Текст книги "Повстанцы"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Повстанцы
(роман)

I

Два крепостных парня поместья Багинай – Пятрас Бальсис из деревни Шиленай и Юозас Пранайтис из Палепяй – выбрались в Кедайняй кое-что продать, кое-чего купить. Последняя пятница марта, зима уже на исходе, скоро развезет дороги, начнется барщина в имении и работа на своей полоске – труднее будет вырваться из дому. А пока что дни стали длиннее, в полдень уже припекает затылок и спину, если доведется работать согнувшись, но санный путь еще не сошел – поэтому самая пора запрячь кобылку б розвальни и поехать по делам. А дел накопилось немало. У женщин кончилась соль, у стариков – табак, надо бы кожи на башмаки, проволоку для крючков. Пятрасу хочется приторговать шапку, а Юозасу – нож. Хорошо бы привезти и железную «штабу» – чушку, а то чуть не вконец стерлись сошники. Может, и для девушек найдется что-нибудь подходящее.

Покупок много. О чем ни подумаешь – все надобно. Только откуда денег взять? Хоть бы выгодно сбыть привезенные с собой припасы. Женщины положили каждому полкопы яиц, Юозасова мать – еще связку льна, моток шерстяных ниток, кусок масла да два сыра – буренка уже отелилась, а в семье нет малышей. А старая Бальсене подсунула курицу, которая – вот негодница! – повадилась разбивать яйца и склевывать скорлупу. Девушки насбирали кадушку брусники и добавили две связки сушеных грибов.

Припасли кое-что на продажу и сами парни. Пятрас уже давно припрятывал большие пучки щетины и конского волоса. Этот ходкий товар в большом спросе у кедайнских щеточников. Сверх того есть у Пятраса еще четыре хорьковые шкурки. Зверьков изловил самодельными капканами младший его брат Микутис.

Юозас побогаче. Он везет продавать две волчьи шкуры, трех куниц и двух зайцев, добытых позавчера, когда с ночи припорошило. Это завзятый охотник. Уже года три, как он у беглого солдата приобрел ружье и с помощью искусного шиленского кузнеца Дундулиса приспособил для охоты на дичь. Много смекалки, упорства и терпения понадобилось Юозасу, чтобы разжиться порохом, дробью; много хитрости – чтобы во время промысла не попадаться на глаза войту, приказчику, десятскому или другому чужаку: всякий может донести на него пану или стражнику. Не крепостному баловаться ружьецом и охотой!

Когда друзья добрались до города, торг был в самом разгаре. Рынок кишмя кишел людьми и подводами. Еще на краю базара Пятраса и Юозаса обступили перекупщики, допытывались, что у них есть на продажу, запускали руки под дерюгу и, нащупав товар, вытаскивали, оглядывали, сулили свою цену. Поторговавшись и выручив чуть побольше, чем предлагали первые покупатели, парни продали все, что привезли. Теперь будет больше досуга побродить средь людей и по лавкам. Привязав лошадь где поспокойнее, друзья смешались с толпой.

Скопилось немало саней и розвальней. Между повозками сновали перекупщики, крикливо рядились, приценивались и с бранью отходили прочь, чтобы снова вернуться, если попадался нужный товар, который они ста рались заполучить подешевле. Здесь вертелось и много таких, кто не покупал, не продавал, а из одного любопытства терся в толпе, останавливался возле торгующих и брел дальше в живом потоке, двигавшемся то вперед, то назад.

Пятрас Бальсис и Пранайтис диву дались, заприметив на базаре зерно: рожь, ячмень, овес. Весной хлеб продавать? Для крепостных поместья Багинай это непривычно. Они после каждой выпечки со страхом следили, как тает горка ржи, при помоле мешали с ячменем, предвидя, что уже через месяц-другой придется радоваться и мякинному хлебу, да еще в самую страду! А тут – рожь продают!

Приглядываются Пятрас с Юозасом к продавцам зерна и замечают, что и сани у них лучше, чем у других, – полозья окованы, и лошади повиднее, да и сами они одеты почище.

За парнями увязался юркий, словоохотливый человек. Видя, с каким изумлением они глазеют на мешки с зерном и на продавцов, он окидывает взглядом их убогий наряд и спрашивает:

– Верно, издалека будете, ребята?

