Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Сильным, как звук горна, сопрано Гомбер задает простую гамму, которую каждый должен повторить или хотя бы попытаться это сделать.

Глубокий бас Гаратафаса первым успешно проходит испытание.

Этот успех турка вызывает новую вспышку недовольства у многих членов экипажа. Мало того, что его первым вызвали, так его еще и возьмут? Чтобы он пел христианские псалмы?

– Не будем пока ничего решать в отношении этого, – шепчет Гомберу Фигероа. – Послушаем сначала иудеев. Если среди этих мелочных придир найдется бас, я его возьму. Лучше необращенный иудей, чем какой-либо из этих сынов свиньи!

У Родригеса оказывается вполне приемлемая тесситура, а Вивес, который посещал синагогу в Валенсии, обнаруживает яркий тенор. Их принимают. Алькандр, поднимаясь от ноты к ноте, все больше фальшивит. Отвергнут, несмотря на обнадеживающие крики экипажа о его сломанной руке. Наступает черед Содимо Ди Козимо. У него не хватает нескольких зубов, и это мешает правильному дыханию. Однако ухо Гомбера угадывает в этой скверной натуре интересные возможности.

– Спой фальцетом!

– Как это?

– Голосом девочки. Или таким, какой у тебя был в детстве, вспомни!

– Чтобы выставить себя на смех? Не дождетесь!

– Постой, я сейчас тебе покажу.

Гомбер щиплет его за мошонку, и Содимо немедленно начинает вопить – достаточно пронзительно, что подает надежду на превосходные ноты в альтовом регистре. Все дружно хохочут. Содимо в ярости кидается на певчего с намерением влепить ему оплеуху, но успокаивается, когда Гомбер, с хитринкой в глазах, небрежно бросает ему:

– Решено, signor pittore[45]! Отныне вы меняете мастерскую! Забудем прошлое!

– Уже трое! – аплодирует Фигероа.

– Четверо с вашим покорным слугой, ибо мой голос будет самым верхним. А было бы пятеро, если бы вы согласились на Гаратафаса. Потому что баса по-прежнему недостает.

– Посмотрим, посмотрим! Послушаем других. Разве ты не говорил мне, что нужно удвоить голоса, чтобы это лучше звучало…

Прослушиваются все остальные. Отбираются только Дамиан Лефевр, обладающий хорошим тенором, и конвойный Рикардо с вполне подходящим баритоном.

– Однако это ничто по сравнению с голосом Гаратафаса, – вздыхает Гомбер.

Госпитальеры не оправдывают надежд – их голоса осипли от всевозможных излишеств. Несмотря на благостные увещевания корабельного священника, экипаж опять мрачнеет и, воспользовавшись внезапным порывом ветра, смывается к снастям и такелажу. На Аугустуса очень кстати нападает кашель. Амедео заявляет, что он умеет отбивать такт только бичом. Пораненные обломками весел братья делла Ровере освобождены от состязания. Под конец, Гомбер обнаруживает у Ильдефонсо, которому случалось петь мессу у бенедиктинцев, довольно посредственные способности к григорианскому пению. Но такого же многообещающего баса, как у турка, по-прежнему нет.

Один лишь Фигероа не показал своих возможностей, и это вдохновляет осторожного певчего на хитрый маневр.

– Монсеньор, я же не слышал вас. Не согласились бы вы? Сами видите – нам не хватает баса. Так позвольте мне вас прослушать…

– Меня? Но я не могу! Капитан не поет, в крайнем случае, он орет свои распоряжения!

– Монсеньор, мы не набрали требуемое число голосов. Прошу вас… окажите мне эту честь?

Дон Альваро польщен, но он знает, как отвратителен его голос. Алчная Кастилломальдонадо достаточно поиздевалась над ним. Его обжигает воспоминание о ночных горшках.

– Нет! Я не могу! Это значило бы слишком себя унизить. Я отказываюсь, категорически! И потом, как бы я мог молиться и петь одновременно? Это невозможно! Разве император поет сам?

