Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Черт возьми, мой красавец, ты и в самом деле образцовый жеребец, не зря тебя так расхваливала Зобейда! Я бы тоже не отказалась попробовать. Только захочешь ли ты меня?

Фигура освобождается от своего хиджаба, и сраженный минарет падает. Гаратафас узнал старую христианку, которая накануне вечером подавала на стол. Он заворачивается в покрывало, чтобы не выставлять себя на посмешище.

– Чего ты хочешь от меня, старая хрычовка? Что ты здесь делаешь? И кто эта Зобейда, о которой ты говоришь?

– Только не все вопросы сразу, моя любовь! Так ты, стало быть, не знаешь, кто оказал тебе почести в своем дворце при свете зари?

– Она не назвала своего имени.

– Это Зобейда, тридцать первая жена Барбароссы – его самая последняя пленница, купленная в Триполи. Он без ума от нее, и она его обожает.

Впервые с тех пор, как он был захвачен во время набега, Гаратафас по-настоящему испугался. Выходит, он, не подозревая об этом, делил с владыкой морей его достояние! Эта женщина – собственность хозяина Алжира! От этого открытия его бросает в дрожь. Он чувствует себя преданным, нет, облапошенным как последний болван. Он ненавидит себя за то, что поддался неодолимому влечению. Но как было возможно устоять перед ее зовом? Он уверен, что настал его последний час.

– Где же Юсуф с его огромной саблей!? Позови его! Пусть он сразу меня и прикончит! Я виноват и признаю это!

Старуха лишь ухмыляется.

– Ты что же, мое сокровище, никак боишься? Попался, голубок! Знаю я вас, мужчин! Женщинам вас легче приманить, чем ос на сахар!

Гаратафас взрывается от негодования.

– Злобная старая кляча, и еще более зловредная Зобейда! С ее притворством, с ее жеманными выходками! Как это понимать? Почему она разыграла меня?

– И еще как разыграла – воспламенила, судя по тому, что она рассказала мне!

Гаратафас бросается на старуху. Он уже едва не душит ее, но она отбивается с похотливыми ужимками и продолжает хихикать, приговаривая:

– Ишь, какой тяжелый! Ах, как ты силен! Весь из мускулов и отменно сложен! От такого мужчины родятся прекрасные дети.

Последние ее слова заставляют Гаратафаса убрать руки.

– Хватит надо мной насмехаться! Что ты хочешь сказать, сушеная фига?

– А ты меня пощекочи еще раз, и я выложу тебе все, что ты захочешь узнать, глупый красавчик! Увидишь, я посвящу тебя в самые сокровенные тайны гарема.

Но турок вовсе не намерен дурачиться. Его пальцы ныряют под ее хиджаб и изо всей силы вцепляются ей в лобок.

– Ты знаешь какую-то ее тайну?

– Уи-и-ий! Нет, не так сильно! Перестань! Я пошутила!

Гаратафас ослабляет хватку и отталкивает ее. Она переводит дух.

– Иисус-Мария-Иосиф! Я добилась только того, что заслуживаю! Но это лучше, чем язык евнуха!

– С меня хватит, старая свинья! Уймись со своими сальностями! Вы что, только об этом и думаете в гареме Барбароссы? Сегодня утром Зобейда будит меня и, как сука во время течки, требует, чтобы я отдолбал ее во всех позах, а теперь еще ты, похотливая карга! Хайраддина, что ли, на всех не хватает? Так Хасана просите, чтобы он вас щекотал!

– Ах, прекрасный гребец, кажется, ты начинаешь понимать! Ни Хайраддин, ни Хасан ничего не могут дать красавице Зобейде! Потому-то она и выбрала тебя, едва увидев.

– Есть и другие мужчины в Алжире!