– С Пабярже, – отвечает Пятрас.

– Почти столько же от нас и до Сурвилишкиса, – добавляет Юозас.

– А какого барина? – допытывается человек.

– Пана Скродского, – отзывается Пятрас.

– Поместья Багинай, – добавляет Юозас.

– Скро-о-одского… Баги-и-най… – протяжно повторяет человек, словно удивляясь, соболезнуя и вместе с тем показывая, что теперь ему все ясно.

– Ну, коли вы пана Скродского, так хлебца, конечно, не продаете, – не унимается он и тут же присовокупляет: – Но и не докупаете. Не с чего деньгу сколотить.

– А те, что продают, те-то откуда? – спрашивает Пятрас.

– Эти королевские с Кракяйской округи, а там, дальше, двое и из ваших мест. Чиншевые поместья Клявай, пана Сурвилы.

Пятрас кивает головой:

– Знаем, У них все иначе.

– Видишь, в Кедайняй недавно войско понагнали, так все и вздорожало, – продолжает разъяснять незнакомец. – Хозяева сразу учуяли, и вот сколько всякого добра появилось. Э-э, тетка, почем масло? – спросил он у дородной хозяйки, рассевшейся на санях, словно курица-наседка.

Хозяйка оглядела их с головы до ног и съязвила:

– Не по вашему карману. Жалко горло зря, студить.

Человек, нимало не обидевшись, хитро подмигнул Пятрасу:

– Королевская… Видал, до чего зачванилась! И меня крепостным сочла.

По рынку бродили и дворяне. Их легко было отличить по высоким сапогам желтой кожи, по воротникам из цветного бархата, по шнуровке на груди, рогатым шапкам с широким козырьком, а тех, что одеты поплоше, хотя бы по польскому говору. Иногда сквозь толпу надменно проплывал настоящий пан-помещик, осторожно озираясь, куда ступить, потому что в полдень потеплело от солнца, прорвавшегося сквозь тучи, снег на площади подтек, в проходах образовались лужи, хлюпала вода, к ногам липла грязь.

На другом конце торговали городскими товарами. Услужливый человек, не отставая от друзей, советовал, где что купить, где что подешевле. Они накупили соли, табаку, железных товаров. Пятрас приобрел шапку, сестрам по ленте, Юозас – ножик, старые голенища для башмаков, проволоку для крючков, – словом, почти все, что хотели.

На краю базара сидел торговец церковной утварью. На столике перед ним рядами разложены «Златые алтари», «Врата вечности», «Жития святых», псалтыри, связка восковых свечей, а с другой стороны – четки, ладанки, медальоны, нательные крестики, настенные образа святых и маленькие картинки для закладки в молитвенники.

Пятрас, чуть завидев книгу, не мог удержаться, чтобы не остановиться и не полистать. Порылся он и здесь, но ничего нового для себя не обнаружил. Молитвенники и псалтыри купил отец, календарь купили на рождество, «Геновайте» Ивинскиса тоже есть дома, Но вот продавец достает две еще не виданные книжки. Пятрас берет одну и читает: «Микалоюс Акелевич. Азбука – Лементорюс, или начало науки, составлен для малых детей, цена пять полушек».

«Лементорюс» заинтересовал Пятраса: книжонка дешевая, взять бы ее для Микутиса – тот уж в старом букваре чуть не все слоги поисколол указкой – «дисципулкой». Тогда продавец вытаскивает еще одну, древнюю книжицу под названием: «Симонас Станявича. Жемайтийские песни». Пятраса привлекает и эта книжонка. Он большой любитель пения. Дома у него лежат «Песни светские и духовные» Страздаса, и немало песен переписано своей рукой. Возьмет он и эти жемайтийские. Только хватит ли денег? Хватит! Даже еще две гривны останутся. Пятрас расстегивает сермягу и засовывает книжки поглубже за пазуху.

Юозас Пранайтис знает страсть своего друга к чтению и теперь не обращает внимания на его покупки, но привязавшийся спутник дивится:

– Ишь какой разумник! Книги читает!.. А писать умеешь?

– Умею, – отвечает Пятрас.

