Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Все мы сыновья Авраама и не будем больше об этом! По сути, нам не так уж важна мать, – произносит Хасан, решивший окончить этот рискованный спор. – И потом, разве мы, и те и другие, не молимся на могилах Сары и Авраама, друзей Бога, в Ефроне? Бесполезно дальше мучить Священное Писание вашей болтовней, потому что вам хочется всех заставить верить, будто в книгах написано именно то, что вы говорите. Закончим на этом. Братья мои, не будите древний закон возмездия.

Ему отвечает Ибн Джубейн, который до сего момента держался в стороне от дискуссии:

– Ты прав, сын мой, и ты мудр как Пророк, который говорит в стихах 257 и 135 суры о корове: «Нет принуждения в религии. Уже ясно отличился прямой нуть от заблуждения…». «Это – народ, который уже прошел: ему – то, что он приобрел, и вам – то, что вы приобрели, и вас не спросят о том, что делали они»[91]. Скорее у нас самих спросят, почему мы сделали то или иное… А вот, что мы вынуждены были сделать, так это бежать – иудеи и мусульмане вместе, на одних и тех же утлых суденышках – бежать, покидая уютное королевство Андалузии. Так запомним же это! И не будем переносить на новые берега злобные войны, которых алчут те, кто не умеет и не хочет читать!

Организация Ответственнейших Наблюдателей в полном отупении прислушивалась с высоты к толкованию своих священных текстов. Трое из Писания грызут себе когти с досады, оттого что сами непрестанно подталкивают свои творения к новым ошибкам. Они уже не помнят, на самом ли деле продиктовали своим пророкам столько бессмысленной чепухи, а потому решают вытащить Авраама и Магомета из-под крыши священной колоннады, где они ожидают Страшного суда.

Но слово араба требует подтверждения, ибо этот лентяй собрал воедино немалое количество искажений из предшествующих его книге текстов, которые тоже, в свою очередь, были списаны и переписаны в смутные времена с пергаментов и табличек, изъеденных крысами. Даже сам святой Иероним, райский библиотекарь, плюнул на попытку разобраться, что и откуда натаскано во всех этих растрепанных огрызках плагиата.

Авраам, праотец человеческий, услышав простой и четкий вопрос о первородствах, признается, что ничего уже толком не помнит.

– Измаил или Исаак? Исаак или Измаил? Который был первым? Что Ты хочешь, чтобы я Тебе ответил? У меня, что ли, за всю мою долгую жизнь, никого больше не было, кроме Сары и Агари? Ты дал мне сто семьдесят пять лет жизни, припомни. И когда старуха умерла, ты меня тотчас женил на Кетуре. Во времена Сары мы уже с моим племянником Лотом не скучали. Блуд – это у нас семейное! Ты сам нас такими сотворил, Господи. Помнишь дедушку Ноя после потопа? Когда он напивался, он частенько давал себе волю поиграть с дочками в скотинку о двух спинках, так что… Да, да, я знаю, Пятикнижие хранит ужасающее генеалогическое древо, выросшее из моих корней, но все это лишь по прямой линии. Но если Ты думаешь, что из всех рабынь я спал только с малышкой Агарью, то не иначе как тебе гора Арарат в глаз попала, мой бедный Старикан. Ты сам тому свидетель, потому что именно Ты постоянно заставлял меня производить детей. Едва появлялась девственница из Вавилона или Египта, сразу дудишь в ухо: Авраам, веди малышку в свой шатер, это тебе Мой ангел приказывает! Как, после этого, Ты смеешь забывать, что не из единой утробы я породил все человечество? Тебе что, память отшибло? Твое Поднебесное Высочайшество прекрасно знает, что, не будь свежей крови моих байстрюков, Тебе пришлось бы устроить еще не один потоп, чтобы вычистить всех выродков с поверхности сотворенной Тобою земли. Я родился пастухом, и мне известно, что овцы должны быть от разных корней, чтобы в стаде не появились пятиногие бараны!