– Но не такие, как ты! Слушай, я доверю тебе одну тайну. Зобейда хочет детей от своего господина. Но, увы, он на это уже неспособен. Не то чтобы он утратил свою мужественность. Напротив, в свои семьдесят с лишним лет он часто посещает жен. Но чтобы зачать…, нам, женщинам гарема, уже давно это стало понятно. Старый мужчина более сух, чем дюна в летнюю пору. Зобейда долго считала, что это она бесплодна. Тогда мы стали тайно подменять ее в постели господина другими девственницами… безрезультатно. Ни одна не понесла. По правде сказать, его это совсем не беспокоит. Он все время носится по морям, и у него уже есть два сына: старший – Хасан Паша, от матери-мавританки, и еще Хасан Ага, приемный. Но Зобейда любит его и хочет подарить ему сына, прежде чем Аллах его у нее заберет. Поэтому вчера, когда мы наблюдали за тобой, она тебя выбрала, как жеребца на племя.

Гаратафас, с тяжкой печалью в сердце, начинает одеваться под пристальным взглядом старухи.

– И она нашла, что я был на высоте?

– Сверх всяких ожиданий! Эй! Но что ты делаешь?

– Собираюсь уходить, как видишь…

– Уходить куда? Ты же знаешь, что тебя убьют, едва ты ступишь за порог.

– Да, но я ни на что другое и не рассчитываю. То, о чем ты рассказала мне, и так чересчур жестокое для меня наказание.

– Так ты отравлен жалом любви, верзила? Как ты наивен! Это было бы слишком глупо. Соглашаться на смерть недостойно такого мужчины, как ты! Какое расточительство дара божьего!

– Дай мне пройти!

– С какой стати? Я еще не все рассказала. Зобейда не забыла о тебе. Она хочет тебя отблагодарить…

– Я не желаю ее больше видеть и что-либо принимать от нее. С меня хватит этого утра, я его долго буду помнить. Ступай и поблагодари ее от меня за искусные ласки!

– В таком случае, если не от нее, так от Хасана прими вознаграждение.

– А он-то причем, в этой истории?

– Именно ему пришла в голову мысль устроить это для Зобейды.

– Ему, сыну Хайраддина? Какой позор! Уже одно то, что он затащил меня в гарем! Мне следовало быть менее доверчивым и не потешаться над гневом Эль-Хаджи, но отнестись к нему со вниманием.

– Не произноси этого имени, – говорит она, плюнув на пол. – Он опасен! Да будет оно навеки покрыто позором, его имя!

– Но Хасан, почему он сам не мог ее оплодотворить? Если он Хайраддину только приемный сын, что с того, если он совокупится с ней? Судя по нравам вашего гарема, это дозволено.

– Да потому, что он не может этого сделать! Ты не понял, почему он так разгневался вчера вечером? Ты что, не слышал его голоса?

– А что такое?

– А то, что он как твой певчий, этот жирный фламандец…

– Хасан – евнух?

– То-то и оно!

От такого обилия каверз Гаратафасу становится тошно. Неужели ему суждено до конца жизни страдать из-за этого мерзейшего обычая потрошить мальчишкам яйца? Сначала Доган, потом Николь, а теперь он втянут в интриги, которые плетет оскопленный младший сын Барбароссы!

– И на что мне сдались все эти твои россказни? Я еще раз спрашиваю: почему именно я понадобился, а не какой-либо другой мужчина?

– Потому что ты похож на него! Тебе никогда никто этого не говорил?

– Я похож? На кого?

– На Хайраддина, каким он был в прежние годы. У тебя его лоб, такие же глаза – серо-голубого цвета, тот же гордый подбородок, тот же цвет кожи. Только волосы у тебя не рыжие, но поскольку он свои красит… Зобейда никогда бы не рискнула подсунуть Хайраддину чужого ребенка, если бы не надеялась, что он будет на него похож.

– Возможно, вы тешите мое тщеславие, мадам старая уродина, но не притянуто ли все это за волосы? Мне известно, как зачинаются дети. Сколько недель Хайраддина нет в Алжире?

– Хи! Хи! Вот тут-то, прекрасный турок, тебя и посылает нам в подарок Провидение! Хайраддин покинул город в октябре, когда Сулейман велел ему прибыть в Константинополь. Господин провел свои последние ночи в объятиях Зобейды. Числа обязательно совпадут!

