Текст книги "Повстанцы"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Так-то так… Но где теперь достать такие ремни? И расходы лишние. Э, сойдут и путы. А тут что? Мыши прогрызли? – заинтересовался пан Пшемыцкий, заметив в одном корыте словно выскобленный угол.

Рыжий снова осклабился, и в его глазах впервые сверкнули огоньки.

– Не мыши. Это та девка выгрызла, которая потом в колодец кинулась. Стерва!..

Управитель поспешно отвернулся и провел рукой по лицу. Отвратительные воспоминания!.. Конечно, Рубикис имеет в виду Евуте Багдонайте из Карклишкес. Девка утопилась. А на ней еще хотел жениться Пранайтис. Эх, эта необузданность пана Скродского!.. Врагов себе плодит из-за девок. После того отвратительного случая ксендз Мацкявичюс закатил такую проповедь, призывая мщение небес, что весь костел распустил нюни, а некоторые помещики, вроде хлопоманов Сурвилы и Шилингаса, даже прекратили со Скродским соседские отношения. А Пранайтис! В такие беспокойные времена этот головорез еще бог весть что натворит с отчаяния! Эх, нехорошо поступает пан Скродский, неразумно…

Расстроенный Пшемыцкий собирался уже уходить, но еще обернулся к работнику:

– Рубикис, выгреби весь этот хлам. Нужно чистоту навести перед страдой.

Под навесом действительно валялись всякие ветки, обломанные веники, а у стены лежали пучки ракитных и ореховых прутьев.

– Пригодятся? – спросил управитель.

– Куда там! Высохли, легкие, ломаются, к телу не пристают, – пояснял Рыжий. – Надо новых нарезать. Сочных.

– Ну, уж ты смотри.

Поощрив Рыжего, Пшемыцкий оставил его, а сам пошел на сеновал проверить запасы кормов. Здесь его встретил Пранцишкус. Кучер ничего не сказал, но по лицу, хитро прищуренным глазам, выпяченным губам и по всему его виду можно было догадаться: он что-то знает.

– В чем дело, Пранцишкус? – осведомился управитель. – Опять что-нибудь с лошадьми?

– Не с лошадьми, – помолчав минуту, заговорил кучер. – Войт с приказчиком весть принесли Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес отказываются на барщину выходить. Хороший почин сделали шиленцы.

– Проклятые хлопы! – выругался управитель. – Самое время для пахоты.

– Дураки были бы, ежели бы вышли, – огрызнулся Пранцишкус. – Пусть пан их на чинш переведет, повинности снимет, за работу награждение выдает. Тогда – пойдут. У Сурвилы давно уж так.

Управитель обозлился.

– Много вы понимаете, бараньи головы, в этих чиншах! Розог вам всем, вот и награждение. Ой, придется Рубикису еще четыре корыта смастерить.

– Как бы тебе самому туда не лечь, – проворчал Пранцишкус. – Такого еще мало в корыте растянуть. Повесить на сухом суку! – И, отвернувшись без всякого уважения, закинув голову, он принялся разглядывать небо, будто чуя перемену погоды.

Действительно, погода менялась. Солнце на юго-востоке еще светило, но как-то тускло и не грея. Небо кое-где еще синело, но жидкий покров тумана, сгущаясь, собирался в разрозненные тучи, похожие на торчащие перья. Ветер, до той поры дувший с юга, теперь задул с севера, и на краю неба, вдоль земли, как стена, маячила тяжелая, темно-серая полоса.

Управитель, вызвав войта и приказчика, отправился в хоромы доложить пану, что примеру Шиленай последовали три остальные деревни – стало быть, все крепостные поместья Багинай. Пан уже позавтракал и совещался в кабинете с Юркевичем. Поутру он встал раздраженный и сердитый. Ему еще ни разу не приходилось ломать себе голову над подобными вопросами. Когда войт рассказал, что крестьяне Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес отказались от работы, пан Скродский окончательно разъярился. Управитель скорбел, что останутся незасеянными яровые. А Скродского особенно бесит неубранный парк, сад, пруд, запущенная яворовая аллея. Приедет из Варшавы дочка, а может, и сын – гусарский офицер, начнут наезжать гости, придется налаживать отношения с соседями, а тут – бунт!

