Текст книги "Повстанцы"

Автор книги: Винцас Миколайтис-Путинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Сташис приподнял плечи, втянул голову, словно опасаясь удара, и лепетал, перед кем-то оправдываясь:

– С жандармами, со стражниками я ни-ни… Но пан все пан… Как он скажет, так тому и быть. Я против пана – ни в жисть.

Кедулис опирался на палку, чтоб не сбиться с дороги, и злобно выкрикивал:

– Разумники, ученые!.. Запретные писания читать!.. Против панов, против царя!.. А епископ что говорит? Живите в мире и согласии с панами. Молитесь за августейшего государя, панов и владетелей ваших… Вот что говорит епископ.

Бразис брел, понурив голову, и бубнил под нос:

– Не я, так другой… Не все ли равно… Э, и там жить можно… Кто не захочет, не пойдет… Вишь, полнадела добавили! И выпас посулили, и лесу. А тут что? Ни дороги, ни пастбища, ни бревнышка… Э, там тоже жить можно.

Подойдя к дорожке, ведущей в корчму, мужики замедлили шаг, а Кедулис словно заколебался:

– А не зайти ли, ребята?..

Но войт, вспомнив Пранайтиса с разбойниками и рекрутскую колодку, отказался начисто:

– Что ты, Кедулис!.. Мало с тебя еще? Баба чуб оборвет.

Сташис поддержал войта, и все отправились по домам.

А юрист и управитель на барской веранде рассказывали Скродскому про сделку с хлопами.

– Подобрали самых покорных и самых глупых, и то пришлось споить им две бутылки водки, пока столковались, – негодовал управляющий.

Юрисконсульт, разложив на столе планы, объяснял помещику, как он надумал переселить шиленцев в Заболотье, где, сколько и какой земли придется дать хлопам в обмен на их пашни.

– Прежде всего надо, чтобы поместье вклинилось в земли деревни, так сказать, раздробило бы их. Кедулис, Бразис и Сташис согласились уступить свои участки. Вот уже появилась брешь. Но это еще не всё. Жельвис и Микнюс – примаки из других деревень. Вы, милостивый пан, можете утверждать, что не давали им согласия взять на себя наделы Бержиниса и Даубараса.

– Никогда такого согласия не давал, – подтвердил Скродский, пощипывая бородку. – Только разрешил жениться – одному на дочери Бержиниса, другому на девке Даубараса.

– Вот видите, – торжествовал Юркевич. – Кроме того, полагаю, удастся переселить еще двоих: Вашкялиса и Якайтиса. Я разыскал в делах данные, что в 1851 году их назначили работниками на винокуренный завод поместья. Не знаю, сколько они там проработали. Скорее всего, только после закрытия завода в 1858 году вернулись в свои хозяйства, причем, вероятно, без вашей санкции.

Скродский пожал плечами:

– Совершенно не помню.

А Юркевич продолжал:

– Без сомнения, вернулись самовольно. Легко доказать, что Вашкялис и Якайтис в 1851 году освобождены без надела, работали на винокуренном по вольному найму, а посему не имеют прав на землю.

– Да, да, – согласился Скродский, уже теряя терпение. – Что там еще?

– Надел Бальсиса можем отнять на том основании, что сын его – мятежник, бежавший из поместья. Законы карают беглых. Таким образом, половину земель деревни имение заберет легально. А других прижмем так, что сами запросятся в другое место, хоть бы и в Забо-лотье.

– Отлично, пан Юркевич. Доведите дело до конца, а пока что – прервем. Хочу еще погулять, пока ночь не наступила.

Юрист, свертывая планы, не умолкал:

– Этим трем мужикам я пообещал больше, чем нужно, – и земли, и пастбищ, и леса. Ну, песков нам не жалко, а что касается выпаса и леса, это будет средством опутать их и привязать к имению. Я попрошу вас оказать мне доверие, милостивый пан, и не обману его.

Закончив утомительный разговор, Скродский взял тросточку и отправился в сад. Вечер был прохладный, ветреный. Солнце заходило большое и красное. На деревья парка с карканьем садилось воронье, где-то во дворе заржала лошадь. Вдруг у ограды парка звякнула коса. Видно, Пранцишкус пришел косить корм для коня. Все эти вечерние звуки раздражали Скродского. Суеверное настроение пробудилось в душе. Почувствовав дрожь, он вскоре вернулся в кабинет, позвонил Мотеюсу и приказал подать чаю и бутылку вина.