– И кого ты надеешься провести? Добро бы еще только Хайраддина, и пусть бы ваши своднические расчеты оказались верными, что в ваших интересах, на которые мне плевать. Но что касается меня, то вам было бы легче, и куда выгодней, если бы я немедленно исчез, благо мой долг племенного жеребца уже исполнен.

– Я снова тебе повторяю, что ты знамение Божие, мой ангел. Хасан и Зобейда были в отчаянии, а тут ураган и выбросил тебя на берег. Ты их спаситель. Кто уничтожает дар, если его посылает Он, как бы его ни называли!

– Они были в отчаянии? Что за новую околесицу ты несешь, колдунья?

– Ты хорошо послужил интересам Зобейды и Хасана. Они, как могут, противостоят янычарам, которых не устраивают наследники Барбароссы. Хасан Паша, его законный сын, может исчезнуть в любой момент – несчастные случаи происходят на каждом шагу – а что касается Хасана Аги… И потом, Зобейда не так жестока, чтобы лишить жизни того, кто подарил ей наслаждение и, как мы надеемся, желанный плод.

– Ты можешь говорить что угодно! Я по-прежнему не верю тебе. С самого утра мне заговаривают зубы. И почему ты уверена, что я останусь нем?

– Потому что ты останешься таковым, мой красавец! Вчера вечером Хасан тебя оценил со всех сторон. Он понял, что ты не примешь сторону янычаров, но всегда будешь только на своей собственной стороне. Впрочем, при виде томных глаз Хасана, трудно не заметить, что он чувствителен к твоим достоинствам, – поддразнивает Гаратафаса старая грымза, ткнув пальцем в его причинное место, отчего он приходит в еще большее беспокойство. – Фи! Не разыгрывай недотрогу. Я, как и все женщины, следила за тобой. Ты вовсе не был глух к его словам, корсарово племя! Так вот, янычары, которые глаз не спускают с Хасана, не пощадят тебя, если когда-нибудь узнают, что произошло сегодня с Зобейдой. К счастью для тебя, у них в этом гареме врагов больше, чем евнухов. Их шпионов мы убрали отсюда всех.

Гаратафас молчит. Вот он и очнулся от любовных грез. Он был готов умереть с досады, но передумал. Старуха права, это было бы идиотством. Он уже не мальчишка.

– Выбора у меня нет, да и выхода я не вижу другого, кроме как довериться тебе…

– Значит, ты уже не хочешь погибнуть из-за прекрасной Зобейды?

– Не смей больше произносить это имя, слышишь! Но что ты намерена мне предложить, ты ведь за этим пришла?

– Только то, чтобы ты вышел отсюда живым и здоровым! Послушай, вот что мы сейчас сделаем…, а ты вообще-то умеешь плавать?

На следующее утро после своего вынужденного заточения Гаратафас покидает территорию Дженина в двухколесной тележке, нагруженной пальмовыми листьями, срезанными ветками, охапками сухой травы и увядших цветов, которую садовники оставили возле павильона. Старуха его уложила в ней на самое дно.

Он проезжает перед самым носом у стражи, которая не обращает никакого внимания на садовый мусор. Тележку подвозят к самому краю берегового обрыва и опрокидывают ее содержимое в воду. Гаратафас ныряет в глубину, затем всплывает на поверхность воды с охапкой сена на голове. Узел с его одеждой старуха припрятала немного подальше, между скалами.

В точности следуя ее плану, он возвращается на Дженина через главные ворота. Янычарам достаточно обратить внимание на его потрепанный вид и окинуть взглядом его мятую одежду, чтобы не сомневаться в том, что этот человек хорошо погулял, потому что только это одно и могло привести его в такое состояние. Он по праву заслуживает их одобрительные подмигивания. С не меньшей симпатией встречают его корсары Мохаммеда эль-Джудио и ближняя охрана бейлербея.

– Вот человек, который умеет весело жить! Добро пожаловать! – приветствует его Хасан Ага. – Ты неплохо провел этот денек, мой друг?

Гаратафас не отвечает, пропустив его намеки мимо ушей. У него одно желание – немного отдохнуть. Шосроэ провожает его в покои, где он застает Николь с нервно блуждающими глазами. Похоже, что он совершенно извелся.