А Юозас добавляет:

– У него много песен записано. Очень хорошие, каких у нас никто и не слыхивал, – теперь их все багинские деревни распевают.

– А кто ж тебя так обучил? И грамоте и письму? – допрашивает незнакомец.

– Сызмала. Первым долгом дарактор, потом дядя.

– Дядя, говоришь? А кто твой дядя?

Дядя Пятраса – лакей. Служит у пана Сурвилы в поместье Клявай. Пятрас очень уважает дядю и вовсе не собирается первому встречному про него рассказывать. Поэтому, пропустив вопрос мимо ушей, обращается к Юозасу:

– Вот всего и накупили. Может, сходим в город, поглядим?

Но у Пранайтиса еще одна забота – покупка пороха. Расторопный человек завоевал его доверие. Отведя его подальше от продавца церковных товаров и оглядевшись, не слышит ли кто, Пранайтис спрашивает:

– А не знаете случайно, где бы пороха купить?

Человек удивляется:

– Пороха?.. А зачем тебе порох?

– Охотиться люблю.

– И ружье есть?

– Есть.

Человек минуту обдумывает. Еще раз внимательно вглядывается в обоих друзей. Понравились они ему с первой встречи. Тот, что покупал книги, – мужчина рослый, лет ему уж под тридцать, русый, с продолговатым лицом, длинным носом, крепкими, жилистыми руками, с виду толковый и дотошный. Сероватые глаза его не скользят поверху, а смотрят внимательно, открыто, хоть и угрюмо. Другой – пониже ростом, чернявый, тоже крепкий, смелый и рассудительный, пожалуй, еще поупрямее первого. Уставится карими глазами из-под темных, густых бровей – становится даже малость не по себе. С незнакомцем разговаривает он уважительно, но без тени заискивания. Видно, и среди крепостных Скродского завелись крепкие ребята, приходит к выводу незнакомец.

– Так как насчет пороха? – не отстает Пранайтис.

Человек одобрительно кивает головой:

– Ладно. Отыщем и порох. А ты его приберегай. По воронам не пали. Понадобится для зверя покрупнее… – добавляет он, как-то странно прищурив левый глаз.

Неизвестно отчего, только доверием к этому человеку проникся теперь и Пятрас. Все втроем подошли уже к окраине площади, как вдруг справа, где начинается главная городская улица, забил барабан. Барабанный бой означает, что предстоит какое-нибудь важное объявление: может, новые правила графа Чапского насчет базаров, а может – указ властей. Бывает, что так извещают о крупном преступлении, убийстве, грабеже, краже, о беглом колоднике, крепостном, солдате. Все стали протискиваться к тому месту, где гремел барабан.

Сквозь толчею пробиралось несколько мужчин. Барабанил человек с желтыми пуговицами, похожий на канцелярского служителя. Следом шагали дюжий жандарм с подкрученными усами, с красными шнурами на груди и другой мужчина, одетый по-барски, с пачкой бумаг в руке. За ними – кедайнский исправник, становой пристав, жандармский ротмистр и главный управитель поместий графа Чапского, В толпе шныряло еще несколько стражников и жандармов. С соседних улиц, со всех концов рынка, разбрызгивая грязь, стекались люди, словно барабан сзывал на какое-то необычайное торжество.

Барабанщик и сопровождавшие его остановились, а тот, с бумагами, влез на сани, чтобы все его видели и слышали. Люди сгрудились, шумели, кричали; угодив в лужу, кто ругался, кто смеялся, и казалось, трудно будет разобрать, о чем скажет пан, стоящий на санях. Но шум толпы заглушила нараставшая барабанная дробь. Внезапно она оборвалась.

Пан крикнул с саней:

– Эй, люди! Люди!.. Тише!.. Слушайте!.. Слушайте манифест его величества государя императора Александра Второго! Манифест об уничтожении крепостного права, панщины!

При этих словах толпа замерла как завороженная. До всех доходили слухи о скорой отмене крепостного ярма. Толки эти велись уже несколько лет, люди и верить в это перестали. И вот – наконец! Неужели взаправду?! Многие даже шеи вытянули и рты разинули, чтобы не пропустить ни единого слова.

