Текст книги "Повстанцы"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

III

На другой день после Кедайнской ярмарки всем крепостным поместья Багинай стало известно, что там объявили царскую грамоту про конец панщины и что Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис собственными ушами слышали чтение манифеста. Поэтому и шли с расспросами то к Бальсису, то к Пранайтису.

Третьим, кто мог бы знать об этом, был шиленский кузнец Дундулис. Его кузница стояла у большой дороги, там останавливалось много всяких бывалых, сведущих людей. Поэтому в субботу после обеда не один хозяин подыскал предлог сходить в кузницу – кто заточить сошник, кто приварить лезвие к топору, кто приглядеть кольцо для спицы, а уж первым долгом – услышать что-нибудь новенькое.

Пригревало вечернее солнце, на яворах кричали галки, а на площадке перед кузницей уже переминалось несколько шиленцев. К дверям прислонился Янкаускас. Неподалеку на чурбаке сидели старый Даубарас и Кедулис. Норейка задумал сделать новый сошник и поэтому с братом Ионасом трудился возле горна. Дундулис, вытащив огромными клещами раскаленное добела железо, вертел его на наковальне, а Норейка с братом били молотами так, что в ушах гудело и искры долетали до сидевших на колоде. Когда железо остыло, кузнец, сунул его обратно в горн, и все трое вытерли вспотевшие лбы.

– Жарко, будь ты неладен! – отшвырнув молот, воскликнул Норейка и добавил: – Намедни Жельвис говорил: видел он в Паневежисе готовые лемеха. Фабричной работы. Скоро и ковать не придется, мужики.

Дундулис пренебрежительно сплюнул:

– Фабричным лемехом много не напашешь. Что в них за железо? Мягкое, как каша.

– И все плати да переплачивай, – поддержал Кедулис. – А откуда денег брать? Коли еще такой год, как нынче, вернемся к деревянным сохам.

Норейка, однако, думал иначе:

– Нет, братцы, без железа уж не обойтись. Не то что лемеха, а и вилы у нас железные будут. Телеги начнем железом подбивать. Плугами пахать.

– У королевских уже и теперь плуги, – заметил Ионас.

Мысли о железе в последнее время захватили крестьян. Всякий, съездив в Кедайняй или Паневежис, возвращался с какой-нибудь новостью на этот счет. Железо можно было уже купить не только крупными «штабами», из которых кузнец выковывал всякие поделки, но и кусками, приспособленными для любого изделия. А теперь появляются и готовые гвозди, подковы, топоры, лемеха, лопаты… Поэтому и сейчас, чуть разговор зашел об этом, шиленские крестьяне словно позабыли, что собирались разузнать не про железо, а про царскую грамоту и отмену крепостной кабалы. Но когда Норейка кончил рассказ про новый железный плуг, виденный им в поместье Сурвилы, Даубарас обратился к Дундулису:

– Так что еще слышал, коваль, про царский манифест? Что люди в других местах толкуют?

– Что еще?.. Вчера, уже темнело, остановились тут двое – не то шляхтичи, не то королевские, – да как зашумят против манифеста, аж страх. Обманул, дескать, нас царь, и все! Подумать только, землю, которую пашем, придется, мол, через два года выкупать, А до тех пор все по-старому!

– И мне Пятрас Бальсис сказывал: еще два года нам барщину исполнять, – заговорил Норейка, – но крепостного права больше нет, и никому его не вернуть, а паны не будут нас больше драть и наших баб насильничать. Пятрас сам это слышал. А он парень с мозгами.

Кедулис вытащил изо рта трубку и с презрением сплюнул:

– Ну, понятно, разумник… Только его и слушать…

Он не мог придумать, как бы еще выразить свое нерасположение к Пятрасу.

Вскоре возле кузницы появились Сташис, Галинис и крестьянин из Палепяй. Этот забрел за новостями в корчму. Там проезжий из Паневежиса передавал, что и в Паиевежисе, и в Крекенаве, и в других местах читали манифест. Сначала повсюду люди радовались, но потом пошли всякие пересуды. Некоторые побаиваются, как бы не стало еще тяжелее прежнего.

– И там читали, что еще два года на барщине маяться? – спросил Норейка.