– Где ты пропадал? Я тут вконец запутался! Я уж думал, что останусь совсем один в этой непонятной стране. Если бы ты только знал! Я должен рассказать тебе массу вещей…

– А я тебе ни одной! Оставь меня в покое! Я умираю от усталости.

– Нет! Ты должен узнать, что у меня этим утром произошло с Хасаном!

– Как это, с Хасаном? И ты туда же?

Гаратафас устало смеется. Если бы он только знал, этот бедный Николь… Какие могут быть забавы у этих двоих, если они оба ни на что не годятся?

Николь уязвлен.

– Что ты хочешь сказать этим «и ты туда же»?

– Ничего, я все расскажу тебе позже. Так, что у вас приключилось с этим красавчиком королем? – спрашивает Гаратафас с иронической улыбкой.

«Устал сверх всякой меры! – думает он про себя. – Но об этом Хасане, который держит меня за картонного болванчика, я должен знать все».

– Ну так вот, ты помнишь эту медаль на рынке?

– Нет…

– Да вспомни же, эта медаль выпала из штанины Содимо.

– Нет, я ничего такого не видел. Но что за важность…

– О, тебе следовало на нее посмотреть, это вещь необыкновенная. Увы, она уже не при мне, потому что Хасан ее у меня потребовал… ну, скажем… странным образом.

Заметно волнуясь, Николь рассказывает, что когда он спал и во сне высасывал сок из винограда, выросшего среди заалтарных украшений во фламандской капелле, он проснулся оттого, что чья-то рука обшаривала его тело. Это был Хасан. Его зрачки засверкали от радости, как только он отыскал в складках одежды Николь эту медаль.

– О, я был уверен, что она у тебя, я видел, как ты подобрал ее на базаре. Мне эта вещь показалась очень красивой. Если она мне понравится, я оставлю ее себе!

Певчий тупо смотрел на него. Он не осмеливался потребовать медаль назад. Разглядев ее очень внимательно, Хасан неожиданно залился слезами.

– Ты можешь вообразить себе такое, Гаратафас? Король Алжира обшаривает мои карманы, а потом бросается ко мне и падает в мои объятия, испуская жалобные стоны!

– Знаешь ли ты, что здесь написано? – заикаясь, спросил Хасан.

Николь об этом ничего не знал, тем более что в данный момент медаль была зажата в мокрой руке Хасана.

– Здесь написано Al Jezeera! – прорыдал он.

Николь взял у него медаль и, в свою очередь, внимательно рассмотрев ее, подумал, что Хасан заговаривается. Это была надпись Là gésiras, которую вырезал Содимо. Однако Хасан настаивал.

– Нет, ты взгляни на эти буквы-завитки! Но какой же я дурак, ведь ты христианин, и откуда тебе знать арабское письмо. Смотри справа налево на эти великолепные буквы. Они образуют слова Al Jezeera. А знаешь ли ты, что они значат? – приставал он к певчему, и новые слезы наворачивались ему на глаза.

Это Al Jezeera, приводившее его в такое состояние, обозначало «Остров». Так называли арабы только обширную и неприступную Сардинию, которая была родиной Хасана. Он был малолетним пастушком и бродил со своими козами по горным склонам, когда сорок лет назад на побережье появился со своими корсарами Барбаросса. В ту пору это имя, на всех наводившее ужас, носили два брата – старший Арудж, с огромной рыжей бородой, и младший Хайраддин, по прозвищу «защитник веры». Эти берберские разбойники, явившиеся для того, чтобы грабить, громить и жечь, не оставили камня на камне от деревушки Даниэля – так звали Хасана, который родился на этой христианской земле. Арудж отличался крайней жестокостью, Хайраддин в такой же степени был рассудителен. Поскольку родители мальчика не представляли для них никакой ценности – ни выкупа за них получить, ни выгодно продать их на невольничьем рынке было невозможно, – они были задушены на глазах у ребенка. Маленький сард вопил на них как дьявол, его свирепые глаза метали сверкающие голубые молнии – наследие норманского предка. Семилетний мальчишка грозился прикончить обоих братьев, с невероятной живостью схватившись за свою рогатку. Арудж уже был готов перерезать ему горло, когда Хайраддин его остановил. Характер мальчика подкупал его. Он был более внимателен, чем его старший брат, к людям с отвагой в сердце, а этому малышу на роду было написано стать корсаром. Но Арудж стоял на том, чтобы не оставлять живых свидетелей этого мелкого грабежа.