Как принудить хлопов работать? Вызвать войска для экзекуции по примеру генеральши Кайсаровой, графини Платтер, князя Мирского?

– Как полагаете, пан Юркевич?

Вызывать солдат юрисконсульт пока что не советует.

– Прежде всего попытаемся их успокоить не столь крайними мерами. Крестьян кто-то подстрекал. Устраним и накажем прежде всего зачинщиков. Взять хотя бы и вчерашний случай. Этот Пятрас Бальсис, или как его… – обращается Юркевич к управителю.

Пшемыцкий поддакивает. Да, в Шиленай – Пятрас Бальсис, в Палепяй – Юозас Пранайтис, в Карклишкес – Дзидас Моркус. Шныряет тут и этот коновал – ветеринар Дымша, и Стяпас Бальсис, лакей хлопомана Сурвилы. Вообще развелось много опасных людей. Особо мятежные настроения возбуждает и ксендз Пабяржской филии Мацкявичюс. И почему епископ Волончевский не упрячет его в какой-нибудь монастырь?

Скродский просит Юркевича – пусть он письменно затребует от кедайнского исправника присылки станового с полицией, чтоб арестовать и доставить в поместье тех, кто баламутит крестьян, а прежде всего – Пятраса Бальсиса.

– Я уж буду знать, что с ними делать, – грозно закончил Скродский. – А подробнее о положении надо сообщить губернатору.

Тем временем Пранцишкус осмотрел конюшни и пошел в хоромы спросить, когда сегодня пану потребуется верховой конь. У сеновала кучер видел, как Рубикис лазил по кустам – верно, розог ищет. Проходя мимо барской веранды, Пранцишкус разглядел: паны, усевшись за столом, слушают войта с приказчиком, а те, наверно, рассказывают, что еще в трех деревнях мужики отказались от барщины. Злорадством загорелось сердце Пранциш-куса, и вспомнились слова песни, услышанной от Пятраса Бальсиса:

 
Из поместья зашагаем
Без тоски, без грусти —
Управителей с панами
Прямо в пекло спустим!*
 

Выслушав войта и приказчика, все разошлись: Юркевич – к себе в комнату писать послание исправнику, а Скродский пожелал перед обедом прогуляться. Через веранду он спустился в сад и по просохшей дорожке зашагал в парк. Прогулка благотворно подействовала на нервы. Вернувшись, он попросил юриста прочесть заготовленное письмо. Послание показалось пану отлично составленным. Завтра утром отправит его в Кедайняй.

На обед Скродский распорядился пригласить, кроме Юркевича, и управляющего. Все-таки шляхтич, человек неглупый, ведет себя тактично, знает свое место. Такими приглашениями пан иногда оказывал ему милость. В столь тревожное время важно собрать вокруг себя надежных людей. Перед обедом все трое выпили по большой чарке специально очищенной водки с корешками, которая весьма полезна для пищеварения пана Скродского. К обеду пан велел подать мозельского. Казалось – помещик рад, что избавился от насущных забот.

К концу обеда пан Скродский шутливо затронул фривольную тему о преимуществах и недостатках холостяцкой жизни. Ведь все трое были холостяками.

– Заметили ли вы вчера, – обратился помещик к юристу, – во дворе у этого хлопа девицу изумительной красоты?

Юрист галантно усмехнулся:

– Надо было быть совершенным слепцом, милостивый пан! Типичная красавица – блондинка. Следует поздравить вас с подобной находкой.

Тут Скродский с притворной суровостью поглядел на управителя:

– Зато трижды виновен пан Пшемыцкий, укрывавший от меня такое сокровище.

Но управитель возражал, что не знает никакой особенной красотки в Шиленай.

– Нерадиво выполняете свои обязанности. В наказание извольте немедленно разузнать, кто она такая, и придумайте для нее подходящую службу в покоях. Агота уже совсем состарилась.

Обед закончили, весело перешучиваясь на холостяцкие темы.

