Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

– Я думаю, что именно Алкаиде предначертано отомстить за его Al Jezeera! Эта песня идеально подходит к нашему плану! Вслушайся в слова…

Гомбер несколько раз повторяет четверостишие, некогда положенное Жоскеном на музыку.

– Я понял! Песня станет кодом! В тысяче весел…покидая лик солнца… приближение заката уходящего дня…

– Гаратафас говорил о зловещих островах. Их три, в середине Туманный. Его название не произносится вслух…

– Растолкуй!

– Упрячем его в союз и между болью и трауром. Это будет вполне соответствовать!

– А Базилуццо? Как замаскировать это название?

– Это любимая песня императора, или короля – по-гречески basileus! Стало быть, ключом к нашему коду будет песня басилевса!

Николь вспомнил одну историю, случившуюся как-то при бургундском дворе. Художник-миниатюрист Петрюс Аламир некогда смог очень ловко обмануть чиновников юного Генриха VIII. Под прикрытием заказа музыкальных манускриптов, ради которого надо было отправиться в Лондон, Петрюс шпионил в пользу своих фламандских господ. Довольно нескоро заметили, что Аламир переправляет в Брюгге ценнейшую информацию, внося ее, посредством кодирования, в песни, предназначенные для Маргариты Австрийской. С помощью пародирующей мессу песенки Скольких уносит ветер, лютневой нотной таблицы и шифра, вырезанного внутри флейты, Петрюс Ван ден Хоув, он же Петрюс Аламир – это было его кодовое имя – доставлял фламандцам все сведения о флоте, армиях, счетах и тайных происках Генриха VIII.

– Обнаруженный, он спас свою голову только потому, что догадался спрятаться в бочке, которую погрузили в трюм корабля, приписанного к Антверпену!

– Неплохо. Но если Туманный мы можем зашифровать в песне, как ты поступишь с картой? Она все-таки нужна. Ты же сказал, что солнце меняет свое положение. Следовало бы закодировать постоянное положение трех островков. Теперь моя очередь предложить идею! Ты сохранил эту карту с Эолийскими островами?

– Нет. О, как я недальновиден! Но все очертания я очень хорошо запомнил.

– Сможешь мне их нарисовать, здесь, на досках? – спрашивает Содимо.

– Да.

– Валяй. Довольно будет нескольких черных точек…

Гомбер снова использует огарок свечи. Запачканный сажей фитиль вычерчивает на досках группу островов и островков, какими Гомбер увидел их на карте.

– Превосходно! Ты уверен в точности рисунка?

– Да, но что ты предлагаешь? Я пока не уловил.

– Смотри! Ты знаешь, что такое нотный стан?

– Да уж, наверное!

– Так вот, расположение волокон на этих досках напоминает нотный стан. Поскольку он состоит из линий, на которых и между которыми рисуются ноты и ферматы, обозначающие звуки и их высоту, мы можем перенести местоположение Туманного в нотную запись песни.

– Ты прав! Эти острова похожи на линейки с нотами! Они даже напоминают черновой набросок мелодии.

– Тогда дело за тобой. Преврати Тысячу скорбей в код Туманного!

– Остается одна проблема, Содимо. Как унести этот секрет с собой?

– Вспомни письмо Хасана. Там написано: «решение задачи предоставит кожа Содимо». Мои татуировки! Конечно, следует использовать кожу как холст! Моя уже вся расписана, я могу нарисовать на твоей…

– Это было бы сложно, у меня кожа слишком рыхлая. Давай лучше разрисуем Гаратафаса.

– Почему же именно его?

– Вытатуировать на нем этот секрет означает предоставить ему надежный пропуск, когда он будет с нами на той стороне. Это сделает его там необходимым, даже если на него будут косо смотреть, слыша его чужеземный акцент. Таким образом, мы останемся вместе, как на этом настаивал Хасан.