Отброшенный в преддверие рая этим потоком крестьянского здравомыслия, ООН призывает Исаака и Измаила. В большей степени люди – то есть трусы, – чем их отец, они, трясясь от страха лишиться, каждый своего, почетного ореола pater familias еврейских и арабских племен, немедленно отсылают вопрошающего к своим собственным отпрыскам.

– А? Мы? О, мы уже не слишком многое помним. Это было так давно, знаешь ли… Мы были такие маленькие. И потом, если речь о первородстве, обратись лучше к близнецам, сыновьям Исаака, которые спорили об этом уже в утробе Ребекки. Не Исав ли продал свое первородство младшему брату Иакову за чечевичную похлебку?

Иаков предлагает ООН спросить мнения Каина и Авеля. Но парочка этих первых братцев отнюдь не являет собой самый блестящий образец Творения. И пристыженная библейская троица повелевает, чтобы отныне щекотливый вопрос о первородстве был оставлен исключительно на усмотрение людей, и чтобы к Ним с этим вопросом больше никто не обращался. Впрочем, есть одно сочинение, более современное, чем эти таблички с Мертвого моря, столь небрежно хранимые святым Иеронимом, и оно не дает Им покоя…

Глава 11

В начале лета 1542 года дитя, слетевшее с минарета Гаратафаса, издает свой первый крик. Этот младенец мужского пола превосходно оснащен природой всем необходимым, к полному удовольствию ответственнейших наблюдателей, а также безнаследного Хасана, который настаивает на том, чтобы назвать новорожденного Доганом. Гаратафас, в благодарность за оказанную милость, трижды целует землю между своими ладонями. Наделенный душой, достаточно поэтической, он кладет затем в колыбель с орущим малышом оливковую ветвь, сорванную в глубине садов Дженина.

Крики потомка, дарованного Хайраддину, застают капитана Полена в море – в тот момент, когда он побивает рекорд скорости на пути из Константинополя в Фонтенбло. Он преодолевает это расстояние за двадцать один день, чтобы вручить Франциску I послание, которое добавило бы этому козлу Карлу десять лет жизни, если ему удалось бы его перехватить:

Слава государей, верующих в Иисуса, узнай, что в ответ на просьбу твоего министра Полена я дал согласие предоставить ему мой грозный флот, оснащенный всем необходимым, для того чтобы сеять страх. Я приказал Хайраддину, паше морей, употребить все средства для сокрушения и погибели твоего врага. Остерегайся с его стороны нового обмана, ибо этот пес никогда не откажется от попытки заключить с тобой мир, если узнает о твоей решимости неустанно с ним воевать. Да будет благословение Божие на всех, кто умеет ценить мою дружбу, и да охранит оно мои непобедимые войска!

Подпись поставил Я, Сулейман-Хан, султан из султанов, просвещенный, изобильный, великодушный, протягивающий руку помощи, владетель Анатолии, и проч.

Но не представилось Карлу Плутоватому, истребителю посланников, случая узнать о том, что замышляется на Босфоре, где плесневеют в темницах все его лазутчики. Генуэзские купцы – его последняя надежда – не могут выйти в море, потому что агенты султана задерживают им погрузку. Ну, а венецианцы скорее склоняются на сторону французов, поэтому соблюдают нейтралитет и не передают никаких сообщений, кроме своего собственного, шифрованного, в которое Совет Десяти посвящает только троих из своих членов.

Карла задерживают в Вальядолиде заседания кастильских кортесов. Любящие его подданные, не скупясь на смиренные увещевания, умоляют его отказаться от непрерывных путешествий вдоль и поперек империи. Пережив момент столь ужасной растерянности от страха за его персону во время алжирского бедствия, они слишком обеспокоены и вновь боятся его потерять. Карл рыдает. Его народ верит в искренность этих слез, но в действительности он плачет от ярости, потому что его прижимистым подданным жаль для него одного миллиона двухсот тысяч дукатов, которых ему бы хватило, чтобы снова отправиться воевать.

