Текст книги "Повстанцы"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

А старики слушали – изумленные, растерянные. Этот ксендз переворачивал вверх ногами все их мысли, все понимание жизни. Другому бы не поверили, выгнали бы вон с такими разговорами, но это – ксендз, слуга божий, прошедший высшую науку! У старой Кедулене хотя бы то утешение, что теперь, пожалуй, не придется отпускать Катрите к этому ироду. Но старик Кедулис не находит себе никакого утешения. И когда ксендз, закончив увещевание, наконец спросил: "Как думаешь, Кедулис?" – тот безучастно махнул рукой и в унынии заговорил:

– Чего уж и думать… Состарился я, не разберусь, что кругом творится… Делайте, как знаете… Недолго мне жить… Только, как помру, похорони меня, ксендз, на освященной земле. Ведь не собака…

Мацкявичюс даже растрогался, видя внезапную уступчивость старика.

– Поживем еще, отец, – успокаивал он, дружески кладя руку на плечо Кедулиса. – Дождемся дней получше. Чтоб на своей земле на себя и работать. Может, много крови прольется, может, немало нас головы сложит, но волю Литве и землю пахарям завоюем. Говорю вам – так и будет!

Мацкявичюс говорит – надо верить. Молодые верят, а старики только головами качают. Ах, как все это невероятно и даже страшно!

Катре вместе с родителями провожала ксендза к бричке. Мацкявичюс еще раз поглядел на девушку. Он заметил, как внимательно слушала его Катре. Понравилась она Мацкявичюсу. Пригожая, толковая. В нужде выросла, но крепостное иго ее не согнуло. Редко встретишь такую среди барщинников.

Чувство расположения и дружбы к этой умной девушке охватило Мацкявичюса. Он желает ей и Пятрасу всякого добра. Хотят повенчаться… Хорошая пара! О, если бы наступили иные времена, как они бы зажили! Правда, Пятраса Бальсиса он наметил в участники будущего восстания. А девушка? Толковые и решительные женщины во многом могут помочь. Но они любят друг друга, хотят пожениться. Ксендз задумывается. Как для них лучше? Пусть уж сами решают. А он в таких случаях придерживается правила; пусть жизнь идет своим чередом, завтрашний день не помеха для сегодняшнего. О чем бы ни договорились Пятрас и Катре, он готов им помочь.

Попрощавшись с Кедулисами, Мацкявичюс отправился проведать Даубараса. Больной провел беспокойную ночь. Терзали боли в боку, лихорадка, жажда. Старик, закрыв глаза, тяжело дышал, со впавшими щеками, с пересохшими губами. Дочка Пятре и зять усердно ухаживали за больным. В углу играл четырехлетний внук. Другой качался в люльке, подвешенной к потолку.

Когда заговорил Мацкявичюс, больной открыл глаза, узнал гостя и словно обрадовался.

– Помираю, ксендз, – напрягая силы, произнес он. – Смерти не боюсь. Хворому каждый день дорог… Пожил я немало. Много нужды навидался. Хотел бы только знать, будет ли после моей смерти детям легче жить.

– Будет легче, отец, – повторил Мацкявичюс то, что говорил уже не раз. – Через два-три года станет иначе. Люди получат землю. Без барщины, без порки. Дети твоих детей заживут иначе, отец.

Мацкявичюс утешал старика, рисуя картину будущей жизни. Просветлев, слушал Даубарас. Позабыв свою боль, любовно поглядывал на малых внуков.

Зять Микнюс сосредоточенно следил за словами этого необыкновенного ксендза. Уж он не такой, как многие другие. Пятре, глядя на отца, молча смахивала слезу. Не нарочно ли толкует ксендз для утешения умирающего? Даже малыш Игнюкас, прижавшись к материнским коленям, выпучив глазки, глядел на этого черноволосого человека, говорившего без умолку.

Вдруг под окнами застучали шаги, и в избу вошло двое драгун. Им с конями назначено тут поселиться, хозяин обязан выдавать полное содержание.

Увидев Мацкявичюса, солдаты стали допытываться:

– Кто?.. Откуда?.. Зачем?.. Недужного проведать? А недужный кто таков? Не высеченный ли вчера мятежник?..

Удовлетворив их любопытство, Мацкявичюс предложил драгунам табаку и обратился к ним спокойно, просто, дружески: кто они такие, откуда, давно ли служат? Тоже крестьянские дети? С Украины? Хороший край! Мацкявичюс знает – он в Киеве бывал, учился. А народ на Украине тоже в великой нищете. Помещики угнетают. Вся работа – на них.