– Ты забываешь, что теперь он очень близок к райя и туркам…

– Да не забываю я! Его с минуты на минуту могут уличить в шпионаже. Несмотря на все предосторожности, ему грозит большая опасность со стороны Алкаиды, а я не хочу его потерять.

– Что же делать? Татуировка требует много времени и должна быть нанесена аккуратно. Я в этом кое-что понимаю.

– Мы скоро будем в Марселе. В городе нам легче будет укрыться от подозрительных взглядов.

– И смыться!

– Не так скоро, Содимо. Куда нам идти? Кому ты хочешь передать секрет Туманного? Французам? Они в союзе с турками.

– Тогда нам следует дойти до императора.

– А для этого добраться до Италии или Испании. От Марселя не так уж далеко до имперских земель. Ницца относится к Савойе, а та в союзе с Карлом V. Подождем более благоприятного момента.

Это ожидание отнимает у них шесть месяцев, потому что после Марселя все оборачивается не так, как им хотелось бы. Флотилия, разумеется, прибывает, и ее ожидает торжественная встреча. От замка Иф до самого горизонта выстроились, как почетный караул, двадцать шесть королевских галер. С башни Сен-Жан ее приветствует щедрая канонада. Звонят все многочисленные колокола аббатства Сен-Виктор, древние своды которого не могли и помыслить, что когда-либо увидят под собой хотя бы одну феску. Но Николь, Гаратафас и Содимо сходят на французскую землю один единственный раз – в составе ослепительной и несколько беспокойной свиты Барбароссы, которому надо было встретиться с посланцами короля и получить его распоряжения. Этого зрелища марсельцам оказалось достаточно, чтобы немедленно засыпать петициями герцога Энгиенского и барона де Гриньяна с требованием не допустить пребывания людей Турка на суше. Они высоко оценили достоинства жеребцов и конских доспехов, верблюдов и пантер, обезьян и павлинов, чая, абрикосов, лимонов, пряных кореньев и всех этих редких растений, присланных Сулейманом, но пусть каждый остается на своем месте, и тогда все овцы будут целы. Тем более, что флотилия должна еще задержаться здесь на какое-то время, поскольку Франциск пока не принял никакого тактического решения.

Приходится ждать. Для марсельцев стоящие на рейде до середины лета тридцать тысяч магометан остаются такой же угрозой, какой они предназначены быть для испанцев. По пять раз на день Божья Матерь вынуждена слушать монотонный речитатив муэдзинов, доносящийся со стороны ее родного моря, в которое рыбаки больше не осмеливаются выходить на ловлю сардин. Дева Мария пока не имеет привычки делить с кем бы то ни было свое молитвенное пространство.

Приступы гнева Барбароссы множатся на «Реале» быстрее, чем блохи. Он не может принять самостоятельного решения вернуться в Алжир, поскольку обязан подчиняться приказам своего повелителя Сулеймана, а тот сегодня союзник французов. Что касается Николь и Содимо, то они вообще не намерены оставаться собственностью Турка. Сердце каждого из них уже перешло на эту сторону Средиземного моря. Пользуясь общей неразберихой, они сговариваются с Гаратафасом о свидании на суше. В одну из июньских ночей они решаются доплыть в темноте до прибрежных скал. Но какая-то слишком темпераментная прачка, приняв этих запыхавшихся пловцов за то, чем они не являются, сзывает кумушек, и все вместе они ударами вальков прогоняют чужаков обратно в воду.

От доньи Марии никакой помощи ждать не приходится. Несмотря на свою устойчивую любовь к мадригалам, она уже успела пропеть chahada и взять себе имя Мир-эль-Ам, тем самым доведя до предела молчаливую ревность Зобейды.