XI

Подходила к концу вторая неделя, как у крестьян поместья Багинай возник спор с паном. За это время на барских полях не показывался ни единый пахарь, никто не спешил с повинностями к войту или к управителю. В имении, правда, не очень сокрушались из-за полевых работ. После ясного, солнечного начала апреля погода вдруг испортилась. Северный ветер днем гнал сивые, низкие тучи с порывами снега и града, а по ночам, когда небо прояснялось, стужа обжигала начавшие было раскрываться почки.

Боязливо глядели крестьяне на грозно хмурившееся небо, на подкошенную заморозками траву, на последнюю охапку сена в сарае, на таявший запас яровой соломы. Выгнанные в поле овцы еще кое-как кормились, лазая под кустами и вдоль пашен, волы с грехом пополам довольствовались смесью ржаной и овсяной соломы.

Но коровы с запавшими боками и выступавшими ребрами, с заострившимися спинами еле держались на ногах. Понурив головы, жалобно мычали и печально косились на женщин, которые утром и вечером пытались их подоить.

А в лачугах, притиснув носы к закоптелым окошкам, ждали изголодавшиеся ребятишки. Возвратись в избу, матери ставили подойник на лавку, а дети устремлялись к нему с глиняными кружками. Если в подойнике оказывался глоточек-другой молока, его сливали в бутылку и давали младенцу, с жалобным визгом сучившему ручками и ножками в колыбельке. Если же не оказывалось и этого, мать нажевывала хлеба, иногда подмешивая макового сока, и завязывала в тряпицу. Жадно сосал малыш жеванку, а потом спал до обеда.

В избах и во дворах никто не хотел ни за что браться, день ото дня ожидая погоды и настоящего начала страды. Крестьяне по целым дням просиживали в хатах, в при-клетках, в сушильнях, потягивая трубки, то перекидываясь словечком, то поглядывая на небо, гадая о завтрашней погоде. Редко случались прояснения – солнце, уже высоко поднявшись, вдруг сквозь расщелину в тучах бросит струю света и тепла, или же неожиданно на закате распогодится, и пробудится надежда, что, может, завтра ветер переменится, вернутся вёдро и тепло, труд и радость.

В такие дни томительного ожидания крестьяне Шиленай и других деревень все чаще стали проведывать соседей, особенно если их лачуг достигало какое-нибудь необычное известие из отдаленных мест и вызывало то бодрость, то отчаяние и страх.

А слухов распространялось все больше, не только со стороны Паневежиса, Укмерге, Расейняй и Шяуляй, но и из дальних мест Литвы – Зарасай, Биржай, Каунаса, а иногда из Вильнюса, из-под Курляндии, с Занеманья и далекого Жемайтийского взморья. Слухи переходили из уст в уста, переползали из местечка в местечко, из села в село, то исчезая бесследно, то разрастаясь, словно тучи перед грозой.

Находились люди, которые своими глазами видели толпы взбунтовавшихся крепостных, пылающие поместья, убитых панов или опустошенные драгунами села, засеченных насмерть крестьян. Отыскивались всезнайки, собственными ушами слышавшие подлинную царскую грамоту, по которой людям предоставлена полная свобода и обрабатываемая ими земля безо всяких платежей и повинностей. Такие призывали крестьян не заключать никаких грамот с помещиками, ибо это поведет к увековечению крепостного ярма, к новой панщине, к еще большему панскому произволу.

В холодный, ветреный день, после обеда Бальсисы – отец и оба сына – трудились на гумне и в сушильне, где еще с осени и зимы валялись ветки, солома; во дворе у заборов торчали груды мусора и сухих стеблей. Бережливый и осмотрительный старик Бальсис велел что годится – использовать для подстилки, что не надобно – сжечь.

За работой никто не заметил, как через калитку во двор осторожно проскользнули четверо дюжих мужчин. Двое жандармов остались у ворот, а два стражника кинулись в сушильню, где Пятрас, сидя на корточках, разводил огонь в печи. Не успел он оглянуться, как ему заломили руки за спину и связали веревкой. Напрасно Пятрас отбивался и звал на помощь. Подоспели жандармы, и все вчетвером потащили арестованного на улицу. Тем временем по грязи подъехала большая повозка, на которой, кроме возницы, сидел еще один стражник. Лошади остановились, стражники и жандармы закинули Пятраса на подводу – связанный, он уже не мог сопротивляться. Отец и брат Винцас оторопело глазели. Все это случилось так неожиданно и скоропалительно.

