Текст книги "Повстанцы"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

XIII

Поздно вечером, когда все село уже тонуло во мраке, измученные и встревоженные, вернулись Винцас с Пятрасом. Узнав, что жандармы про него почти и не спрашивали, Винцас быстро успокоился. Зато Пятрас убедился, что над ним нависла большая опасность. Первым долгом – пан донес на него, как на главного зачинщика, во-вторых – он убежал из-под ареста, а в-третьих – видать, крепко не понравились жандармам и отяготили его вину эти книжки и песни. Так ему их жаль, – будь он дома, наверно бы полез за них в драку с жандармами.

Сумерничали Бальсисы, боясь зажечь лучину, и совещались, как быть. Всем ясно: Пятрасу нельзя оставаться дома. Не лучше ли на некоторое время поискать пристанища у дяди Антанаса в Лидишкес? Тот – королевский, живет зажиточно, отсюда не близкий путь. Ему нужны рабочие руки, приютит и сам будет доволен. А тем временем, пожалуй, выяснится, как с манифестом, имениями и землей. В Польше, говорят, скоро восстание будет. Дай-то бог! Коли начнется и в Литве…

Было уж совсем поздно, когда Бальсисы, обсудив свои невзгоды, отправились на боковую. Ночью стражники не осмелятся Пятраса разыскивать. Но все-таки он пошел на сеновал – в случае чего удерет через лазейку в фундаменте. Может, пробудет здесь денек-другой. Перед отъездом к дяде непременно повидается с Катрите.

Пятрас зарылся в солому, укрылся отцовским тулупом, но уснул не скоро. Не выходили у него из головы события последних дней. Отрадно было вспоминать, что друзья вызволили его из лап полиции, и он, целый и невредимый, ночует на отцовском сеновале.

Однако быстро всплыла горькая обида. Пока что он свободен, но надолго ли? В родном селе для него нет места. Придется скитаться по чужим углам – будто зверь, которого псами травят. И за что? За то, что посмел воспротивиться несправедливости, поднять голос против пана! За это его могли насмерть запороть или забрить в рекруты. А что бы случилось с Катрите?

При этой мысли закипает кровь, руки сами собой сжимаются в кулаки. Нет, он и дальше грудью постоит за себя и за других. А коли начнется восстание, как говорят Дымшяле, дядя Стяпас и ксендз Мацкявичюс, тогда Пятрасу дорога ясна – в повстанцы! Уж он сумеет уберечь Катре. Увезет ее к дяде или еще куда-нибудь.

Никогда прежде он так горячо не ждал восстания. Первый удар, обрушившийся на его голову, не запугал, а, наоборот, закалил и придал ему силы.

Теперь, преследуемый, Пятрас ощутил себя частицей могучего, пока еще не совсем ясно видимого им потока. Вместо горечи поднималась гордость и сознание собственной силы. Он лег на спину, потянулся, преодолевая усталость в суставах. В ногах почувствовал прохладное, грубоватое, слегка щекочущее прикосновение соломы. Глубоко вдохнул воздух, раскинул над головой руки – да, руки у него крепкие, мускулы железные. Он силен и вынослив. Молодость и здоровье понадобятся не только, чтобы таскать мешки, пахать, прокладывать саженные прокосы, но и для дела поважнее. И в душе поднялась большая жажда чего-то нового, смелого, какой-то еще не испытанной радости.

Наконец Пятрас Бальсис уснул. Во сне пререкался со Скродским, боролся с жандармами, провожал Катрите, куда-то ехал с дядей Стяпасом и Акелайтисом.

Еще до восхода на сеновал, словно тень, прокралась Бальсене. Притащила толстое пестрядинное одеяло, которым сама ночью укрывалась, и осторожно, чтоб не разбудить, накинула на сына. Но Пятрас, закопавшись в солому, под утро крепко уснул, словно ему вовсе не грозила опасность.

Нежно глядела старушка на своего любимого первенца. Хороший он был сын. Покорный, услужливый, сызмала охотно помогал отцу, сестрам, а уж матери никогда грубого слова не сказал. Умный, рассудительный. Мало учился, а не только отлично читал любую книгу, но и писал быстро, мелко. Дядя Стяпас не мог надивиться его сообразительности и все доставал ему новые книжки. Когда Пятрас вошел в возраст, стал сильным на редкость. Нет на селе мужчины, который мог бы закинуть на плечи мешок тяжелее, который оказался бы выносливее Пятраса на самой трудной работе. За это все в Шиленай его любят и уважают.