Разговорились драгуны. Приятно поговорить об отчизне с человеком, который тоже помнит ее. Теперь и эта изба не кажется им такой мрачной, закопченной, и люди тут не такие далекие и чужие. Один из драгун глядит на седого старика – как похож на отца! Другой, глядя на четырехлетнего мальчонку, живо припоминает своего племянника. Только тот теперь, конечно, уже подрос. Четыре года как из дому…

Драгун манит пальцем маленького Игнюкаса. Хочет потолковать, приласкать ребенка. Но Игнюкас исподлобья глядит на солдата и недоверчиво жмется к матери.

– И стар и млад нас боятся, – с горечью говорит драгун, – как на зверей глядят. В эскадроне, в строю мы и впрямь, как звери. Бей, руби, топчи! Что с человеком делает фельдфебельский кулак, унтерская дубинка! А ведь и мы тоже люди…

Мацкявичюс смотрит на драгуна спокойными, добрыми глазами:

– А ты никогда об этом не забывай! Простые люди везде друг другу братья. А братья друг друга не мучают, не порют. Что тебе сделали мужики этой деревни? Этот старик и десятки высеченных? За что их избили? Что они пану воспротивились. А отчего воспротивились? Оттого, что пан сделал жизнь для них невыносимой. У вас, на Украине, такие же паны. И вас, простых людей, пригнали сечь и наказывать таких же простолюдинов. Вы стали орудием пана, его нагайкой. А мужики из нашего края, забритые в рекруты, может, сейчас людей вашей Украины секут. Вот какие дела, братец. Невесело, правда?

– Правда… Невесело… – поддакивает задумчиво драгун. – А что поделаешь? В эскадроне, в строю один человек ничего не значит.

– А ты не бей так сильно, – вмешался второй драгун. – Видал я вчера. Положили человека недалеко от забора. А драгун его бьет. Но так, чтоб кончики розог все об забор, об забор… А кончиками-то больнее всего.

– Верно, – согласился Мацкявичюс. – Даже один может кой-что сделать. Правда, в одиночку эскадрона не повернешь. Но ежели там наберется побольше понимающих людей, то такой эскадрон труднее превратить в нагайку для порки.

Так Мацкявичюс, разговаривая с этими двумя чужими, сначала враждебно настроенными людьми, сумел сквозь драгунский мундир проникнуть к их крестьянскому сердцу и разбудить уже угасающие человеческие чувства.

Вскоре ксендз распрощался. Надо проведать и других пострадавших. Зять и дочь Даубараса, оба драгуна провожают его до ворот.

Повозка Мацкявичюса с гнедым жемайтукасом медленно катится по краю дороги. На улице пустовато. Всякий сторожит свой дом. По дворам шныряют солдаты, ржут кони. Командир эскадрона недоволен селом. Избы убогие, хлева разваливаются, сеновалы пусты. Негде как следует устроиться, некуда коня поставить. А что солдатам есть и чем лошадей кормить? Собачья служба! Поскорей бы это кончилось!

Под вечер в село прискакал войт. Остановившись посредине Шиленай, он закричал:

– Эй, шиленские хозяева, слушай, слушай! Я, войт поместья Багинай, объявляю вам приказ пана: завтра на восходе всем, кто владеет волоком и полуволоком, явиться в имение с запряжкой волов, с сохой и с едой до субботнего вечера. Все ли слышали? Кто не явится, у того отнимут хозяйство, с земли прогонят!

Кричал войт, как исстари велось. Прежде этого бывало достаточно: кто услышит – и другим передаст. Но теперь улица выглядела вымершей, да и во дворах почти не видно людей. Поэтому войт, начиная с околицы, заходил в каждую избу и приказывал завтра утром явиться на работу. Никто ему не противоречил. Если у кого сын, зять или работник валяются избитыми, то придется идти отцу или хозяину. В случае неповиновения плетка управителя и приказчика погуляет и по спинам стариков.