Пятрас еще успел крикнуть брату:

– Беги к соседям, дай знать в Палепяй.

С палепяйским Юозасом Пранайтисом они недавно уговорились: ежели кого-нибудь схватит полиция – не поддаваться и друг друга выручать.

Жандармы сели рядом с арестованным, стражники встали по бокам повозки. Возница хлестнул по лошадям, и те шагом потащили подводу к поместью.

Винцас, задыхаясь, вбежал к Норейкам:

– Пятраса арестовали!

– Кто?! Где?! Что ты!.. – зашумело несколько голосов.

Винцас, заикаясь, рассказывал. У Норсек были еще Казис Янкаускас, Ионас Кедулис, Дзидас Моркус из Карклишкес, смелый парень, люто ненавидевший Скродского и всю его челядь.

В ту же минуту вбежала Катре. Она видела все.

Ломая руки, Катре закричала:

– Гонитесь!.. Отбейте!.. Скродский его насмерть запорет!

Все повскакали, наперебой заговорили, закричали, заспорили.

– Как отбить?.. С жандармами драться?! Одолеем ли? Они стрелять будут!.. Ребята, давайте верхами гнаться! Наперерез!.. В Карклишкес дать знать!.. Винцас, скачи в Палепяй! Дзидас – в Палепяй!.. Не поспеем – уже вечер!

Катре не отставала от Моркуса:

– Дзидас, сделай что-нибудь! Без тебя ничего не выйдет. Забирай Винцаса и Казнса, скачите в Палепяй. Пранайтис пособит. Вы ведь друзья. И другие к вам присоединятся. Скродский Пятраса ненавидит – запорет, замучает!..

Слезы навернулись у нее на глаза.

Упершись плечами в стену, Дзидас понуро уставился в землю и о чем-то напряженно размышлял, даже лоб покрылся испариной. Вдруг он поднял голову и успокоительно похлопал Катре по плечу:

– Не хнычь. Я знаю, что делать. Небось вырвем его хоть бы у самого черта из лап!

В глазах Дзидаса сверкала отвага.

– Ребята! – крикнул он, заглушая галдеж. – Времени у нас в обрез. Ежели не отобьем по дороге, так хоть задержим, чтобы попозже до имения добрались. Ночью пороть не станут, а до утра мы свое сделаем. Винцас, Казис, ну, кто там еще? Ионас! Садитесь на коней и скачите вдоль лугов наперехват. Поспеете. Пока они кругом грязищу объедут, вы – уже там. Знаете, за кустарником через канаву мостик перекинут? Быстренько его разберите. Канава полна воды. Там они и застрянут. Топоры прихватите. Живо! Прямо по лугу! Один пусть гонит в Палепяй к Пранайтису. А мы – за ними следом.

Винцас Бальсис, Казис Янкаускас и Ионас Кедулис ухватили топоры и ломы, сели на лошадей и поскакали.

Весть об аресте Пятраса уже облетела всю деревню. Народ толпился – кто возле Бальсисов, кто возле Нореек. Бабы вопили и причитали, мужчины сгрудились вокруг Дзидаса – он был известен как смекалистый парень, а его решительность всем была по душе. Село грозно гудело, как растревоженный пчелиный улей. Не было двора, откуда кто-нибудь не побежал бы к Бальсисам или к Норейкам. Лишь двор Сташиса казался вымершим. Оттуда никто не появлялся на улице, никто не торчал у забора или у ворот. Только сам Сташис из-за подпорки хлева осторожно подглядывал, что творится у соседей.

Дзидас отобрал еще пятерых охотников пешком гнаться за полицейской повозкой, не спуская с нее глаз. Кто сунул за пояс топор, кто ухватил лопату, кто – кол, и по трое с обеих сторон дороги быстро зашагали в сторону поместья.

Солнце уже близилось к закату. Как часто бывало теперь об эту пору, небо на западе стало проясняться. Сквозь бледные просветы в тучах прорывались сверкающие, как золото, зори. Подмораживало. Жидкая грязь на дороге застывала, лужицы покрывались тоненькой исчерканой ледяной коркой. Идти по обочинам становилось легче: нога не увязала и не скользила, грязь не прилипала к обуви. Шестеро мужчин быстро шагали, укрываясь за стволами придорожных деревьев, за кустарником.