А пан разгладил в руках бумаги, откашлялся, приосанился и принялся читать громогласно:

– Божией милостию мы, Александр Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным. Божиим провидением и священным законом престолонаследия быв призваны на прародительский Всероссийский престол, мы положили в сердце своем обет обнимать нашею царскою любовию и попечением всех наших верноподданных всякого звания и состояния, от благородно владеющих мечом на защиту Отечества до скромно работающего ремесленным орудием, от проходящего высшую службу государственную до проводящего на поле борозду плугом или сохой.

После этого выспреннего вступления пан, слегка понизив голос, продолжал читать о том, как император усмотрел, что права у помещиков весьма обширны, но не определены в точности законом, а поэтому открывался путь тягостному для крестьян произволу.

Вскоре чтец охрип, запутался в длинных фразах, но снова напряг силы и подбодрился, читая, как царь призвал в помощь бога и решил издать положение, предоставляющее крепостным людям права свободных сельских обывателей.

Покашливая и покрякивая, пан читал, какие даруются права и налагаются обязанности на помещиков и крестьян. Так, за помещиками сохраняется собственность на всю землю, до сих пор находившуюся в их владении, а крестьянам предоставляется право выкупа своей «усадебной оседлости» и определенного надела, отведенного им в постоянное пользование, по указанной в положении цене и за устанавливаемые повинности перед казною. Выкупные грамоты должны быть составлены с одобрения помещика. Для заключения договоров и нового устройства устанавливается двухлетний срок. До его истечения дворовым и крестьянам положено пребывать в повиновении помещикам и исполнять свои прежние обязанности. За помещиками сохраняется наблюдение за порядком, суд и расправа, впредь до открытия новых волостных судов.

Снова повысив голос, чтец словами манифеста взывал к божиему провидению, покровительствующему России, к христианскому закону, изречениям апостола и, понатужившись, торжественно заключил:

– Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного.

Загудело, заволновалось людское море, но тут снова загремел барабан, и пан замахал руками в знак того, что хочет продолжать. Когда улегся шум, он воскликнул:

– Люди, послушайте! Оглашу некоторые выдержки из положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости. Во-первых: крепостное право на крестьян и дворовых в помещичьих имениях отменяется навсегда так, как это указано в настоящем и прочих положениях и правилах. Во-вторых: на основе сего положения и общих законов, крестьянам и дворовым людям, вышедшим из крепостной зависимости, предоставляются права состояния свободных сельских обывателей, как личные, так и по их имуществу.

Он начал перебирать бумаги, видно, подыскивая, что бы еще прочесть, но людям достаточно было услышанного. Толпа отхлынула, растеклась по рынку, знакомые и незнакомые засыпали друг друга расспросами, ликовали, а иные выражали сомнение, словно опасаясь, но ослышались ли они, что ненавистной панщины в самом деле больше не стало.

Пятрас Бальсис, внимательно все выслушав, пожал плечами:

– Как же это так? То ли отменили кабалу, то ли нет… Выходит – придется нам выкупать собственные земли, а паны еще два года будут с нас шкуру драть.

Пранайтис молчал, а новый знакомый глубоко вздохнул и отозвался:

– Хорошо, кабы всего два года. Ведь сказано, что выкупать землю можно, только договорившись с паном и с его согласия. А кто ж пана принудит соглашаться?

К ним примкнул еще четвертый, похожий на захудалого шляхтича. Громко подхватил последние слова расторопного человека – даже усы встопорщились:

– Никто не принудит! Надул нас самодержец! Не получим ни земли, ни воли! Повстанье нужно! Революцию! Восстановить Речь Посполиту! Тогда будет всем земля и воля!

Но сзади подкрался пятый – с подкрученными усами, по одежде не жандарм и не стражник. Уставился на шляхтича и, передразнивая его, затряс головой:

– Те-те-те!.. Речь Посполита! Ну, как же… Его величество государь император соблаговолил упразднить панщину, землю и волю дарует, а тут сразу же и повылезали на солнышко всякие кроты. Да знаешь ли ты, мятежник, что государь давно уже собирался предоставить людям землю и волю, только ваши паны тому противились. Они и сейчас не желают манифеста – взбунтуются, чтобы вернуть панщину, чтобы опять мужиков пороть. Вот какой революции хотят польские паны.