XVI

Антанас Бальсис, дядя Пятраса, был самым крепким хозяином села Лидишкес. Владел целым волоком отличной земли у реки Дубисы, несколькими десятинами лугов. Кроме того, тут же в конце поля задешево арендовал еще три десятины пашни; там исстари стояла корчма, но после обета трезвости она стала убыточной, корчмарь сбежал, и участок попал в число так называемых «пустующих». Бальсис чем-то угодил комиссару имения, и земля с постройкой досталась ему, хотя были и другие желающие. Поместье, которому принадлежали и Лидишкес и корчма, было казенным, «королевским», крестьяне давно вместо барщины выплачивали оброк, чувствовали себя полными хозяевами своих наделов, потому каждый стремился заполучить побольше земли, хоть бы и в аренду. Однако никто не сумел опередить Бальсиса ни в этом случае, ни во многих других.

Когда именно осел Антанас Бальсис в Лидишкес, помнят только люди постарше, а как все это произошло, знает только он один. С того времени прошло более тридцати лет. Никому, даже собственной жене, он не открыл истинной причины, по которой сюда попал, ибо, как человек осторожный, осмотрительный, понимал: нечего хвастаться такими вещами, чтобы другого не вводить в соблазн нанести ему вред. Но в его собственной памяти еще и сейчас, столько лет спустя, живы эти события.

Как сегодня помнит Бальсис, тогда был ветреный осенний вечер, вся семья трудилась в избе, пастушонок зажигал лучину, мать пряла, а отец и они с братом вили веревки. Вдруг на дворе залаяла собака, и в хату ворвалось несколько мужчин.

– Антанас, – крикнул один, – пан тебя в войско назначил. Мы рекрутов забираем – одевайся, поедем.

В избе поднялся шум, мать заголосила, отец закричал, но те и в ус не дули. Связали Антанасу руки и увезли, он хорошо не знает, на чей двор. Посадили его под навесом на бревно, забили ноги в выдолбленную для этого колодку. Там было еще несколько закованных рекрутов.

Связанными за спиной руками Антанас нашарил на стенке какой-то твердый предмет и стал перетирать свои узы. После нескольких попыток понатужился и порвал веревку. Нащупал у стены железный прут и попробовал высвободить ноги. Тоже удалось. Некоторое время сидел не шевелясь, беззвучно. У входа, прислонившись к стене, дремал караульный. Что произошло потом, Бальсис не любит вспоминать. Но как назло, дальнейшие его поступки так крепко запомнились, что всякий раз, только он об этом подумает, все возникает в памяти.

…Вот он берет колодку, которую сбил со своих ступней. Вскидывает на плечо, осторожно подкрадывается и ударяет часового по голове. Не видит, но чувствует, что убил человека.

Так и убежал. Долго скитался, пока наконец не забрел в Лидишкес, к зажиточному крестьянину Шапаласу. Хозяин был пожилой и тщедушный, а жена молодая и горячая. Батрак Антанас сумел угодить хозяйке. Несколько лет спустя старик помер, а Бальсис женился на Шапалене.

Антанас быстро разобрался в новой обстановке. Крепко взял хозяйство в руки. С женой, хотя была она на три года старше его, отлично ладил. Оба трудолюбивые, бережливые, оба хотели разжиться и на это положили все свои силы. Кроме сына Юргиса подросло еще четверо: дочки Савуте и Эльзите и сыновья Миколас и Пранукас. Савуте выдали замуж с хорошим выделом и приданым; Эльзите собираются просватать этой осенью. Юргису достанется хозяйство, а Пранукас пойдет в примаки.

Дробить хозяйство Антанас не желал, поэтому у него возникла смелая мысль – послать Миколюкаса учиться. Он знал такие случаи. Всем известно, что епископ Волончевский – мужицкий сын. И титувенский Мацкявичюс хоть и совсем не богат, а отправил сына учиться. Бальсисы знали – для учения потребуются дворянские документы. Немало пришлось похлопотать, пока отец купил такие бумаги для Миколюкаса. Кражяйскую гимназию в 1858 году окончил Николай Бальсевич и осенью того же года поехал в Киевский университет учиться на врача. Бальсис очень гордился сыном, но тот основательно опустошил отцовские закрома и карманы.

Связь с родными местами у Антанаса Бальсиса на долгое время совершенно оборвалась. Никто не знал, куда он исчез. Много лет спустя Иокубас, приехав в Расейняй, неожиданно встретил брата. Антанас тогда уже хозяйствовал в Лидишкес и не очень обрадовался, что его узнал брат – крепостной. Все-таки от родства не отрекся. Похвалился своим житьем, пригласил, хоть и не очень радушно, проведать, но просил никому о нем не сказывать.