Один лишь капитан Полен, этот челночный снабженец турецкой армады, постоянно находится одной ногой во Франции, другой у неверных. Чем жарче становится лето, тем больше он опасается подниматься на борт «Реала», где Барбаросса мечет громы и молнии, выдирает волосы из своей бороды и замышляет сварить француза в кипятке. Адмирал знает, что ему нужно как можно скорее поднять якорь и нестись в атаку на императора – к его испанским берегам, – но распоряжения из Фонтенбло, которые приносит Полен, понуждают его к неподвижности.

– Выиграть время. Выждать. Мой дорогой Барбаросса, знать, что вы находитесь здесь уже само по себе невыносимо для испанцев! Это и есть правильная тактика.

– Если так тянуть дальше, они просто свалятся нам на голову! Мы здесь для них превращаемся в легкую добычу! Неужто вы, французы, настолько тупы, что этого не понимаете? Уж не знаю, что вы любите больше – саблю или ее ножны!

В первых числах августа приходит, наконец, приказ атаковать Ниццу. Освобожденные паруса полощутся на ветру. Даже потеющая за работой каторжная команда гребцов радуется разминке. Все, что угодно, только бы не жариться у берегов Марселя.

Достигнув широты Вильфранша, Алкаида загорается желанием кокнуть над Ниццей несколько яиц, но и здесь опять не обходится без вмешательства капитана Полена. Он заявляет, что у него есть приказ о проведении классического боя, без скандальных смертоубийств. И в особенности, без этих доходящих до крайности грабежей!

– Нет, только не это! Моим людям необходимо размяться и разжиться добычей.

– Король против этого. Вам будут возмещены все расходы за эту кампанию, и, наконец, казна у нас общая. И потом, жители Ниццы все-таки христиане!

– Так и что? Разве мы пришли воевать со скорпенами?

– Нет, конечно! Но, видите ли, здесь не нужны ваши кровавые сумасбродства. Это могло бы не понравиться Папе, а у нас с ним добрососедские отношения.

– Но мне хотя бы позволительно дать пушечный залп? Или ваш митроносец хочет, чтобы я зарядил мои бомбарды мимозой?

Недремлющая Организация Ответственнейших Наблюдателей предусмотрительно располагает Гаратафаса рядом с капитаном Поленом именно в тот момент, когда он покидает Алкаиду и возвращается на «Реал». Доведенный до бешенства, хромоногий наемник тотчас приводит в действие свою артиллерию, которая бьет по черепице города и ее пешеходам. Не остаются в стороне и французские галеры герцога Энгиенского и тоже нацеливают на Ниццу свои огненные пасти. Французы и турки атакуют, по преимуществу, крепость де ла Рокка, в которой нашли убежище люди Карла III Савойского, союзника императора.

Однако эта цитадель построена в углублении и со всех сторон окружена скалами. Ядра, не долетая до ее зубцов и бойниц, ударяются о неприступные каменные препятствия, отскакивают от них и, бесполезные, падают в море. Французы и турки, к своему обоюдному ужасу, обнаруживают, что их пороховницы пусты. И тогда Алкаида, вне себя от ярости, решается выложить козырного туза. Он кладет яйцо на баллисту. Установленная без тщательного расчета, бомба взлетает вертикально вверх и возвращается на галеру, с которой была запущена.

Извергнутый морем водяной столп немыслимой высоты возносит непосредственно в рай к Аллаху самого наемника, его драгоценные боеприпасы, два миллиона креветок, одну тысячу красных медуз, девяносто восемь осьминогов и четыре галеры. Сотрясший атмосферу грохот оказывается настолько мощным, что, оттолкнувшись рикошетом от небесного свода, он опрокидывается на Азию и вызывает на Памире сход лавин. По распоряжению ООН они погребают под собой того самого китайца, который изобрел это кошмарное оружие и как раз возвращался к себе домой, в состоянии полного блаженства таща на горбе своей верблюдицы мешок с алжирским золотом, награбленным в Суклане.