– Мы уничтожили его родителей. Он будет вечно питать к нам ненависть, какую и мы храним по отношению к христианским корсарам, отнявшим у нас отца. Или ты уже забыл о нашем старике, брат? Злопамятность – очень опасное чувство, оно долго гложет сердце, пока не возродится для мести, стократ усиленное.

И все же Хайраддин хотел сохранить жизнь Даниэлю, несмотря на еще один довод Аруджа против этого: пользы от мальчишки никакой, а на их судах, где пищи и так часто не хватает, он будет лишним ртом. Наконец, они пришли к соглашению. Не знающий жалости Арудж уступил брату жизнь Даниэля, но при одном условии. Чтобы не опасаться ненависти, которая может вспыхнуть в нем с неожиданной силой, есть только один способ раз и навсегда смягчить его натуру – оскопить его! Это условие возмутило Хайраддина. Нечто неведомое уже с силой привязывало его к мальчугану. Он и сам в таком же возрасте познакомился с морскими разбойниками. Он узнавал себя в Даниэле и, в конечном счете, предпочел скорее видеть его неполноценным, но живым, чем мертвым. И тогда он согласился на эту жестокость.

– Поступай, как велит тебе Аллах, мой брат.

Пока отдыхал экипаж их корабля, они втроем отправились на несколько дней в горы. Когда они добрались до одинокой овчарни, Хайраддин дал ребенку выпить вина, в которое он добавил опиум, потом посадил его в корыто с теплой водой и примесью крови и молока овец. Как только его член и мышцы яичек приобрели достаточную эластичность, он поднял его из корыта. Затем он завязал у него на шее платок, чтобы постепенно зажать яремную вену и остановить ему дыхание. Даниэль потерял сознание. В ту же минуту Арудж, вооружившись крепкой ниткой, предварительно смазанной жиром для лучшего вхождения в плоть, срезал его мужские органы. Хайраддин тщательно прижег рану, а затем она была присыпана заживляющим порошком из смеси мака с валерианой, секретом которого владели арабы. В обмен на согласие совершить эту мерзость Хайраддин потребовал от Аруджа сохранить в тайне их общее преступление.

Слушая этот рассказ, Николь тоже заплакал. Хасан так живо изобразил все то, что из его собственной памяти стер напиток дамы Лаодамии. И от этого ему стало так же больно, как некогда при пробуждении. Он страдал и за Хасана, и за себя. И не смог помешать себе пересказать историю, в которой объектом подобной операции был он сам. И тогда их обоих, подвергшихся оскоплению вследствие жестокого каприза могущественных персон, объединило взаимное сострадание, в сущности совершенно естественное и неизбежное.

Они дошли до того, что, не переставая заливаться слезами, показали друг другу свои шрамы.

У христианина – полное отсутствие мошонки и член ребенка. У бейлербея – ничего на поверхности, кроме бугорка с изуродованным протоком. Николь терпел мучительную боль в продолжение пятнадцати дней, а Даниэль – лишь нескольких, потому что Хайраддин в изобилии пичкал его сильнодействующим джемом из гашиша. Он также утратил всякое воспоминание о том, что сделали с ним оба брата.

Гомбер распухал до тех пор, пока не превратился в теперешнее жирное создание. Даниэль совсем не толстел, напротив, он стал настолько привлекателен, что Хайраддин, выбирая ему арабское имя, решил назвать его Хасаном, что значит Прекрасный. Но как ироничен язык: невольный дар Содимо только что превратил – на медали – гробницу в остров, а слово hassan в субстантивированной форме по-арабски значит «конь». Ребенок вырос на попечении Хайраддина, чьи советники быстро согласились признать за ним все достоинства этого животного. «Кроме мужской силы», вздыхал про себя его приемный отец.

