Текст книги "Повстанцы"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Скродский видел, что с приездом любимой дочери пришел конец домашнему покою. Как бы ни было со всем прочим, а хлопам он не уступит. Надо обеспечить будущность поместья, объединить хорошие земли, а потом уже составлять выкупную грамоту.

Вызвав юриста, пан Скродский попросил изложить, как идут дела с землей шиленцев. Юркевич заверил, что вопрос будет решен в пользу пана. Он уже нашел нужный подход и юридические основания, чтобы присоединить земли деревни Шиленай к имению. Он извлек планы и документы, собираясь ознакомить помещика со всеми деталями. Но, чувствуя усталость, Скродский просил его продолжать хлопоты, а отчет отложить до другого раза.

Пользуясь случаем, юрист вручил Скродскому изрядный счет. Сумма показалась Скродскому чрезмерной, но торговаться не позволял шляхетский гонор. Он обещал часть уплатить наличными, на остаток выдать вексель.

А Ядвига, запершись в комнате, раздумывала, что делать дальше. Разговор с отцом ее не радовал, но все-таки он не пройдет бесследно. Отец станет намного осторожнее. Да и в дальнейшем она не будет молчать, не постесняется возражать ему. Доброе имя Скродских надо очистить от всякой скверны! Нужно распространять патриотические революционные идеи, нужно пробудить и привлечь на свою сторону крестьян, нужно помочь в патриотических манифестациях – такие "нужно" Ядвига нанизывала, словно бусы.

В ближайшем будущем она познакомится с наиболее деятельными людьми здешних мест. Еще раз навестит Сурвилу и узнает, когда приедет из Петербурга Виктор. А кроме того, Пранцишкус упоминал о камердинере Сурвилы – Стяпасе. В Пабярже она повидает Шилингасов и ксендза Мацкявичюса, которого, говорят, терпеть не может ее отец.

Вечером она успокоила Аготу – все пойдет хорошо, Агота сохранит свое прежнее положение, Катрите пробудет здесь до осени, вчерашний инцидент не повторится, а осенью Катре сможет выйти замуж. Скродский больше не будет преследовать ее жениха.

Обнадежив Аготу, Ядвига задумывается. Сдержит ли она свои обещания? Надо их выполнить! Иначе может произойти непоправимое. Ведь, судя по рассказам Пранцишкуса и Аготы, у багинских крепостных иссякает терпение. Пранайтис со своей шайкой – устрашающий пример. В годы общественных и политических потрясений такие случаи – грозный симптом. Надвигающееся восстание поощряет отчаянных людей вроде Пранайтиса.

Много ли нужно, чтобы его примеру последовал и жених Катре!

Было уже поздно, но Ядвиге еще не хотелось спать. Закутавшись в халат, она вышла в сад. Как хорошо пахнут пионы и жасмин под ее окном! Цветы политы, дорожки подметены, чистый белый песок приятно шуршит под ногами. Это все Григялис и Катрите. Приятно чувствовать, что садовник и горничная не из холопского подобострастия заботятся об ее цветнике. Они оба любят ее, сочувствуют ей.

Ядвига идет по тропинке и садится на отдаленную скамейку. Отсюда хоромы видны как на ладони. Свет только в одном окне. Это – у Юркевича. Ядвига глядит на его окошко, и в ней закипает озлобление. Гнусная личность! А там, во флигеле, квартира Пшемыцкого. Еще один негодяй!.. Потом вспоминает приказчика Карклиса, ката Рубикиса. Какие бесчестные люди свили гнездо под крылом ее отца!

Уже поздно, но у Юркевича еще мерцает красное пламя свечи. Его окно, как дурной глаз, приковывает взгляд дочери Скродского.

Наконец и этот свет погас, и Ядвига с облегчением вернулась к себе в комнату.

XXIV

Подходил к концу второй месяц, как Пятрас Бальсис, покинув родное село, жил у дяди Антанаса в деревне Лидишкес. Привык к дядиной семье, к соседям, к работе. А работы было – не перечесть. Одна подгоняла другую, и конца-краю не предвиделось. После сева начались трудные дни вывозки навоза, потом взмет паров, боронование, приближались Ионинес – ночь Ивана Купала, вот уже на носу и сенокос. Если бывала передышка от полевых работ, то дядя все что-нибудь да придумает: то поправить где-нибудь фундамент, то канаву выкопать, то свезти в кучу камни с полей, то, когда высохнет вода, углубить пруд, то другую хоть и не обязательную, но нужную в хозяйстве работу.