На востоке империи под турецким игом агонизирует Венгрия. Даже Вена на краю гибели! А он вынужден сидеть и понапрасну ждать прибытия канцлера Гранвелы с новостями из Генуи! Информаторы под замком, непрестанно бушуют ураганы, между Антибом и Йерскими островами шныряют разведывательные галеры французов и задерживают его посредника – ничто ему не благоприятствует, а тут еще этот новый приступ подагры.

Лежа в постели, Карл пишет послания во все концы империи, а также в Лондон и Париж, призывая каждого христианского владыку заключить союз против Турка. Во время заседания сейма в Шпейере его брат Фердинанд сумел добиться от князей-лютеран обещания держать наготове сорок тысяч восемьсот сорок три пехотинца и восемь тысяч пятьсот сорок три лошади, и плюс к этому выманить по пять флоринов от каждого жителя имперских княжеств. Деньги будут храниться в церквах, а войска должны будут прибыть в Вену не позднее середины апреля 1543 года. Подписи лютеране поставили, однако затягивают с выплатой налога. Ну а люди – так у них скоро сенокос, потом начнется жатва, потом яблоки, да еще хмель. Генрих VIII, который только что обезглавил Кэтрин Говард, уделяет Карлу немного внимания, вытирая свой топор. Насчет суммы еще надо будет подумать. Но раз уж зашел разговор, не найдется ли у него девственницы на выданье?

Наступив себе на горло, Карл отправляет посланника также и к королю Франции – с поручением убедить его соблаговолить оказать помощь христианству в его противостоянии с неверными и отправить своих конников в Вену в кратчайшие сроки. Так поступали его предшественники, которые, начиная с Людовика Святого, нашего общего предка – помнит ли он? – показали в этом достойный пример.

Своим подданным в Испании император обещает больше не двигаться с места.

– Я больше не покину вас, мои дорогие, если только меня не заставят силой! Возраст, к которому я приближаюсь, и мои болезни – все это скорее располагает к отдыху, чем к путешествиям.

Набив карманы их налогами, Карл, утешенный, встает с постели, но только для того, чтобы получить два новых удара.

Франциск I отвечает посольству Карла боевым кличем, по причине отвратительных и нелепых оскорблений, жестокости и бесчеловечности, проявленных оным императором в отношении его посланников. Перемирие между ними было нарушено после тройного убийства. Поскольку от императора не последовало ни объяснений, ни извинений, а теперь он вновь продемонстрировал свойственное Карлу Плутоватому двуличие, разгорается война. Предпринятая дофином осада Перпиньяна может рассматриваться как ее официальное объявление.

В тридцати лье оттуда, в Росасе, сходит на берег канцлер Гранвела и распространяет при дворе тревожную весть: генуэзское судно, вышедшее из Табарки, где оно торговало красными кораллами, между Сицилией и Тунисом наткнулось на гигантскую армаду. Она могла бы атаковать все испанские берега одновременно! Один миланский пленник, ускользнувший от французской пограничной охраны в Сердани, утверждает, что армия Турка собирается оказывать французам военную помощь на море. Их командиры распушили хвосты от радости!

В Испании нарастает паника. Карл взбирается на гору, в аббатство Монсеррат, что над Барселоной, вымолить покровительство Моренеты[92]. Но папа Павел III отвечает ему буллой после той римской ночи, когда ему приснился вещий сон. Он увидел, как на правом берегу Тибра Франциск, всехристианнейший король, увенчивает короной Сулеймана, нечестивейшего владыку. На противоположном берегу он увидел Карла, всекатолического короля, который посвящает в сан епископа Генриха VIII, суверенного главу кощунственной церкви, совмещающего эту должность с разводами и усекновением голов.

Пробудившись, старый понтифик потягивается с хитрой улыбкой. Франко-турецкий союз он находит менее предосудительным, чем союз Карла и его изъеденной ересью империи с отвратительным англичанином.

– Злой сосед напротив лучше, чем муравьи в собственном доме!

