Текст книги "Mille regrets (ЛП)"

Автор книги: Vincent Borel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Бедняжка никак не мог понять, из-за каких таинственных прегрешений, совершенных за шестнадцать лет его злосчастной жизни, строптивое Провидение так медлило предать его смерти. Между тем, она была бы для него избавлением. Он просил об этом всех святых, обильно политых мочой насильников, умолял каждую мадонну, истоптанную ногами яростных лютеран. Он валялся у них в ногах, добиваясь смерти, но они смеялись над ним и заставляли вылизывать их сапоги, измазанные запекшейся кровью. Эти мерзавцы, которых рыдания только возбуждали, в конце концов, стали водить его на поводке, чтобы помешать ему каким-либо способом лишить себя жизни. По мере того, как одна неделя сменялась другой, он превращался в нечеловека, послушного любым капризам солдатни. Это сидящее на корточках существо, с открытым ртом, с утра до вечера принимало любую позу, какую только могли изобрести пьяные солдаты. Им достаточно было лишь показать ему, чего они хотят, и Содимо пассивно повиновался. Подобно сомнамбуле, он существовал как бы вне реальной жизни, он в ней отсутствовал до такой степени, что само сознание муки его покинуло.

Его с презрением обошла даже чума, проскользнувшая в Рим, заваленный тридцатью тысячами трупов, которые никто не хоронил. Наконец, ландскнехты, число которых за счет эпидемии значительно уменьшилось, начали покидать город, направляясь в сторону Неаполя. Они тащили за собой повозки, нагруженные добычей стоимостью больше, чем миллион золотых монет. Содимо они отпустили.

Он долго бродил под стенами замка Святого Ангела. Он забивался в лисьи норы, хотя это могло быть опасно – звери уже попробовали человеческого мяса. Но Содимо так одичал, что сам стал похож на хищного звереныша. Он ел корни растений, живых крыс и высасывал червей из глины возле Тибра.

Однажды с высокой террасы замка заметили всклокоченное и повизгивающее существо, в котором угадывались остатки чего-то человеческого. Папские солдаты стали ради забавы прицеливаться в него. Их остановила рука, одетая в белое. Она принадлежала Папе Клименту, который внимательно исследовал горизонт в ожидании помощи. Он распорядился спустить с крепостной стены корзину и поднять Содимо к существам, более или менее человеческим. Так, по крайней мере, подумал Содимо, для которого худшее было еще впереди.

Папа велел его отмыть и переодеть в более достойную одежду. Бенвенуто Челлини, который носился как черт по крепостным валам, изобретая новые углы для заградительного огня, признал его. Ювелиру посчастливилось проползти под решеткой ограды замка раньше, чем лютеране успели его схватить. Встреча была сердечной, но уже без намека на то приятельство ragazzi, которое существовало между ними до набега лютеран.

Это непостижимое событие, слух о котором поразил весь христианский мир, у обитателей замка Святого Ангела вызвало скорее смятение умов. В знак покаяния Папа отпустил себе бороду, как у протестантов, и двор последовал его примеру. Богатые прелаты, исхудавшие и бледные, казались более похожими на священнослужителей. Все жаждали новой веры, все кричали о ней во весь голос, ибо карающий меч архангела доказал ее существование.

Чума заставила сидельцев гробницы Адриана – чем изначально и был замок Святого Ангела – временно вести жизнь замкнутую и менее греховную. Но интриги не прекращались. Бенвенуто, весьма ценимого Папой, обвинили в том, что он обокрал одного из кардиналов, питавшего к нему ненависть из-за истории с некой куртизанкой, которую они когда-то делили. И Челлини пришлось несколько недель провести в наводящих ужас темницах римской крепости. Там ему являлся Бог со своею свитой. Он прожужжал об этом все уши тому самому Содимо, которого насиловал дьявол вкупе с гражданами своей преисподней. И кто же из них двоих, спрашивается, – Бог или дьявол – вершил свое непереносимое правосудие во время разграбления Рима?