Пятрас безропотно трудился от темна до темна. Работа была тяжелая, но зато кормила тетка на славу. Мясо – редкость в Шиленай – у дяди бывало на столе ежедневно, кроме постов – среды, пятницы, субботы. По средам и субботам, в малый пост, питались молочным: кроме забеленной крупяной или картофельной похлебки ели простоквашу, творог, иногда сыр. Сметану, масло и сушеные сыры тетка возила на продажу. Но и без того домочадцы были сыты. По пятницам – сухоядение, не только без мясного, но и без молочного. Зато получали селедку, подслащенное маковое молоко, постную кашу, крупяную похлебку или блины, искусно выпеченные на конопляном или льняном масле.

С соседями у Пятраса сложились хорошие отношения. Хозяева, их сыновья и дочери им не гнушались – хоть и бедняк, а все-таки племянник Антанаса Бальсиса. Батраки и работники его не чурались – пусть и родня богатею, а исполняет самую трудную работу, как простой работник.

Он особенно подружился с работником соседа Зубриса – Симанасом. Это был мужик лет двадцати шести, сын убогого бобыля, сызмала служивший у хозяев – сначала пастушонком, потом батрачонком, наконец – батраком. Со своим горемычным житьем Симанас уже настолько свыкся, что даже и не мечтал об иной доле. Более светлые или более темные дни в его жизни зависели только от того, попадался ли хозяин получше или похуже. У тех, что поприжимистей, он служил всего год, где привольнее – два, а то и три года, пока ему не надоест или другой не соблазнит маленькой прибавкой жалованья. Хозяева получше кормили сытнее, одежонку давали попристойнее, иногда не так неволили с работой, но, в конце концов, где бы он ни был, не менялось его положение наемного, чужого, случайного человека. Правда, он входил в число домочадцев, вместе со всеми садился за стол, хлебал из одной миски, исполнял одну работу с хозяевами и их детьми, а что одевался похуже, вставал пораньше, слышал слово погрубее – на это не слишком обращал внимание. Коли тут несладко, на будущий год перейдет в другое место. Они богатые, а я бедный, вот и все. Богатеи платят ему жалованье такое, какое заведено в этом приходе. Прежде давали меньше, теперь заработки вроде бы выросли. Не разберешь…

Справедливо ли оплачивается его труд – этот вопрос у него и не возникал. Порой случалось, что хозяин присвоит какой-нибудь полтинник из жалованья Симанаса, посеет меньше льна на его долю или шерсти отдаст не столько, сколько подрядились. Тогда между батраком и хозяином возникали горячие споры. Хозяин или хозяйка старались уговорить, будто так и было условлено или что это вычет за причиненный ущерб, невыполненную работу или иной проступок. Симанас, зная, что хозяева понапрасну его притесняют, становился злым и упрямым до грубости. Уходя, грозил божьим наказанием, да и у него в сердце рождались мстительные чувства. При случае он сумел бы припомнить обиду…

Симанаса и сблизила с Пятрасом хозяйская несправедливость. Вывозили навоз. На третий день пошел дождь, тяжело груженные возы застревали на дороге, а то и в поле. Мужики сердились, ругали и хлестали лошадей, да и сами надрывались, плечами подпирая задки или подталкивая воз, чтобы помочь лошади.

Большинство хозяев Лидишкес вывозило удобрения по старинке – на одноконных повозках с необиты ми деревянными колесами. Только Бальсис с прошлого года завел парную, кованую повозку, а в этом году, чтоб не уступить Бальсису, такую же приобрел и Зубрис. Работа с ней спорилась быстрее, но зато было труднее, особенно в дождь. Тяжело приходилось с громоздкими колымагами, а больше всего доставалось Пятрасу и Симанасу. И вышло так, что Симанас задел за камень и испортил ступицу с железным ободом. Зубрис разразился упреками и угрозами:

– Испортить кованую ступицу! Как ездишь – ослеп, что ли! Сколько придется кузнецу уплатить? Удержу из жалованья, в другой раз будешь знать!