Катре узнала от Аготы, что отец с двумя другими односельчанами и Юркевичем пьянствуют у Пшемыцкого. Встревоженная этим, она никак не могла догадаться, что за дело свело их всех за чаркой. Ничего хорошего от такой выпивки Катре не ждала.

На другой день – было воскресенье – Катре вечером прибежала домой. Отыскала отца, спросила:

– Отец, ты был вчера в поместье? О чем там толковали у управителя? Говорят, угостили вас и выпить поднесли?

Но отец был злой, он сгреб картуз и, уходя, сердито отрезал:

– Не суй нос, куда не надобно! И держи язык за зубами. Другим про то – ни слова!

По дороге в поместье Катре заметила на Сташисовом дворе Марце.

– Марците, – окликнула ее, – что у вас слышно? Все ли здоровы?

Марце выбежала за калитку и, провожая Катре, тараторила:

– Ничего, все здоровы. Только отец вчера вечером вернулся будто не в себе. Мы с мамой почуяли, что он выпивши. Неужто в проклятой корчме побывал?

Марце перепугалась, узнав, что ее отец с Кедулисом и Бразисом бражничали в поместье. Не к добру такая попойка… Опять начнут соседи чураться Сташиса и обзывать продажным панским прихвостнем.

Несколько дней спустя уже все село Шиленай знало про хлебосольство управителя. Всяко гадали об этом соседи. Никто ничего точно не знал, но Сташиса, Кедулиса и Бразиса стали избегать.

XXVIII

В конце июля Винцасу удалось переправить брату весточку о том, что в Паневежисе устраивают праздник, на котором Пятрас сможет повидаться с Катрите. Недели две спустя Пятрас был в костеле, и ксендз после проповеди во всеуслышание объявил, что двенадцатого августа в Паневежисе будет торжественный праздник в память соединения Литвы и Польши. Будет молебен с проповедями, а потом общее гулянье крестьян и дворян в пригородном лесу с угощением, чтобы укрепить узы братства и равенства между всеми сословиями.

– Любимые братья во Христе, дворяне и селяне! – в заключение сказал ксендз. – Святая церковь, наша общая мать, благословляет эти торжества и желает, чтобы согласие и единение воцарились в сердцах всех ее сынов. А посему, кто только может, кому позволяет работа, отправляйтесь в Паневежис. Хозяева, к вам обращаюсь я.

Если ваш работник захочет присутствовать на этом празднике, отпустите его, пусть идет. Быть может, недалек тот день, когда дворяне, шляхта, пан и селянин, хозяин и работник выступят на борьбу за вольности церкви, веры и отчизны.

Большое впечатление произвели эти слова на прихожан. Выходя из костела, они подходили друг к другу, расспрашивали о невиданном празднике. Управители, дворовые, лакеи, кучера рассказывали деревенским, еще преувеличивая и приукрашивая, что слышали от господ. Лакей из одного поместья хвастался – к его панам приехал какой-то паныч из самой Варшавы, рассказывал страшные истории о варшавском кровопролитии, привез картинки, изображавшие расстрелянных людей и поломанное распятие. Барыня и паненка плакали, потом все господа оделись в черное. Но на паневежском празднике будет весело. Паны собрали денег на угощение и выпивку. А барыня с паненкой сшили новые платья.

Все слушали с любопытством, а особенно Адомелис. Вот это новость! И он решил во что бы то ни стало попасть в Паневежис. Заприметив в толпе Пятраса Бальсиса, Адомелис уцепился за него:

– Пятрас, поедем на праздник!

– Тебе-то что, – огрызнулся Пятрас, – а меня дядя не пустит.

– Пустит. Слыхал, что ксендз говорил, а хозяева ксендзов слушаются. Отпросись – вместе поедем. Отец гнедого даст.

Пятрасу очень хотелось повидаться с Катрите. Накануне праздника дядя отпустил его скрепя сердце, и они с Адомелисом выехали с вечера – не близкий путь!

Пока добрались до Паневежиса и, уладив все дела, подошли к костелу, солнце уже близилось к полудню. Вокруг костела собралась густая толпа. Паны из некоторых поместий чуть не силком пригнали своих барщинников. Из открытых костельных дверей доносился голос ксендза, но разобрать можно было только отдельные слова.

Дожидаясь конца проповеди, Пятрас разглядывал собравшихся. Здесь были всякие люди. У костела толпились деревенские, больше всего – молодые парни, подростки и девушки. Все постарались выфрантиться получше, по-праздничному, но выглядели далеко не одинаково. Легко было отличить королевских от барщинников. Те в сапогах, девушки в легких туфельках, а эти – в лаптях и постолах, у королевских сермяги и чемарки новые, сшитые по моде, у барщинников – поношенные, отцовские, или одолженные, не по росту. Девушки так и пестрели узорчатыми юбками, лифами, передничками, яркими платочками, но, вглядевшись, и тут можно было заметить разницу. У королевских – все наряднее, ткани юбок и лифов тонкие, полотно сорочек белее. Не у одной прическа украшена серебряными и золотыми галунами, шелковыми лентами, а на груди сверкают янтари или настоящие кораллы.