Ожидаемая от маленького сарда ненависть переродилась в хитрость, пока синева его глаз освещала страницы книг, которые он осваивал, как хотел того Хайраддин. После смерти Аруджа Барбароссы, пригвожденного к воротам Тлемсена, его брат Хайраддин Барбаросса раскаялся в нанесении увечья ребенку и желал для него только самого лучшего. Поэтому он отыскал ему наставников среди ученых иудеев.

Необразованный корсар испытывал большое уважение к этим мудрецам, которые выстояли в условиях жестоких гонений Средиземноморья, отнюдь не скупившегося на зверства. Хайраддин помогал как сынам Авраама, изгнанным из Испании, так и маврам, перебираться на подвластные ему берега. Иудеи, прибывавшие из Валенсии и Толедо в Алжир, обреченный в ту пору, главным образом, на торговлю награбленным, поили эту землю от источника своей древней культуры. Хайраддин взял под свое покровительство и осыпал милостями одну раввинскую семью в обмен на обучение Хасана и полное соблюдение тайны, относящейся к его интимному дефекту.

Хасан рос бойким мальчиком и проявлял удивительно здравое понимание премудростей Торы, свод правил которой полезен для всякого дела, в том числе и в политике. И вот настал день, когда он, обнаружив отсутствие в своем паху того, что имеется у других мальчиков, стал задавать вопросы. Поскольку раввинам было известно его первоначальное имя, они взялись объяснить его отличие от других, затеяв спор о толковании священных текстов.

– В первой главе книги Даниила написано, что вышеназванный Даниил, будущий пророк, был воспитан мудрым Асфеназом, начальником евнухов при царе Навуходоносоре, – начал свое рассуждение Азария.

– Каковыми не являемся мы, ведущие свой род от колена Левиина! – возразил Анания.

Азария тотчас пнул его локтем.

– Ошибка в толковании, брат мой! Рассмотри получше начало стиха четвертого. По-моему, это можно трактовать так, что Даниил сам был евнухом Навуходоносора…

– Пророку невозможно быть евнухом! – отрезал Мисаил.

– Все зависит от контекста, брат. Ибо не сказано, что от них отвращается Тот, чье Имя сокрыто! – продолжил свою мысль Азария. – Возьмите Потифара, фараонова евнуха, который выкупил Иосифа из рук мадианитян. Тот, чье Имя не произносится, дал ему свое благословение, и это известно! Этот евнух заслуживает того, чтобы занять свое место среди потомков Моисея, ибо он благоприятствовал Иосифу. Что ты скажешь на это, Анания?

– Что лучше уж Потифар, чем жена его, которая велела бросить Иосифа в тюрьму, оттого что возжелала его, хотя он от нее отказывался. Подобно ему, всякий человек, который старается избегнуть низких желаний, получает благословение Того, Кто недоступен зрению!

– Это верно, – согласился Мисаил, – потому что Иисус, хотя мы – единственные, кто верует подлинно, – и рассматриваем его как ложного мессию, также провозглашает устами Матфея в стихе 12 главы 19: «Ибо есть скопцы, которые из чрева матери родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для царства небесного».

Слушая это, Хасан вообразил, что он из чрева матери родился скопцом и, более того, находится под особой защитой Аллаха, потому что он тоже зовется Прекрасным. Вдохновленный своей избранностью, он стал весьма красноречив и сделался любимцем этих трех ученых мужей, которым он платил своей привязанностью. Лишенный, подобно священнослужителям, чувственных наслаждений, подросток развился в утонченного и обаятельного юношу. К его проницательным суждениям прислушивался Хайраддин. Хасан же подле своего отца получал новый опыт.

Одно дело книги, другое жизнь. Возведенный к тому времени Сулейманом в ранг паши морей, Хайраддин научил своего сына разбираться в течениях, в направлении и силе ветров и в искусстве войны. Они побывали в Тунисе, в Триполи, в Александрии. Хасан примечал все. Он держался с людьми уверенно и обходительно, но при этом умел оценить каждого. Хайраддин не оберегал его от неизбежных жестокостей. Он заставлял его рубить головы и руки. И однажды испытал его, заставив отрубить те органы, которые некогда отсек мальчику Арудж, чему он не сумел помешать. Внезапно в памяти молодого человека встали смутные картины. Нет, он не родился бесполым, это люди его сделали таким, как и сказано во второй фразе Иисуса.