– Изредка в своей капелле и много чаще во время пиршеств.

– Вот видишь, во время застолья! А раз я дал обет бросить кутежи…

– Но, монсеньор, для полного музыкального согласия нам по-прежнему не хватает одного инструмента. Без этого низкого голоса полифония невозможна. Я продолжаю настаивать, что голос Гаратафаса – самое подходящее из всего, что можно отыскать на борту.

Фигероа уступает – к полному удовольствию Гомбера. Турок войдет в состав плавучей капеллы. Пятеро галерных певцов тотчас же принимаются за обучение. Но поскольку священник и конвойный не могут оставить свой пост, решено для их музыкальной подготовки действовать как на войне: первые обученные будут натаскивать других в умении владеть своим голосом. Стало быть, стоящие ниже будут учить тех, кто поставлен над ними.

Эта рокировка авторитетов превращает Гомбера в глазах невольников в настоящего героя. Исчезает его постоянный страх за свои лобковые рубцы, прекращаются издевательства – на их место приходит уважение. Спустя несколько дней – под его просвещенным руководством – плавучая капелла составлена. И тогда певчий начинает мечтать: не появилась ли у него возможность заслужить себе оправдание? Прихоти этого удивительного капитана предоставляют ему шанс, который еще вчера невозможно было себе вообразить. Он грезит о прекрасных сочинениях, которые мог бы создать, и о способе передать их императору, разумеется, в обход гнусного Крекийона.

Устройство плавучей капеллы сталкивается, между тем, с определенными техническими трудностями. Прежде всего, возникает проблема звучания, потому что в море невозможно петь так же, как в храме. Отсутствуют каменные стены, образующие экран для отражения звука. Чтобы восполнить этот недостаток, изыскиваются различные варианты, например: перевязать шлюпочный тент, петь в трюме, в каюте капитана или расположившись над кормовой постройкой, то есть повиснув на марсе. Но всякий раз, либо из-за нехватки места, либо из-за быстрого рассеяния обертонов, попытка не удается.

Решение находит Содимо, для которого справляться с техническими неувязками, неизбежными в мастерской художника, – дело привычки. Он советует для усиления звука построить деревянную полусферу. Из кусков парусины, остатков разбитых весел и досок, всегда имеющихся в запасе у предусмотрительного экипажа, сооружается некое подобие раковины, к которой художник, обмакнув кисть в смолу, добавляет несколько фризов и в центре набрасывает суровое распятие в жесткой манере ранних византийских живописцев.

Другой повод для беспокойства дает Гаратафас. Для Гомбера он оказывается наиболее трудным учеником. Его воспитанный на тонкостях восточной гаммы слух приходится перестраивать на восприятие более простых западных тонов. Но через три дня, после упорной борьбы с множеством диссонансов, задержек и фальшивых нот, турок может, наконец, попробовать свой голос на Аллилуйя. Эффект оказывается ошеломляюще трогательным, а голос – настолько плотным, что от его звука лопается стекло потира.

В один из воскресных дней происходит, наконец, освящение плавучей капеллы. Ей находят имя, не углубляясь в богословские споры по поводу ее долговечности. Поскольку дело происходит среди волн, ее нарекают «Святая-Мария-на-море», ведь имя Девы Богородицы высоко почитается среди рыбаков – как имя матери, сестры и непорочной невесты.

И нет в этой морской капелле капеллана – ни первого, ни второго ранга, – нет ни дьяконов, ни иподьяконов, которых надо слушаться. Некому раздавать подзатыльники или затрещины по головам тех, кто фальшивит или не поспевает, из-за духоты или невольной зевоты, как и тех, кто просто зевает по сторонам и считает чаек. Смешки и шуточки здесь не наказуемы палкой, и нет никаких оснований для доносов, интриг, мелких укусов и тайного сведения счетов вокруг аналоя. За отсутствием брадобрея, принесенного в жертву Тлалоку, «Святая-Мария-на-море» не препятствует ношению бороды, хотя правило святого Бенедикта гласит, что певчий должен быть выбрит.