У ограды костельного двора, в тени деревьев, стояли шляхтичи, дворяне, помещики. Среди них Пятрас с изумлением увидел женщин и девушек в деревенской одежде, с которыми, учтиво изгибаясь, шушукались паны и панычи. Присмотревшись, он понял, что это барыни и паненки, нарядившиеся по-крестьянски. Они выглядели еще пышнее королевских. Разноцветные бархаты и шелка сверкали и переливались под солнечными лучами, пробивавшимися сквозь листву деревьев. Многие мужчины были в старинных кунтушах, чемарках, опоясанных широкими поясами литого серебра и золота. Были и молодые панычи в деревенских сермягах с соломенными шляпами в руках, другие – в рубахах с деревенскими поясами. Но зато как блестели у них сапоги, как сияли белые, расшитые шелком рубашки, как изящно облегали стан сермяги с отложными воротниками из малинового атласа! А деревенские шляпы с шелковыми лентами были тщательно сплетены из привозной соломки, чистые, ровные, белые. Панычи гладко причесаны, усики подкручены, у некоторых – бородки и бакенбарды, но тогда уж и весь наряд панский: серые брюки в мелкую клетку, черные или темно-синие сюртуки, твердые воротнички, в одной руке высокие шляпы из черного шелкового плюша, в другой – красивые тросточки с набалдашником из серебра или слоновой кости.

С любопытством оглядывали крестьяне панов, а те, не церемонясь, кивали им головами, барыни и барышни ласково улыбались парням, панычи озорно подмигивали девушкам.

Пятрас Бальсис вдруг невзначай глянул направо и заметил два черных глаза, устремленных на него. Невдалеке под липой стояла высокая красивая паненка и два молодых пана. Паненка была одета по-деревенски, но Пятрас сразу догадался, что это панна из поместья. Крестьянская одежда ей очень шла, а от других она отличалась наброшенным на плечи шелковым, совсем не деревенским платком. На голове – никаких украшений, только белая ромашка в черных локонах. Лицо паненки Пятрас как будто прежде видел, но где и когда – никак не мог вспомнить.

И вдруг он сообразил: дочка Скродского! Он встречал ее в Багинай на яворовой аллее и в сурвилишском костеле. Но как она изменилась! Пятрас глядел на нее с изумлением и любопытством, и вдруг образ Катре со всей яркостью предстал в его памяти. Он видел уже не чернобровую паненку, сверлящую его пытливым взглядом, а русую Катрите, робко обратившую на него свои синие глаза. Дочка Скродского тут – может, здесь и Катрите, ее горничная. Пятрас огляделся вокруг, но Катре не нашел. А может, она в лесу, где будет гулянье, где столы, говорят, ломятся от яств и напитков?..

Пятрас опустил глаза, приуныл, замкнулся, полный самых противоречивых чувств. Все, что он передумал и пережил с того дня, как узнал, что Катре в поместье, ожило с новой силой.

Прежде всего, его охватил гнев. Как она посмела идти в именье, где ее вернее всего ожидала участь Евуте Багдонайте! Та воспротивилась и руки на себя наложила. А Катре? Жива и здорова. Кто же она теперь? Помещичья девка? Он стиснул кулаки и сжал зубы, даже челюсти ляскнули. Но, может, она иначе не смела? Отец лютый и упрямый, сестра ее не любит, а мать – на что способна старушка? Пшемыцкий хитер и силен. Кому же заступиться за бедняжку? О, будь дома он, Пятрас! Встал бы за нее горой, убежал бы с ней куда глаза глядят. А то пустил бы красного петуха Скродскому в поместье.

А может, ничего с ней дурного не стряслось? Может, Катрите любит его по-прежнему, ждет, тоскует? Так говорил Винцас, когда приезжал в Лидишкес. О, если бы повидать Катрите, перемолвиться словом, он бы сразу понял, как и что…

Проповедь закончилась, народ зашумел, всколыхнулся, из костела повалили разгоряченные мужчины ин женщины, послышались крики стиснутых а давке. Но вот затрепетали хоругви, и вся толпа двинулась на улицу. Кто-то затянул патриотический гимн на польском языке, но люди, подхватив мелодию, продолжали по-литовски. Этот текст перевел Микалоюс Акелайтис, а распространял Мацкявичюс.