Напрасно оправдывался Симанас, что повозка, соскользнув в наполненную водой колею, угодила на булыжник, что он тут ни при чем, коли край ступицы треснул и погнулся обруч. Хозяин орал, что высчитает за поправку колеса.

Пятрас Бальсис видел все и не удержался, чтобы не вмешаться:

– И впрямь, дядя, зря серчаете. Симанас не виноват, на работе всяко бывает. Если что испортится, то уж поправлять должен не батрак, а хозяин.

Зубрис смерил Пятраса злобным взглядом:

– Скажи на милость, какой мудрец! Откуда ты такой выискался?..

Но браниться с родичем Бальсиса он пока что не собирался, а Симанас ответил Пятрасу широкой душевной улыбкой:

– Спасибо на добром слове. Уж не впервой хозяин придирку ищет. Вижу – трудный выйдет с ним разговор, как год кончится.

Так завязалась их дружба.

Из хозяйских сынков больше всего расположения Пятрасу оказывал Адомелис Вянцкус. Был это парень среднего роста, лет двадцати пяти, незавидного здоровья, бледный, с конопатым и грустным лицом. Среди сельской молодежи Адомелис не блистал ни силой, ни бойкостью языка. Обычно сдержанный и неразговорчивый, он не избегал, однако, увеселений с песнями, плясками и играми. Молча наблюдая за остальными, он угадывал общее настроение и знал, какую песню завести, какую затеять игру или пляску, чтобы всем стало приятно и весело. За это его все любили. Отсутствие Адомелиса замечали сразу. Бывало, – прискучат песни и игры, все спрашивают друг у друга:

– Ну, что теперь?..

Кто предложит одно, кто – другое, ни то ни это не понравится, все спорят и сетуют:

– Ах, нет Адомелиса…

А когда Адомелис здесь, то, не спросясь, вдруг затянет звонким голосом такую песню, что все как один напрягают глотки, даже глаза блестят. Или же Адомелис крикнет:

– Эй, девчата, "Кубилас"! А теперь "Вовертинис"! – И парни и девушки пускаются в пляс, будто только и ожидали этого призыва.

Адомелис умел читать и писать, любил песни и книжки, интересовался, как жили в старину, как живут в чужих краях, и, может, благодаря этому быстро нашел общий язык с Пятрасом. Узнав, что к Бальсисам приехал родич из дальнего прихода, из панских барщинников, Адомелис, дождавшись воскресенья, навестил Бальсисов – посмотреть на приезжего и расспросить про житье в их сторонке. Пятрас ему понравился, он сразу смекнул, что этот рослый, крепкий парень превосходит здесь многих не только силой, но и умом.

В следующее воскресенье Адомелис привел Пятраса к себе и показал свою полочку. Пятрас увидел все те же "Месяцесловы", "Полезную книжку про пчел", "Поучения о садах", "Указания, как хмель выращивать", "Жития великих военачальников", "Песни жемантийские". Адомелис любил свои книжки и гордился ими. Доставал с полки то одну, то другую, осторожно смахивал пыль, листал и все расспрашивал Пятраса, есть ли у него такая. В то же время старался выведать, что читал Бальсис, что ему больше всего понравилось, где купил книги.

Перебирая свои богатства, Адомелис не выпускал из рук два "Месяцеслова". Он раскрыл один из них и несмело обратился к Бальсису:

– А ты читал такую – вроде как бы сказку? Ай, до чего красиво! Послушай.

Пятрас охотно согласился. Коли красиво, отчего же не послушать! Они сели в углу между окнами, и Адомелис начал дрожащим голосом:

 
Вы, склоны голые холмов, покрытых пнями,
Красой блиставшие былыми временами…[5]5
  Перевод Н.С.Тихонова.


[Закрыть]
 

Пятрас усмехнулся: «Аникшчяйский бор»! Не раз он и сам, и с Катрите читал эту «сказочку». Однако ничего не сказал, а слушал. Адомелис красиво отчеканивал строки, то повышая, то понижая голос, замедляя и ускоряя чтение. В особенно понравившихся местах поглядывал восторженными глазами на Пятраса, и тот одобрительно кивал головой. Адомелис снова углублялся в книжку.