Однако его рука не дрогнула. Это успокоило Хайраддина – увечье не сделало юношу безвольным. Впрочем, позволь он себе одну секунду колебания, его приемный отец прикончил бы его на месте. Хайраддин улыбнулся: этот сын сумеет стать его наследником, он только что это доказал. И полюбил его еще сильнее. Достоинства и образованность Хасана принесли ему уважение всего Алжира – этого горнила наций, где в его лице каждый узнавал себя, будь то сицилийский вероотступник, иудейский изгнанник или мавританский купец.

Как и Николь, в тайных глубинах своего существа Хасан обнаруживал бездну, разверзавшуюся от недостатка чувственных радостей. Но фламандец высоко нес свой крест в искусстве, так вдохновенно вплетая в него лозу своих мучений, что всякая душа, вплоть до королевской, готова была преклонить перед ним колени. Хасан же лишь становился рабом своих самых абсурдных капризов.

Еще в ранней юности он пристрастился опустошать карманы своего отца и его помощников. И сразу же возвращал похищенное, извиняясь и поясняя, что он просто испытывает их бдительность. Предводители корсаров смеялись – ведь грабеж был их профессией. Но некоторые муфтии, ограбленные отроком Хасаном, стали грозить ему безжалостным судом шариата. Хайраддин усмирил их гнев. Наедине он шутливо заметил:

– Тебя и так уже обрезали снизу, пусть уж рука останется!

Однако Барбаросса так никогда и не сказал ему всей правды о том, как это в действительности произошло. Он не мог допустить, чтобы его тайные угрызения совести стали причиной утраты столь драгоценного сына. Поэтому Хасану были известны только две вещи: название места, где он был оскоплен – Al Jezeera, «Остров», – и жестокость Аруджа, его погибшего дяди, на которого Хайраддин все и свалил. Мания шарить по чужим карманам развилась у Хасана Аги в столь неодолимую страсть к золотым монетам и серебряным медалям, что секретному парламентеру, подосланному императором Карлом, не составило бы труда его обработать, если бы рядом не оказался Эль-Хаджи.

Честью посвящения в бейлербеи, три дня тому назад, он обязан как усыновлению его Хайраддином, так и успешным действиям во время осады Алжира. Правда, это не делает его положение более устойчивым, чем положение другого сына – Хасана Паши, которого Сулейман удерживает при своем дворе в качестве своего рода заложника, на случай если Хайраддин вздумает нарушить свой долг. Ибо Сулейман только потому и остается султаном, что не позволяет себе доверять кому-либо полностью. Таков жестокий закон османов, оплот их могущества. Подобно коромыслу весов, на котором независимость корсаров служит интересам Блистательной Порты и одновременно противоречит им, Хасан Ага между имамами, купцами и янычарами ни на минуту не защищен от падения. Ему известно, что они столь же злокозненны, сколь и изворотливы, поскольку ничего так не жаждут, как власти, переданной Хайраддином в его руки.

Поэтому он так часто злоупотребляет гашишем, которым его перекормили после оскопления. Снадобье низвергает его в унылую пустоту, где вновь начинает ныть неизбывная рана, растравленная пением Гомбера. Когда состояние подавленности становится критическим, у его изголовья толпятся доктора-астрологи и понапрасну обвиняют Сатурна в зловредном влиянии на созвездие Скорпиона – его знак зодиака. Но, как и Николь, он прекрасно знает, что тайный девиз их существования, навеки обреченного на бесплодие, – это лишь

«Печаль и траур, что всегда вдали

От ликов, преисполненных любви»[84].

– Кто создал это чудо?

С медалью в руке Хасан возникает перед Николь и Гаратафасом, тотчас по окончании дивана. Его лихорадит.

– Это Содимо ди Козимо – тот беззубый, которого ты видел вчера на площади. Его взял себе в невольники один из янычаров! – сообщает Николь.