– Говорят, читали, – подтвердил палепский. – Потому и не верят, чтоб из этого какой-нибудь прок получился. Толкуют, паны людей обманут и так сделают, что все останется по старинке.

– Паны людей надуют?! – возмутился Сташис. – Разврат теперь на свете пошел, вот и стали против панов рога выставлять. А как нам жить без панов? Куда скотинку выгнать, откуда дров достать? Из чего избу ставить? Все от пана получаем. За то и барщину правим. Крепостное тягло нам вроде венчанной снохи, а нужда – что брат родной. Такова божья воля! – кончил он, исподлобья поглядывая на соседей.

Норейка злобно сплюнул сквозь зубы и, подмигнув кузнецу, с издевкой добавил:

– Свинье ли ведать, куда туча плывет?

Кедулис бы склонен поддержать Сташиса уже из одной ненависти ко всяким новшествам, но Даубарас, хоть и постарше их обоих, уповал на лучшие времена и давно рассчитывал, что царь наведет наконец справедливость и даст людям землю. Теперь, услыхав, что манифест ничего похожего не обещает, он озабоченно сосал трубку и не знал, что и думать.

Пока шел этот разговор, на дороге появился и подскакал к кузнице верховой. Никто его не знал. Вид у него был довольно странный. В сильно потрепанной сермяге, в измятой шапке, в высоких сапогах, еще не старый – лет тридцати пяти, – обросший бородой, измученный и бледный. Кто бы это мог быть? Конь под ним тощий, но, видно, не рабочий, с седлом; сбруя потертая, но кожаная, с железными удилами.

Сойдя с лошади, он прямо обратился к Дундулису:

– Коваль, стерлось и лопнуло кольцо в удилах. Может, сваришь, а то новым заменишь?

Подал кузнецу удила, а коня привязал уздой к забору. Кузнец вывернул кольцо и молча кинул в горн. Крестьяне с любопытством разглядывали проезжего. А тот достал трубку и пошарил по карманам, но, так ничего и не найдя, горько вздохнул:

– Прикончил я табак. А так охота куревом побаловаться.

Даубарас предложил свой кисет:

– Набивай.

Незнакомец туго набил трубку, раскурил ее у горна, а потом присел на камень, поближе к крестьянам, явно намереваясь вступить с ними в разговор.

– Издалека ли путь держишь? – спросил Даубарас.

Тот не скоро ответил:

– Издалека ли?.. И не поймешь… Вроде бы издалека, вроде бы с ближней стороны. Вчера было близко, сегодня – далеко.

Деревенских заинтересовал такой загадочный ответ. Все с еще большим любопытством поглядели на проезжего.

– Так, может, слыхал насчет царской грамоты? – продолжал расспросы Даубарас. – У нас в костеле еще не оглашали. А в других местах, говорят, уже прочли.

– Слыхал, – кратко ответил тот.

– Так что? Панщине больше не бывать? Заживем на своей землице?

Незнакомец посасывал трубку, и его безразличный взгляд блуждал вдалеке. Наконец, встрепенувшись и словно что-то вспомнив, он обвел глазами собравшихся и заговорил высоким, хрипловатым голосом, горячась и на кого-то досадуя:

– На своей землице, говоришь? А кто вам даст эту землицу? Пан? А зачем пан вам землю уступит? А не лучше ли пану вас пороть да вашим трудом закрома набивать?

– Паяу, понятное дело, лучше, – признал Даубарас. – Но царю, видишь, жалко стало и простых людей – царь землю даст.

– Царь, говоришь? Царь, может, и дал бы. Земли ему жалко, что ли? Да ведь он далеко, в Петербурге, не все примечает и слышит, что тут творится. Царь, может, и хорошую грамоту написал, может, и предоставил землю и волю, только губернаторы и генералы с епископами стакнулись, запрятали подлинную грамоту, а народу другую зачитали. Такую, какая им по душе. Чтобы вам еще два года на барщину вышагивать и свою землю выкупать, а панам вас судить и пороть. Вот вам какую грамоту читали в костелах и на рынках! Хитро там все подстроено. Не вашим мужицким головам это раскумекать. А кто не соображает, тот и радуется, будто найденной подковке.