Перед их глазами развертывались прекрасные картины леса, полные жизни, красок, звуков и запахов, вызывая восхищение, радость и грусть. И не один уже Аникшчяйский бор, но словно вся Литва с ее чудесным прошлым и убогим настоящим отзывалась в этих поразительных строках.

Горестно дрогнул голос Адомелиса при последних словах:

 
И голые холмы остались, крыты пнями,
Воспетые в стихах, омытые слезами.
Не кончены стихи, а в сердце боль глухая,
И тяжко на душе – тоска не потухает.
Знать, сила та, что лес изгрызла, истоптала,
Упав на сердце мне, и песню мне сломала.
 

Некоторое время оба молчали. Потом Адомелис, придя в себя, изменившимся, твердым голосом повторил:

– Та сила, что лес изгрызла, истоптала, упав на сердце мне, и песню мне сломала… Понимаешь, Пятрас, что это за сила? – лукаво прищурившись, спросил он Бальсиса.

А Бальсис, стиснув большой кулак, в свою очередь ответил вопросом:

– А чей это был лесничий, что до крови избивал люден кулаком? Это – все та же сила, Адомас. Ничего… Найдется сила еще почище. Она и ту одолеет.

Довольный Адомелис сложил книжки на полку и предложил гостю осмотреть сад и пчел.

В тот день Пятрас познакомился и с сестрой Адомелиса – Юлите, миловидной русоволосой девушкой, очень напоминавшей Катре Кедулите. Той, видно, приглянулся гость. Она все время вертелась возле брата с Пятрасом то у светлицы, то во дворе, то в саду, потчуя их квасом, вставляя словечко в их разговор, и украдкой ласково поглядывала на гостя.

Поселившись у дяди, Пятрас не забыл про Катрите. Не выходила она у него из головы ни на работе, ни на отдыхе. Что Катре делает? Помнит ли его, не покушается ли на нее Скродский, не гоняют ли ее на барщину, не наказывает ли ее отец? Такие мысли все время беспокоили его. Теперь Юле еще живее напомнила Пятрасу Катре. Чем смелее вертелась кругом Юле, многозначительно заглядывая ему в глаза, тем мрачнее становилось лицо Пятраса. Его приглашали зайти в следующее воскресенье, но он с горечью ответил:

– Непривычен я к светлицам. Нам, барщинникам, курные избы милее.

– Так, верно, девушки вашего края дымом и копотью покрыты? – пошутила Юлите.

Бойкие слова хозяйской дочки задели Пятраса, но он не нашелся, что ответить.

– А ты с виду не закопченный и дымом не пахнешь, – не унималась проказница.

Пятрас сердито усмехнулся:

– Что же… Пока у королевских батрачу, дым выветрился, но кости ломит не хуже, чем на барщине.

Адомелис вспыхнул и на прощание застенчиво заглянул Пятрасу в глаза.

После ухода гостя отец спросил у дочки:

– Так каков барщинник? Похоже – сильный парень!

– А что за человек! И ученый, как наш Адомелис. А то и побольше, – нахваливала дочка. – Только, видно, упрямец.

Отец покосился и сердито заворчал:

– Ты у меня смотри!.. Тебе не пара… Пусть и племянник Бальсиса – с барщинниками родниться не собираемся.

Юле зарделась ярким румянцем. Не проронив ни слова, вышла из хаты.

Установилась ясная погода. Крестьяне села Лидишкес готовились к большой страде – сенокосу. За несколько дней до условленного срока хозяева начали собираться. Надо было осмотреть косы, отыекать заброшенные с прошлого года оселки, смастерить бруски.

После обеда по всему селу раздавался стук отбиваемых кос. На каждом дворе в саду, в тени деревьев, на чурбаке, пне или скамеечке сидел сам хозяин и, оседлав вбитую в землю или в деревянный треножник небольшую наковальню, называемую бабкой, придерживая левой рукой разложенное на бабке лезвие, правой отбивал косу. От времени до времени он слюнявил молоток и ровными, мерными ударами бил по узкому лезвию, следя, чтобы оно не сбивалось на сторону и не крошилось. По всей деревне раздавался жесткий, сухой стук. Казалось, будто неисчислимое множество дятлов бьют железными клювами по крепкой, окаменевшей коре. Временами кое-где раздавался звон косы, затачиваемой на оселке или бруске.