Толки об этой грандиозной катастрофе доходят и до императора Карла. Андреа Дориа, который до этого шел по пятам за Барбароссой, осторожно сбавляя скорость после Канн, понимает, что теперь он просто обязан дать морской бой, и как можно скорее. Однако, застигнутый сильным ураганом, он теряет четыре галеры и отказывается увеличивать скорость.

Удрученный гибелью Алкаиды, Хайраддин удаляется на Антибы. Теперь уже капитан Полен старается его убедить, что пора отправить ко дну флотилию Дориа, так кстати ослабленную. Но эти двое, знающие море с малых лет, – семидесятисемилетний Андреа и семидесятидвухлетний Барбаросса – давно научились уважать друг друга, и между ними существует взаимопонимание, намного большее, чем могли бы себе вообразить властители, у которых они на содержании. Сулейман, сидя в Константинополе, на расстоянии учуял некую изворотливость в поведении этих бестий.

Хмурят свои густые брови Рустам Паша и Мустафа Шелибар. Имперские эмиссары, со своей стороны, изводят Дориа требованиями начать атаку. Когда еще представится такой удобный случай? Он отлынивает, под предлогом нехватки материалов для ремонта своих галер. Если бы только знали соглядатаи императора и санджаки султана, что Хайраддин снимает оснастку с двух своих галер, чтобы одолжить Дориа свои паруса и мачты!…

Паша морей, постоянно лукавя с капитаном Поленом и уклоняясь от каких-либо прямых ответов, продолжает щедро его угощать. Не торопясь, он переоснащает свою флотилию, в надежде отогнать генуэзца подальше. Обжёгшись на проволочках Франциска I, устав от этой французской кампании без удали и отваги, он забавляется тем, в особенности, что без конца отменяет только что отданные приказы, оправдываясь то внезапно налетевшим сирокко, то, на другой день, какими-то признаками на море – заметными ему одному и никому из других наемников – которые требуют осторожности и, главным образом, стояния на месте. Андреа Дориа, получив нагоняй от Карла III Савойского, явившегося собственной персоной, тянет с выплатой жалованья, хотя это не более, чем секрет полишинеля: всем командам, вплоть до гребцов, известно, что «как от этого корсара, так и от другого ничего не получишь, кроме бочек с водой».

К началу октября османский флот, уставший от бездействия и никак не употребленный, однако продолжающий зависеть от договора, приглашается на зимние квартиры в Тулон. Друзья Хасана приходят в восторг. Может быть, эти вечные склоки между корсарами положат когда-нибудь конец их затянувшимся берберийским приключениям? За шесть протекших месяцев певчий и гравер сумели довести до совершенства свой криптографический метод. Даже если новая партия страшного оружия Алкаиды еще не готова к использованию, поднявшийся вокруг него шум и, следовательно, тайна Туманного острова должны на вес золота цениться в окружении императора. Остается только запечатлеть эту тайну на коже Гаратафаса.

Город Тулон, раскинувшийся у подножия гор Фарон и Кудон, на удивление молчалив – его покинули женщины и дети. Одни лишь мужчины выходят навстречу двадцати девяти тысячам пятистам сорока трем туркам эскадры, приставшей к берегу.

Как бы там ни было, но всё как-то устраивается. Каждый месяц Франциск I выплачивает Барбароссе тридцать тысяч дукатов. Эти деньги, взимаемые специальным налогом, оседают в карманах жителей, сдающих жильё в наем, продавцов домашней птицы и вина, гитан и гитонов[100]. Санджаки, старшие офицеры (аги), наемники райя, Шархан и его янычары устраиваются вместе со свитой Хайраддина в мыловарне Порталета. Гарему – для соблюдения приличий – придется провести зиму на «Реале». С пашой остаются только Мир-эль-Ам и Зобейда. Их непрестанные ссоры скрашивают ему старость.