Содимо возненавидел метафизические домыслы Бенвенуто, как и стенания надменных красных сутан, которые предоставили римлянок и римлян их участи. Эти сомнительные кающиеся грешники вышли, наконец, из замка Святого Ангела, чтобы увидеть на три четверти разрушенный город. Преосвященства оплакивали свои сожженные дворцы, спаленные библиотеки и полностью истребленные коллекции древностей, старательно избегая попасть своей туфлей в разложившиеся останки тех, кто им служил.

Поврежденные внутренности и истерзанные слизистые оболочки Содимо зарубцевались значительно быстрее, чем раны его души. Едкой волной в нем непрестанно поднималась горечь. Он вспоминал, как предал его учитель Россо, эгоистично позаботившись только о своем побеге. Впрочем, до Рима дошла новость о том, что он находится при французском дворе. Там же мечтал оказаться и Бенвенуто, но пока что использовал здесь таланты Содимо в плавильной мастерской. Климент VII постоянно отправлял в нее на переплавку порядочное количество драгоценных вещей, тиар и церковных украшений. Лютеранам не удалось добраться до всех сокровищ хитрого понтифика, и он надеялся обратить их в деньги, необходимые в новой, еще более запутанной, политической ситуации. Получив от императора столь разрушительную выволочку, папа желал теперь примкнуть к нему и рассчитывал на его помощь, чтобы окончательно поставить свое семейство – Медичи – во главе восставшей Флоренции.

Однажды утром он послал за Бенвенуто и Содимо, намереваясь спросить их совета относительно подарка, способного тронуть сердце императора.

– Однако, никаких предметов церковной утвари! Ни крестов, ни дароносиц, которых от меня чаще всего ожидают. Именно вам, возлюбленные сыны мои, я доверяю и замысел, и воплощение.

Внезапные спазмы в желудке, ставшие привычными для этого любителя поесть, вынудили его поспешно удалиться в свои покои, предоставив почтенному собранию кардиналов посудачить с двумя художниками об их новом задании. Преосвященства тотчас принялись оспаривать пожелания святого отца, особенно старался камерарий[80] – мессир Латино Джовенале.

– Сыны мои, безусловно только на вас возложено исполнение подарка для императора, но замысел по праву должен принадлежать тому, кто заказывает и платит. И мы полагаем, что в этом вопросе скорее следует обратиться к традиционным образцам. Душа императора исполнена набожности и благочестия. Поэтому наилучшее впечатление произведет на него Дева-Богородица, украшенная драгоценными камнями. Или, может быть, крест из слоновой кости и серебра с позолотой…

Содимо дерзко прервал его:

– Разве кто-то из вас может придумать лучшее, чем святой отец? Так и продолжайте вашу придворную болтовню, к которой вы привыкли! А мы вернемся, когда у нас будет такой проект, какого он от нас хотел!

Бенвенуто оттащил его за рукав, бормоча извинения.

– Простите его, мессир, он еще слишком юн! В нем кипит молодая кровь! Да и разгром Рима не пощадил его, бедолагу.

Зная лучше, чем Содимо, насколько опасен папский двор, Бенвенуто почтительно поклонился и хотел как можно скорее утащить его подальше от этого сборища священнослужителей. Джовенале его остановил.

– Мы знаем, мессир, мы знаем, ибо мы сами пережили эту трагедию. Но, мой высокочтимый Бенвенуто, если у твоего подмастерья такая кипучая кровь, как ты говоришь, тогда поспешите с вашей работой! Я считаю себя вправе заявить, что Его Святейшество желает, чтобы ваше произведение, каково бы оно ни оказалось, было готово через три дня!

– Как? Но, Ваше Высокопреосвященство, вы требуете невозможного!

– Я высказался от его имени…– произнес камерарий, показывая пальцем не то в небо, не то в направлении папских покоев. – Увидимся через три дня, считая с этого часа. Чтобы все было исполнено! Мир вам и ступайте с Богом, figli miei[81]!

Вернувшись в мастерскую, Бенвенуто и Содимо крепко поссорились. По счастью, ни тот, ни другой не носил при себе кинжала.