И придавив пломбу печаткой в кольце уловителя душ, наследник святого Петра созывает в Виченце церковный собор с намерением изгнать ересь из Европы.

– Я вырву ее с корнем, даже если на это потребуется тридцать лет!

Он даже не подозревал, как удачно выразился.

В течение трех месяцев, в рамках дипломатической вежливости, между папской и императорской почтой снуют курьеры.

– Ваше Святейшество, Турок у наших ворот!

– Ваше Величество, между христианскими государями должен быть мир, почему же вы не способны его уберечь? И как быть с вашими еретиками?

–Прежде всего, Турок! Я настаиваю!

– Прежде всего, порядок в христианском государстве! Ваши приключения мало меня волнуют! Алжира вам было недостаточно? Мир, я вам говорю! Затем вы явитесь на собор! Смерть ереси! Я сказал!

Вопреки увещеваниям Павла III, Карл V спускается со святой каталонской горы, чтобы вновь снарядить галеры Андреа Дориа. Но дело идет к поздней осени, и в Пиренеях, над заливом Росос, накапливаются грозовые тучи. Нептун с Эолом, перешедшие на службу к изворотливому Богу, тоже стоят на пути императора. Ответственнейшие наблюдатели, потешаясь над изрядным количеством противоестественных союзов, подобных браку между карпом и кроликом, предлагают капитану Полену побить еще один рекорд, направив его с попутным ветром к Хайраддину, занявшему позиции на выходе из Дарданелл.

Получив известие о рождении сына, паша морей преисполняется бурным восторгом и трезвонит об этом событии во всеуслышание, так что вскорости оно становится всеобщим достоянием. Некий янычар, оставшийся на этот раз целым и невредимым, высаживается на турецком берегу и является с этой новостью к Сулейману. Последний немедленно отправляет его обратно к Хайраддину, в сопровождении Рустама Паши и Мустафы Шелибара – из своей личной охраны, – которым приказано в четыре глаза следить за Барбароссой. Султан не забывает о мудрой народной поговорке «кто предаст тебя, предатель?», ибо того, что в ней заключено, не в состоянии избежать ни один умный правитель. Прославленный халиф сомневается в своем паше. Ему кажется, что между ним и Андреа Дориа существует тайная договоренность, ибо генуэзец слишком громко провозглашает себя врагом Барбароссы, чтобы им быть на самом деле. Тот же Дориа уже предал короля Франциска, который, не переставая дурачить императора Карла, терзается порою сомнениями в отношении Хайраддина, а этот, в свою очередь, не доверяет капитану Полену, хотя он и сын турчанки… Замыкает этот порочный круг Роксолана, которая перехватывает курьера-янычара, покидающего диван халифа, и незаметно сует ему шифрованное послание, с тем чтобы он передал его в собственные руки мансулаге Алжира Эль-Хаджи.

– Главное, чтобы Хасан Ага ни в коем случае не узнал о том, что ты видел меня, иначе…

Тем времнем Хайраддин, ни от кого не таясь, добавляет к своим кораблям, и без того более быстроходным, чем христианские, в качестве подкрепления на участке между Эгейским морем и африканским побережьем, еще десятки дополнительных галер. К нему присоединяются самые надежные из его помощников. Его любимец корсар Драгут, выкупленный за три тысячи крон – поистине, цена друга – у Дориа, который собирался его повесить, ожидает в заливе Пульи. Прибывший из Рагузы Муратага выставляет перед Мальтой сто тридцать турецких галер. Сала Рей, Табако Рей и Качьядьяволо в акватории Сиракуз пополняют армаду новенькими магонами[93], нашпигованными двадцатичетырехмиллиметровыми пушками, способными разворотить любые береговые укрепления. Но к великому разочарованию капитана Полена, который надеялся, что турки незамедлительно предадут испанскую Сицилию огню и мечу, Хайраддин решает сначала зайти в порт Алжира. Там его ожидают самые лучшие райя – Рамадан, Хали Леван и Алкаида, а также его приемный сын с Мохаммедом эль-Джудио. Однако в глубине души недавно отметивший свои семьдесят семь лет паша мечтает прижать к груди маленького Догана и воздать почести своей Зобейде. Он догадывается, что Андреа Дориа должен сейчас чувствовать себя пленником неспокойной осени. Ни тот, ни другой не уподобится императору Карлу V, развернув морскую кампанию в самый неподходящий сезон.