– Он мне нужен! Он мне абсолютно необходим! Если человек способен выгравировать на столь крошечной поверхности подобные диковинки, он должен быть в состоянии творить еще большие чудеса! Я нуждаюсь в нем. Гаратафас, друг мой, ты можешь оказать мне эту услугу – привести его ко мне, пока в казарме янычар идет совет? Но пусть это останется между нами, я не желаю, чтобы кто-то узнал, что я требую к себе раба, которым пренебрег.

– Хорошо, господин Хасан!

Гаратафас повинуется не без некоторой лени. Оказавшись на улице, он слоняется между лавками и полной грудью вдыхает воздух свободы. Если годами сидеть на цепи в глубине трюма, потребность размять ноги становится поистине яростной. Кроме того, пленительное упражнение в любви, пережитое им с этой плутовкой Зобейдой, разожгло в нем огонь слишком долго дремавших вожделений.

Он красив, и алжирские женщины пожирают его глазами, во всяком случае, не менее жадно, чем прелестницы из гарема. На пути между площадью Дженина и казармой к нему не единожды обращаются за услугами такого характера, который позволяет уклончивой мусульманке обойти запрет на нарушение супружеской верности. Тут его просят зайти и выполоть сорняки, там – достать ведро воды из колодца и поднять тяжелый глиняный кувшин; а здесь – починить деревянную решетку оконного ставня, который, очень кстати, заклинило, но сперва взглянуть на его петлю, которую показывают, взбираясь по лесенке и приподнимая юбки. На каждый призыв его мужественность, вырвавшаяся на волю, с готовностью отвечает. И вновь требуется прополоть еще какой-нибудь салат-латук или перетаскать в подвал тяжелые бутыли с маслом, потому что у хозяйки устала спина, и самое время ей немного отдохнуть, растянувшись на постели. Гаратафас, со своим растревоженным минаретом, изумлен таким обилием красоток, в самый подходящий момент покинутых служанками, которые отправились за покупками, и мужьями, которые ушли по делам… Этому жизнерадостному шмелю необходим целый день, чтобы не пропустить ни одного цветка, затем еще часть вечера, прежде чем он сможет, наконец, постучать в окошко казармы. Но выясняется, что Шархан в таверне, где он каждый вечер предается своему пороку – опрокидывает стаканчик.

– В какой таверне? – интересуется Гаратафас.

– В тавернах! – смеются ему в ответ спаги[85].

Турок, все больше и больше вовлекаемый в жизнерадостную суету города корсаров, посещает одну, потом две, потом десять таверн. Там он узнает, где вершатся дела мужей, чьи лбы он успел украсить рогами. Между кофе, наргиле и значительно менее дозволенными законом напитками, которые подаются из-под прилавка, в этих заведениях царит весьма теплая атмосфера. Гаратафасу удается избежать трех потасовок и стольких же недвусмысленных приглашений от янычарских подружек, не менее хмельных, чем их любовники. Наконец, в темном переулке за крепостной стеной он натыкается на бредущего нетвердой походкой Шархана, который при первом же упоминании имени Содимо хватается за свой ятаган. Гаратафасу приходится затащить его в очередной вертеп и склонить к обильным возлияниям – кофе, на этот раз, – чтобы вытянуть из него хоть какие-то сведения. Шархан, перебрав множество проклятий, под конец признается, что этого христианина, с его до отвращения грязными повадками, он нынче же после полудня перепродал одному работорговцу.

– Как его зовут?

– Я не помню имени. Но если ты сходишь со мной, я могу показать место, где он торгует.

Уже слишком глубокая ночь, и нет никакого смысла возвращаться в центр города. Поэтому Гаратафас, выслушав сотню заверений в дружеских чувствах, препоручает Шархана конной страже. Вернувшись на Дженина, он натыкается на запертые ворота. Ему приходится провести ночь на улице, скорчившись на вонючей соломе под каким-то навесом. Он склоняется к мысли, что алжирские ночи – одна в тюрьме, другая на краю фонтана, теперь вот эта – куда менее комфортны, чем всякое прочее время суток в этом городе.