– Браво, лопух! – кричал Челлини, – ты что, вздумал натравить на меня всю курию? Тогда я все предоставляю тебе! Выдумывай, что хочешь, я больше ничего не желаю слышать о твоем проекте. У тебя есть три дня, и им выгодно на этом настаивать. А я должен закончить солонку. И ничего не спрашивай у меня! Ты не получишь помощи от самого лучшего ювелира, какой когда-либо существовал!

Но Содимо было совершенно плевать на помощь этого хвастуна. Он знал, что они равны по таланту, только не кричал о своей гениальности в каждом борделе Рима! Содимо постепенно приходил в себя, оставаясь молчаливым и скрытным, за исключением отдельных моментов, когда он взрывался. Например, перед этим камерарием, который отсиделся в надежном укрытии, как и прочие. Ни его высокое положение, ни его власть не пугали Содимо. Разве не у него – известно где – побывала целая армия лютеран? И все-таки он выжил.

Содимо отошел в дальний угол мастерской – туда, где была оборудована плавильная печь. Останься он учеником Россо, он научился бы владеть колоритом, писать фрески или портреты, однако подлинной его страстью было ювелирное дело и ваяние.

Природа наделила Содимо необыкновенным зрением и редкой способностью видеть в темноте. Когда он был ребенком, окружающих пугало это его ночное зрение. Считалось, что это бесовский знак. Не лучшим образом был воспринят и рано пробудившийся в нем интерес к произведениям искусства. Дома он вынужден был прятаться от своего папаши-башмачника, угрюмого вдовца из Трастевере, который колотил его, требуя, чтобы он продолжал его дело. Тогда он стал ходить по мастерским, предлагая свои услуги, но сын человека, который тачает башмаки, не встречал там благосклонного приема. В Риме, как и повсюду, ремесленники уважали цеховое братство и не любили чужаков. В отместку, он воровал у них инструменты.

Содимо работал со всем, что попадало ему под руку, но ничего никому не показывал. Он стал специалистом в изготовлении фигурок, все более и более миниатюрных, поскольку их легче было утаить от родительских глаз. В его руках зуб становился фигуркой льва, из двух веточек и обрезка кожи он сделал крест и распятого на нем Иисуса, затем лиру – из гребешка куриной кости и нескольких шелковых ниток. Чем меньше был исходный материал, тем более замысловатой становилась форма, которую он ему придавал. Однажды ночью, в полнолуние, при свете и соучастии покровительствующих ему лунных лучей, он вырезал текст Нагорной проповеди на пшеничном зерне. Это был шедевр, который, однако, склевал у него голубь. Он надеялся отыскать драгоценное зерно в зобу птицы. Но голубь успел его переварить. Он ел его, обливаясь горючими слезами. И получил хорошую трепку от своего отца, который считал, что его сын слишком изнежен, если приходит в такое состояние из-за птицы.

Здесь, в углу мастерской Содимо вновь обрел свое призвание. По крайней мере, глаза и руки у него сохранились в целости, избежав какого-либо надругательства! Он стянул у Челлини обрезки серебра. Вместо одного вора вышло полтора, поскольку серебро принадлежало Папе, а ювелир употребил его для изготовления причудливой солонки, над которой он корпел в дальней кладовке и рассчитывал предложить ее Франциску I. Содимо не слишком восхищался этим творением Бенвенуто, а потому последний даже не удостоил вниманием замысел, над которым трудился его младший приятель, хотя эта работа и была поручена им обоим. И напрасно! Бенвенуто стоило бы на это взглянуть! Уже сам приказ камерария был ловушкой, но шедевр, который заканчивал Содимо, был настолько же необычен, насколько и взрывоопасен.