Взошло солнце, лучи проникли на сеновал и ярко заискрились на соломе, где спал Пятрас. Он потянулся, открыл глаза. С удивлением увидел мать, сидевшую на куле соломы.

– Что ж ты, мама, тут ни свет ни заря? Застудишься, кашлять будешь, – упрекал он ее ласково, заботливо.

– Затревожилась я, Петрялис, как ты там на сеновале, не замерз ли, и принесла чем одеться.

– Да разве ж я не крепостной мужицкий сын, мама? Это только панам на мягкой постельке прохлаждаться. А нам не впервой и на сырой земле, кулак под голову, – шутливо и вместе с тем серьезно говорил Пятрас.

Но матери это не по душе. Всю жизнь она в ноги кланялась панам, и всякий раз гневные слова сына о господах наводят на нее суеверный ужас. А слышит она эти слова все чаще. Ой, недоброй стежкой пошел ее Петрялис! Чует сердце еще большую беду. Слезами наполнились глаза, и она упрекнула Пятраса:

– Все ты, сынок, по-своему толкуешь. Все не можешь против панов чего не сказать. Нам ли, горемыкам, с господами равняться? Сам бог уж так определил.

– Нет, мама. В одной песне поется:

 
Когда наш свет пришел из тьмы,
Пред богом были все равны.
Но потом забыли бога,
И открылась злу дорога.
Стали чтить, кого не надо,
И паны за то награда.*
 

Дядя Стяпас сказывал – песню ксендз Страздас сложил. И пабяржский ксендз Мацкявичюс панов не жалует.

– А Сурвилишский настоятель на проповедях тех бранит, кто панам противится.

– Оттого, мама, что ксендзы больше всего панам радеют. И власти им велят так народ учить – ведь и власть-то панская. А ксендз Мацкявичюс – за нас, за простых людей, заступается. Не боится ни властей, ни панов.

Старушка скорбно вздохнула. Новая головоломка! Нет и между ксендзами согласия. А ведь они возглашают слово божие…

– Не разобрать моей головушке этих премудростей. Одно знаю: накликал ты, сынок, на себя великую беду. Бог весть чем это кончится. Прожили мы свой век, и вы бы прожили. Кто грошиком родился, алтыном не станет…

– Нет, мама, – возражал сын, – нам уж так жить нельзя. Другие по-иному живут и нас за собой тянут. Только мы, барщинники, сохами пашем. И чиншевые у пана Сурвилы плугами обзавелись. Только мы огонь из угольев выдуваем и кремнем высекаем, мы одни в курных избах живем. Все это к концу идет, мама. Я, как хозяйство на себя возьму, сразу куплю плуг, избу поставлю с трубой, будет у меня телега, железом обитая, стану носить сапоги, куртку получше. Пойдет, мама, другая жизнь – светлее и легче.

С загоревшимися глазами, с прояснившимся лицом произносит это Пятрас. Таковы мечты крестьянина, скидывающего с себя крепостное иго, мечты, для осуществления которых есть у него крепкие руки и жаркое сердце.

Старуха мать была погружена в мысли о каждодневной нужде:

– Откуда на все денег возьмешь, дитятко?

А взор сына обращен в будущее:

– Найдутся и деньги. Не придется четыре дня в неделю на барщине корпеть, масло, сыр, яйца, шерсть пану тащить. Землю хорошо обработаем, соберем много хлеба и продадим. В Пруссию, в Ригу повезем – там платят лучше. Нет, мама, старине уже не вернуться.

Снова вздохнула старушка, взволнованная и мечтаниями сына и его злоключениями. Бедняга!.. Землю обработает… Какую? Отцовского надела пан ему не отдаст. Придется то ли у дяди батрачить, то ли по людям скитаться…

Но на ее опасения он беззаботно махнул рукой:

– Наделом пусть Винцас пользуется. Я-то не пропаду. Земли много – глазом не окинешь.

– Не твои это земли, Петрялис.