Николь и Содимо отыскивают для себя погреб, куда к ним каждый вечер, или почти каждый, наведывается Гаратафас. Он охотно соглашается на татуировку, идя навстречу желаниям Николь. На пять линеек, прочерченных поперек его спины, Содимо насаживает, употребив искусство женщин племени Куку, пятьдесят нот Тысячи скорбей, необходимых для того, чтобы слова песни вместили в себя весь тайный смысл записи. Нот больше, чем островов, но семь из них, обозначающие острова, это половины, а Туманный, спрятанный в союз и в выражении боль и траур, вытатуирован в виде ярко-красной ферматы.

Они торопятся – их нетерпение возрастает. За Тулоном тянутся кустарники и лесные заросли, достаточно густые, чтобы в них можно было незаметно скрыться. С тех пор, как они ступили на землю Прованса, ни водное пространство, ни каторга больше не препятствуют их побегу в добрую старую Европу. Они без труда отыщут ставку императора.

Февраль 1544 года. Татуировка, наконец, закончена. Они запасаются прочной обувью для долгой дороги, набивают свои котомки орехами, сушеными фигами, хлебом и вяленым мясом. Но внезапно Зобейда, вконец обезумевшая от ревности, едва не срывает тщательно продуманный ими план тайного исчезновения.

Уязвленная ссылкой в прихожую Мир-эль-Ам, где она вынуждена спать на сквозняке, подхватившая насморк, пренебрегаемая Хайраддином уже в течение многих недель, эта идиотка, вновь обретшая дар речи, не находит ничего лучшего для своей мести, чем раскрыть тайну незаконного появления на свет Догана. После этого неблагоразумного признания несчастному бастарду вместе с его матерью остается жить не больше часа. Обоих сажают на кол – тут же, перед мыловарней. Одновременно Шархан с одним из янычаров рыщет по следам Гаратафаса, чтобы сделать из него, как минимум, евнуха.

Преследование продолжается уже за пределами Тулона, в его окрестностях. Николь и Содимо изо всех сил карабкаются по крутым склонам горы Фарон. Гаратафас, успевший прихватить свои искусные стрелы, без промаха укладывает агабаши вместе с его помощником. Трупы остаются на высоте Конила, возле Боссе. Трое провансальцев, наблюдавших за происходящим из глубины оливковой рощи, быстро снимают с убитых все ценное.

Эта история вызывает много шуму. Мародеров довольно быстро находят. Городские власти отправляют их поостыть в королевскую башню – до тех пор, пока не уйдут турки, что ожидается довольно скоро. Их арест чудесным образом отвлекает внимание от побега троих заговорщиков.

Хайраддин незамедлительно отправляет одного из райя к Хасану, чтобы все-таки выяснить правду.

– Я слишком поспешно осудил на смерть Зобейду и Догана. Теперь меня мучает раскаяние! Ах, мой ученый сын, почему тебя не было рядом со мной? Ты бы мне все растолковал! Ты все еще кашляешь, мой малыш?

Несколько недель спустя, возвращается Сала Рей с ужасной новостью. Хасан погиб при Тлемсене, вместе с Мохаммедом эль-Джудио. По слухам, конец бейлербея был не просто героическим – он был достоин подражания.

Онемевший Барбаросса слушает, как капитан Полен сообщает ему еще одну новость, которая в другое время порадовала бы старого корсара. Не нуждаясь больше в его услугах, Франциск I посылает ему вознаграждение в сумме восьмисот тысяч золотых дукатов. Почувствовав внезапную боль в сердце, три дня и три ночи без сна, Хайраддин наблюдает, как тридцать четыре человека складывают это несметное богатство, упакованное в восемьсот красно-белых суконных мешков, перед трупами Зобейды и Догана.

– Поистине, никто, от короля до корсара, ничего не обретает, кроме крови и скорби, – произносит в заключение капитан Полен, прежде чем незаметно исчезнуть.