Оселки – узкие, длинные каменные точила – держались многие годы, но бруски приходилось ежегодно изготавливать наново. В дальнем углу двора или сада над огнем, распространяя острый смрад, кипел котелок смолы, смешанной с дегтем. Когда вскипала смола, туда сыпали мелкий песок и застывающей кашицей густо об" мазывали с обеих сторон узкую, двухдюймовую дощечку. Такой брусок не так быстро стачивал лезвие. К нему прибегали только, если коса уже основательно затупится.

Стук и звон направляемых кос, едкий запах смолы, поднимавшийся кое-где голубой дымок – все это возбуждало особое чувство у жителей села Лидишкес. Сенокос здесь был не только тяжелым трудом, но и своеобразным развлечением. Жители села арендовали большой участок казенных лугов у живописного озерка Жельвис. За лугами и озерами поднимались высокие косогоры, заросшие орешником, черемухой, рябиной и березками. А с одной стороны – красивая темная стена леса. Чудесная трава росла на жельвисских лугах. Одна беда – луга не возле деревни, далековато, верст за пять. Поэтому выбирались косить на несколько дней, до полного окончания работы. Неудобство, с которым постепенно свыклись, стало вносить разнообразие в тяжелую страду.

И в нынешнем году накануне сенокоса всколыхнулось все село. С каждого двора шло по двое мужчин: сам хозяин с сыном или работником, к ним присоединялось еще несколько бобылей, выговорив за труд по возу сена для коровы или козы. Собиралось более двадцати человек. На луга отправятся с вечера, заночуют в лесу, а завтра на восходе с росой уже будут прокладывать первые прокосы. Вместе с ними поедет повозка, груженная сермягами, тулупами, попонами и прочим скарбом – ведь будут ночевать под открытым небом. Еду должны всякое утро доставлять женщины.

Солнце уже заходило, когда мужчины гурьбой вышли из деревни. По дороге к ним присоединялись те, что жили подальше, а у околицы с убогих двориков примкнуло несколько хибарочников и бобылей. Каждый нес на плечах косу. Никто не согласился бы, чтобы ее везли за ним. Когда с тенистой деревенской улицы вышли на открытую дорогу, в лучах заходящего солнца ярко заискрились косы.

С Бальсисова двора вышел сам хозяин с Пятрасом, только шли не рядом. Молодежь с шутками и выкриками выступала впереди, а старики шли позади, посасывая трубки, рассуждая о работах нынешнего года, сетуя на батраков и работников, жалуясь на трудные времена, чинши, подати, поборы.

Вечер был тихий, далеко разносились голоса и смех молодых парней, где-то покрикивали подпаски, у пруда стучали вальки, гомонили окончившие стирку бабы, откуда-то долетала песня.

Звуки стройно сплетались в закатной тиши и, хватая за сердце, манили слиться с этим вечерним покоем. Адомелис, ни у кого не спрашивая, словно угадав общее желание, завел тонким голосом:

 
Ой далёко, ой далёко
Братцы впятером косили,
Братцы впятером косили.
 

Парням понравилась песня, и все они дружно поддержали Адомелиса:

 
А шестая их сестрица
Братцам завтрак приносила,
Братцам завтрак приносила.
 

Пятрас Бальсис не слыхивал этой песни. Он не столько подтягивал, сколько вслушивался, стараясь запомнить мелодию и слова. А песня рассказывала, как ту сестрицу повстречали три паныча – недобрые баре, как отобрали у сестрицы завтрак, да еще и ручник. И призывала песня братьев:

 
Ой вы, братцы мои, братцы,
Косы в землю повтыкайте,
Косы в землю повтыкайте,
Барчуков-дворян гоните.
 

Догнали братья обидчиков, мечами рубили и зарубили. Волновала песня молодые сердца, и последняя строфа, поддержанная сильным голосом Пятраса, сурово понеслась к самому лесу, что чернел в алых закатных зорях:

 
Грязь и пыль, паны, топчите,
Не венок сестрицы нашей,
Не венок сестрицы нашей!
 

И как живая снова предстала Катрите перед Пятрасом. Может, обижает ее пан, как панычи ту сестрицу? Жилистая рука Пятраса крепко стискивает косовище. Никто и не догадывается, какие у него мрачные мысли. Обидит пан Катрите, так Пятрас, видит бог, зарубит его не мечом, как в песне, а хоть этой косой, которая сверкает алыми огоньками у него на плече.