Крестьяне едва верили своим ушам. Норейка еще пытался возражать, но незнакомца нельзя было переспорить. Говорил он пространно и о самых разных делах. Из его шумных речей становилось ясно: побывал он и в Петербурге, и в других городах, видел всяких важных панов и генералов, знает, где министры живут и в каких каретах разъезжают.

– Может, и самого царя видал? – насмешливо поддел его Даубарас.

– А как же! – откликнулся тот. – В царской столице. Он тогда парад войск принимал. Сам верхом, а кругом князья да генералы. Щеки надутые, весь волосами оброс, только подбородок бритый, а глаза навыкате, как клецки.

Теперь уже крестьяне смотрели на незнакомца с особенным интересом и даже с уважением. Шутка ли – царя встречал! Кто же он такой? Никто не мог ответить. Только Даубарас, перевидавший на своем веку немало всякого народа, еще раз подозрительно оглядел незнакомца. Не беглый ли солдат? Но старик ничего не сказал, только продолжал молча разглядывать проезжего и слушать.

А тот хвалился, что немало навидался и наслышался в столице, и все возвращался к царскому манифесту, утверждая, что паны припрятали подлинную грамоту, а объявили другую, которая еще на два года затягивает барщину и оставляет землю панам. Крестьяне уже начинали верить, и прежде других – Даубарас.

– Коли уж царь людей пожаловал, – прикидывал вслух старик, – так и предоставил бы и землю и волю. А так ни то ни сё. Опять два года кабалы, а потом еще выкуп, да и то с панского согласия! Панам с этого – прибыль, а нам, и детям нашим, и детям детей наших – вечное ярмо!

– Верно! – воскликнул проезжий. – Потому я и говорю: не подписывайте панам никаких бумаг! Обождите. Царь дознается и велит прочесть свою доподлинную грамоту. Тогда все иначе пойдет. Получите землю безо всякого выкупа.

– А как с барщиной? – спросил Норейка. – Работать на пана или нет?

Проезжий отрезал, широко взмахнув рукой:

– Дураками надо быть, чтобы работать. Будете панов слушаться и на них спину гнуть – все останется по старинке. Паны царю скажут, будто вы ни земли, ни воли не желаете, дескать, вам и так хорошо. И царь панов послушается.

Тем временем кузнец поправил удила, незнакомец взнуздал лошадь.

– Сколько тебе за труды, коваль? – обратился он к Дундулису.

Кузнец был остер и боек на язык.

– Эх, что с тебя взять… – отмахнулся он. – Увидишь царя – замолвь словечко, чтоб приказал он и Дундулису хоть полнадела нарезать тут же, возле кузнечного огорода. Надоело у горна жариться, дым да искры глотать.

Громко рассмеялись крестьяне, но незнакомец не рассердился.

– Ладно, коваль, запомню. Коли не у царя, так, может, где в другом месте когда-нибудь мое слово вес будет иметь… Спасибо, коваль, за починку, а тебе, дяденька, за табачок, – кивнул он Даубарасу. – Добрым словом вас помяну.

Он уже садился в седло, но, словно спохватившись, опросил:

– А как, мужики, самым ближним путем добраться до Дымши? Может, слышали – шляхтича, лекаря?

Лекаря Дымшу, шляхтича, все шиленские отлично знали. Проживал он всего в какой-нибудь миле отсюда, в казенных лесах, Сын у него служил лесничим, а сам Дымша разъезжал по округе, занимаясь ремеслом ветеринара и фельдшера. В народе его очень любили и уважали за отзывчивость, доброе сердце, жизнерадостность, а особенно за то, что не водил дружбы с панами, вместе с крепостными проклинал Скродского и все твердил – скоро наступят лучшие времена и люди получат землю. С самыми надежными лекарь Дымша исподтишка толковал и против царя и царской власти, оглядевшись, нет ли чужих, нашептывал, что поляки собираются подняться против правительства, что восстанет и Литва.

Вопрос незнакомого верхового снова подстегнул любопытство крестьян.

– А что? По делу к пану Дымше? – не выдержал Кедулис.

Но незнакомец опять отвечал таинственно:

– Может, по делу, а может, и без дела – не поймешь. Что для меня дело, для другого безделье… Так по какой дороге всего ближе?

Крестьяне стали объяснять, как проехать к Дымше. Их доверие к незнакомцу возросло. Видать, неплохой человек, коли едет к лекарю, да еще без видимой надобности. Может, родня или добрый приятель.