– Мама! Все говорят – будет восстание, придет другая власть. Даст нам землю. И не только землю. Теперь угнетают нас всякие жандармы, исправники, становые. Вчера забрали мои книжки и песни, каторгой грозятся. За что? За то, что там правда написана, да еще и по-литовски. Помнишь, что господин Акелайтис говорил? Литовской газеты не разрешают. Школ литовских нет. А меня, мама, разве могла ты отдать учиться, хоть бы и захотела? Наука нам, крепостным, заказана. Пришлось бы себя за шляхтича выдавать. А без ученья не будет перемены в жизни. Так говорят и дядя Стяпас, и ксендз Мацкявичюс, и лекарь Дымша. Нужно свергнуть царскую власть.

Пятрас вдруг встрепенулся, взмахнул руками, отпихнул ногами одеяло и вскочил, даже мать напугал.

– Гоп-ля! Довольно валяться. Ну, что теперь делать? Не желаю, как дурак, жандармам в лапы попасть. Придет денек – сам им покажусь. А до той поры надо поостеречься. Как бы мне, мама, повидать Катрите?

Пока они это обсуждали, на сеновал пришла Гене. Катрите, узнав, что Пятрас дома, просила передать, чтоб только он к ним не заходил! Отец слушать ничего не желает, запретил ей с Пятрасом видеться. Но когда он уйдет в кузницу, Катре сама к ним забежит.

Пятрас нахмурился:

– Что это задумал старик Кедулис?

– Вчера управитель у него сидел. Не уговорил ли Кедулиса пану поклониться? – гадала Гене.

От дурного предчувствия защемило сердце. Принесенный матерью завтрак Пятрас ел нехотя, рассеянно слушал, что происходило в деревне после его ареста. Только когда Гене стала рассказывать, как Сташис отказался выдать его друзей, а Марце выкурила полицию, жандармов и управителя с войтом, Пятрас оживился и обрадовался:

– Хорошо, что Сташис взялся за ум. Мог бы нам крепко навредить. А Марце! Молодчага толстуха!

Наговорившись вволю, домочадцы разошлись.

Ожидая Катрите, Пятрас трудился на сеновале. Сгреб солому, посмотрел, целы ли мешки, аккуратно их сложил, позатыкал щели в стенах, чтобы ветер не гулял. Потом приоткрыл дверь и, сидя на чурбаке, невидимый снаружи, наблюдал, что творится во дворе, на улице, в соседских усадьбах.

Чудесное было утро. По небу медленно ползли тучки и, ненадолго заслоняя солнце, незаметно скользили к северу. Ветер менялся, и теплая струя со двора пробивалась на сеновал. Кончалось время непогоди, града и заморозков. Теперь уже скоро зазеленеют деревья, поднимется трава, все выйдут снова в поле кончать прерванную ненастьем пахоту, сажать картофель, сеять яровые.

Дворы оживлялись. Скрипели и хлопали двери, покрикивала детвора, раздавалось хрюканье, блеянье, жалобно мычали изголодавшиеся коровы. Временами в этой сумятице звуков раздавался глухой, низкий рев вола. Пастухи гнали на луга овец. Еще два-три таких дня, и можно будет коров выпустить.

Пятрас видит: по улице бредет Кедулис, в руке поблескивает железо – тащит сошник в кузню. Теперь скоро появится Катре. Вот и она. Быстро прокрадывается во двор, вбегает в избу, вместе с Бальсене идет в сарай. Сердце Пятраса учащенно бьется. Такое необычное свидание! Хотелось бы потолковать с Катре наедине, но Пятрас понимает: непристойно девушке одной заходить к парню на сеновал.

– Здравствуй, Катрите! – улыбаясь, приветствовал он ее. – Видишь, я как в тюрьме. Носа на двор показать не могу.

Огоньки радости и гнева сверкали в глазах Катре.

– Хорошо, что тебе удалось из их лап вырваться. Проклятущие! Пан бы тебя живым не выпустил.

Пятрас стиснул жилистый кулак.

– Ничего!.. Меня так легко не укокошишь! Ну, что там у вас, чего отец пуще прежнего на меня взъелся?

– Плохо дело, Петрялис. Не ждала я такого. Да еще от родного отца…

И принялась все рассказывать. Пятрас угрюмо слушал, а мать не могла выдержать – качала головой, дивилась и подчас негодовала:

– Управитель?.. Бес нечистый!.. Врет, прихлебала!.. Это – панский капкан… Где же голова у отца?.. Боже ты мой!