Когда добрались до лугов, солнце уже закатилось, но еще не стемнело. Короткие июньские ночи не сразу овладевают пронизанными солнечным светом небом и землей. Косари узнали привычные места. На опушке быстро отыскали полянку, где в прошлом году разводили костры и ночевали под разлапистыми дубами. Старшие уже тащили с воза кто тулуп, кто сермягу, кто попону и выбирали места для ночевки поуютней и потеплее, ибо ночь предвиделась светлая и прохладная. Другие собирали хворост для костра, думая вздремнуть у огонька часик-другой.

Но молодежь задумала искупаться. Недалеко от привала расстилается озеро, свободное от тростников и тины, с крепким дном, с чистой водой. Вскоре в вечерней тиши разносится плеск воды и покрякивание парней:

– У-а!

– Оп-ля!

– Э-э!.. О-о!

Выкрики летели над озером, неслись по лугам и орешникам, гудели по лесу. Не одна птица, напуганная ими, забивалась подальше в лес, а с сосен, что на той стороне озера, с неистовым карканьем взвилась стая ворон и в страхе кружила над деревьями.

Тем временем на просеке вспыхнул костер. Парни, размахивая руками, дрожа от озноба и стуча зубами, обступили огонь. Смех и прибаутки, может, не затихали бы всю ночь, если бы старики не цыкнули на парней и не погнали спать.

Едва лишь первые солнечные лучи затеплились на верхушке самой высокой березы за озером, как старый Зубрис, самый трудолюбивый и самый скупой хозяин во всем Лидишкес, проснувшийся первым, ухватил брусок и несколько раз ударил по косе. Гулкий отзвук, словно колокол, всех сразу поднял на ноги. Каждый знал – на сенокосе надо шагать за самыми быстрыми и не отставать.

Сборы были недолги. Мужики опоясывались, подвешивали к поясу деревянные ножны для бруска и оселка, забирали косы и отправлялись на луг. Старики огляделись, где какая трава, куда клонится, с какой стороны начинать первый прокос. Впереди пошли хозяева: Зубрис, Бальсис, Вянцкус, за ними следовали сыновья, батраки и бобыли. Многолетний опыт придал старикам уверенность, и они спешили потягаться с молодежью.

Вскоре по широкой полосе луга, на ровном расстоянии друг от друга растянулись косари. Все – и одних рубахах, с непокрытыми головами. Казалось, будто огромные птицы движутся, покачиваясь и распластывая крылья. Утренняя прохлада ускоряла работу. Свежеотбитые и правленые косы легко укладывали траву, смягченную росой. Никто не задерживался, чувствуя за собой в нескольких шагах шуршание следующей косы. Те, кто послабее, вроде Адомелиса, забирали прокос поуже. Зато Пятрас Бальсис гнал саженный прокос и густо укладывал пышную, пестреющую луговыми цветами пахучую траву. Каждый, дойдя до конца, неторопливо возвращался, и это служило минутным отдыхом. Потом несколько раз проводил оселком по косе и брался за новый прокос.

К завтраку появились наконец на трех возах бабы и девушки – с граблями, деревянными вилами, котомками, горшками и жбанами с едой. Гомон огласил луг. Косари спешат на озеро умываться. Молодым, может, и охота бы почудить, но усталость и голод клонят не к шуткам, а к тому, чтобы поскорее броситься к возам, взять, что кому привезено, усесться под деревом и уплетать за обе щеки.

Еда хороша. Всякая хозяйка знает: что она сготовила для домочадцев, у всех на виду. Коли снедь окажется хуже, чем у других, станут обговаривать хозяйку. Потому все и ели жирно заправленный свекольник, сало или окорок, запивали кваском или же выдержанным с ранней весны, вкусно закисшим березовым соком.

После завтрака – самый разгар работы. Все, словно уговорившись, берутся точить. Резкий звук стали, затронутой бруском, летит по полю, подгоняя и косарей, и женщин. Поспешно убрав посуду, женщины достают с возов грабли и начинают колотить по свежим прокосам, чтобы сено скорее просохло.