Богослужения, о которых дал обет Фигероа, совершаются только вечером и утром, минуя молитвы первого, третьего, шестого и девятого часов, вечерню и повечерье, отправление которых строго соблюдается всякой церковью на суше. Дополнительная служба бывает только по воскресеньям, до или после трапезы, к полному удовольствию капитана, который поднимается на музыкальную площадку скорее ради удовольствия, нежели покаяния.

– Что за легкая кара нам тут досталась, – часто повторяет Гаратафас, с благодарностью глядя на своего друга скопца.

Злой язык Козимо постепенно теплеет и размягчается. Его техническая изобретательность снискала к нему уважение, к тому же у него обнаружился очаровательный голос, и теперь он сама доброта и нежность в обращении с Гомбером.

Надо видеть, как по утрам процессия галерных певчих поднимается на палубу и образует кольцо вокруг Ильдефонсо, который берет свою дароносицу и запевает григорианский канон. С печатью кротости на лицах и в полную силу своих легких они всякий день поют новый гимн Господу, благо не составляет для Гомбера никакого труда восстановить в своей памяти все церковные мелодии. Их полифония не слишком сложна для тех, кто с большим или меньшим постоянством упражняется в пении у себя дома или во время праздников. Не стремясь к головокружительной причудливости придворных месс, Гомбер сочиняет по правилам старинного стихосложения виреле[46] на слова Magnificat, обетованного капитаном. Всякий знает какие-нибудь мирские песни, услышанные в полях, в мастерских ремесленников или на пристани, потому что с пением легче делается любая работа. Правильное дыхание облегчает тяжесть трудов и задает усилиям ритм.

Матросы на этой, сохранившей свое наименование, «Виоле Нептуна» даже парус поднимают в такт мелодии. Музыка до такой степени завладевает экипажем, что и с веслами эти люди могли бы управляться танцуя. Кнут Амедео из бычьих жил сбивается в неистовый контрапункт. Его ритмическая несдержанность влечет за собой комическую пляску весел. Что же до Аугустуса, захваченного потоком мелодий, то он вынужден прилагать множество усилий для того, чтобы не сбиться с курса. Поэтому императорская галера, отяжеленная по бокам все тем же драгоценным балластом – белым золотом контрабанды, – движется к Майорке, выбирая пути, которые можно было бы назвать лесными тропами, если бы кусты кизила, рябины и боярышника могли расти из пены.

Небольшая бухта Сан-Висенте прячется между высокими скалами, поросшими вековыми соснами и населенными колониями галок, скорпионами и ужами. Здесь в пещерах живет слепая мошкара и подслеповатые саламандры. По скалам бродят тощие каменные бараны, отыскивая редкие сухие травы. Ни одно водоплавающее, даже игривая дорада, что резвится в своей темно-синей купальне, водоворотом уходящей в глубину, никто уже не ждет внезапного возвращения Одиссея, когда в узком горле бухты возникает силуэт «Виолы».

Караульному из команды каталонских контрабандистов Пухоля, укрывшемуся в орлином гнезде на мысе Форменторе, начинают мерещиться голоса сирен, встающих из вод. Он пока не может разглядеть парус с вышитым на нем крестом, как и саму галеру, скрытую от него утренним туманом. В страхе он скатывается вниз, чтобы поднять по тревоге лагерь контрабандистов. Ожидающие внизу тоже услышали пение, летящее над волнами, но они уже признали в нем христианские мотивы. Черт возьми! Кортес обещал императорскую галеру, но никак не это, смахивающее, по меньшей мере, на певческую школу аббатства Монсеррат! Скалы усиливают хор голосов до такой степени, что он заглушает плеск весел. Затем все смолкает. Осторожные контрабандисты незаметно растворяются в пейзаже.

Фигероа, встревоженный любопытством Амедео, составил новый план, чтобы вернее обмануть экипаж. Все, конечно, задавали вопросы, когда Аугустус взял курс на север, вместо того чтобы причалить в порту Пальмы, как они рассчитывали.