Проезжий, выслушав указания, вскочил в седло и, подхлестнув коня, затрусил к лесу, синевшему вдалеке.

Проводив незнакомца, шиленцы не торопились по домам. Разговоры о манифесте, крепостном ярме, панских происках не выходили из головы, Надвигались весенние работы. Скоро погонят на барщину, Идти или не идти? До чего въелось в плоть и кровь это проклятое крепостное право! А ежели воспротивиться… Может, и есть другая царская грамота?.. Не иначе – есть. Не будь ее, сами паны и этакой бы не придумали.

Докурив трубки и покончив с делами в кузнице, крестьяне разошлись. В деревне всякий рассказывал соседям об услышанном. Кое-что знали и односельчане. Слухи, толки, пересуды все росли, разбухали.

Когда ветер ранней весны в полдень разгоняет тучи и волна тепла захлестывает поля и деревню, люди выходят во двор, глядят на небо, на луга да пашни и раздумывают: еще день-другой, и придется запрягать волов и пахать свои полоски.

IV

В такое вот теплое утро, уже в середине апреля, у сарая возился с хозяйственной снастью старый Бальсис со старшим сыном Пятрасом.

Бальсис – человек прилежный и предусмотрительный. Ко всякому времени года готовился заранее. Поэтому и теперь, с наступлением весны, начал заботиться о приближающейся страде. Прежде всего вытащил из-под навеса соху. Повертел, приподнял, налег на рукояти – ничего, оглобля выдержит, только полоз разболтался, придется подвязать новыми подтужинами. А где же сошник?

– Пятрас! – крикнул он сыну. – Нет ли где сошника?

Сын вышел из-под навеса с куском железа – один конец заострен, а другой согнут так, чтобы насадить на полоз.

– Вот, – показал он отцу на сошник.

Отец повертел, обмахнул ладонью и оглядел со всех сторон.

– Заржавел… Ржа разъедает. Не положили, как надобно…

Сын махнул рукой:

– Велико дело!.. Взрежет две борозды – как серебро заблестит. Да, наконец, пусть разъедает. Надоело…

На руках его носи, то прижимай, то поднимай, а пахота – будто свинья рылом копала. Сделаем, батя, плуг. Будем работать, как крестьяне из-под Ленчяй. Видел я прошлый год, они пары поднимали. Земля сухая, суглинок, а как идет – смотреть приятно: глубже, шире, борозда в борозду – вот это работа!

Отец нахмурился и минуту помолчал.

– С ленчяйскими нам не сравняться. Они – королевские, чиншевики, давно уже на барщину не холят. Им-то что! На себя и работа другая. Для пана плуги мастерить будем?! На поместье четыре дня, для себя – два. Не дождутся они! Хватит и сохи.

Сын ничего не ответил, а отец помолчал и, падевая сошник, продолжал:

– Плуг нам не по карману, дорогая штука… И что скажут соседи, коли ты выйдешь плугом панские поля пахать? Сам знаешь, какая у барщинника работа – только время провести. Крику много, а всё – для отвода глаз.

Пятрас насмешливо глянул на отца:

– Отец! Запамятовал ты, что больше крепостного права нет. Все слышали царский манифест. И в костеле читали, и на сходках. А наш пан, говорят, со злости чуть бороду себе не вырвал.

– Читать-то читали, а барщина осталась по-прежнему. Ты сам говорил – еще два года нам на панов трудиться и какие-то грамоты подписывать, а потом еще сколько-то лет деньги за землю платить. Не укладывается все это в моей старой голове. Крепостным я родился, крепостным и помру.

Он снова принялся ладить соху, а сын открыл сарай, где висели цепы, серпы, косы, вилы, грабли. Эта утварь еще не скоро понадобится, но в теплый вешний день приятно на нее поглядеть, снять с крюка, поразмяться и как бы ощутить надвигающуюся страду, представить себе солнечный простор полей и лугов, запах вянущих трав, шуршание сухого сена.