Теперь оживление на лугу удвоилось. Мужчины уже далеко забрались в луга, а женщины проходят по первым прокосам. Мужчины молча, словно в ожесточении широко взмахивают косой, рядами укладывая траву, а женщины со смехом и шумом широко раскидывают привядшее пахучее сено. Девушек так и подмывает подразнить парней, поиздеваться над ними.

– Отгадайте, девушки, где чей прокос, – предложила Зубрите.

– Как тут угадать, у всех ровные, – откликнулась Онуте.

– Не у всех, – возразила Зубрите. – Вон тот, где я бью, уж, наверно, Адомелиса. Он такой хилый.

Онуте обидчиво прикусила губы.

– А я бьюсь об заклад, что этот Пятраса Бальсиса. Такие валки! Не прошибешь. Чуть грабли не обломала. Даже в пот бросило, – жаловалась Юле.

– Юлите, нравится тебе Пятрас? – задорно спросила Эльзе.

Застигнутая врасплох, Юлите схватила пук сена и кинула в Эльзе.

– Нравится, вижу, что нравится. Хочешь – высватаю, – не отставала Бальсите.

Но другие подняли крик:

– Юлите – Пятраса? Этого барщинника? Да нешто не найдет она богатого хозяйского сына?

Юле ничего не ответила, только так колотила по прокосу, что сено далеко разлеталось в обе стороны.

С приближением обеда движения мужчин и женщин замедлились. Солнце, вскарабкавшись на самую середину неба, так припекало, что мужчинам пришлось надеть соломенные шляпы. Пот катился градом, мокрые рубахи липли к телу.

Адомелис не выдержал и крикнул Зубрису, упрямо размахивавшему перед ним косою:

– Дядя, хватит до обеда! Позволь искупаться! А то еще растаем!

Адомелиса поддержали и другие, да и самому Зубрису показалось не лишним дать роздых старым костям.

Окончив прокос, многие тут же воткнули косовища в землю и отправились на озеро.

Тем временем женщины собирали обед. Некоторым привезли окрошку, да и у других похлебка остыла. На этот раз никто не гнался за горячей пищей. Подкрепившись, заползли в тень, и воцарилась послеобеденная тишина.

Когда спала жара, все снова взялись за дело. Трудились до полдника, и уж потом не прерывали косьбу до захода солнца. Повесив на ветки узелки с ужином, чтобы муравьи не напали, женщины пошли к телегам. Завтра утром опять приедут, и все повторится, как и сегодня.

Но домой они не торопились. Спокойный и теплый вечер, луг, утопавший в голубом тумане сумерек, озеро, светлое, будто зеркало, покрикивания парней – все соблазняло подольше повозиться у телег. Но когда сборы закончились и оставалось только сесть и подхлестнуть лошадей, с луга послышалась песня:

 
Валё, коса моя, валё, валё!
 

Девушки откинули вожжи, а те, что уже сидели на возу, снова соскочили и, столпившись под крайним дубом, слушали песню косцов. Экая красота! Как широко разливаются звуки! Певцы закончили строфу, а эхо с той стороны озера все еще твердило в лесу и в орешнике: «валё, валё, валё…»

На краю луга толпа парней с косами на плечах, встав полукругом, лицом к озеру, где небо, как огромный горн, полыхало закатом, тоже слушала и ожидала, пока не растает в тиши последний отзвук "валё-о-о…"

Тогда Адомелис, Пятрас, батрак Симанас, глубоко вдохнув воздух, завели вторую строфу, а все вторили:

 
Не направив косы,
Не накосишь сена.
 

Оборвали и снова слушали, как за озерком с задымленных голубой тенью бережков отозвалось: «сена, сена…» – и эхо, переметнувшись сюда, раздалось в кустах: «сена-а-а…»

Замер последний отголосок, и зашумела-загудела новая строфа:

 
Я косою машу,
Дожидаюсь вечера,
Трудно парню косить,
Дожидаться вечера.
 

И также теряясь в далях косогоров, орешников и лесов, дразнилось эхо: «вечера, вечера, вечера…»

Адомелис невзначай взглянул через плечо и заметил толпу девушек. Наверно, среди них и Онуте. Подтолкнул локтем Пятраса и головой указал: слушают! Глянули и другие парни и увидали – действительно, девушки прислушиваются.