На маленькой серебряной медали, диаметром не шире большого пальца, он выгравировал изображение того, чему они вместе были свидетелями 6 мая 1527 года. На лицевой стороне были вырезаны крошечные, однако узнаваемые, две башни, обезглавленные ядрами фальконетов, и веревочная лестница, вплоть до каждого из ее узлов, по которым коннетабль проник в Рим. Можно было разглядеть всю роскошь его миланского доспеха, его глифы и щиты. Содимо представил Бурбона в самый момент его смерти и окружил его падающую фигуру ореолом из благочестивых слов «Ах, Матерь Божья!», которые уже приписывала ему легенда.

Вверху над коннетаблем была изображена тиара Климента VII и шесть шаров герба Медичи. Слева от него – герб Бурбона, справа – герб императора Карла со всеми многочисленными коленами его рода. Полководец падал в сторону императорского герба. Основание лестницы тонуло в свалке из дюжины блудодействующих ландскнехтов. Обратная сторона медали была еще более поразительной. Содимо изобрел для коннетабля погребальный девиз и вырезал его буквами в стиле пламенеющей готики. Его весьма дурной французский подсказал ему выражение: Là gésiras[82]. Вокруг этой надписи он нагромоздил такую мешанину из гербов Медичи и императора, что невозможно было догадаться, кто в действительности должен был там погибнуть и упокоиться – кто-то из семей Медичи, Бурбонов или императора. По ребру медали вился изящный фриз из драконов, сатиров и виноградных лоз.

Он закончил раньше предписанного срока. Бенвенуто бегло осмотрел изделие, придя в восторг от безукоризненного совершенства отделки ребра. Его голова была занята собственной работой, и он немедленно позаимствовал у Содимо некоторые идеи. Обрадованный тем, что сроки соблюдены, Челлини предложил для медали великолепный футляр черного дерева с перламутром – давнее произведение его рук. Все вместе было упаковано в чеканный ящичек с папским гербом.

В назначенный час они были в Ватикане. Папа беседовал возле дверей своей гардеробной с камерарием и архиепископами Сипонто и Вероны. Он благожелательно встретил художников, протянув им свой перстень для поцелуя.

После всех ритуальных поклонов Бенвенуто, неожиданно для Содимо, взял у него из рук ящичек и, открыв, предложил его шедевр вниманию понтифика. Увидев медаль, Климент VII вскрикнул от радости. Не моргнув глазом и даже не удостоив Содимо взглядом, Челлини принял восхищение на свой счет. Задыхаясь от ярости, бедный юноша наблюдал, как по знаку понтифика камерарий Латино Джовенале вытаскивает из своего рукава тяжелый кошелек с золотыми анжелотами[83].

Затем медаль обошла весь круг придворных архиепископов, последним ее получил Латино Джовенале. Папское окружение восхищалось, главным образом, чудесной способностью мастера уместить столько прекрасных рисунков на такой малой поверхности. Комплименты так и сыпались на Челлини. Камерарий водрузил себе на нос очки, отошел к окну и принялся внимательно изучать медаль. Издав какое-то восклицание, он, посмеиваясь, вернулся к Челлини.

– Это превосходная работа, Бенвенуто. Императору понравится быть погребенным в ногах у нашего возлюбленного папы!

– То есть как это? – удивился Климент VII, ласковый голос которого внезапно стал трескучим.

– Взгляните же сами, пресвятой отец! Если повернуть медаль вот этой стороной, то герб Медичи попирает орла Габсбургов.

– Дайте сюда! И одолжите мне ваши стеклянные глаза…

Папа ушел к окну. Он крутил медаль и так, и сяк. Его щеки вспыхивали румянцем, который в это же время исчезал с лица Бенвенуто. Содимо почувствовал сильное головокружение, которое, к его собственному удивлению, доставляло ему определенное удовольствие.

– Что означают здесь эти фигуры? – спросил папа. – Это, как будто, лютеране, совершающие содомский грех? Что ж, это может быть забавно, однако тут кроется опасный намек! Бенвенуто, объяснись, что ты хотел этим сказать? О, да я еще вижу герб императора в той стороне, куда падает Бурбон! Вот это уже может показаться оскорбительным. Нет, я решительно не одобряю эту работу. Спасибо, сеньор камерарий, ваша проницательность делает вам честь!