Капитан Полен сгорает от нетерпения, да и Франциска I, который также не в курсе средиземноморских дел и обстоятельств, это ожидание раздражает. Король пытается собрать около миллиона золотом, чтобы оплатить расходы Барбароссы и рассчитаться с Сулейманом. Он приказывает марсельцам на их собственные средства прибрать и разукрасить город, чтобы достойно встретить флот столь невероятных союзников. И этот турок заставляет себя ждать? Король беспокоится: союз с султаном, ставший общеизвестным, может вызвать во Франции брожение умов. Правоверные христиане и так уже возмущаются столь нечестивым договором.

Испанские лазутчики незамедлительно подливают масла в тлеющий огонь религиозного недовольства старшей дочери христианской церкви. Всю информацию об этом император получает непосредственно от канцлера Гранвелы, который наводнил французское королевство провокаторами, получившими задание сеять слухи – пусть все думают, что это реформаторы склонили короля к такому соглашению с нехристями. Повсюду, от Испании до Антверпена, без передышки работают печатные станки. Они выпускают ядовитые памфлеты, которые затем везут во Францию имперские агенты, упрятав их в бочки с копченой сельдью. То, о чем кричат эти листки, еще пахнущие рыбой, очень будоражит парижан, которых они заставляют вспомнить о нападении на Рим и путем мудреных вычислений доказывают, что если разграбление Рима было снятием первой печати Апокалипсиса, то, стало быть, не за горами снятие второй печати, знаменуемое нашествием берберской саранчи, путь для которой открыл антихрист Франциск! Трепещите, смертные, ибо агнец Божий – испанец, наверняка, – грядет вершить суд над королем Франции, этим пособником Лютера вместе с его турками!

Пока государи Европы обжигают себе пальцы в пламени своих пожаров, берберы зажигают сигнальные костры вдоль побережья Африки, извещая все племена, от свободных кочевых до подневольных и платящих дань, о счастливом возвращении Хайраддина в столицу корсаров.

Прошел год с того дня, когда Гаратафас и Николь готовились к самому худшему, стоя на коленях под балконом на Дженина. Отныне, их постоянное место – рядом с Хасаном Агой. Полное взаимопонимание между обоими скопцами, по вечерам песни, в которых нет недостатка, богословские дискуссии – все это, месяц за месяцем, в силу постоянного общения с неверным, подспудно обрабатывает душу Николь. Он признается своему другу Гаратафасу в желании перейти в мусульманскую веру.

– Конечно, ее приверженцы несколько запальчивы и жестоки, но отнюдь не более, чем иные одержимые священным писанием, – бормочет, посмеиваясь, Николь.

Гаратафас не видит к этому никаких препятствий. Он даже подбадривает его, приводя в качестве аргумента те преимущества, которые имеют вероотступники по эту сторону Средиземного моря.

– Что за преимущества?

– Например, свобода заниматься любой работой, какую ты захочешь выбрать. Хочешь стать коммерсантом? земледельцем? ремесленником? Ты будешь сам себе хозяин в обмен на пошлину в казну султана, как это делается повсюду. Но отказ от твоей веры, тем не менее, не избавит тебя от положения раба…

– Которое вовсе не так страшно, по крайней мере, в моем случае, благодаря тебе, мой друг…

– У меня не было бы подобного шанса, окажись я на испанской земле, при всем твоем желании…, если бы оно у тебя было, конечно!

– Ты в этом сомневаешься?

– Ни в коем случае! Знай также, что твое отречение сделает тебя моим ровней, моим mawla…

– Что значит mawla, Гаратафас, мне же любопытно узнать еще одно арабское слово.