Пятрас взял косу, пучком сухой травы смахнул пыль, тронул лезвие ногтем большого пальца. Косу давно не правили. Перед сенокосом надо бы отбить. Он несколько раз взмахнул вдоль самой земли, словно пролагая прокос. Хороша! Ну, пусть себе висит до времени. Приподнял грабли, вилы, оглядел пустой сарай, где в одном углу серела кучка сена, оставшегося с зимы, а в другом – несколько ворохов овсяной соломы. Эти жалкие остатки кормов ревниво берегли, чтобы получше накормить волов в первые дни пахоты, когда луговой травы хватит разве что для изголодавшихся овец. Величайшим богатством в сарае было несколько толстых кулей соломы, составленных в конце, у мякинницы. Было бы их и больше, но старый Бальсис в начале весны кончил чинить кровлю, и теперь Пятрас, снова выйдя во двор, удовлетворенно глянул на залатанные крыши построек и стрехи, обложенные ровными, накрест сбитыми кольями.

Пятрасу нравился порядок, поддерживаемый трудолюбием и старательностью отца. Кому же, как не ему, достанется налаженное отцом небольшое хозяйство. Винцас скорее всего уйдет в примаки. Как бы там ни было со всякими сомнениями и кривотолками насчет крепостного ярма, все равно – оно уничтожено! Времена меняются – Пятрас это чувствует, наступает жизнь посветлее. Он выпрямляет плечи, подходит к воротам, глядит на поля, где маячат полоски Шиленай – мокрые, почерневшие, но уже настолько подсохшие, что смело можно ступать по ним с запряжкой волов.

– Отец, – окликнул он, – а если взять лошадь и пробороздить наметки? Завтра с утра с волами дело живее пойдет.

– Ступай, – одобрил отец. – Волы любят наметанное поле, и пахарю легче на поворотах.

Пятрас шел по деревне с сохой и вел серую кобылу. Соседи спрашивали, куда он так торопится после обеда, а услыхав, что идет наметывать борозды на завтра, и сами спешили к навесам и сараям ладить сохи. Пахать так пахать! Коли Бальсис начинает, стало быть, пора. Тут уж не отстанешь.

Проходя мимо Кедулисовой усадьбы, Пятрас звонко свистнул, щелкнул кнутом и замедлил шаг. Девушка, укладывавшая у закутка хворост, выпрямилась и оглянулась на дорогу.

– Катрите! – позвал Пятрас. – Где Ионасе? Идем борозды метать.

– Ишь какой ранний! – улыбаясь, отозвалась девушка.

Она обрадовалась оклику Пятраса – так бы и подбежала к воротам, но глянула на окошко избы и удержалась.

Пятрас остановился.

– Самая пора. Потормоши отца, пусть насаживает сошник, не опаздывайте. И Ионаса расшевели! Увидите, завтра все село будет на пашне.

– Ладно, ладно, растормошу! Что Гене делает?

– Кончает ткать. Приносите нам завтра в поле обед.

– Принесем, принесем, чтоб только Ионас с отцом не замешкались.

– Вот ты за ними и последи.

Пятрас снова подхлестнул кобылу. Через несколько шагов обернулся. Катрите, опершись локтем о ворота, провожала его взглядом. Пятрас усмехнулся, кивнул и быстро зашагал. Перекинуться несколькими словами с Катрите ему всегда радостно. Ради нее он незаметно взял под свою опеку и все хозяйство Кедулисов. Понукает, подгоняет старика и Ионаса, чтоб только не запускали работу, чтоб не срамили Катре. Старому Кедулису давно не по нутру такое покровительство Пятраса. Он не упускает случая злобно побрюзжать на парня. Смог бы – и вовсе запретил дочери не только якшаться, но и разговаривать с этим выскочкой. Но где же за ними уследить – живут в одной деревне, да еще рядом.

Пятрас не обращает внимания на грубость старика, притворяется, что не видит его злобных взглядов. Посватался бы к Катрите еще прошлой осенью, кабы не пан. По всей широкой округе Скродский известен как жестокий и распутный помещик. Ни для кого не тайна: он самых красивых девушек велит приводить в поместье, якобы для того, чтоб проверить их умение хозяйствовать. Если девушка ему понравится, то ей и после замужества приходится являться в панские хоромы для разных услуг. После таких посещений девушки и молодухи часто приходят только на другой день и, пряча лицо в материнских передниках, оплакивают свой позор. А некоторые возвращаются в кровь иссеченные.

