так наивен, что подумал, будто они собираются зажарить меня на сковородке или насадить на вертел. Увы, я был не слишком далек от истины!

Сначала меня раздели. Потом выкрасили мне все тело золотой краской, смазали жиром волосы, вплели в них красные ленты и уложили их короной. К моей спине даже привязали крылья, но при этом ничем не прикрыли пах! Жоскен все не приходил, и мою роль объяснил мне Жан. Я должен был, в порядке дивертисмента, сидеть внутри пирога, имевшего вид здоровенной ажурной корки, из каждого отверстия которой торчало по фазану. Опорой для нее служили бычьи бока, а сверху, вместо крышки, были водружены шесть павлинов, нафаршированных и заново оперенных. Два лакея, одетые маврами, должны были откупорить это сооружение, откуда мне и следовало появиться. Когда все это обмазывали яичным белком, подоспел удрученный Жоскен.

«Я понимаю, малыш, это не похоже на простые сельские развлечения на берегах нашей Шельды. Но я обязан повиноваться. Лемэр Бельгийский слишком долго наставлял меня по части десертов и интермедий. Ему требуется миленькое сопрано для поздравительного приветствия Карлу. Ты споешь песню Дюфаи «Добрый день, добрый месяц и год». Ты ее знаешь, это простенькая песенка, но ты из нее сделаешь чудо, figlio mio, …о-ох!»

Зарыдав, он схватил меня в объятия и так долго целовал, что успел измазать свой полукафтан золотой краской. На мои глаза тоже навернулись слезы. Грустные мысли одолевали нас обоих.

«Маэстро Жосс, что вас так мучает? Вы собираетесь меня покинуть?»

«Нет, малыш, нет, не беспокойся! Это пустяки, это просто волнение, оттого, что я вижу тебя при большом дворе, волнение и сожаление…»

Занимаясь моим нарядом, поварята успели запугать меня жуткими историями о мальчиках, которые слишком долго просидели без воздуха, закупоренные в подобных блюдах, а потом их находили там мертвыми. С такими вот опасениями я съежился в сырой темноте этого съедобного жилища, стараясь не помять свои крылья о его губчатые стенки. Вначале я подумал, что задохнусь в нем. Но пирожник предусмотрительно оставил под перьями щели для доступа воздуха. Прошло довольно много времени, прежде чем все сооружение наконец сдвинулось с места, подхваченное стольниками, которых я узнал по колпакам.

Мне навстречу приближался шум празднества. Страха больше не было. Теперь я весь трепетал от желания поскорее исполнить свою роль. Мне удалось просунуть палец в щель и расширить ее, чтобы лучше видеть зал, освещенный пирамидами свечей. В нем было множество людей, и наряды казались еще более роскошными, чем прежде. Когда меня, то есть пирог со мной внутри, поставили перед помостом для великих герцогов, трубы и крумгорны зазвучали с такой мощной силой, что самого Господа Бога вряд ли удалось бы здесь услышать, вздумай он пукнуть.

Мавры обнажили свои сабли и снесли с пирога верхушку. Распрямившись и собравшись с силами, я запел песню Дюфаи:

Богатства, счастья, доброго здоровья,

Беспечной радости и громкой славы

Желаем мы прекрасной даме с принцем

Достойнейшим! И сладкое вино

Пусть льется за успехи их и бодрость !

Карл сидел прямо передо мной, засунув пальцы в соусник. Он едва удостоил меня взглядом, продолжая обгладывать огромный кусок дичи. Глядя на его крошечный рот, недоумеваешь, как в него можно запихать столько мяса. Его свита была целиком погружена в болтовню, интриги и обжорство. Услышав мой голос, дама Маргарита отвлеклась от пиршества. Закончив песню и уже сворачиваясь внутри пирога, я пренебрег запретом Жоскена и попытался поймать ее взгляд.