– Как бы это тебе перевести? Я думаю, «покровительствуемый», и еще «дальний родственник».

– Скорее, твой брат, скажем так…

– Да! Справедливая награда за судьбу, которая как будто нас к этому и толкала, ты не находишь?

Решение принято, и они договариваются сообщить о нем бейлербею. Вероотступничество певчего императорской капеллы – это ли не замечательный случай порадовать Хайраддина, чье возвращение ожидается не позднее, чем через пять дней, если учесть, что на его судах самые расторопные гребцы, а над Северной Африкой – ясное небо.

Тем временем, его горячо любимый сын Хасан Ага усмиряет в Кабилии[94] восстание народности Куку. Это племя отказывается присягнуть ему на верность, и, стало быть, признать авторитет султана. Показательное отрубание голов небольшой группе пленников вынуждает Белкади, короля племени, признать свое поражение. Когда дело доходит до дележа добычи – весьма богатой, потому что племя Куку успешно занималось разбоем, – между Хасаном и его правой рукой Мохаммедом эль-Джудио происходит неприятная размолвка. Она возникает из-за женщин, которых Хасан рассчитывал поместить в гарем Хайраддина, чтобы преподнести ему лишний подарок для свободных вечеров. Но Мохаммед предпочел бы оставить их за собой. Спор переходит в перебранку, потому что Хасан не хочет ничего уступать. Противник, употребляя весьма нелюбезные выражения, упрекает его в неумении честно делиться. Хуже того, он обзывает его захватчиком. Оскорбление наносится в присутствии плененного короля. Хасан едва сдерживает в себе яростное желание выхватить саблю и заставить эль-Джудио умолкнуть навсегда. Белкади, в их криках почти ничего не понимающий, за исключением отдельных слов, пугается – он уверен, что их гнев направлен на него.

– Слишком мало женщин?

И он тотчас выхватывает из кучки жен своего гарема какую-то паршивку, с ног до головы разрисованную хной, и, назвав ее Козмальдиной, подталкивает к Хасану. Все племя начинает шумно и жалобно причитать, повергнув в изумление обоих алжирцев.

При первом же взгляде на Хасана эта Козмальдина приходит в состояние исступленной паники. Она хочет остаться возле Белкади, но тот вновь подталкивает ее к Хасану.

– Эта женщина любит тебя, о, король! – говорит Хасан. – А весь твой народ, я вижу, очень любит ее. Это с вашей стороны великодушный дар. Ты оказываешь мне большую честь. Но привязанность, которую питают к ней твои люди, смущает меня…

– Это потому, что она наделена поразительным даром, – очень серьезно отвечает король. – Она понравится тебе, я уверен! Возьми ее, прошу тебя, эта женщина притягивает удачу. Прими ее в знак нашей покорности. Увы, наша Козмальдина!

– А-а! Хо-у! А-а! Хо-у! – вновь принимаются стенать Куку, хлеща себя по щекам.

Красотка, крайне напуганная, по-прежнему сопротивляется. Мохаммед эль-Джудио грубо хватает ее. Покрывало спадает с ее лица, и уши Хасана ошпаривает крепкое итальянское ругательство. Выставив наружу все свои когти, Козмальдина устремляется к Хасану с намерением вцепиться ему в горло. Но внезапно замирает на месте, уставившись на маленькую медаль, пристегнутую к плащу бейлербея.

– Что такое…? Тебе знакома эта вещь? – спрашивает Хасан, снимая свою брошь.

Притихшая Козмальдина опускается к ногам бейлербея и целует его сапоги.

– Возможно ли это? Неужели ты и есть тот чудесный гравер, о котором мне говорил Николь? Какие извилистые пути уготавливает Аллах своим творениям!

И Козмальдина, оказавшаяся не кем иным, как Содимо ди Козимо, рассказывает Хасану историю своего превращения в фаворитку короля племени Куку, после того как это разбойничье племя захватило караван Томбукту, державший путь через их горы.

– Как раз над той равниной, где мой сыщик потерял след туарега. Так ты не был в глубине Сахары!