Пятрас не хотел верить, что Кедулис грозится выдать его стражникам. Но Катре решительно доказывала:

– Не знаешь ты его, Пятрас. Давно уж он на тебя и на других зубы точит. Теперь как с цепи сорвался – никто его не удержит. Упрям отец, дома у нас сущий ад.

– Так что ж? Неужто в поместье пойдешь? В лапы к этому злодею? – приходил в неистовство Пятрас.

– Знаю – туда идти не могу. Но что делать, куда деваться? – причитала Катре.

– Побереги себя, пока я найду пристанище, – озабоченно говорил Пятрас, – тогда и тебя из когтей этого ирода вырву.

– С тобой мне нигде не страшно. Только вот отец…

Вдруг новая мысль осенила Пятраса:

– А знаете? Пойду-ка я к нашему ксендзу. Он посоветует, а может, отца твоего уговорит.

Мать и Катрите обрадовались. К Мацкявичюсу – он заступается за простых людей, его все слушаются.

Теперь оставалось придумать, как добраться до Пабярже, не привлекая к себе лишних глаз. Опасно, но волков бояться – в лес не ходить. Пятрас встанет рано, до восхода солнца, и к завтраку доберется до Пабярже. Дорога туда на отшибе, а вернется поздно вечером, затемно. На том и порешили. Мать заковыляла в избу, а Катре убежала домой – скоро может вернуться отец.

Девушка шмыгнула в чулан. На жерновах – полгарнца зерна, которое она не успела смолоть перед завтраком. Зерно скверное, с отрубями, со всякими поскребышами, но откуда взять получше? И это уже кончается. Жернова давно не правленные. Катре спустила их пониже, но все равно – мелют плохо. С ноющим сердцем вертела она назойливо жужжавший, притупившийся камень.

Тут воротился отец, мрачный, злой, он ни за что не мог взяться. Понуро вошел в чулан, зачерпнул пригоршню муки и сердито набросился на дочь:

– Чего жернова спустила? Пеклеванного хлебца захотела? Подними, тебе сказано!

– Жернова совсем иступились, – отрезала дочь. – Еле-еле зерно перетирают. Я бы сама направила. Куда закинули оселок?

– Всем хорошо, одной тебе плохо! Радуйся, что с голоду не подыхаешь! Давай сюда жернова. Ступай наруби хворосту. У меня в пояснице стреляет, согнуться не могу.

После ухода дочери долго копался в углу, потом вбежал в хату, поднял крик из-за пропавшей бутылки. Видно, собирался кого-то угостить.

– Этого еще не хватало! – орал он на дочерей и жену. – Которая из вас водку взяла? Небось, парням споили? Уж не ты ли ухватила, как в углах заметала? – набросился он на Катре.

Та клялась, что в глаза не видела никакой бутылки. Подозрение пало на Ионаса – его как раз не было дома. Когда улеглась злость, отец заговорил уже более мирно.

– Плохие вести слыхал. Только чтоб у меня язык за зубами, никому ни слова! Завтра-послезавтра гости пожалуют.

Женщины не поняли. Какие гости?..

– Чего ты мудришь, отец, – одернула его старуха. – Может, шутки шутишь?

Но отец залился злобным смехом:

– И вовсе не шучу. С плетками, нагайками, розгами – вот какие гости! Роту солдат и драгунский эскадрон присылают – нас на барщину гнать. Всё из-за Бальсиса, Пранайтиса, Моркуса и других негодников. Из-за них и безвинным влепят.

Как колом по голове, оглушили Катре отцовские слова. На селе уже некоторое время толковали, что в других поместьях солдаты усмиряют мужиков. Неужто и здесь это будет? Но самое главное – Пятрас. Бежать, упредить его? Завтра на рассвете он отправляется в Пабярже. Сказать, чтоб не возвращался? Нет. Только услышит – наверно, не пойдет в Пабярже, а останется со своими. Пускай лучше не знает и уходит. Чтоб другой кто не передал. А многим ли про то известно?

– Кто это говорил, отец? В кузнице толковали? Может, неправда?

– Не в кузнице. А кто мне говорил, не твое дело.

Немного помолчав, отец обратился к ней:

– Катре, а не лучше ли тебе сегодня-завтра с утра в поместье пойти? Тут всяко может выйти. Побудешь у пана, и нам бы поспокойнее.