– Тогда вы про меня, верно, всяких толков наслышались, – осторожно оглядываясь, говорил он брату, – будто я из рекрутов убежал, что ли… А я… в Каунасе меня комиссия освободила. Больно много нас набралось, так кой-кого и отпустили. Меня один и подговорил податься в Жемайтию. Там, дескать, житье полегче. Вот и отправились. И хорошо – не раскаиваюсь. Бог помог. Только ты про то – ни слова. Чего зря языком трепать…

Пять лет назад, когда умерла бабка, Пятрас наведался к дяде – пригласить на похороны. Дядя не приехал, и семейные отношения не установились.

Теперь Пятрас снова решил навестить Лидишкес и с помощью ксендза на некоторое время приютиться у дяди.

Назавтра после посещения Кедулисов и Даубараса Мацкявичюс с Пятрасом покатили из Пабярже к Расейняй. Там заночуют, Мацкявичюс уладит свои дела, и на другой день доберутся до Лидишкес.

Время уже подходило к завтраку, когда они доехали до этого села. Пятрас сразу почувствовал – люди здесь живут совершенно иначе. Дорога через Лидишкес старательно посыпана песком, совсем уже просохла. За придорожными рвами, где еще колыхалась вода, по обе стороны дороги – тропинка. От каждого двора через ров широкий, крепкий, нерасшатанный мостик. У дороги много деревьев. Почти в каждой усадьбе – сад с вишнями, яблонями и грушами. Дворы и постройки просторнее. Дома чаще всего с большущими окнами и выбеленными трубами. Даже весна тут как будто раньше началась – на полях шел сев, сады уже отцвели, деревья шире раскинули листву.

Спросив у первого встречного, где двор Бальсиса, путники, подъехав, увидели усадьбу побогаче других. В глаза прежде всего бросилась совершенно новая изба с особенно светлыми окнами, с зелеными ставнями. Когда повозка въехала во двор, злобно залаяла привязанная у хлевов собака и навстречу вышел хлопотавший у сеновала мужчина. Пятрас сразу узнал дядю. Тот немного постарел, но выглядел совсем бодрым и крепким, поседел, но волос еще много, сгорбился, а голову держит прямо. Кустистые брови, крупный нос с горбинкой, подстриженные усы, немного выступающий подбородок придают лицу решительное выражение. Он – в деревянных клумпах, накинул короткий заношенный полушубок, хотя день не из холодных.

– Здравствуй, дядя. Видно, и не признал меня, – обратился Пятрас.

– Коли дядей зовешь, так, наверно, Иокубаса старший сын, Пятрас, что ли?

– Он самый, дядя, – ответил тот и потянулся поцеловать дяде руку.

Но старик прежде всего подошел поздороваться с ксендзом. Он узнал Мацкявичюса и немало удивился, увидев с ним племянника.

– Ну, отец, поблагодари, что племянника привез. Славный парень, а? По гнезду и птица, – посмеивался ксендз. – Еду в Титувенай к родне. Вот и задумал у тебя попастись. Покормишь мою лошадку?

Встречать гостей вышла Бальсене с дочерью.

– Вот, мать, – обратился к жене Бальсис, – проведали нас ксендз Мацкявичюс с Иокубасовым Пятрасом. – И добавил. – Это твой брат двоюродный, Эльзе, поздоровайся. Стыдно даже – по крови родня, а друг друга почти не знают. Ну уж и не близкий путь, – говорил, словно оправдываясь, дядя, хотя в самом деле они, королевские, не очень-то гонялись за родством с убогими панскими крепостными.

Приближался обед, поэтому Бальсене с Эльзе извинились, поспешили в избу и тут же забегали то в клеть, то в чулан, отворяя шкафы и стуча мисками и чашками. Мацкявичюс сразу же понял причину хлопот.

– Матушка, – остановил он спешившую с мисочкой масла Бальсене, – вижу, что причинил вам заботу. Но только не беспокойтесь. Сегодня будний день, приехал я к вам не в гости, а по делу. Ничего для меня не готовьте. Поем со всей семьей, за общим столом. Хочу с вами потолковать, как вы живете, что поделываете. Знаете, родители у меня небогатые, и я сам паном не стал.