Язычникам Куку, совсем недавно обращенным в ислам, в ночных кошмарах художника чудилось нечто мистическое, чем он и заслужил их необычайное почтение. Как существо, одержимое духами, Содимо не вызывал у короля никаких желаний, но для племени стал чем-то вроде пифии-прорицательницы, чем объяснялось его странное одеяние и обильная татуировка, которой украсили его женщины племени.

– У них чародеем может быть только женщина. Поэтому они меня переодели!

Содимо по-прежнему остается у ног Хасана, который просит его подняться.

– Нет, господин. Снизойди лучше к моей просьбе и оставь меня здесь, среди этих людей. Впервые в жизни меня не бьют и надо мной никто не глумится. Лучше я буду с ними, чем в невольниках у Шархана. Да он и убьет меня, как только увидит! Ах, господин, ты не знаешь, на что я способен, сам того не желая!

– Напротив, меня интересует именно то, на что ты способен… Если ты действительно тот, кто вырезал эту медаль.

– Да, это моя работа, очень давняя. О, дай мне ее на минуту, мне так хочется снова к ней прикоснуться! Ты не представляешь, чего она мне стоила.

– Увы, ее надпись позволяет догадаться о множестве страданий. Но если я отдам ее тебе, ты вернешься со мной в Алжир?

– Да, господин. Только при условии, что я уже никогда не буду продан янычарам.

– Тогда забирай свою работу! Это выкуп за тебя. С сегодняшнего дня ты поступаешь ко мне на службу.

Содимо сжимает свою медаль в дрожащей ладони. Она становится влажной от его слез и поцелуев. Хасан приглашает его в паланкин, подаренный кочевниками Куку, что вызывает сильное отвращение Мохаммеда эль-Джудио. Корсар не понимает по-итальянски и ворчит про себя:

– И что за невнятицу они несут за моей спиной?

Он предпочел бы видеть Хасана Агу верхом на лошади рядом с собой, как подобает воину, а не сидящим около этого мерзкого татуированного существа. Он недоволен Хасаном и находит, что с тех пор, как он стал бейлербеем, у него испортились манеры. Взять хотя бы этого жирного певца с его тоскливыми песнями…

По дороге Хасан вытягивает из Содимо всю его историю. Он ужасается той участи, на которую обрекли юношу ландскнехты, поражается самоубийственному бесстрашию его поведения с папой Климентом и неистощим в своем восхищении его необыкновенной медалью. Не прерывая рассказа, Содимо с блуждающим взглядом непрестанно поглаживает переплетения узоров на своих руках и ногах.

– Смог бы ты нарисовать другие миниатюры, подобные тем, что вырезаны на Al Jezeera? – спрашивает у него Хасан.

– Без сомнения, и даже еще лучше, господин! Я научился у людей Куку необычной технике начертания символов. Знаешь ли ты, сколько историй можно прочесть по этим рисункам на моей коже? Такой, каким ты меня видишь сейчас, я – подлинная книга во плоти. Их женщины натолкнули меня на множество идей…

– Ты тоже вдохновляешь меня на кое-какие идеи! Скажи мне, умеешь ли ты писать цифрами?

– Я умею писать красками, гравировать, просто писать и вычислять пропорции. Стало быть, умею и считать!

– Нет, я говорю о тайном цифровом письме, которым пользуются шпионы для связи между собой.

– Ах, шифр! Папа Климент хотел, чтобы этому посвятил себя Челлини. Но тот отказался, эта игра была ему не по вкусу – слишком опасна.

– Но чрезвычайно полезна. Слушай. Речь идет вот о чем…

Зазвучали систры, трубы и литавры. Рука Мохаммеда эль-Джудио резко отдергивает шторку паланкина. Весьма холодным тоном он обращается к Хасану:

– Мы приближаемся к Баб-эль-Уэду. Тебе следовало бы ехать верхом рядом со мною… Если, конечно, Твое Величество ничего не имеет против!