Глава 14

Добравшись до вершины холма, что возвышается над колокольнями Регенсбурга, над лесами, кишащими дичью, и над могучим Дунаем, двое измученных бродяг усаживаются, наконец, отдохнуть. Подошвы на их сапогах почти полностью стерлись, их ноги, твердые как железо, сведены судорогой, а их кожа, из-за непрерывного трения о жесткую власяницу, напоминает корку, оставшуюся от множества подсохших фурункулов. Две эти неподвижные фигуры в задубевших от пропитавшей их пыли и грязи плащах можно издали принять за старые скалы. Это не паломники и не лесные разбойники, это Николь и Гаратафас – усталые путники, которые уже в течение двух с лишним лет не прекращают кружить по дорогам Европы в погоне за императором.

Когда они вместе с Содимо бежали из Тулона, радость переполняла их сердца и ветер гудел у них под ногами. Они бодро шагали, приветствуя этот старый континент и не сомневаясь, что очень скоро предстанут перед императором, чтобы показать ему Тысячу скорбей. Взамен они, разумеется, получат прекрасное вознаграждение или – в самом крайнем случае – хотя бы прощение якобы совершенных ими преступлений. Особенно Николь, после того как ему удалось покорить даже короля Алжира, теперь сгорает от нетерпения вернуть себе законное место и восстановить свое доброе имя, так подло очерненное.

Но повелитель мира носится по своей земле со скоростью лошадей, отпущенных на вольные просторы.

Покинув Прованс, они хотели было добраться до итальянских доминионов, чтобы оттуда морем переправиться на испанский берег. Но им не повезло. Встревоженная стража преградила алебардами путь на территорию Генуи – бродяги без денег и пропусков не вызывали ее доверия. И все же им удалось выяснить, что Карл V покинул Испанию и отправился на север. Франциск I открывал там новый фронт. Но каким способом выбраться отсюда и добраться туда?

Миланское герцогство не подпустило их близко, и Савойское герцогство им отказало. Взяв направление на перевал Мон-Сени, они вернулись в долину Чизмона, плутая вдоль горных потоков и пропастей, поднимаясь к пастбищам, огибая горные кручи, в надежде отыскать переход.

В глубине прибрежных Альп путники вышли, наконец, на пастушескую тропу перевала Сен-Мартен, где они сто раз подвергались риску переломать себе ноги. Ближе к востоку, двигаясь вдоль обрыва над рекой Деволи, на одном из его склонов они наткнулись на вальденсов – мирных евангелистов, у которых провансальские власти конфисковали землю, обвинив их в ереси.

Пока они, в течение нескольких дней, делили хлеб с этими поносителями чистилища, им открылась главная болезнь века. Трое бывших галерников не впервые встречали так называемых еретиков – таких же горемык, как они сами, чьей единственной виной было желание верить по-своему! Еретиками считались Дамиан Лефевр, Мигель Родригес, Самуил Вивес, которых поглотили алжирские воды, и множество других осужденных, брошенных на галеры. После нескольких лет, проведенных на африканском берегу, им было особенно заметно, как повсюду разгорается религиозный пожар и множатся инквизиторы. Расставшись с вальденсами, которые сворачивали к Женеве, трое друзей пошли по другим тропинкам, проложенным погонщиками мулов. Они ночевали в овчарнях, затерянных у подножия Веркора, и, наконец, вышли к Роне и добрались до Лиона. Но город банкиров закрыл перед ними двери. Ни у кого не вызывало доверия это странное трио – один весь в татуировке, другой невообразимо тучный, третий со странным акцентом. Им даже не позволили спеть, чтобы заработать несколько монеток. Если они хотели, чтобы их выслушал император, им ничего не оставалось, кроме как следовать за полчищами гельветских рейтаров, которые на своем пути разоряли Брессу, Бюже и Домбы – прежние владения коннетабля Бурбона, отчужденные в пользу Луизы Савойской. Толпы этих поджигателей направлялись к северо-востоку королевства, где французский король в очередной раз намеревался сразиться со своим соперником императором.