Капитану пришлось сослаться на тайну, связанную с еще одним секретным приказом, который якобы передал Кортес. И этот секрет настолько секретно засекречен, что его необходимо было, как минимум, хранить в запертом металлическом ящичке, за которым и был тогда послан Сипоала. Он сделал упор на эту подробность, надеясь усыпить любознательность тех, от кого не укрылись действия индейца в ночь катастрофы. Приказ этот якобы состоял в том, что необходимо прогнать с северного берега острова некий отряд, снаряженный Барбароссой для разведывания императорских планов.

– Стоит лелеять патриотическое рвение! – сказал себе капитан. – И хорошо орошать!

Наутро Фигероа велел раздать всем вина, причем в больших дозах. Прежде чем обратиться к ним с речью о секретном задании, капитан привел своих матросов в полную боевую готовность, приказав им начистить до блеска аркебузы и шлемы. Потом запели мессу, причем, по указанию капитана, Гомбер начал со знаменитой мелодии Человека войны – той самой, что так переполошила галок и контрабандистов. Учитывая дурную репутацию бухты Сан-Висенте, что может быть естественнее, чем войти в нее с громкоголосой бравадой, заставив разбежаться всех подозрительных типов, поскольку речь идет, понятно, не о военной схватке с врагом, но скорее о наведении на него страха?

Остается лишь перед носом у всего экипажа выгрузить шесть драгоценных бочонков. Фигероа, в своем железном шлеме, плотно сидящем на черепе, во главе своих боевых матросов сходит на берег, чтобы засечь предполагаемых шпионов. Чтобы сердца его команды преисполнились еще большей доблести, он угощает их на пляже дополнительной порцией вина.

Пока солдатня рыщет среди скал, очень кстати закрывающих вид на корабль, галерники под командой Амедео поднимают из воды все оставшиеся бочки со «снежком» и переносят их в пещеру. Вернувшись на корабль, они вместо бочек прикрепляют к бортам свинцовые грузила такого же веса. Шесть канатов по-прежнему тянут за «Виолой» пресловутое тайное оружие.

На исходе утра возвращается Фигероа со своим отрядом, так и не обнаружив ничего более опасного, чем клубок сколопендр. Измотанные этой военной вылазкой, матросы едва находят в себе силы поднять паруса, чтобы выбраться из бухты. Довольный Фигероа, сбросивший с плеч тяжелую ношу, готовится насладиться каким-нибудь прекрасным мотетом под видом благодарственного молебна. Но он не учитывает разъяренного Амедео, который врывается в его каюту как раз тогда, когда капитан решается в кои-то веки стянуть с себя сапоги, чтобы помассировать свод стопы.

– Вор! В пещере ничего не было!

– Что? Как ты осмеливаешься обращаться ко мне в подобном тоне? И потом, что собственно ты надеялся там найти?

– Плату за шесть бочек, вот что! Или кого-то, кто бы заплатил! Но там не было ничего и никого, кроме летучих мышей, свисающих с потолка!

– Это мозги в твоей черепушке свисают набекрень, бедный мой Амедео! Ты думаешь, контрабандист такой лопух, что будет тебя дожидаться с кошелем в руке, да еще скажет тебе: «спасибо, друг, за службу, вот возьми это и не забывай меня»? Ну, ну! Нам заплатят, только когда мы на Майорке встретимся с Кортесом и императорской армадой!

– Если он там!

–Я не думаю, чтобы он был мертв, даже если гнев Нептуна немного его потрепал. И потом, в случае чего, я хорошо знаю, где найти этого контрабандиста.

– Его имя! Я требую его имя!

– И что тебе это даст? Но это не тайна, его зовут Пухоль. Ну вот, теперь с тебя довольно, трижды глупец?

В ожидании минуты, когда можно будет взвесить в своей руке кошелек Кортеса, Амедео ничего не оставалось делать, кроме как довериться этому пройдохе Фигероа.