Ничего нет проще, чем отречься от своей веры и обратиться в ислам. Для этого достаточно произнести chahada[95], подняв указательный палец правой руки. Николь становится напротив Ибн Джубейна и Нуралдина, которые несколько задержали его обращение, настояв на том, что они должны растолковать неофиту Коран во всей его целостности, а также хадисы Пророка. Слева от него стоит его хозяин Гаратафас.

Николь почти раздет. Его бедра плотно обернуты белой тканью, и над ней нависают освещенные февральским солнцем жировые складки – столование у Хасана добавило ему полноты и открыло глаза на то, что он грешит чревоугодием. Турецкие матроны только улыбаются – жир в их понимании является олицетворением изобилия и щедрости.

Николь находит очень занятным пять раз на дню задирать к солнцу зад и молиться узелкам на ковре. Выпрямив поднятый кверху палец, он произносит слова посвящения:

– La ilaha illa Allah Mohammed ras Ulah!

Его одевают в красивую тунику абрикосового цвета, обшитую серебряной тесьмой, и увенчивают его обритую голову зеленой хлопчатобумажной феской. Все участники процедуры повторяют ритуальные слова:

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его!

В самой глубине своей души Николь испытывает ликование. Ах, если бы толедские инквизиторы могли его видеть! Превращение императорского певчего в вероотступника – отличная расплата за его осуждение на галеры! И какое удовольствие ощущать себя объектом подобного чествования! Сегодня все ему легко и радостно, как и эта торжественная церемония. Кроме прочего, он, будучи скопцом, не нуждается в обрезании. Одной болью меньше. И нет в нем никакого сожаления, ибо он не ощущает себя вполне ни мусульманином, ни христианином, скорее в нем есть понемногу и от того, и от другого. Их совместные богословские заседания утвердили его в мысли, что между одной религией – а также одной книгой – и другой не так уж много различий. В каждой из них по-своему присутствует троица, а эти несходства, за которые так цепляются злонамеренные умы, являются опорой скорее для власть предержащих, чем для душ, нуждающихся в утешении. Доктрина не так уж важна, была бы вера. И потом…

Николь ощущает себя кораблем, которому благоприятный ветер неожиданно помог добраться до тихой пристани. Он был печальным кораблем – со сломанной мачтой, без руля и без ветрил. Но потом его подхватили течения, эти подводные ветры, и помогли ему войти в гавань.

– Этому есть одно латинское определение, – говорит он себе, – opportunus…

Оно переводится и как своевременный, и, вместе с тем, как уместный, а в середине заключено слово место – стало быть, это тот, кто в назначенное время приводит в безопасное место. И нет ничего из ряда вон выходящего в том, что его обращение произошло именно в порту Алжира. Очень многие становятся вероотступниками. Среди наемников из ближайшей охраны Хайраддина и его приемного сына насчитывается больше обращенных сардов, сицилийцев, греков, калабрийцев и испанцев, чем коренных мусульман. Гаратафас прав: здесь в изобилии встречаются случаи, когда рабы становятся компаньонами своих хозяев коммерсантов. К тому же, не редки примеры, когда вероотступник перед смертью завещает свою собственность семье, оставшейся на христианской земле. Николь встречал здесь неаполитанских нотариусов, прибывших для оформления приличной суммы денег или какой-нибудь берберской лавки в пользу законных наследников. Из последних некоторые даже остались по эту сторону Средиземного моря. Да и на другой стороне нет дураков, чтобы их объявлять негражданами или вероотступниками – дела остаются делами, а нормальные люди, размышляет Николь, всегда более покладисты, чем те немногие, которые мнят себя их хозяевами.

– Ну а если Фортуна заставит меня повернуть вспять и отречься от принятой веры, я не увижу в этом большого зла. Разве не есть все вокруг лишь видимость и ложь? Религиозные убеждения можно поменять, как я только что поменял одежду. Небеса мне, что ли, за это низвергнутся на голову? Ничего подобного, здесь слишком уж солнечно! И как мне хорошо при этом!