Вдруг Адомелис выхватил из-за пазухи брусок и несколько раз ударил по косе, неторопливо, взвешивая каждый удар. Звон далеко прокатился по лугу. И в сердце каждого парня родилось невыразимое чувство. И угадает же этот Адомелис такое слово молвить и такое сделать, чтобы у всякого грудь сжало, и сам не знаешь, на каком ты свете. И сразу все, в одном порыве, дружно грянули:

 
Ой, звенит, звенит
Серебро косы,
Ой, блестит, горит
Косовище медное.
 

Багинские крепостные заканчивали эту песню такими словами:

 
Хороша коса,
Коса новая,
Да нехороши
Луга панские…
 

Но Пятрас не решил соваться с барщинным припевом и вместе с другими слушал, как повторяет замирающее эхо: «медное, медное, медное…»

Окончив песню, косари подошли к опушке, где в отблесках вечерних зорь стояли под дубом девушки. Но те не стали дожидаться парней, не желая спорить – у кого прокос пошире, чей голос звонче. Встрепенувшись, с криком кинулись к возам, подхлестнули коней и покатили по корневищам, по лесной дорожке.

Пока молодежь кончала песню, старики, как и вчера, разожгли на поляне огонь. Развернув свой узелок, каждый жадно ел – все проголодались.

Поев, молодежь еще немного пошумела, но долго колобродить ни у кого не было желания. Прикорнув кто под кустиком, кто у костра, прикрывшись чем попало, косари уснули.

Медленно угасал костер. Лесные тени надвигались и густели. По лугу вился туман, на траву падала роса – примета погожего и теплого завтрашнего дня.

Пятрас выбрал место под липой и, закутавшись в сермягу, собирался уснуть. Рядом, подстелив попону, улегся Адомелис. Пряно пахло чебрецом, временами слегка тянуло дымком угасавшего костра, жужжал комар, за костром покашливал старый Зубрис.

Пятраса одолевает дремота. Почти сквозь сон он слышит, как шепчет Адомелис:

– Пятрас… Пятрас…

– Чего тебе? – недовольно отозвался он.

– Погляди-ка наверх.

Голос Адомелиса такой необычный, что у Пятраса сразу всякий сон пропал. Он лег на спину и стал смотреть в небо. Над ним темными клубами нависли ветки и листва лип, подальше с обеих сторон раскинулись широкие дубы, а еще дальше, за поляной, резко обрисовывалась на небосводе острая верхушка ели. Над поляной, к юго-западу, среди макушек деревьев синело чистое небо с редкими, крупными, будто притушенными звездами. И все это окутано такой тишиной, что казалось – не посмеет ветер дунуть посильнее, лист не зашевелится на верхушке дерева, кузнечик не заиграет в траве.

Вглядывается Пятрас в эти задремавшие макушки, в это синее раздолье небес, в эти большие звезды – и неописуемое спокойствие охватывает его. Вся жизнь сразу пробегает в мыслях. Вспоминает он свою убогую юность, родителей, дядю Стяпаса, крепостной труд, Катрите, Скродского и все, что случилось за последние недели. Но странно! Все это будто его не касается. Уже не стискиваются кулаки, как прежде, при таких воспоминаниях. Широко раскрытыми глазами глядит он сквозь верхушки деревьев на синее небо летней ночи. И тихая грусть заливает сердце.

Потом одолевает мучительная тоска – по своей деревне, по родным местам. Как наяву, встает привычная картина. Он чует запах курных изб, слышит скрип колодезного журавля, собачий лай, рев волов. Вот он сам с воловьей запряжкой шагает по деревенской улице. Вот двор Кедулисов, а у колодца – Катрите. Пятрас щелкает кнутом, она оборачивается, улыбается ему. Улыбающееся лицо Катре долго не исчезает. Потом оно пропадает, и Пятрас ощущает страшную пустоту. Чужак он тут, один, как перст.

Только вот Адомелис… Пятрас знает – тот тоже глядит ввысь и размышляет. Верно, и у него есть в деревне девушка. Нежность к Адомелису наполняет грудь Пятраса. Тот слабенький, чуть не по-ребячьи спокойный и ласковый. И при мысли об этом Пятрас ощущает в себе смелость и богатырскую силу. Нет, уж он Адомелиса никому не даст в обиду!