Но у девушки внезапно прорвалась неудержимая ярость:

– Не пойду, хоть на куски рубите! Ни о чем еще не столковались, паненка не приехала. Куда я там денусь? Пану хотите меня сдать? Чтоб вышло со мной, как с Евуте? Не управитель ли наврал про солдат?

Гневные слезы катились по ее лицу, а мать громко запричитала. Отец не выдержал, стукнул кулаком по столу:

– Балаболка! По вожжам соскучилась? Ладно, не ходи. Пускай тебя драгун розгами причешет. Будешь посговорчивей.

Догадка, что все это – управительская брехня, успокоила Катре, и она ждала завтрашнего дня уже без тревоги.

XIV

День рассвел не холодный, но хмурый, неласковый. На полях белел туман, временами моросил дробный дождик. Пашни еще вязкие, и дома тоже нет особой работы. Шиленские крестьяне бродили как неприкаянные, а иные в приклетках или на сеновалах вили путы, поправляли грабли, оглядывали телеги.

Кедулис с утра снова ушел в кузницу, приказав женщинам без надобности носа на улицу не высовывать. Ионаса хотел послать в Сурвилишкис за солью, но тот, услыхав от матери и сестер, что здесь чего-то ждут, не послушался и отправился потолковать с Казисом Янкаускасом.

Весть о том, что Скродский вызвал солдат, уже разлетелась по селу. Катрите после ухода отца забежала к Бальсисам. Гене и Онуте были настроены воинственно. Пятрас, ничего не подозревая, спозаранку отправился в Пабярже. Винцас рассчитывал заменить старшего брата. Пятрас, наверно, не струсил бы и размышлял бы теперь, как от войска отбиться. Охваченные тревогой, пошли советоваться: Винцас – к Янкаускасам, а отец – к Даубарасам. К старому Даубарасу часто обращались не только соседи, но и из ближних сел. Как Пятрас верховодил у шиленской молодежи, так Даубарас – у старших.

Старый Бальсис застал там на сеновале Григалюнаса, Якайтиса, Бразиса, Бержиниса.

Кто покуривал трубку, кто просто слонялся или стоял у дверей. Все были расстроены.

– Дело дрянь, мужики, – говорил Бразис. – Коли уж пан войско вызвал, нам не выдержать. Давайте с ним мириться.

Но Григалюнас мрачно перебил:

– У нас мировой никто и не просит.

– Думаешь, пан придет тебе в ножки кланяться, чтоб ты на барщину шел? Сами пойдем.

– На все на шесть дней? А когда свою пахать?

– Еще и землю он хочет у нас отнять.

– В другом месте даст.

– Где? В Заболотье? Как туда доберешься?

– А что с избами делать? Только дотронься – рассыплются.

В спор вмешались и другие, виня во всем поместье и перечисляя свои обиды:

– А сколько еще с нас всякого добра лупят?

– А извозная повинность!.. А лес!.. А езда в город!.. А сгоны!..

– А еще вези лен, шерсть, а сколько масла, сыра, да еще собирай орехи, ягоды!

– Что и говорить! Помещичий пес сытее мужика. С голоду пухнем. Что с ребятишками будет?

– Поглядите, как возле Кракяй королевские живут! Нос задирают – с ними не породнишься.

– Не одни королевские. Уж на что в Калнабярже граф Чапский тиран, а у него крестьянам вольготнее.

– Оттого, что там половина – барщина, половина – оброк.

– Нету большего ирода, чем наш Скродский!

Упоминания о крепостном тягле и о причиняемых поместьем обидах развеивали желание мириться. Нет! Коли начали, надо держаться. Будь что будет! А тут еще слухи – кто сейчас возьмет на себя какую обязанность, так она за ним и останется. Даубарас твердил: вскоре объявят подлинный царский манифест, земля, которой сейчас пользуются, достанется им бесплатно, без всяких повинностей.

– А как с войском быть, сосед? – спросил Бальсис.

Даубарас резанул, не колеблясь:

– И войско не примем! Зачем его сюда посылают? Чтоб мы его кормили. Ты солдата корми, а он за тобой следит, чтоб ты барщину и повинности справлял. Войско пострашнее розог! Отодрали тебя – почешешься, подлечишься, и как с гуся вода. А солдат – он тебя совсем уничтожит. Сожрет твой хлеб, семена, корма – по миру пустит. Еще над женой и дочерьми надругается.

Все мрачно слушали. Знали, что Даубарас говорит правду. В других местах так оно и вышло. Глухое озлобление росло в сердцах: не сдаваться! Пусть хоть насмерть запорют! Все равно нет жизни!