Бальсене не очень понравилось такое поведение Мацкявичюса. Ей хотелось показать, что она не простая деревенская баба – умеет и барина принять. Ведь сын ее учится далеко, в Киеве, и станет врачом – паном почище самого ксендза. Но ничего не поделаешь – и здесь всем ведомо: Мацкявичюс своего слова не меняет. Поэтому она долго не спорила и, посетовав на нежелание ксендза быть настоящим гостем, велела готовить обычный обед для всех.

Мацкявичюс с хозяином сидели на солнышке и толковали о хозяйственных делах. Ксендзу было интересно, что думают королевские о манифесте, каковы теперь их отношения с поместьями, с властями.

– Вы тут, отец, неплохо живете. И постройки обстоятельные, и скот, и всякое обзаведение. На барщину не надо, чинш сносный.

– Ах, ксендз! Где сыщешь рыбу без костей, мясо без хрящей?

– Вам, королевским, царский манифест, верно, житья не облегчит.

– И я так думаю, – признался Бальсис. – Неизвестно, какие там будут договоры, сколько земли получим, сколько наложат выкупных и прочих податей. Я так считаю – не полегчает. Одно хорошо, что руки посвободнее. К поместью не привязан, иди, куда хочешь, покупай, продавай, ремеслом занимайся, детей в науку пускай без всякого шляхетства. А когда у тебя руки свободны и деньжат подсобьешь, можно высоко подняться, особенно коли еще и к учению пробьешься. Торговля, скажем, или заводик – без науки ничего не сделаешь. Надо бы, ксендз, школ побольше. Тогда бы мы детей своих и в города продвинули.

– А ты как полагаешь, отец, одобрит власть такие пожелания? – хитро прищурился Мацкявичюс.

– Где там одобрит! Она одного добивается – семь шкур с нас спустить. Взять хоть бы эти люстрации. Мало того, что паны людей с земли согнали, фольварки построили – теперь и власти решили панскому примеру последовать. С давних времен обрабатываем свои земли, в одних местах – с казенными вперемежку, в других арендуем. И вот с прошлого года ревизия, стало быть, люстрация. Если выходит кусок казенной земли побольше – ферму устраивают. Вклинился в поле фермы какой-нибудь хутор – пошел вон! Просунулась околица деревни – отрезать! Арендуешь – отобрать! Сменял – убирайся обратно! Вот и с моей околицей и корчемной землей неизвестно как выйдет. От этих ферм только тогда польза, коли их в многолетнюю аренду брать. И неизвестно, как с бобылями сделают. Верно, им земли не дадут. Тогда бы у нас большого горя с батраками и работниками не было.

Эти рассуждения разбогатевшего королевского крестьянина Мацкявичюс выслушивал с двойственным чувством. Он, Мацкявичюс, жаждет лучшей доли для людей. Готов для этого все силы отдать. Но какой должна быть эта лучшая жизнь и как ее достичь? Добивается такой жизни и королевский Антанас Бальсис. Мечтает разбогатеть, арендовать фольварк, торговать, детей отдать в учение. И в то же время опасается, как бы не получили землю бобыли, а то не станет дешевых батраков, работниц, пастушат.

А он, Мацкявичюс, хочет улучшить жизнь всем – и королевским, и барщинникам, и бобылям, и батракам, и работникам. Как это примирить? С чего начать – Мацкявичюсу ясно: освободить край, восстановить свое государство, свергнуть царское и панское иго! Землю дать всем, кто захочет ее обрабатывать. Всех объединить в борьбе. А потом жизнь потечет по новому руслу. Конечно, и тогда будут недовольные. Что ж, пусть продолжают борьбу. Но они, нынешние, свое дело сделают.

А что думает этот королевский о восстании?

– Да, отец, – одобряет ксендз. – Царская и панская власть людей по шерстке не гладит. Обкарнает ваши поля, за землю уплатите выкуп в три раза дороже, чем она стоит. У панов поместья останутся. На товары наложат пошлины и акцизы, школ не дадут, будут преследовать тех, кто поученее. Все это знают, потому власть ненавидят. Восстание поднимется, отец. Как полагаешь, ежели бы и нам за оружие взяться?

– Всем так всем, – поддержал Бальсис. – Только чтоб не вышло, как в тридцать первом. Тогда паны все напортили.

– Нет, теперь так не будет. Восстанут все крестьяне. А как начнется – отпустишь, отец, своих сыновей?