Путники двигались зигзагами, потому что опасались задавать прямые вопросы. Они оказались в тисках между своей вынужденной сдержанностью на чужой земле –был риск, что их примут за вражеских агентов – и страхом перед ландскнехтами, от которых особенно шарахался Содимо, безумно боявшийся снова угодить к ним в лапы. Поэтому, непрестанно попадая из чумного огня в полымя ненависти, они никак не могли выйти к линии реального фронта войны. Сердца их горестно сжимались, они подолгу не могли справиться с глубокой печалью при виде множества полусожженных деревень, горделивых дворцов в руинах, плодородных земель, оскверненных оборонительными укреплениями. Гравер и Гаратафас, глядя на все это, даже пожалели о жесткой турецкой дисциплине.

Там, по крайней мере, грабеж разрешается только как награда после битвы. Турки не допускают, чтобы это происходило по всей стране, даже если это страна враждебная. Противники встречаются на поле битвы и дерутся по установленным правилам. Первый же янычар, который выйдет из строя, чтобы сорвать колос пшеницы, тотчас же будет предан смерти от руки своего агабаши. По этой причине балканские крестьяне, веками принужденные выбирать между войнами с христианскими воеводами или с османами, охотнее голосуют за полумесяц, чем за крест. Но в Европе солдатам, плохо оплачиваемым их нанимателями, ничего не остается, как жить за счет грабежа и разбоя, даже в собственной стране.

Опасаясь неожиданно на них наткнуться, а также не рассчитывая на лошадей или мулов, ставших редкостью, трое путешественников больше доверяли опушкам леса и лужайкам, чем дорогам и тропинкам, разве что иногда им удавалось стащить лодку и спуститься на воду. Помимо страха за собственную жизнь, они постоянно страдали еще и от голода, вынуждавшего их красть у тех, кто и сам был очень беден. Но таков закон дикой природы. От недостатка свежей пищи у них стали выпадать зубы и сыпаться волосы. Наиболее уязвимым в этих условиях оказался Содимо. Резкими порывами холодного ветра ему продуло легкие, и очень скоро он начал кашлять кровью.

Однако, несмотря на истощение, они не останавливались, их толкала вперед надежда пересечь линию военных действий и передать свою песню с тысячью секретами. Они не сомневались, что одолеют войну, потому что тот, кто отыщет фабрику яиц Алкаиды, будет держать мир в своих руках. И, наконец, они приблизились к границе Шампани.

Увы, они были не в курсе последних достижений в искусстве взаимного надувательства, в котором состязались между собой император и всехристианнейший король. Они слишком рано покинули Тулон и ничего не знали об отставке Барбароссы, но слишком поздно вышли к Эперне, где уже побежденный Франциск I был вынужден принять условия …надцатого мирного договора, положившего конец его союзу с Сулейманом. Известие о договоре в Крепи, подписанном в середине сентября 1544 года и радостно встреченном христианскими народами, им, напротив, не принесло ничего, кроме горечи.

Зима настала рано и вцепилась в них всеми своими полярными когтями. Она обернулась для них бедствием не менее страшным, чем для населения Европы орды праздношатающихся солдат, от страха перед которыми люди покидали свои дома. Содимо стал первой жертвой этого свирепого климата. Дыхание гравера сделалось прерывистым и частым, на губах выступала кровь, ноги онемели, поэтому он мог передвигаться, только повиснув на плечах своих спутников. Добравшись до какой-то развилки в незнакомых горах, они уселись, измученные и дрожащие от холода, под крестом, на котором не было распятого Христа – его разбили во время военных действий. Николь и Гаратафас на минуту подняли глаза к каменному столбу с перекладиной, где оставались только латинские литеры INRI[101] и две ступни внизу. Когда они опустили головы, Содимо уже не было в живых.