А молодые у Янкаускаса шумели еще крепче. Здесь собрались первые удальцы села: Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Юстас Григалюнас, Повилас Якайтис, работник Бразиса Юлюс, кое-кто из хозяев помоложе – Норейка, Бержинисов зять Жельвис, женившийся прошлой осенью Вашкялис.

Казис Янкаускас утверждал, что не так уж страшны и солдаты:

– Прошлое воскресенье был я в Кедайняй. Старые, хромые, будто аршин проглотили. Такому съездишь под вздох – ножками задрыгает. А что драгуны? Свистнешь, полу развернешь – лошадь на дыбы, и драгун кувырк в грязь! Я сам видал – скачет по улице драгун, а из-за угла – поп. Рукава широкие, полы развеваются, борода как кудель, а космы, что грива, по плечам болтаются. Шляпа высокая, будто ваксой начищена! Конь как взовьется – и в сторону! Но драгун, видать, не промах – удержался в седле. Ну, его коня никто нарочно не пугал. А нет такой лошади, которой я бы, как воробья, не вспугнул.

Все ухмылялись, но знали, что Казис не зря хвастается.

– Будем, ребята, держаться? – гаркнул Якайтис.

Будем, будем! – одобрили все как один.

– Главное – в село не впускать, – кричал Винцас Бальсис.

– Откуда они придут?

– Из поместья!

– Нет, из Сурвилишкиса!

Никто доподлинно не знал, с какого конца села появится войско.

Норейка, как старший, задал трудный вопрос:

– Чем, ребята, будем держаться? Голыми руками? А у них – ружья, шашки, штыки.

На минуту все умолкли. Но Янкаускас сразу же нашелся:

– Стрелять не будут! Я в Кедайняй слышал, как в одну деревню солдаты ломились, а народ их – не пускать! Драться дрались, но не стреляли. Только на войне палят.

– А саблями?

– Колоть, рубить не дозволено. Бьют только плашмя или ножнами.

– Так уж колом крепче!

– А ежели цепами?

– Вилами!

Опять кто-то засомневался:

– Эх, ничего не выйдет. Сплошаем. Всыплют нам по первое число.

Но большинство загалдело:

– Не каркай! Труса празднуешь?

– Говорят, и солдаты всякие. Иные отказываются людей лупить.

Пока все совещались, на улице поднялся странный шум. Зычный мужской голос, растягивая слова, не то что-то объявлял, не то звал, но так громко, что даже заскулили псы во дворах. Все мужчины бросились на улицу, женщины высовывали головы из дверей, а другие залезали на забор и глазели.

По улице со стороны Сурвилишкиса скакали двое. Дзидаса Моркуса из Карклишкес все сразу узнали. Второго никто прежде не видал. Обросший бородой, в длинной сермяге, в низко нахлобученной измятой серой шапке, он выглядел странно. Поднимаясь в стременах и размахивая руками, зычно орал:

– Мужики, бабы, парни и девки, все шиленские жители, эй, слушайте! Пан Скродский хочет у вас землю отнять, из усадеб выбросить! Солдат против вас посылает! Идут, уже идут из Кедайняй, из Сурвилишкиса – пехотная рота, драгунский эскадрон! Но вы их не бойтесь! Чего там – рота! Драгунский отряд – к чертям! Хватайте дубины, колья, вилы, цепы – кто во что горазд! Не поддавайтесь! Защищайтесь! Живей, живей! Уже идут!

Шиленские обступили обоих всадников:

– Дзидас! Что это за человек? Откуда он? Правду ли говорит?

Норейка, Даубарас и еще кое-кто, вглядевшись, вспомнили: да это тот самый, который возле кузни толковал с ними про манифест и хвастался, что царя видал. Теперь все ждали, что скажет Дзидас.

Но Моркус не пускался в долгие объяснения, он и сам был очень взволновав:

– Правду он говорит. Солдаты идут, к обеду тут будут. Не допустим их! Палепские ребята подоспеют, чтоб им дорогу перерезать. Может, и из Юодбаляй подойдут, И из Карклишкес. Сейчас же возьмемся за дело. Загородим дорогу. Возле Галинисовой избы липа развесистая. Свалим ее. Давай топоры, пилы! Живее!