Шляхтич отпрянул в сторону, перемахнул через лужу, замешался в толпу и исчез. Усач выругался, сплюнул и, уходя, забормотал:

– Видали мы таких… Варшавские наймиты… Людей только баламутить…

А новый знакомец взмахнул обеими руками, будто скидывая тяжелую ношу, подмигнул левым глазом и весело заговорил:

– Э, ребята! Что дальше будет, увидим. Но сегодня и то хорошо, что крепостного права больше нет. Ну, будьте здоровы. Может, когда и встретимся, а пока – каждому своя дорога.

– Так как же, дяденька, с порохом? – не выдержал Пранайтис.

Человек приостановился.

– С порохом, говоришь? Что же… Не убежит твой порох… Послушай, парень, коли тебе когда-нибудь и впрямь занадобится порох на крупную дичь, – он снова прищурил левый глаз, – так поищи Гугиса в Расейнском повете, возле Бетигалы, деревня Кяльмишкес.

И, больше ничего не сказав, скрылся в толпе.

Рынок постепенно пустел. Базар оканчивался. Необычайная новость всех взволновала, захватила. Никто уже и не глядел на товары. Люди радовались. Не все вслушались в слова манифеста, не все его хорошенько разобрали. Однако у всякого крепко засела в голове мысль: нет больше крепостного ярма! Она все росла и ширилась, подавляя всякие сомнения и неясности. Что значат разные права, повинности и обязанности, выкупы и выплаты! Ведь сказано вразумительно: панщина отменена навеки! Царь предоставляет крепостным права вольных обывателей!

Люди второпях приводили в порядок сани и розвальни, покрикивая, пробирались сквозь толчею на окраины рынка, на дороги и, взбадривая кнутами лошадей, везли радостную весть домочадцам. Но кое-кто тайком прокрадывался поближе к корчме и, оглядевшись, не заметил ли знакомый, скрывался внутри. Мало ли что в позапрошлом году принесли обет трезвости! Такой день!.. Как тут не выпить, не повеселиться, отделавшись наконец от проклятущей панщины! Вскоре все шинки возле рынка гудели, словно пчелиные ульи в солнечный день. Кое-где, несмотря на пост, уже зазвучали песни. Выпив самую малость, люди быстро веселели и хмелели, а в сердцах у иных вскипало озлобление против панов. Из угловой корчмы с зелеными ставнями выкатились двое подвыпивших молодцов и, охватив друг друга, покачиваясь, затянули:

 
Отчизна наша, панов черти тащат
По ровном полям, по темным лесам.
Не так их бока ноют,
Как они в голос воют.
На панах вспашем, на женах взбороним,
Панычей пред сохой в борозду погоним.
 

Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис, выбравшись из города, пустили лошадь рысцой. Некоторое время они ехали молча, но у обоих на сердце было легко и радостно. Правильно говорил этот бетигальский Гугис (так его, что ли?): что дальше будет, увидим, но сегодня хорошо, что нет крепостного права!

Радостное настроение возбуждал у обоих и этот мягкий, солнечный день. Конец марта – чуть не в первый раз в этом году запахло весной. Санный путь, правда, еще крепок, но склоны холмов и пригорки на солнечной стороне уже освободились от снега. Пятрас, окинув взглядом холмы и затянутое легкими облачками небо с синими просветами, невольно напрягает слух: не слышно ли жаворонка. И впрямь – заливается! Только где – и не увидишь. Песня его неотделима от неба, от этих косогоров и склонов. Но раз заливается – значит, наступает весна! Вот и вороны с галками кружат над ольшаником, то садятся, то вновь взлетают. Почуяв весну, вьют гнезда.

С пригорка уже все как на ладони до самого бора, что синеет справа. Вид разнообразят кустарники, рощицы, ольшаники. Кругом все помещичьи поля. Может, Чапского, может, другого пана. Деревни редко увидишь. Жмутся они где-то в лощинах, затерянные средь деревьев, занесенные снегом.

Глядя на необъятные панские владения, Пятрас вспоминает рассказы дяди Стяпаса про графов Чанских. Это жестокие и несправедливые паны. Предвидя, что в конце концов крепостное право все равно отменят, они сами отпустили на волю часть крепостных, только без земли. Одних приписали к местечкам, других превратили в арендаторов, а все для того, чтобы и тех и других легче прижать, обеспечить себя дешевыми работниками.