При мысли, что так может случиться и с Катрите, сердце у Пятраса начинает сильно биться, его охватывает ярость, в глазах темнеет, ногти вонзаются в ладони стиснутых кулаков. Вспыхивает лютая ненависть к Скродскому.

Но теперь все изменилось к лучшему. Что бы ни было с барщиной и землей, нет больше у пана права обращаться с крепостными как с собственной вещью: сечь, запрещать женитьбы, бесчестить девушек. Так толковал царскую грамоту – Пятрас слышал своими ушами – лекарь Дымша, очень сведущий человек; так же, передавали Пятрасу, говорит и пан Сурвила. А сын Сурвилы, Викторас, недаром учится в самом Петербургу. И Пятрас рассчитывает, что будущей осенью сможет жениться.

Выйдя из села, он забрался на холмик, откуда видна вся округа. Остановился передохнуть. Небо ясное, склонившееся к западу солнце косыми лучами усыпало поля и луга, пригорки и долины до самого леса. Взгляд Пятраса останавливается на родном селе. Убого жмется оно в долине. По обеим сторонам дороги ряды хибарок-замухрышек, кое-где над крышами поднимается журавель. Деревья еще голые, на них гомонят стаи ворон и галок.

За селом, чуть влево, виднеется поместье Багинай – владение пана Скродского. Из темной массы деревьев пробивается вверх белая башенка панских хором, край каменной постройки и красная кровля. Направо из имения ведет аллея, обсаженная высокими яворами. По этой аллее ездят кареты пана Скродского и его гостей. Пятрас вспоминает, как еще подростком с парнями в девушками своего села в такой же солнечный весенний день заравнивал эту аллею, возил песок и известкой белил камни, разложенные между яворами. Вспоминает, как, расшалившись, стал бороться с Ионасом Кедулисом, а управитель за это огрел его по спине плеткой – даже рубаха лопнула и кровь брызнула из левого плеча.

Спустившись с пригорка, Пятрас быстро добрался до своего поля. Работа была нетрудная и недолгая. Соха легко врезалась в мокрую землю, и блестевший на солнце дерн ровно, как по струне, выворачивался вслед за идущим пахарем. Будто с неба свалившиеся белоклювые грачи уже семенили по борозде в поисках пищи.

Едва окончив борозду, Пятрас услыхал на дороге далекое тарахтенье. Внимательно вгляделся: барская бричка, и лошадь неплохая – видно, из какого-нибудь имения, а в бричке сидят двое. Пятрас повернул было назад на пашню, когда один из сидевших окликнул его:

– Эй, Пятрас, уж и дядю не узнаешь?

Пятрас обернулся и с изумлением убедился, что правит, действительно, дядя Стяпас.

– Как посмотрю, усердный ты пахарь. Ну, подойди хоть поздороваться, – сказал Стяпас, осаживая лошадь.

– И впрямь – дядя! – обрадовался Пятрас. – Здорово, давно не видались. Просто и не признал, – оправдывался он, здороваясь и осторожно поглядывая на паныча, сидевшего рядом. Паныч был довольно молод, лет тридцати, видно, не очень крепкого телосложения, бледный, с продолговатым и острым лицом, со свисавшими черными усиками. Наклонясь вперед, он пытливо следил за Пятрасом, но глаза – веселые и добрые. Встрепенувшись, хлопнул Стяпаса по плечу и громко заговорил:

– Не тот ли это славный племянник, про которого ты мне рассказывал? Действительно, действительно: паренек – клеверок, на полях землероб.

Пятрас сразу же подметил: паныч не таков, как прочие паны, которых доводилось видеть до сих пор. Разговаривал он немного иначе, чем местные люди, но зато и не так, как паны из поместья, которые в кои-то веки раз обронят слово-другое по-литовски. Паныч с первого взгляда понравился Пятрасу. Заметив, как заинтересовался незнакомцем племянник, и отзываясь на слова паныча, дядя произнес с уважением:

– Это, Пятрас, пан Акелевич. Пишет книги и песни сочиняет. Любит нас, простых людей.

Пятрас с еще большим удивлением глядел на дяди-ного спутника и не знал, что сказать, но паныч снова звонко рассмеялся:

– Да потому, Стяпас, что я и сам из простых. Только из-за панов назвал себя Акелевичем. А по правде сказать, я Акелайтис Микалоюс из Чудеришкяй, мужик деревенский. Вот что я за птица!