Джовенале добавил еще:

– Сам выбор сюжета кажется мне неуместным, Ваше Святейшество. В конце концов, этот Бурбон явился, чтобы разграбить и опустошить город Святого Петра… К счастью, Ренцо да Чери его прикончил из своей аркебузы.

– Ах, это… нет! Это я его убил! – взорвался Челлини, вечно жадный до славы, а также в надежде таким образом увести разговор в сторону от медали, вызвавшей столько треволнений.

Церковники встретили это заявление громким хохотом.

– Как, Бенвенуто? Что означает это новое бахвальство?

Ювелир напыжился и выдал свою версию смерти коннетабля. Якобы он схватил аркебузу, которой был вооружен Содимо, и прицелился туда, где была схватка и где над всеми возвышался всадник в белом доспехе. Содимо восстал:

– Лжец, ни у кого из нас никогда не было подобного оружия!

– Да чтоб меня черти взяли, если я, Бенвенуто Челлини, лгу! Ты хочешь разозлить меня, грязный щенок!

И Бенвенуто двинул его ногой в бедро, что очень развеселило священнослужителей.

– Расспросите его сами, господа, потому что он и есть автор этой медали! – признался он, наконец.

– Неужто? – возмутился папа. – Так ты приписывал себе работу другого? Это поступок, достойный порицания, тем более, если он совершен тобой! Ты весьма огорчаешь меня, Бенвенуто!

Лицо папы вновь побледнело, и он отвернулся от Челлини. Последний хорошо знал своего Климента VII, который был не так чувствителен к насмешливому кощунству, как к бесчестному поступку художника, ибо эту категорию людей он ценил более всех прочих, после самого себя.

С этой минуты ювелир утратил папскую благосклонность. Камерарий же как будто только и дожидался его трусливого признания, чтобы отомстить Содимо.

– Так это ты, мелкое ничтожество, и есть тот искусник, который осмеливается насмехаться над наместником Христа и императором? Знаешь ли ты, что за это полагается?

Содимо, движимый всей ненавистью, какая накопилась в нем за время набега ландскнехтов, почувствовал, как пронизывает его освобождающая от этой тяготы радость. Он дал волю этой ненависти и выложил все:

– Я, без сомнения, заплачу за это смертью, господин камерарий. Но мне плевать! Я был так близок к ней, намного ближе, чем вы могли бы оказаться, когда удирали, подвесив себе на шею остатки своего ничтожного хозяйства, вместе с этим вот шутом (он указал на Климента). А ты, что ты предпринял, скверный папа, когда Господь посылал нам знамения, которые ты даже не сумел прочесть? Конечно, я мог бы усомниться в Его существовании, когда сдыхал на медленном огне, брошенный на потеху солдатне этого императора, которому ты хочешь угодить. А эти ландскнехты – эти крысы и псы – рассмотрите повнимательней, какой мерзостью они заняты! Они вполне стоят вас, дети Содома, бурдюки с говном, лицемеры, высокопоставленные хищники, ворьё, подлецы, убийцы! Чтоб вам сдохнуть от дурной болезни, и пусть у вас отсохнет то, чем вы грешите! Чтоб вам подавиться вашими облатками! Только вы до того надуты пороками, что никаких столетий вашего лживого чистилища не достанет, чтобы вас искупить! Я срал на вас всех!

Епископы затыкали себе уши. Папа задыхался, став одного цвета со своей красной шапочкой, а камерарий испускал истерические вопли:

– Нечестивец! Лютеранин! Приспешник сатаны! Мразь! В темницу! На костер! Нет, лучше его немедленно прикончить на месте!

Движением руки Климент VII остановил его.

– Напротив! Смерть была бы для него слишком мягким наказанием, ибо он оскорбил Господа и поносит Его чистилище. Пусть же он в этой жизни узнает, что такое чистилище. На галеры! И до конца его дней! Я сказал!