Кортес действительно уже на Майорке, хотя его «Эстреллу» непросто найти среди четырех сотен итальянских и испанских парусников, тридцати сицилийских бирем Ферранте Гонзаго, еще десяти других, снаряженных папой Фарнезе, и шестидесяти четырех галер императора, не считая «Виолы Нептуна», которая, став жертвой полного штиля под скалами Фортенора, задерживается с прибытием в порт Пальмы.

Бедный Кортес! С той кошмарной ночи все у него идет вкривь и вкось. Жемчужина, проглоченная тунцом, разверзла черную бездну в его сознании. Одержимый множеством дурных предчувствий, он продиктовал своему нотариусу Мельхиору де Портесу первое завещание, оговорив в нем дополнительное условие: в день его смерти и последующие за ним недели отслужить не менее пяти тысяч месс за его вечное спасение. Что называется – перейти в иной мир с полным обеспечением.

Заново оснастив в картахенском порту свою истерзанную каравеллу, он обзавелся каким-то францисканским монахом, который неотступно сопровождал его, бормоча нескончаемые молитвы, – этакий живой охранный лист. С онемевшей душой, пораженной страхом, подобно быку в предчувствии молота, прибыл Кортес на Майорку, звеневшую от приготовлений к войне.

Эрнан, под неусыпным надзором своих сыновей Мартина и Луиса, обеспокоенных его подавленностью, стоит на верхней палубе «Эстреллы» и наблюдает за галерой-флагманом «Стойкость». Совершенно новенькая, только что спущенная с генуэзских верфей, с четырьмя гребцами на каждой скамье, она безусловно имеет самый гордый облик из всего, что можно увидеть на море. Над ее кормой полощутся на ветру два штандарта – один с благочестивым распятием, другой с расправившим крылья орлом кесаря. Вся выкрашенная в пурпур и одетая в серебристую броню, она своей мощью подавляет всевозможные португальские караки, испанские галеоны, легкие парусники, неповоротливые грузовые суда, боты, филиботы, шебеки, ракстовы и прочие скорлупки, от которых лишь понапрасну распухают ряды армады.

У Кортеса есть основания для горьких мыслей. Ведь это серебро и золото из его Нового Света, добытое для императора его руками и оплаченное его слезами, расходуется на такое вот грандиозное представление в заливе Пальмы. Без пота и крови его людей где нашлись бы средства на эти двадцать четыре тысячи солдат, три тысячи лошадей, тысячу мулов, что с шумом и сутолокой грузятся на корабли императора? Кто вырвал у индейцев то, чем оплачивается сено, овес и пшеница? Опять же, кто дает возможность закупать всю эту провизию, достойную королевского дворца, эту бездну овощей и фруктов, дичи, говядины и телятины, эти сотни баранов, эти галеты и солонину, эти бочки с винами, эти сладкие освежающие напитки в больших глиняных горшках и множество других деликатесов, вроде шоколада, который до безумия любит кесарь и от которого вечно болят по ночам его искрошенные зубы?

В утро своего прибытия в Пальма-де-Майорка Кортес проследовал мимо кормовой рубки «Стойкости». Он высоко поднял флаг, приказал бить в барабаны и трубить приветствие, но никто не вышел на мостик, чтобы на него ответить. Всего-то и приоткрылось одно из окошек, но он даже не успел разглядеть, кто за ним прятался. Ну что ж, тем лучше, и он вновь ощутил приступ парализующей меланхолии. На самом деле из окна выглядывал секретарь, которому поручил ответить на приветствие император, очень занятый в этот момент составлением плана атаки вместе с адмиралом Андреа Дориа. Секретаря, который высунул нос наружу, звали Франсиско де Лос Кобос. Этот человек когда-то обещал только что вернувшемуся из Мексики Кортесу всяческую поддержку, но теперь сделался его врагом, сочтя, что Кортес не слишком щедр на подарки.