– Будто они меня спросят! Юргис пойдет. И теперь ворчит на целый свет. И Миколас тоже. Все образованные, говорят, пойдут. Миколас прошлым летом приезжал, все против власти разговаривал. Мол, надо Речь Посполитую восстановить, тогда и Литва добьется вольности, школы свои будут, а в Вильнюсе верситет. Не придется по Петербургам да Киевам слоняться. А в этом году и в письмах то же пишет.

– А как другие соседи? Все ли за то, чтоб против царя восстать? – допрашивает Мацкявичюс.

– Не все. Нет единого духа. Скажем, Зубрис – и слушать не хочет. Дескать, царь панщину отменил, выкупим землю и заживем припеваючи. К мятежу-де кто подбивает? Паны. А зачем? Панщину вернуть. Всяких теперь толков наслушаешься. И не один Зубрис. И Пальшис, и Лапкус, и Келюс, и другие.

Помрачнев, слушает Мацкявичюс. Да, нелегко поднять крестьянина на восстание. Особенно, если тот зажиточный. Обнищавших поднимают плетки приказчиков, розги кнутобойцев, жандармские и драгунские экзекуции. А этих пробудит разве только сознание, просвещение.

С поля вернулся Юргис, хозяйка позвала к обеду. Почтительно пропустив вперед ксендза, все собрались в избу.

Пятрас сел за стол конфузливо, неуверенно. Все казалось ему непривычным, чуждым. У них, в Шиленай, изба курная, стены почерневшие, пол глинобитный, окошки крохотные, в две балки, из кусочков закопченного стекла, скрепленных лучинками, – на ночь их закрывали досками. А тут изба сверкала, как стеклышко. Чистые, струганые стены, дощатый пол, большие окна из шести сплошных стекол, в углу большая беленая печь, сложена иначе, чем у них. Скорее похоже на ксендзовский дом, чем на мужицкое жилье.

Он отодвинулся, чтобы пропустить ксендза. Возле ксендза сели старики Бальсисы, напротив, на приставной скамье – Юргис, Эльзите, Пранукас. Пятрас пододвинулся к дяде.

Подавала работница Морта. Выглядела она проворной, сметливой и пригожей. Простой наряд – посконная рубаха, пестрядинный лиф, клетчатая, потертая юбка – ничуть не умалял ее привлекательности. Она поставила большую миску забеленной похлебки, положила ложки и сама села с краю, возле Пранукаса.

Сначала молодежь стеснялась ксендза, но он находил для всякого доходчивое слово, хлебал крупяную похлебку из общей миски и вел себя, как старый знакомец или родич. Потом Морта принесла горячее, дымящееся мясо. Все брали руками и ели с хлебом. Хозяйка пододвинула ксендзу предусмотрительно приготовленную белую тарелку и вилку. Но он вытащил из кармана нож, открыл его и, ткнув в кусок мяса, усмехнулся:

– Я к вилкам непривычный. Губы еще исколю. А этот инструмент всегда с собой таскаю. Он – для всего: и хлеба откроить, и мяса отрезать. Вкусное, тетушка, у вас мясо. Всегда ли такое едите?

Бальсене самодовольно улыбнулась:

– Когда не пост, ксендз, едим мясное. Слава богу, хватает. В страду еще барана зарежем.

– В страду, верно, больше людей за стол садится, – сказал Мацкявичюс.

– А как же! – подтвердил хозяин. – Сами не управляемся, надо нанимать, а поесть всякий хочет. Поместью-то что, там наемным работникам кушать не дают. Разве что челяди.

– Так скажите-ка, отец и матушка, оставить вам Пятраса или везти в поместье на продажу? – шутливым тоном спросил Мацкявичюс.

Не поняв, дядя изумленно взглянул на ксендза.

– Видишь, отец, наступили для шиленцев тяжелые дни. Дома у Пятраса жизни нет. Надо в люди идти. Подвез я его к вам. Сможет тут приютиться хоть до осени – оно и ладно, нет – поехали дальше. Я в Жемайтии ему место подыщу. Работник он хороший, на хлеб себе заработает. А подробнее пусть сам все расскажет.

Неожиданный вопрос застал дядю врасплох. Он всякое дело любит досконально обмозговать, с женой посоветоваться. И сейчас поглядывает на нее, но та тоже старается не выказывать своих дум. Оба чувствуют – неприлично оттолкнуть родича, тем более, что его, по всей видимости, опекает ксендз Мацкявичюс. А про Мацкявичюса и тут толкуют, что он везде заступается за бедняков, а богатеев и панов недолюбливает. Но нужно еще выслушать самого Пятраса. Дядя и тетка глядят на парня.