Решительность Дзидаса сразу, как полымем, охватила других. Немедленно появились пилы и топоры, и все хлынули к Галинисовой избе. Сменяя друг друга, двумя пилами с обеих сторон, работали первые силачи, другие наблюдали, давали советы и рядили, что бы еще предпринять. Большинство уже сжимало в руках колья, некоторые бежали домой за цепами, вилами, лопатами, мотыгами.

Наконец липа зашаталась, подалась набок, треснула и с шелестом и шумом рухнула поперек дороги. Крик вырвался из всех уст. Дорога перегорожена, по обочинам – полные воды канавы, дальше с обеих сторон вязкие огороды, пашни, болота – конному не проехать, да и пешему немало хлопот. Однако не у одного защемило сердце, когда рухнула знаменитая Галинисова липа, гордость и краса деревни Шиленай.

А тем временем стало проясняться. Тучи ползли к северу со все большими просветами. Временами проглядывало солнце, и теплые, золотистые лучи все чаще заливали поля и улицу. Дул сухой, сильный южный ветер, тучи над большаком исчезали, дорожки у заборов начали подсыхать.

К обеду на другом конце деревни появилась большая толпа. Это шли мужчины и женщины из Карклишкес и Юодбаляй. Там распространилась весть, что в Шиленай вместе с войском прибудет большой начальник от самого министра, а то и от царя, чтобы разъяснить манифест, примирить народ с паном. Другие не верили и говорили – войско идет гнать людей на барщину, а солдат и коней придется кормить, пока они всего не сожрут и не перетопчут. Поэтому надо защищаться и послать депешу царю, чтобы не допустил так изничтожать людей. Иные толковали, что Скродский подкупил генерала, но если люди будут сопротивляться, то войску придется отступить. Ведь солдатам запрещено стрелять и рубить саблями. Пан этим войском только хочет народ пугнуть. Так или иначе, всем нужно шагать в Шиленай и поглядеть, что получится.

Едва только улеглась поднятая таким множеством людей сумятица, как с полей примчались запыхавшиеся Микутис Бальсис с Ионукасом Бразисом и испуганно заорали:

– С пригорка уже видно – полно солдат на дороге, в глазах черно!

Услышав об этом, тот, что прискакал с Дзидасом Моркусом, снова пустился на другой конец села с криком:

– Эй, мужики, бабы, парни и девки! Идет войско – пехотная рота, драгунский эскадрон. К чертям! Эй, не бойся! Защищайся! Защищайся!

Этот крик чудака или безумца удивительно действовал на людей. Одним все представлялось смешным, другим – страшным, а всем вместе – странным и необычным. Тех, кто видел этого человека и слышал его выкрики, охватывало какое-то почти суеверное возбуждение, презрение к опасности. Все бежали на улицу. Особенно волновались бабы. Впопыхах накинув платок, а то и простоволосые, подоткнув юбки, спешили они по грязи на околицу, где возле срубленной липы уже чернела толпа.

Видя это, верховой закричал еще громче:

– Мужики – с дубьем, вилами! Бабы, девки – с золой и кипятком! Эй, все как один станьте им поперек дороги!

Марце Сташите уже было пустилась по улице вместе с другими, но, услышав этот призыв, ринулась в избу и вскоре опять появилась с полным передником золы. Некоторые последовали ее примеру, а старая Григалюнене притащила ведро с кипятком.

По боковой дорожке в село с гиканьем ворвалась новая толпа. Подоспели палепцы, вооруженные кольями, дубинами, вилами. Пранайтис выделялся своим оружием – на длинную рогатину он нацепил сошник, сверкавший на солнце недобрым огнем.

А на большаке, на пригорке, показались первые солдаты. Переполох и шум в деревне усилились. Мужчины, женщины бегали, хватались за что попало, некоторые ломали плетни – всякому хотелось иметь что-нибудь в руках. С полей, бросив стадо, мчались пастушата, щелкая кнутами, с истошным свистом и визгом. Где-то блеяли овцы, кудахтали куры и надрывались собаки. А над всей этой кутерьмой, как призывный рог, звучал все тот же крик странного всадника:

– Эй, мужики, бабы, парни и девки! Уже подходит рота солдат! Не пускайте, защищайтесь, держитесь!

Солдаты рядами спускались с пригорка, и теперь уже можно было подсчитать, что в каждой шеренге четверо, а всего не более ста человек. Всем бросились в глаза ружья с примкнутыми штыками. Следом двигалось несколько подвод с разной кладью.