Немного спустя они увидели на середине дороги повозку. Она с трудом двигалась, еле выдирая колеса из застывающей грязи. Шестеро замедлили шаг. На повозке, кроме возницы, сидели трое, еще трое шлепали по бокам.

Дзидас грозно взмахнул своей дубиной.

– Ребята, – зашептал он, – мы бы их – голыми руками!

– Чтоб только наши поспели мостик разобрать, – отозвался Норейка.

Дзидас в этом нисколько не сомневался:

– Поспеют. Верно, они уже там.

Повозка еле ползла. Слышно было, как возница ругает и хлещет коней. Двое слезли с воза, чтобы лошадям стало легче. Дзидасова шестерка остановилась под деревьями переждать, пока чужаки немного отдалятся. Дорога была совершенно пуста, завывал пронзительный ветер, на западе просветы в тучах расширились и показался красный, как раскаленный уголь, край солнца. Но на земле от этого стало еще темнее и сиротливее. Огромные черные тени потянулись по полям и лугам, а вся окрестная долина утонула в сумраке.

На повороте повозка скрылась из глаз. Шестеро снова прибавили шагу. Большак исчезал в кустарниках. Ничего не было видно, но ясно слышались голос возницы, хлопанье кнута и фырканье лошадей.

Минуту спустя крестьяне вздохнули с облегчением. Они добрались до луга, откуда под прикрытием кустов ольхи и ракиты можно было незаметно наблюдать за повозкой. Ров и мостик уже где-то неподалеку.

Внезапно из ракитного куста вынырнул Винцас Бальсис.

– Ну, как? – спросил Дзидас. – Удалось?

– Удалось, – прошептал Винцас. От волнения у него дрожали руки, сжимавшие палку.

– Сколько вас там?

– Пятеро.

– Пранайтис тут?

– Тут. В кустах, при дороге, недалеко от мостика.

Дзидас остановил своих:

– Ребята, у кого нож?

Нож оказался у Винцаса.

– Ладно. Как только набросимся на жандармов и стражников – кидайся к Пятрасу и перережь веревку.

Все сжали дубины. Норейка вытащил топор. Но Дзидас предупредил:

– Ребята, осторожно – насмерть не бейте. Меньше будет беды. И надобности в том нет. Смотрите, как бы они не выстрелили. Хватайте их за пистолеты. Только Пятраса освободим – обратно в кусты, и каждый кто куда. Винцас, ступай к своим. Вы сами не начинайте – обождите нас. Слушайте, когда сова крикнет. Это – знак.

Винцас исчез в кустарнике, а шестеро осторожно, издалека огибая повозку, быстро двинулись ко рву. Спрятались в ракитнике недалеко от большака и того места, где недавно находился мостик, а теперь только бревна, чурбаки и обрезки досок валялись на берегу. Ров шириной сажени в две, полный клокотавшей воды, стал неодолимым препятствием и для пешего, и для подводы. Солнце совсем зашло, в долине сгустился сумрак.

Вскоре у канавы остановилась повозка. Послышались проклятия:

– Что за дьявол!.. Моста нет! Водой снесло?.. Ну и порядки!.. Что теперь делать? Эх, сволочье!

Жандармы и стражники, нагнувшись, глядели в воду, рассуждали и советовались, позабыв о пленнике на возу.

Вдруг в кустах заухала сова. Кучка мужчин, словно выросшая из-под земли, сразу кинулась к стоявшим у канавы. В то же мгновение двое жандармов кубарем свалились в воду, а стражники беспомощно отбивались от облепивших их теней.

Винцас бросился к повозке и перерезал веревку на руках у брата. Пятрас скатился с сиденья, подбежал к дерущимся, сгреб в охапку стражника и швырнул в ров. Но тут воздух прорезал свист. Пранайтис с Дзидасом оттолкнули Пятраса, охваченного боевым задором, другие тоже метнулись в кусты, затрещали сучья, загудела земля под конскими копытами. Нападавшие, как призраки, скрылись во мраке.