Выслушав это, Содимо нарочито нагло вырвал из рук Папы свою медаль. Взломав ларец Челлини, он бросил в лицо понтифику:

– Взгляните, святой отец, на эту облатку! Она настолько нечестива, что я уношу ее с собой в мое чистилище! Вы последуете за ней туда?

И проглотил свою медаль. Воспользовавшись общим замешательством, Бенвенуто нырнул в какую-то незаметную дверь. В тот же вечер Латино Джовенале спустился в мастерскую. Он обнаружил незаконченную солонку и понял, куда уходит серебро. Ювелира ожидали новые неприятности. Что же касается Содимо, то после пятидесяти ударов палками его дотащили до Остии, где все тот же Джовенале продал его за тридцать денье в каторжные работы на флот императора Карла. Вначале камерарий подумывал, не вспороть ли ему живот, чтобы вернуть назад папское серебро, но затем отказался от этого намерения, рассудив, что столь недостойный предмет должен отправиться на дно моря вместе с испражнениями, только ни в коем случае не с папской галеры! Двумя днями позже Содимо выкакал свою медаль, и с тех пор никто ее больше не видел до этого злополучного алжирского утра.

Глава 9

Заря, окутанная туманом, тепло и сочувственно оглядывает опьяненные тела, которые утрата чувства реальности беспорядочно раскидала по внутреннему дворику гарема. Хасан, Николь и Гаратафас в полном изнеможении валяются, как попало, напоминая веселую компанию после попойки. От первого торчат только икры ног и одна туфля, прочее наполовину затоплено среди его подушечных рифов. Другой, уткнувшись лицом в блюдо с остатками манного пудинга, кажется, видит экзотические сны. Его язык время от времени выскакивает изо рта, будто у хамелеона, и хватает изюмину. Третий во весь рост растянулся возле фонтана. Из-под апельсинового дерева доносится могучий храп Шосроэ. За колоннами завалились спать некоторые из черных евнухов – их сандалии торчат из-под занавесок. Женщины исчезли, кроме одной, которая, присев на корточки возле бассейна, смачивает лицо Гаратафаса, чтобы привести его в сознание.

Турок открывает глаза – над ним склонилось самое прекрасное лицо, какое он когда-либо видел. Миндалевидные глаза сверкают фиолетовым блеском, алые губы в шаловливой улыбке приоткрывают слоновую кость нежнейшей чистоты. Несколько непокорных золотистых кудрей выскальзывают из-под накидки. Рука, отливающая хной, освежает ему лоб и ласкает щеки.

– Проснись, мой красавец…– шепчет она.

– Но…кто…?

– Тсс! Они пока спят. Гашиш всемогущ, вы же то и дело его курили, а мы еще начинили им пищу и добавили в напитки…

Кое-как Гаратафасу удается восстановить в своей памяти события ночи. Он вспоминает внезапную ярость Хасана, потом рискованное предприятие с импровизацией на тему Всех сожалений. Вслед за тем, вполне вероятно, хозяйкой гарема стала богиня Безумие. Было ли это во сне, или на самом деле канон подхватили полчища музыкантов и множество ударных инструментов? Когда запел Хасан, открылись все двери и появились десятки дервишей, а за ними вереницы негров, которые, раскачиваясь и звеня кастаньетами и тамбуринами, затянули свои мистические песнопения. Голоса Николь и Хасана, смешавшиеся с колдовскими мелодиями муэдзинов, все поднимались и поднимались ввысь, казалось, достигая звезд. Гаратафас кружился вместе со всеми, пока окончательно не растворился в розовом тумане. А теперь на него снизошел покой, какого он никогда не знал.

Красавица-незнакомка наклоняется к нему и целует в губы. Он чувствует непреодолимое желание вкусить от этого, столь прекрасного, граната.

– Идем, Гаратафас! Следуй за мной, но только на цыпочках. Остерегайся кого-нибудь разбудить. Пока не наступит час их пробуждения, у нас довольно времени впереди!

Она берет его за руку и помогает подняться.

– У нас…, почему у нас…?

Ее пытливые руки пробегают по его спине, его плечам, вызывая в нем сладостную дрожь. Не очень уверенным шагом он следует за ней.