– Так как у вас там, в Шиленай? – спрашивает дядя. – Как отец, мать? Все ли здоровы?

Пятрас понемногу набирается смелости. После домашних новостей рассказывает, как они поссорились с паном, как пан грозится землю отнять, вызвал солдат и многих крестьян выпорол.

Дядя и тетка слушали с величайшим вниманием. Видно, эти дела и отношения с поместьем интересуют их гораздо больше, чем здоровье родни. Дядя часто перебивает Пятраса, требует кое-что повторить, вразумительнее объяснить:

– Обожди, обожди… Как, говоришь?.. Сколько дней на барщину? Сколько масла и сыру сдаете?.. Говоришь – грибов надо, и орехов… А, чтоб тебе пусто!..

Когда Пятрас стал описывать, как поступает Скродский с девушками, историю утопившейся Евуте Багдонайте, на которой хотел жениться Юозас Пранайтис из Пале-пяй, Эльзе побледнела и расплакалась от стыда и ужаса. Тетка волновалась, даже глаза сверкали и клок седых волос выбился из-под косынки.

А когда Пятрас стал рассказывать, что Григалюнеме шпарила солдат кипятком, а Марце Сташите засыпала им глаза запой, тетка не скрывала своего удовлетворения. Но услышав, как их обеих, да еще и племянницу Генуте жестоко высекли, старуха рассердилась до того, что принялась призывать мщение небес и грозить страшнейшими адскими жуками Скродскому и всем прочим палачам:

– Окаянные, проклятущие! Как их только мать земля носит? Чтоб их черные вороны поклевали!.. Чтоб их громом на самое дно пекла закинуло! О пресвятая дева!..

Дядю очень взволновала судьба Даубараса, которого он хорошо помнит сызмалу. По всему видно – ни дядя, ни тетка, ни Эльзе не остались бы в стороне, случись и здесь что-нибудь подобное.

– Вишь, какое житье под панами, – рассуждал дядя. – Правда, и мы, королевские, бедствуем с этим чиншем. Не шутки, – сколько денег выжимают! И еще невесть чем кончатся всякие люстрации. Как подумаешь, может, оно и лучше, чтоб восстание… Раз навсегда покончить с этими пиявками!

Погадав о том, что бы у них могло случиться при всяких обстоятельствах, дядя спохватился.

– Да ты про себя ничего не сказал. Не пришлось ли удирать? – предположил дядя, вспомнив собственную молодость.

Пятрас не собирался рассказывать всей правды ни дяде, ни кому другому. Так его научил ксендз Мацкявичюс. Зачем людям знать, что его, бежавшего из-под ареста, приказано поймать и доставить к пану или в полицию? Поэтому он стал объяснять: живется им трудно, хлеба нету, теперь солдаты вконец разорят. Вот он и решился податься в эту сторонку, Может, и у дяди приютится? Работа ему не страшна – здоровый, сильный.

Дядя вспоминает свои молодые дни и сомневается, – всю ли правду говорит племянник. Не натворил ли он чего? Чтоб только не впутаться в беду. Стражников и жандармов развелось теперь как собак нерезаных.

– Вона как… – сквозь зубы роняет старик. – А я-то думал – погостить… Ну что же… посмотрим. Побудь у нас – работы много. Поможешь Юргису. Не придется наемного работника искать.

– Вот и ладно! – одобрил Мацкявичюс, во время рассказа Пятраса молча наблюдавший за обоими стариками. – Не пожалеешь, отец. Пятрас тебе двух наемных заменит. Знаю – ты человек справедливый, так и его не обидишь. Осенью наскребешь десять рублей серебром, племянника выручишь.

Старик и не знает – всерьез это ксендз или в шутку. Десять целковых серебром! За одно лето! Но лицо ксендза невозмутимо.

– Хлеб в цене поднимается, отец. Да и льна, верно, в Ригу свезешь добрый воз. Всякий за свой товар: ты – за припасы, а он – за труды, – не унимается Мацкявичюс. – Ну, придет осень – поглядим. А теперь мне пора дальше. Благодарствую за хлеб-соль, и будьте здоровы!

Распрощавшись со всеми, он вышел во двор. Погладил гнедого – ничего, – хорошо покормили лошадку! – и поехал своей дорогой.