Глаза их оставались сухими, но они почувствовали, как разверзается пустота вместо человека, который много насмехался над ними, прежде чем заслужить их привязанность и вместе с ними стать наследником отчаянного и отчаявшегося короля-евнуха. Николь и Гаратафас, как могли, расковыряли мерзлую землю, чтобы похоронить его тело на достаточной глубине, недоступной челюстям волков. Неужели судьбою им предначертано было остановиться здесь, под этим изувеченным распятием?

Отсюда Гомбер мог бы пойти на северо-запад и добраться до Фландрии. Он чувствовал себя как в отрочестве, когда могильный холод канавы отнимал у него жизнь. Он взглянул на Гаратафаса. Холодная сырость здешних земель делала турка все более и более мрачным. Гомбер нашел в нем неизменного союзника и верного друга. Что ожидало их в этих опустошенных войной местах – никому не известных чужестранцев, без всякой поддержки, без семьи? На этой развилке каждый из них понял, что он, по крайней мере, не одинок, чем не могли бы похвастаться оставленные по обочинам дороги трупы. С улыбкой, выкованной испытаниями, Гомбер запел свой псалом скорби, который он посвятил Хасану – еще тогда, на «Реале».

– Посередине жизни мы еще в пути…

– Никто пока не смог предать нас горькой смерти, – подхватил Гаратафас.

С севера послышался стук копыт, приближалась кавалькада. Друзья бросились в кусты и затаились там прижавшись друг к другу. Они вспомнили о короле Алжира. Как бы то ни было, но Хасан крепко связал их жизни. Император будет им благодарен за секрет Туманного острова, несмотря даже на заключение нового мира. Впрочем, надолго ли?

И вновь они отправились в путь, ориентируясь исключительно по слухам, но постоянно опаздывая на несколько недель туда, где можно было застать императорский эскорт. Говорят, он в Брюсселе, а на самом деле он уже в Мехелене. Упомянули об Антверпене, когда он уже подъезжал к Бонну, затем отправился в Кёльн, Вормс и Кобленц. Нет, он опять проследовал в Хертогенбос с заездом в Утрехт, где должен был собраться капитул[102] ордена Золотого руна. Уставший, он возвращается через Зютфен, Неймеген и Маастрихт, чтобы вновь посетить свои имперские земли, проехав через Люксембург, Валлерфанген, Саарбрюккен, Шпейер…

Их единственному транспорту – собственным ногам – стоило огромного труда бесконечно выходить на след этого неугомонного властелина мира. Император объезжал свои бескрайние владения, эти крошечные королевства, чьи короны свалились ему на голову в силу феодальных правил наследования. В одном месте ему приходилось воевать, в другом – настаивать на замирении, непрерывно требовалось рассудить одно, запретить другое, погасить, разжечь, отозвать, созвать, пригрозить, согласовать…

Шли месяцы, и чем дальше двое бродяг вслед за своим императором заходили вглубь германских земель, тем чаще попадались им города и селения, подпавшие под влияние одичавшего протестантизма. В высоких поднебесных сферах христианская ветвь ООН приходила в ужас, наблюдая, как множатся и растут всяческие секты. За пятьдесят лет до этого она благосклонно приветствовала этих новых пророков, которые хотели несколько упорядочить ее евангельское послание. Любите друг друга, делитесь между собой, обучайтесь, будьте терпимы… Чтобы заставить людей услышать эту весть, она посылала достаточно знамений в развращенный Рим, позабывший о своем долге – еще до его разграбления, да и в самом его начале! Люди решительно теряли разум. У ООН уже не было желания насылать на них новый потоп, чтобы вычистить эти авгиевы конюшни. Античный герой Геракл, переодетый в доброго гиганта святого Христофора, утратил вкус к этой работе, разве что иногда позировал художникам. Библейская троица переутомилась, а ее создания пользовались этим, предчувствуя наступление эпохи, когда они узурпируют ее трон. Если даже от абсолютной власти над государствами у них делалось головокружение, то безграничное могущество уж тем более ввергнет их в полное безумие.