– Куда ты ведешь меня?

Его башмак скользит по фаянсовым плиткам и оказывается в воде. Она прикладывает пальцы к своим губам и посылает ему поцелуй.

– Поторопись же, прекрасный Гаратафас… Скорее, скорее!!

Она тихонько смеется. Гаратафас вдыхает мускусный аромат, который оставляет за собой скользящий впереди него гибкий силуэт. Она непрестанно оборачивается, побуждая следовать за нею сквозь лабиринт ширм и драпировок. Увлекательная игра пробуждает в нем чувственность, слишком долго дремавшую.

Его охватывает желание невероятной силы. Уже многие годы он не испытывал подобного. Он даже забыл о его природе. На галере он никогда не пытался утолить свое вожделение с мужчиной. Не то чтобы он питал отвращение к самому этому акту, скорее насилие было не в его правилах. Но в недрах трюмов только и практиковалось такое грубое удовлетворение похоти, дикой и безжалостной, хотя на «Виоле» это случалось довольно редко. Амедео, которому содомия была омерзительна, не спускал глаз со своих людей. Но иногда, ради тех, кого месяцы воздержания доводили до безумия, он закрывал глаза на поведение Алькандра, который не скупился на услуги такого рода за лишний кусок сала. Что же до его приятеля Содимо, этого застрявшего в отрочестве чумазого мальчишки, то многие зарились на его ягодицы, но никому и никогда не приходило в голову о них потереться – слишком пугали его глаза, обжигающие ненавистью, да еще эти его ночные кошмары, от которых просыпалась вся галерная каторга. Да и кто знает, не придушит ли он своей цепью того, кто вздумает до него дотронуться?

Но этим утром, волею Аллаха Сладострастного, Гаратафас уже не каторжник на галере. Теперь он свободен, прелестнейшая из газелей воскресила его и манит за собой. Его широкие шальвары набухли внушительным бугром, куда устремляется каждый атом его сознания. Остатки гашиша в его венах еще усиливают пыл, что побуждает его гнаться за незнакомкой, в то время как она, хорошо зная об этом, старается этот пыл удесятерить. Она замедляет свой бег, как бы побуждая его схватить ее. Но в последний миг она вновь убегает и по пути мало-помалу освобождается от одежд, как осеннее деревце от листвы. Она обнажает лодыжку, смутное очертание бедра, затем показываются плечо и одна грудь, но при этом ни какой из одежд она не теряет на своем бегу.

Заигравшаяся парочка оказывается под густой сенью садов. Гаратафасу становится уже невмоготу от ее уверток. Он мечтает овладеть ею немедленно – здесь, прямо на траве газона. Но плутовка увлекает его дальше – в павильон, затерявшийся в гуще лимонных деревьев.

Едва закрывается за ними дверь павильона, как она, уже безо всякого жеманства, готова открыть свои собственные врата, лишь на минуту уступив ему свои гранатовые губки и торопясь направить его язык к своим нежным грудям и жемчужине пупка. Скользкая как угорь, она пользуется моментом его страстной поглощенности ее телом, чтобы размотать его тюрбан, стянуть с него рубашку и спустить шальвары. Обернувшись, она не без удовольствия оценивает качество орудия любви, касается его губами – лишь затем, чтобы добавить ему аппетита, – и занимает позицию готовности к атакам боевого тарана. Гаратафас уверенно наносит удар и, почувствовав, что щель раскрылась как спелый абрикос, стремительно атакует. Путь оказывается свободным, но что за важность, – он же не какой-нибудь супруг, рассчитывающий на девственность. Скорее он сам ближе к этому состоянию, настолько шалунья, приподняв свои жасминно-душистые бедра, обнаруживает себя искусной в создании для него необходимых удобств. Она направляет и втягивает его движениями таза, чтобы он мог погрузиться глубже.