Выкарабкавшиеся из канавы конвоиры, ляская зубами, подпрыгивали, отряхивались, размахивали руками, грозились неведомо кому и ругались непотребными словами. Как добраться через этот проклятый ров до поместья? Оно тут же, поблизости. Наконец удалось перекинуть над водой одно из уцелевших бревен и перелезть на ту сторону. Возница повернул обратно в поисках кружной дороги.

Управляющий Пшемыцкий, проверив перед сном запоры, спешил в свою комнату во флигеле – уже совсем стемнело и очень похолодало. Вдруг ему показалось, словно от дороги кто-то бежит. Он разглядел в темноте пятерых мужчин. Напуганный пан Пшемыцкий юркнул в свое жилище, поспешно заперся и подпер двери. В такое тревожное время как не испугаться, когда ночью к тебе бегут пятеро неизвестных!

Крепкие удары в дверь, сопровождаемые не менее крепкими выражениями, убедили управителя, что он опасался не зря. Некоторое время Пшемыцкий стоял за печкой, не отзываясь, но стук стал таким грозным и настойчивым, что дольше молчать показалось невозможным.

– Кто там? Чего надо? – спросил он наконец, придавая голосу суровый оттенок.

– Жандармский вахмистр из Кейдан и сурвилишкская полиция! Отворяй, черт подери, мы промокли, закоченели! Живо, а то двери высадим! – орал скрипучий голос.

Управитель еще колебался, но на шум подоспели Мотеюс с Пранцишкусом и подтвердили, что в дверь стучатся блюстители порядка.

Пшемыцкий открыл, пятеро мужчин ввалились в комнату, а за ними показались изумленные лица Мотеюса и Пранцишкуса.

Управляющий был весьма озабочен происшествием у канавы. Мостик еще днем был в целости, он сам ездил верхом по этой дороге. Ясно – организован налет, чтобы отбить арестованного. Налет удался. Необходимо немедля доложить пану Скродскому. Еще, чего доброго, могут и на поместье напасть.

Но прежде всего надо оказать помощь пострадавшим.

Он повел их на кухню, велел Аготе затопить большую печь и отыскать сухую одежду. Затем поспешил к Скродскому.

Помещик с юристом, напившись чаю, сидели у маленького столика за бутылкой венгерского. Скродский курил свою длинную трубку, а Юркевич, разложив карты, объяснял правила новой игры, входившей в моду. Услышав от управителя, что неизвестные отбили Бальсиса, оба пана слов не нашли для выражения гнева и изумления. Юрист откинул карты, а пан Скродский в волнении осушил хрустальный бокал до дна.

– Тысяча чертей! – воскликнул он наконец. – Если так дальше пойдет, то скоро дождемся судьбы галицийских помещиков 1846 года. Ведь очевидно – это дело рук хлопов. Представьте себе, пан Юркевич, что бы могло случиться, если бы полиция успела доставить сюда этого одержимого! Мужики, наверно, напали бы на имение. Может, мы бы теперь уже заживо пылали, пан Юркевич! Я допустил ошибку, приказав привезти сюда этого молодчика.

Напрасно Юркевич успокаивал взволнованного помещика. В последнее время галицийский кошмар преследовал его не только ночью, но и днем.

– Теперь уже без батальона солдат не обойдемся. Как полагаете, пан Юркевич?

Юркевич полагал, что прежде всего надо тщательно расследовать все обстоятельства, установить виновных, а затем, разумеется, прибегнуть к решительным мерам. Возможно, завтра придется писать новую бумагу кедайнскому исправнику, а то и губернатору с требованием помощи. Скродский с этим согласился.

Управитель вышел проверить, как Агота ухаживает за пострадавшими. Перед этим он заручился разрешением пана поднести им закуску и водки и устроить на ночлег в имении.

На кухне в большой печи весело потрескивали поленья, было тепло и уютно. Жандармский вахмистр Федоров, становой Стороженко и еще один жандарм, которого все называли Палкой, успели переодеться и грелись у огня. Тут же дымились их брюки, разложенные на лавке для просушки.

Вахмистр Федоров, тучный и приземистый, с подкрученными кверху черными усами, черной бородой и подстриженными ежиком волосами, вел себя здесь, как настоящий начальник.