Стяпасу все это было известно. Акелайтис хотел таким способом отрекомендоваться Пятрасу и подбодрить его. Юноша пришелся Акелайтису по душе, а от Стяпаса он слышал, что Пятрас парень толковый, трудолюбивый, смелый, любитель книг.

– Но чего же мы на дороге стоим? – спохватился Стяпас. – Ежели разрешите, пан Акелайтис, заглянули бы мы на минутку к родителям Пятраса. Я бы с братом повидался. И конь отдохнет.

– Обязательно, обязательно! – согласился паныч. – Навестим и дальше поедем.

– Кончил борозды? Проводи нас к родителям.

Пятрас решил оставить соху в поле, быстро выпряг лошадь, сел верхом. Когда бричка проезжала по деревне, многие подбегали к воротам, к окошкам, а дети стремглав, толкая друг друга, бежали вслед. Вся деревня сразу узнала, что Пятрас Бальсис привез каких-то панов.

Очень удивился Иокубас Бальсис, увидев нежданных гостей. Брат Стяпас, что же, свой человек, не какой-нибудь пан. Но второй?

Пока Иокубас здоровался с братом, во двор суетливо выбежала жена и стала звать гостей в горницу. Паныч, проворно соскочив с брички, с улыбкой поспешил к старушке.

– Не тревожься, матушка, – ласково сказал он, беря ее за руку. – Не великие мы паны. Денек на славу, пригревает… Вынесет Пятрас скамейку, и посидим на солнышке, поболтаем и дальше поедем. Путь еще далекий.

Но хозяин с хозяйкой настаивали. Как же это? Принять гостей во дворе? Это неуважение к гостям и обида для хозяев. Все зашли в избу. Под весенним солнцем изба успела нагреться, поэтому Бальсене повела гостей не на ту половину, где черные стены пропахли дымом, а на другую – где и светлее, и чище.

Войдя в светлицу, паныч сел за стол, но сразу же снова встал и, непринужденно расхаживая, разглядывал все, что казалось ему интересным. Особенное его внимание привлекла книжная полка в углу. Тут, кроме молитвенников и псалтырей, он обнаружил «Хозяйственные месяцесловы», издаваемые Лауринасом Ивинскисом, «Азбуку» Каэтонаса Алекнавичюса, «Песни светские и духовные» Антанаса Страздаса. «Сказки» и «Песни жемайтийские» Симонаса Станявичя, «Нравы древних литовцев» Симонаса Даукантаса; нашел и собственную «Азбуку», которую, видимо, недавно купили.

Пока паныч оглядывал книги, хозяева расспрашивали Стяпаса, как его здоровье, как он живет и куда едет.

– На прошлой неделе вернулся с господами из Вильнюса, – рассказывал Стяпас. – Пан у меня добрый. Мало что я слуга, лакей! Никогда пальцем не тронет, бранное слово и то редко услышу. Барин наш образованный, а сын его и сейчас в Петербурге учится. Другие помещики нашего недолюбливают и обзывают «хлопоманом». И он их не жалует, а Скродского вовсе знать не желает. У пана Сурвилы бывают разные люди, даже приезжие. – Тут Иокубас глазами и незаметным движением головы указал на листавшего книги Акелайтиса. – А каких я там разговоров наслышался! – Тут он понизил голос. – И против власти, и против царя…

Иокубас с женой пугливо покосились на паныча. Стяпас их успокоил:

– Ничего, ничего, они хорошие паны. И этот тоже хороший.

Акелайтис покончил с полкой и снова сел.

– Столько литовских книг в избенке у крепостного крестьянина! – восхищался он. – О, теперь я вижу, что не попусту мы хлопочем! Еще больше нужно издавать литовских книжек, нужна нам литовская газета.

Он стал серьезным, озабоченным, задумался, но вдруг снова оживился, тряхнул головой, пригладил длинные волосы и обратился к хозяйке:

– Матушка, а где же остальные ваши дети? Пусть зайдут повидаться с дядей, мы скоро поедем.