Захваченный в абсолютный плен, Гаратафас испытывает наслаждение, подобного которому он никогда не знал. Сладостное пламя вспыхивает в его затылке, затопляет его чресла, воспламеняет ягодицы, захлестывает мошонку. От стольких щедрот начинают звучать заклинания на вершине его минарета. Под чарующие ласки и страстные хрипы он пять раз повторяет свою елейную молитву. Неутомимый труженик Гаратафас, закосневший в вынужденной лени в продолжение жестокого сезона галер, теперь так обильно засевает и засевает это поле, что на нем уже могло бы уродиться не менее десяти армий. По первому требованию он вновь проверяет состояние куполов позади мечети, и вновь встает ее минарет, еще трепещущий после победы над этими куполами, и с их одобрения вновь направляет свою мощь все в то же ненасытное лоно.

Трепеща от волнения, она меняет позы: то она сверху, то снизу, то сидя, то лежа на боку. Гаратафасу никогда не пришло бы в голову, что дуэтом можно пропеть столь обширный репертуар! Утопающие в собственной влаге, они переживают последний и самый сладостный катаклизм, прежде чем начать спускаться обратно по лестнице чувств, – по ступенькам посасываний, поцелуев, вздохов, покусываний за ухо, нежных объятий и прочих щекоток. Насытившись, наконец, они засыпают, охраняемые Венерой, – мачехой и сообщницей.

Просыпается Гаратафас один в пустом павильоне, под одеялом возле него никого нет. Его одежда аккуратно сложена у него в изголовье, а на низком столике, на расстоянии протянутой руки, его ожидают булочки, похожие на рожки газели, и миска с молоком.

Он почесывает в затылке. Может быть, его похитил джинн? Или это был сон? Состояние его минарета не оставляет никаких сомнений по поводу того, что с ним приключилось. Все еще возбужденный, он мечтает только о том, чтобы снова увидеть соблазнительную незнакомку, которая ничего ему не оставила – ни цветка, ни вуали, ни сандалии – в знак сладостного воспоминания, не оставила даже своего имени. Но дверь павильона, оказывается, закрыта на замок.

– Что это значит? Меня заперли? Неужто я опять в заключении?

Ему не терпится поскорее выйти, и он уже собирается вышибить дверь, сорвав ее с петель ударом плеча, как вдруг до него доносятся голоса, звучащие в саду, и стук лопаты. Гаратафас отказывается от своей затеи и приникает глазами к щели. Солнце уже высоко, и садовники принялись за работу. Ему хорошо известно, где он находится и какая опасность ему грозит, если в какой-то момент его случайно обнаружат в саду гарема. Бывший галерник снова садится и ждет, пребывая в состоянии крайней досады, оттого что он опять в плену, хотя на этот раз – в раю прекрасных гурий.

Смущенный, готовый к яростной вспышке, но уже заинтригованный капризами шаловливого Амура, он терпит весь день этот вынужденный отдых. Он посасывает оставленные ему сладости, мечтая о сосках незнакомки. Солнце садится, но не появляется та, чьего имени он не знает. Гаратафас начинает беспокоиться. И пускается в рассуждения. Если она держит его здесь под замком, то, очевидно, только для того, чтобы вновь с ним увидеться, но осторожность требует от нее сохранять возлюбленного в тайне. А каким мужчиной он себя показал! Пять раз он на нее вскочил, не считая одного раза сзади! Он, как минимум, заслуживает стать героем ночей Гаруна-аль-Рашида. Она еще увидит, что он ей приготовил! Он уже продумывает всевозможные уловки сладострастия, предназначенные для утоления страсти той, которая обнаружила столь яростный аппетит. Наконец-то ночь! Теперь уже весь во власти вожделения, Гаратафас нервничает и начинает мучиться от чрезмерного томления. Шорох за дверью. Вот она – поворачивает ключ в замке! Он ложится и вытягивается на покрывале. Укутанная вуалью фигура проникает в павильон, пряча под плащом фонарь. Но когда Гаратафас, вне себя от счастья, всей пятерней направляет на нее свой ко всему готовый минарет, раздается хохот, в котором нет и намека на юную свежесть.