– Эй, Палка, подтолкни эту головешку, не видишь – угли выпадут. Эх, чертовы дети, такое приключение, не дай господи!.. Чего доброго, еще насморк привяжется, – добавил он, громогласно чихнув.

Когда Агота поставила на стол сало, окорок, колбасу, тарелку с маслом и полкаравая хлеба, а управитель принес пузатую бутыль водки, глаза у всех оживились, а Федоров, шлепнув ладонями по ляжкам, крикнул:

– Ну, господа, теперь не пропадем! Дай бог здоровья пану Скродскому! Нет худа без добра. Палка, наливай! Ваше здоровье, пан управляющий!

Пшемыцкому не понравилась бесцеремонность вахмистра, но его разбирало любопытство, – не выболтают ли чего-нибудь полезного подвыпившие жандармы. Поэтому, уняв шляхетскую спесь, он решил остаться.

После третьей рюмки вахмистр расхвастался:

– Накинулись на меня втроем, нет – вчетвером. Двинул одному в харю – свалился, чертов сын. Другого саданул по загривку – растянулся. Третьего пнул в брюхо – отлетел, как бомба. А четвертый, не дожидаясь, пока и ему влетит, – в кусты. Но тут черт мне ножку подставил или еще что, поскользнулся я и – шлеп в этот распроклятый ров. Палка, наливай!

Выпив еще три чарки, вахмистр пустился в политику:

– Плохо, господа, мятежом попахивает. Поляки готовят восстание. Их поддерживают и русские бунтовщики. И между нашими православными попадаются всякие неблагонадежные смутьяны, голоштанные разночинцы… Либерализмами, литературами, реформами головы у них задурены! Они и в Литве находят сочувствующих. Уж я знаю не одну пташку, которая по ихним нотам щебечет. Есть такие и среди дворян-помещиков, и даже духовные лица. Зачем далеко ходить – ксендз Пабяржской филии Мацкявичюс! Первой гильдии подстрекатель! Как оса, крутится по людям в своей колясочке и старается следы заметать. Но я уж пронюхал, что за душок от его речей и проповедей. Ну, до поры до времени пускай катается… Найдет для него епископ Волончевский подходящее место… А коли не епископ, так мы и сами препроводим по принадлежности. Или, скажем, пан Сурвила. Помещик солидный, а между нами, – там ой какие птички гнездятся! Знаю я одного – и даже не одного! Околачивается тут в уезде некий Николай Акелевич. По паспорту посмотришь – ничего, невиный агнец, домашний учитель. Приватное, но, так сказать, и общественное занятие, ежели официально взглянуть, опять-таки ничего – литератор. Присовокупим – литовский литератор. Ой, пестрая пичужка, пестрая! Покамест улик маловато, но попадется он ко мне в сети, как пить дать. Или, скажем, молодой Сурвила. Горькое зелье, господа, ой, какое горькое! В Петербурге сидит, знакомства у него, протекции, а тайными нитями знаем, с кем он связан, знаем! Ой, угодит и он в наши силки… Как ты полагаешь, Василий Петрович, угодит или нет? – неожиданно прищурив глаза, вежливо обратился он к становому.

Но хмурый и осмотрительный начальник стана не любил болтать на политические темы. Жандарма он избегал, как человека бессовестного и ехидного. Намелет языком черт-те что, а сам при случае донесет. Поэтому, опрокинув чарочку, становой немногословно буркнул:

– Когда потребуется, то и угодит.

Тут в разговор ввязался Пшемыцкий:

– Плохо, господин вахмистр, когда неблагонадежностью начинают заражаться дворяне, шляхта. Хлопы – что? Темный сброд. Плеткой, розгой – и порядок. Вот шляхтичи – другое дело Отважные люди!

Вахмистр повел на него прищуренными глазами и ответил не сразу. Взял рюмку, выпил, закусил колбасой, утер усы, готовясь к обстоятельному разговору:

– А я вам вот что доложу, пан управляющий. На ваших дворян, шляхту, помещиков нам плевать! Выловим их, как окуней из пруда. С мужичьем – похуже. Упрямая скотина! И они начинают колобродить – вот в чем беда! Сегодня кто на нас напал? Ваши крепостные. Плевать!.. Мы бы их, чертовых детей, раскидали, только они – исподтишка. Ну, была их горстка. Но ежели их, сволочей, сотня, тысяча, ежели скопом – а?!.. Говорите – войско? А войско – кто? Не из тех ли самых? А рекруты нешто рады, когда их к колоде приковывают, связанными в казарму доставляют? А потом унтера да фельдфебели их по зубам хлещут… Эх!.. До чего разболтался, черт меня подери!.. Палка, наливай!