Знай он, что этот Лос Кобос на каждой просьбе о денежной помощи для уплаты накопившихся долгов, которую конкистадор направляет императору, ставит резолюцию от высочайшего имени: на сие не следует отвечать, – разве стал бы он изыскивать возможность лишний раз попасться на глаза Карлу? Невзирая на оскорбительные выходки чинуши-секретаря, маркиз дель Валле д’Оахака надеется всё-таки быть приглашенным на военный совет, ибо голова его полна стратегическими идеями.

Император с некоторого времени чувствует себя не в состоянии и дальше терпеть унижения со стороны Турка. Более того, он уже давно жаждет исполнить последнюю волю императрицы, которая перед смертью, от имени всех христиан, захваченных в рабство, взывала к отмщению. Он принимает решение разрушить Алжир – этот город корсаров, откуда неверные предпринимают разбойничьи вылазки в Италию и к испанским берегам, не прекращая разрушать и грабить.

Кортес как подлинный специалист по операциям на суше и на море составил свой собственный план. Разве не он когда-то захватил огромный город на сваях Теночтитлан, имея при себе всего пятьсот человек и несколько барок? Неужели его соображения не заслуживают серьезного внимания хотя бы уже потому, что он из первых рук, через своих контрабандистов, владеет информацией о расположении и точном числе людей алжирского царька Хасана Аги.

Но дни идут, а император со своим советом продолжает игнорировать старого конкистадора. Другие его враги – принц Колонна и герцог Альба – создают всяческие преграды, чтобы помешать ему приблизиться к императору. Совершенно подавленный, со своим вечно коленопреклоненным францисканцем, Кортес больше не сходит на берег. Он забывает о еде и питье. Его ум, обостренный этим горестным затворничеством, с орлиной зоркостью проницает всю тщету богатства, которое в течение двадцати лет золотоносных грабительских походов передавалось из рук конкистадоров в королевскую казну, из горстей севильцев генуэзским менялам, с ярмарок Медины-дель-Кампо миланским торговцам, из банков Медичи венецианским евреям и от аугсбургских Фуггеров в шахты и плавильни Инсбрука.

Его ухо почти различает скрежет стали, которую куют в альпийских владениях Габсбургов. Его нос обоняет устрашающие испарения огромных тиглей, в которых рождаются олово, свинец и медь. Он мысленно вдыхает запах траншей, где вдоль стен тянутся рудные жилы и просачивается селитра. Он ощущает в легких густой тяжелый дым от медленно тлеющих бревен для получения древесного угля. Из высокогорных долин до него как будто доносится скрежет этой жестокой работы. Шипят зловонные мехи, гремят тысячи доспехов, пушек, пик, алебард, двуручных мечей и железных палиц – всех видов вооружения, изобретенного для того, чтобы всеми способами нести смерть.

Оружие! К оружию! Далеко на севере, в недрах Нюрнберга, уже появилась на свет пятидесятижерловая машина, изрыгающая сто залпов, пока сыплется песок в песочных часах, и которую еще не называют пулеметом. В холодных водах Пегница, Инна и Дуная день и ночь получают крещение закалкой бомбарды, змеевики, короткостволки, мортиры, пушки и стофунтовые пушечные ядра.

От Франконии до самого сердца Альп – именно там куется истинное могущество империи, и в виде плотных связок аркебуз грузится на мулов, которые затем бредут караванами по опасным горным дорогам. Эта громада металла и пороха, воздвигнутая на деньги Америки и силою мастерства императорских ремесленников, направляется к Италии, где нескончаемая война требует всё больше и больше оружия.

И так до самой Кремоны. По пути вооружение распродается направо и налево, подпитывая местные вендетты, понемногу разворовывается и улетает по цене золота на оплату провоза всей партии через броды Бренты, где правят мнительные, алчные и продажные сеньоры. Наконец, оно попадает в Порто Венере и в Специю. Там его грузят на суда, идущие на Майорку, где по прибытии сбрасывают на набережные, чтобы вновь погрузить на другие корабли, стянутые отовсюду в этот стратегический порт западного Средиземноморья, и где Кортес – старый поставщик денежных ресурсов для поддержания боеспособности империи – с душой, напоенной горечью, дожидается, когда вершители войны удостоят его аудиенции.