Она вытерла жирные руки о скатерть, схватила позолоченный кубок и, пристально глядя в мою сторону, жадно отхлебнула вино. Затем эта вдовица склонилась к восседавшей справа от нее даме Лаодамии и бросила ей несколько слов. Наперсница тут же встала из-за стола. Я поспешно отвел взгляд. Пока меня уносили вместе с пирогом, я наблюдал, как она идет к Жоскену, в другой конец зала. Он же всячески старался не смотреть в мою сторону. Я сделал что-то скверное? Большой марципановый дельфин из второго дивертисмента скрыл нас друг от друга. Лаодамия вошла в кухню, где я барахтался в тесте и перьях, пытаясь вылезти из пирога. В руках у нее была чаша горячего вина с корицей. Она протянула ее мне с грациозным поклоном и своими пухлыми губами проворковала комплимент, который я никогда не забуду:

«Прелестное дитя, из пирога возникшее, моя высокородная госпожа умеет быть благодарной за очаровательные звуки, усладившие слух, в честь ее принца, достигшего расцвета. Прими напиток сей, ее рукою избранный. Для горла твоего он слаще меда. Прими и насладись, мой ангелочек!»

Я не заставил себя долго уговаривать. Мой пересохший рот охотно принял это питье. И я тотчас заснул. На следующее утро я проснулся от мучительной боли, с окровавленным тряпьем между ног. Вот так я и утратил свои детородные органы – через ложь, снадобье и цветистый комплимент!

Глава 3

Над безмятежным морем внезапно гремит пушечный залп. Все напряженно прислушиваются к прокатившемуся по волнам эху. Что это? Сигнал от Святой Германдады? Артиллерия сбившегося с пути турецкого судна? Или французский корабль-шпион, что-то высматривающий в испанских водах?

– Батистьелло, быстро на мачту! Посмотри внимательно, что за цвета на горизонте, – приказывает встревоженный дон Фигероа.

Внимание гребцов постепенно сосредоточивается на капитане, который меряет палубу большими шагами, тяжело переставляя ноги, как если бы на них были не сапоги, а кандалы, между тем как галерники их так и не надели после купанья. Их капитан, однако, не страдает ни подагрой, ни артритом и регулярно, каждые два часа, мочится за борт залихватской струей, выливая в море не меньше полулитра влаги. Чего же тогда он так себя изводит?

Еще один пушечный залп, уже ближе, гремит слева по борту. Лицо Фигероа неожиданно проясняется.

– Приготовить двенадцатидюймовое орудие. Два залпа, один холостой, другой с хорошим зарядом! Чтобы нас услышали! Эй, Батистьелло, что ты видишь с мачты? Какие цвета? Видишь ли ты герб со львом, орлом и тремя коронами на песчаном поле?

– Да, мой капитан, и зеленый щит точно по центру!

– Пресвятая Дева, наконец-то! Это Кортес! Амедео, галерников на весла! Мы ожидаем визита, и пусть наденут кандалы для порядка. На этом судне может оказаться несколько братьев от Святой Германдады.

Сперва на скучной голубизне горизонта вспыхивают три алые мачты. Но еще раньше, чем становятся доступны зрению золотые буквы по борту, весь экипаж «Виолы» уже повторяет имя приближающейся каравеллы, которую с таким нетерпением ожидает Фигероа. Это La Estrella de Cuernavaca («Звезда Куэрнаваки») – корабль прославленного и высокочтимого завоевателя Новой Испании Эрнана Кортеса.

Громогласное Ура-а-а шквалом проносится над палубой. Матросы, лейтенанты, рулевой, старшие и младшие лоцманы, надсмотрщики и кок – все покидают свои посты. Бакенщики, ныряльщики и конопатчики, на которых лежит ответственность за балласт, весла и пробоины, забрасывают все свои дела в надежде приобщиться к «славе империи». Что же до каторжников, то после лихорадочной толкотни и давки сотня пар их глаз, жаждущих увидеть кумира, приникает к сквозным окошечкам для весел.

И тогда «Эстрелла», как бы стараясь всячески обольстить «Виолу», пускает в ход все, что на ее борту может гудеть, звенеть и стучать: крумхорны, тромбоны, флейты, тамбурины. Беспорядочная смесь звяканья и гудения разносится по воде, становясь все громче по мере приближения крутого борта каравеллы. Затем оба корабля, соблюдая безопасную дистанцию, как две благовоспитанные инфанты, которым ширина кринолинов и представления о приличиях не позволяют сжать друг друга в объятиях, прибегают к помощи спущенной на воду шлюпки. В нее при поддержке двух матросов усаживается прославленный Эрнан Кортес, он же маркиз дель Валле д’Оахака. К этому времени ему должно быть года пятьдесят четыре, однако военные испытания и экзотические болезни наградили его, по меньшей мере, еще тремя десятками дополнительных лет.