Опорожнив чарку, жандарм ни с того ни с сего начал неистовствовать. Грохнул кулаком по столу и гаркнул:

– Кто здесь выражался, что царская империя шатается? Нету здесь таких! Народ чудит? Пока народ православный, царь всесилен! Бог на небесах, царь на земли! Уж мы со всеми этими бунтовщиками разделаемся. С поляками, литовцами – и со всякими голоштанными студентами, интеллигентами! На то мы – жандармский корпус под начальством восьми генералов. Ляжем костьми, но православный престол отстоим! Палка, наливай всем полную рюмку – за благочестивого царя Александра Второго, божией милостию императора всероссийского. Встать!

Все встали и выпили. Стоя, опрокинул рюмку и паи Пшемыцкий, в глубине сердца проклиная вахмистрову прыть и уже оглядываясь, как бы удрать. Но благоволение Федорова, как нарочно, простерлось на управителя. Обняв его за талию и подвигаясь все ближе, бородой щекоча лицо Пшемыцкого, вахмистр лопотал:

– Пан управляющий! Черт меня подери, ежели я вам не друг! Крепостные ерепенятся? Нас вызывайте. Обращайтесь к моему прямому начальству, жандармского корпуса их высокоблагородию полковнику Скворцову. Тот уж в лучшем виде приведет в повиновение. Пригонит сюда сотню солдатиков, еще несколько десятков драгун, вы розги приготовьте и увидите – все пойдет как по маслу. Наблюдал я полковника Скворцова в деле – неоценимый человек, неоценимый! Было это в одном поместье, Гелгуде, что ли, неподалеку от кайсаровского Лабгиряй. Невелико именьице – всего две сотни душ. И не помещичье, а казенное, на правах аренды, пополам с натуральными повинностями. Условия отличные. Да нет, вздумали, сукины дети, бунтовать. Отказались аренду платить и вносить, что положено. Земля, дескать, наша – и никаких аренд и повинностей! Отравились туда полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей, и я имел удовольствие. Как водится, рота пехоты и драгунский эскадрон. Созвали мы мужичков, и полковник Скворцов давай их урезонивать. Так мол и так, его императорское величество самодержец всея Руси Александр Вторый в своей отеческой заботе отменил крепостную зависимость, издал положение об установлении принадлежности земли и обязанностей, по которому так мол и так, – и пошел объяснять царские милости мужичью. Говорит и глаз не сводит: кто наперекор буркнул – приметит, кто ухмыльнулся – учтет, кто локтем соседа пихнет – на ус намотает. Кончил и спрашивает: как, мол, хозяева, верно ли я говорю? Молчат, чертовы дети. А коли правильно, мол, говорю, будете ли выполнять повинности, заключите ли договоры, учредите ли волость? Отвернулись и орут – дескать, нет, и хотят разойтись. Тогда Скворцов махнул солдатикам. Окружили мужичье, а он сам указывает, кого отобрать. Всех помнит до единого. Зипуны и прочее веретье долой, уложили там же у забора, одного служивого на голову, другого – на ноги, а драгун – с розгами, И началось увещевание – любо-дорого! У полковника Скворцова плепорция – от пятидесяти до полутораста. Не шуточки! Крик, слезы…

Может, и не скоро кончил бы он про Скворцова, но на кухню зашли Агота с Мотеюсом поглядеть, есть ли еще выпивка. Завидев женщину, вахмистр оставил управителя и подскочил к Аготе:

– Паненка! А я-то думаю – чего нам так скорбно и скучно! Оттого, что вас с нами не было. Просим осчастливить. Присаживайтесь. Мы – ваши покорные слуги. Встать! Место паненке!

Улучив момент, Пшемыцкий шмыгнул за дверь, Агота сама с ними справится.