Только им совсем не до него. Они пререкаются между собой, ссорятся, досадуют друг на друга, перебрасываются клеветническими обвинениями. В эту осень 1541 года повсюду царит раздражение. Карл вернулся из Италии недовольный тем, что Папа очень неохотно уступил ему в долг своих солдат и галеры для их доставки. Ибо одолжить во время войны слишком часто означает потерять.

– Октябрь – прескверный месяц. Господь не поддержит тебя, Карл! – предрекал ему понтифик Фарнезе.

Но этот Габсбург из породы упрямцев. Он взошел на корабль, предварительно прослушав мессу. Певчие исполняли ее небрежно, и на один миг, очень краткий, он пожалел о Гомбере. Между Сардинией и Миноркой его военные корабли и галеры подверглись атаке ураганного ветра с градом. Флоту не удалось удержать верный курс, дорогостоящие корабли были рассеяны в разных направлениях и долго блуждали где придется, вплоть до самой Нарбонны. Две недели были потеряны на поиски заблудившихся, прежде чем плавучее воинство достигло, наконец, порта Пальмы. В тот день на Майорке чья-то корова произвела на свет теленка о двух головах. Если это рассматривать как примету, то она, наверняка, не может считаться доброй.

В Пальме их ожидал Андреа Дориа, состоявший при адмиралтействе в Генуе. Адмирал, изменивший Франциску I, известному неплательщику, служил теперь императору, который отсчитывал ему золотые монеты, хотя их вечно не оказывалось в достаточном количестве, несмотря на обе его Америки. Этот бородач, чей язык подвешен не менее ловко, чем его роскошный гульфик, тоже предупреждает императора:

– Нынче cassem[47], Ваше Величество, наихудший из месяцев. Непрерывные ураганы, а Алжир – город, открытый всем ветрам с севера. Отправившись туда, мы загоним себя в гроб скорее, чем если бы мы бросились за борт, надев на ноги кандалы!

Генуэзец знает море по опыту, самое меньшее, четырех поколений предков, сражавшихся с морской стихией. Но император хмурится и стоит на своем. Он не в духе: ему не могут достать «снежной воды», чтобы подмешать ее к пиву, а это так успокоило бы его подагрическую боль в кистях и коленях.

– Cassem – арабское слово, синьор адмирал. Я был бы вам благодарен, если бы вы его при мне не употребляли. Мы являем собой армию Спасителя, Который хранит нас на протяжении всего года. То же будет и в этом октябре.

Плевать он хотел на то, что старый Дориа вслед за всеми здравомыслящими умами, сколько их наберется в Европе – от аугсбургских кредиторов до лондонских купцов –, думает так же, как Эразм: «Иисус повелел нам воевать с нашими пороками, а не с турками»! Но упрямый Карл видит себя в мечтах во главе нового крестового похода! А кто бы осмелился перечить господину и повелителю мира, если он хочет осуществить свой каприз!

Всевышний по-прежнему озабочен тем, чтобы человек только предполагал, а уж располагать будет Он сам. Грохот, разносящийся от Альп до Балеарских островов, достигает его гигантских ушей, и он высовывает нос в небесное окошко.

– Уж не собираются ли они там внизу устроить себе потеху? Ну, конечно! Кажется, мои фигляры уже готовы ее начать!

Сиамская троица чуть не из кожи вон лезет, чтобы разглядеть гомункулов, суетящихся на скалистом западном берегу Майорки. Сказать по правде, позвоночное напряжение между Аллахом, Отцом Иисуса и Яхве сильно ослабло в течение восьмидесяти восьми лет после падения Константинополя.