С приближением солдат шум в деревне стих. Большая толпа у срубленной липы грозно поджидала. Солдаты, забрызганные и усталые, с трудом месили дорожную грязь. Подойдя к липе, остановились, не зная, что делать дальше. Но левофланговый, видно старшой, выступил вперед на несколько шагов, пнул ствол ногой и повелительно гаркнул:

– Что за беспорядок! Кто дерево на дорогу свалил? Убрать!

Требование унтера убрать липу показалось таким потешным, что единственным ответом толпы был дружный хохот. Унтер рассердился. Увидев, что крестьяне и не думают притрагиваться к дереву, он отдал приказ солдатам:

– Скинуть завал! Переходи на ту сторону! Шагом марш!

Солдаты бросились к липе, одни лезли на ствол, другие продирались сквозь ветки, но везде встречали неожиданный отпор. Первые, успевшие по команде унтера вскочить на дерево, быстро были скинуты назад. Один уже прорвался мимо верхушки липы и, размахивая прикладом, расчищал дорогу. Но тут Марце бросила ему в глаза пригоршню золы, и солдат, фыркая и ругаясь, отпрянул. Другого Григалюнене ошпарила кипятком, третьего скинул вилами Норейка, а Казис Янкаускас, прикрепив к длинной жерди серп, норовил поддеть, как гусака, всякого, кто пытался перелезть через дерево. Все шарахались от его грозного оружия.

Первый натиск был отбит. Унтер скомандовал отойти на несколько шагов, а сам все озирался на холмик. Осмелевшая толпа шумела, гудела, горланила и измывалась над солдатами на все голоса.

Но вот на пригорке появилось трое верховых. Статные кони и весь вид всадников говорил, что это не рядовые, а начальники. Когда они подскакали поближе, все увидели, что средний, с рыжей бородой, несомненно, самый главный. Ехавшего справа чернобородого кое-кто узнал: это жандарм, который намедни обыскивал Бальсисов и приперся к Сташису. Слева ехал самый молодой, с черными усиками, – видно, помощник рыжебородого.

Когда все трое подъехали, унтер им что-то сказал, верно, доложил о происшедшем. Тогда рыжебородый – это был жандармский полковник Скворцов – спешился и в сопровождении двух других решительно направился к липе. Плащ его распахнулся, и на груди засверкали медали и серебряные шнуры аксельбантов.

Подойдя к дереву, он уцепился за ветку и, хотя был уже не молод, ловко вскочил на ствол, положил обе руки на эфес сабли и смело оглядел толпу. Его пронзительные карие глаза из-под нахмуренных бровей медленно ползли по скопищу крестьян. Он видел всех. Вот в первых рядах широкоплечий черноволосый детина со сверкающим лемехом, невдалеке молодчик с серпом на рогатине. Чуть левее – румяная курносая девка, засыпанная золой, что-то стискивает в переднике. Вот рослая баба с дымящимся ведром. Вот седой старик со злобным выражением лица. Рядом – плешивый с дубиной. Еще подальше – парень с цепом. Он рассекает острым взглядом всю толпу, пока наконец, на самом краю, не задерживается на конном – оборванце. Бродяга как раз напротив него поднялся в стременах с каким-то тупо застывшим выражением лица. Вдруг Скворцов вспоминает: ба, да это тот самый, который появляется везде, где только ни происходят крестьянские беспорядки! Никак и в Гелгуде он возбуждал толпу дурацкими воплями. Оттуда улизнул, но на этот раз уж не уйдешь, молодчик!

Невозмутимость Скворцова и холодный, испытующий взгляд произвели впечатление на толпу. Все стояли, будто зачарованные, уставившись на его крупное лицо, рыжую бороду, сверкающие медали и аксельбанты. А он взмахнул рукой, требуя еще большей тишины, и низким, но далеко отдающимся голосом начал:

– Хозяева! Отлично, что всех вас застал в сборе. Хочу обратиться к вам, как ваш доброжелатель, разъяснить вам волю его императорского величества Александра Второго, божией милостью самодержца Всероссийского, а равно и подлинный смысл его манифеста. Государь, как отец родной, окружает вас своей благосклонной заботой, дабы вы счастливо жили, под сенью его мудрости и могущества, ниспосланных ему всевышним.