Но и Чапских не сравнить с ихним паном Скродским из поместья Багинай. Вот это душегуб! Сколько он крови пролил, сколько горя причинил!

Вдруг, вспомнив страшный случаи, бывший прошлой осенью, Пятрас обращается к Пранайтису:

– Эх, Юозас! Доживи Евуте до сегодняшнего дня, все бы у вас по-иному пошло.

Пранайтис вздрогнул, нахмурил брови и стиснул зубы – даже лицо перекосилось. Горьки, видно, воспоминания, глубокая рана ожила в его сердце. Он ничего не ответил, только огрел кнутом кобылу – она пустилась вскачь, раскидывая копытами снег.

Минуту спустя, овладев собой, Юозас опросил у товарища:

– А у тебя как дела с Катре?.. Вроде отец противится?

– Чего там отец! – махнул рукой Пятрас. – Отца бы мы уломали. Пана опасаемся. Знаешь ведь повадки Скродского. Теперь посмотрим. После манифеста, верно, все по-другому обернется. Читал ведь этот паи – крепостным даются права вольных людей.

– Пятрас, – внезапно оживившись, обернулся Пранайтис. – Мне сейчас пришли на ум слова того Гугиса насчет пороха и крупной дичи. Видал, как он подморгнул? Что он при этом думал?

Пятраса будто кольнуло в грудь, но он прикинулся равнодушным.

– Что ж… Может, он видал, как мы с тобой зайцев да волчьи шкуры продавали. На волка, конечно, пороха не жалко, а заяц того не стоит.

– Да, Пятрас, на волка пороха не жалко! – воскликнул Пранайтис и снова подхлестнул кобылу.

Когда гнедая, утомившись, перешла на шаг, он ее больше не подгонял, и парни ехали молча, каждый погрузившись в свои думы. Некуда было спешить. Не бог весть что их ожидает в пустых дворах, в темных курных хатах. А здесь свет, ширь, высь и простор! И лучи склонившегося к западу солнца так приятно нежат лицо.

На полдороге их обогнали двое саней с подвыпившими седоками. Путь лежал мимо какого-то поместья: из-за деревьев парка белели хоромы. По боковой тропинке из лесу тащились тяжело груженные дровни. От усталой и взопревшей лошади даже пар валил; она глухо дышала, втягивая бока, а крестьяне подталкивали дровни сзади, подпирая их плечами.

– Эй, ребята! – гаркнул ездок с первых саней, взмахнув рукой. – Кому дрова везете?

– Пану, а то кому же? – отвечали с дровней.

– Панщины больше нет, знаете? – кричали с саней.

– Как это нет?.. Пьян ты, что ли?

С саней раздался дружный смех.

– От радости мы пьяны, братец! В Кедайняй, на рынке, царский манифест оглашали! Сам губернатор присутствовал! Нет больше крепостного ярма!

– Сваливайте дрова в канаву! – орали со вторых саней.

Тем временем подъехали Бальсис с Пранайтисом.

– Правду они говорят? – допытывались подбежавшие от дровней молодые парни. Они знали – давно идет молва о скорой отмене панщины. Верить ли этим людям?

– Правду ли говорят? – повторили парии тот же вопрос.

– Правду, – подтвердили Бальсис с Пранайтисом. – Манифест нам читали. Нет больше крепостного ярма!

Со вторых саней спрыгнули трое и с криками подбежали к дровням.

– Скидывай дрова в канаву! Нет больше панщины! Пусть померзнут паны! Погрелись нашим потом!

Теперь уже встрепенулись и дровосеки:

– И верно, ребята! Намучили нас с этой дьявольской панщиной!.. В канаву дрова!

Все обступили дровни, нажали сбоку, уперлись плечами – и дрова полетели в ров.

Весельчаки, усевшись в сани, подхлестнули лошадей, а дровосеки поспешили в свою деревню с необычайной вестью.

Бальсис с Пранайтисом тоже подстегнули свою гнедую – ведь быстро надвигался вечер. Привезут и они багинским крепостным радостную новость.