Выглянув в окошко и что-то заметив во дворе, он вышел. Пятрас с младшим братом Винцасом поил лошадь, а меньшой, Микутис, пастушонок, гонял голубей в крыши сарая. В избе стучали кросна, и два девичьих голоса стройно выводили негромко:

 
Ой, ткала, ткала я
Тонкие полотна
Бёрдом тростниковым,
Челночком кленовым.
Сломала я бердо,
Челночок сломала,
Сердца не склонила
К богатому парню.
 

Акелайтис открыл дверь избушки, и песня внезапно оборвалась.

Акелайтис подошел, пощупал ткань, нагнулся, оглядел узор.

– Ручники! Какая прелесть! – воскликнул он восхищенно.

Действительно, старшая Бальсите ткала чудесные полотенца. На фоне изогнутых, волнистых, словно струйки, мелких прожилок выступал главный узор – угловатые звезды и колечки, искусно сплетенные из мелких и крупных квадратиков и штрихов. Все было так точно подсчитано, что всякая нить ложилась на свое место и каждая долька сочеталась с другой, сплетаясь в общую картину нежной пестроты.

Акелайтис немало видел подобных рукоделий, но теперь, застав в пропитанной дымом темной избушке за чудесным тканьем простую деревенскую девушку, впервые так искренне поразился изумительному искусству литовских женщин.

– Что за красота! – повторял он, поглаживая пальцами узор. – И как вы все делаете – не ошибетесь?

Вне себя от радости, вся просветлев, Гене показывала ласковому панычу свою работу я поясняла:

– И вовсе не трудно. Только надо попасть в нить, знать, как жать на подножку, да следить за нитями. Меня мама научила. Она какой узор ни увидит, сразу же сама такой и сделает. А ткать нетрудно.

– А ну-ка, попробуй, – заинтересовался гость.

Гене вложила в уток новую, притертую Онуте цевку и, проворно нажимая босыми пятками на подножки – то на крайние, то ка средние, быстро проталкивала челном в устрое основы и дважды перебивала основу бёрдом. Узор нить за нитью разрастался и продвигался вперед.

– Ай, до чего красиво и занятно! – дивился Акелайтис. – Но ступайте, девушки, поздоровайтесь с дядей. Меня нечего стесняться. Я не какой-нибудь знатный и сердитый пан.

Он вышел во двор, пошарил под сиденьем брички и достал из узелка тонкую книжонку.

– Пятрас, – крикнул он, – я заметал, что вы тут книги любите. И хорошо! Вот, почитай сам, и другие пусть послушают. Бери самую новую.

Он подал книжку Пятрасу, и тот прочел: «М. Акелевич, глашатай, объезжающий Литву для поучения людей».

Пятрас смекнул – паныч сам сочинил эту книгу. И азбуку, купленную в Кедайняй для Микутиса, – тоже. Большое почтение почувствовал он к необыкновенному гостю. Книжки пишет. И Пятрас с еще большим вниманием стал наблюдать за Акелайтисом и слушать.

Тем временем во двор вышли старики Бальсисы со Стяпасом и обе дочки. Остановились возле палисадничка и смотрели не столько на Стяпаса, сколько на этого сердечного, веселого паныча. Старая Бальсене расхрабрилась и первая заговорила:

– Верно, вы, пан, не из нашего края. Наши паны не умеют так складно по-литовски разговаривать.

– Правда, матушка, – подтвердил Акелайтис. – Я издалека. За Неманом, на берегу Шешупе, стоит мой родительский дом. Но и там люди говорят по-литовски. Сам я – сын горемыки, в юности питался черным хлебом, тяжко трудился. Как вспомню родимый дом и дорогую матушку, от слез в глазах темнеет…

Странно показалось Пятрасу: ученый пан, сочиняет книжки, а разговаривает жалостно, будто девица. Но вместе с тем ему понравилось: Акелайтис признает, что он – сын бедняка, вскормленный черным хлебом и привычный к тяжелой работе, а в его родных местах люди говорят по-литовски.

Старую Бальсене растрогали ласковые слова пана о матери. Она снова спросила:

– В добром ли здоровье ваша матушка?

Акелайтис грустно покачал головой;

– Нет. Давно уже моя мама слегла в холодную могилу. А отец еще раньше. Мне было всего три года, когда он помер на каторге. Попал туда за то, что в 1831 году сражался за свободу.