Если для гомункулов прошел почти век, то по космической клепсидре[48], что капля за каплей отсчитывает человеческие действия, всего несколько часов. Был вторник, 29 мая 1453 года, раннее утро, когда Организация Ответственнейших Наблюдателей (ООН) затеяла новую шахматную партию между восточным и западным миром. Для ООН что мусульманин, что христианин – ставка века. Пойдет ли Господь, скажем, Пием Вторым? Последует ли ответный ход Аллаха Баязетом? Мохачская битва – это шах королю Венгрии? Нет, это только ладья, съеденная у султана перед Веной. И непрестанно, после знаменитого разгрома Константинополя в 1453 году, вселенская ООН играет мальтийскими пешками против беев Туниса, ходит Иерусалимом против Родоса, Бужи против Гранады… Она изобретает противоестественные обмены, разрабатывает неведомые доселе предательства, нагромождает ставки в общей игре и подсказывает идеи оружия массового уничтожения, для того чтобы человеческие существа истребляли друг друга с наибольшим шиком, в чем и состоит их любимое занятие.

Для пущей увлекательности игры, Провидение – сия астральная мачеха – позаботилось о том, чтобы к 1500 году появились на свет, как бы вброшенные одной горстью, Франциск I, Генрих VIII, Карл V, Сулейман и столько же ловких банкиров.

Но небесное противостояние от этого только ожесточилось. Старый раввин – чревовещатель Яхве, – увидав, что его племя рассеяно по всему Средиземноморью огнем недальновидной инквизиции, предусмотрительно поместил свой человеческий капитал под защиту турок. Из лиссабонских гетто попав за прилавки базара в Салониках, евреи отныне обеспечивают своей финансовой поддержкой военные нужды Блистательной Порты[49].

– Этот никчемный Карл Квинт думает, что он всё еще осаждает Тунис. Как восемь лет назад – тем летом, когда его грязные деньги помогли ему одержать победу, – ругается Аллах, всемилостивейший и сострадающий, – эта интермедия обманет его ожидания и слишком быстро для него закончится!

– Твой Барбаросса только что покинул Алжир! Мой малыш Карл безо всякого труда захватит город. И твой червяк Хасан Ага будет не в силах ему помешать! – вещает Тот, кому молятся как Deum verum de Deo vero[50].

– Бьешься об заклад?

– Еще как!

С этого момента архангел Михаил, отвечающий на призыв то Одного, то Другого, повинуясь их воле, встряхивает в кожаном стакане грозовые кости. Святой Георгий, этот рубщик драконов, и Михаил, который некогда рассек Красное Море и провел народ Моисея вслед за огненным столпом в Землю Обетованную, суть не кто иные, как античные Персей и Марс в новом обличье. И вот они оттачивают свои мечи, разжигают огонь в кузницах и несколько внимательнее изучают содержимое банкирских сундуков.

Мусульманские гурии готовят свежие постели для будущих мучеников ислама, а за Источником молодости, который разделяет две рощицы, в ожидании перевоплощения забавляются игрой в астральное лото библейские пророки, шаманы, элевсинские жрецы, брахманы и ламы. Ставками у них служат целые пакеты душ из армии Магомета.

Всевышний в это время занимает на троне самое нижнее место, Равный Всевышнему – среднее, а Третий восседает на вершине. Явившееся последним в историю метафизических распрей племя Аллаха получает фору от каждого небесного спорщика. У него самые свежие войска. В тюрбане, с длинной пикой на плече, с ятаганом на перевязи и огромным обнаженным кинжалом, будто сросшимся с левой рукой, магометанин в одеждах из белой шерсти смотрится как вполне успешный святой. Хвала этому юному верующему – ему открыта дорога в рай!

Ибо вся божественная когорта едина во мнении: начиная со знаменитого победоносного разгрома в 1453 году в каждой партии любой шах Турку всегда приносит ему победу, причем более значительную, чем его потери. В этом веке он бесспорный чемпион поднебесного мира. Он крепко держит в руках Египет и Персию, он заставил Грецию водрузить минарет на своем Пантеоне, а сыны Балкан ежегодно пополняют ряды его янычар. И наконец, не он ли только что захватил Белград и занес в Буду эпидемию чумы? У Источника молодости мусульманин оценивается как один к семи, а число семь, по небесным слухам, всегда считается хорошим предзнаменованием.