На улицах шествие быстро разрасталось. В его ряды вливалось множество мещан, ремесленников, запоздавших на богослужение крестьян. Когда хоругви появились под окнами начальника паневежского гарнизона полковника Добровольского, за ними уже теснилась огромная толпа. С изумлением и тревогой взирал полковник через окно на волнующееся море голов. Ему было известно: сегодня, двенадцатого августа, – годовщина унии Литвы и Польши, шляхта устраивает манифестацию, но на такое скопище он не рассчитывал. Воспрепятствовать? Разогнать? Слишком поздно, невыполнимо, да и нет приказа от генерал-губернатора. Но он хочет знать, что произойдет там, в лесу.

– Мотеюс, – кликнул он лакея, – оденься как следует и ступай с этой процессией. Потом расскажешь, что там было.

– Да там полиция, господин полковник, и переодетые жандармы, они вам обо всем доложат. Боюсь, как бы по шее не надавали, а то еще, чего доброго, вздернут!

– На полицию не полагаюсь. А ты не бойся. Ты здешний, и по-литовски умеешь, и по-польски.

Мотеюс ушел, а полковник продолжал наблюдать за шествием. Что за обилие всяких нарядов! Не зря уже целый месяц не пробьешься к паневежским портным и сапожникам!

Приблизившись к лесу, шествие расстроилось. Задние проталкивались, торопились обогнать передних, занять места у столов, опасаясь, что далеко не всякому удастся отведать праздничных лакомств. Так оно и случилось. Одержали верх те, кто посильнее и понапористее. Едва только за деревьями показалась поляна с рядами столов, поднялся неописуемый шум и сумятица. Все бросились к яствам, крича и толкаясь. Не помогали ни окрики, ни уговоры, ни приказания распорядителей. Первые столы еле выдержали такой натиск. Еще немного, и столы были бы опрокинуты, растоптаны, уничтожены.

К счастью, в конце поляны, в отдалении друг от друга на бревнах стояли огромные бочки с пивом, а на ветках висело множество глиняных кружек. Вдруг с шумом выстрелила пробка, и фонтан пенистой жидкости, шипя, ударил вверх. Большинство мужчин кинулось туда, и давка у столов ослабла. Когда толпа рассеялась по всей поляне, дворовые, лакеи, горничные, служители и специально приставленные люди начали подносить со стоявших поодаль подвод новые запасы кушаний.

Пока деревенские топтались на поляне, паны удалились на лужайку, где на мураве раскинулись белые скатерти с закуской и бутылками вина. Началось поглощение съестного – время обеденное, у всех разыгрался аппетит. Но немало было и таких, особенно из барщинных крестьян, прибывших сюда по панскому приказу, которые в худой одежке робко жались поодаль, под деревьями, и молча глядели на шумных едоков, кое-кто жевал вытащенный из кармана сухой хлеб или ломтик сушеного сыра.

Вскоре с яствами покончили. Все больше людей собиралось на поляне, нетерпеливо поглядывая на музыкантов, рассевшихся на бревнах с инструментами в руках.

Вдруг кто-то, указывая кверху рукой, закричал "Виват!" На краю поляны, на самой высокой сосне, ярко озаренное солнцем, затрепетало малиновое знамя с белыми эмблемами витязя и орла. Тысячи "Виват!" разнеслись по лесу, сотни рук размахивали платочками, приветствуя символ национальной славы.

В ту же минуту музыка грянула танец "суктинис". Всколыхнулась, закипела вся поляна. Молодые панычи подхватывали сельских девушек, а парни, что посмелее, кинулись к одетым по-деревенски барыням и барышням. Минуту спустя пустились парами даже и робкие барщин-ники, ободренные общим воодушевлением.

У Пятраса Бальсиса была единственная мысль – отыскать Катре. Он обошел всю поляну, вертелся возле столов, но нигде не увидел ни Катре, ни Ядвиги Скродской, ни кого-либо еще из багинского поместья. Наконец заметил кучера Пранцишкуса, который прислонился к сосне и мрачно разглядывал человеческий муравейник.

Когда Пятрас его окликнул, Пранцишкус немного оживился.

– По крайности, один свой человек отыскался, – сказал он, здороваясь. – А я уж думал, не влип ли ты.

– Ничего, живу спокойно. Ищейки Скродского так далеко не разнюхают.

– Не идешь с барынями плясать? – подтрунивал Пранцишкус.

– Тебе-то понятно, к чему это все? Коли разумеешь, так скажи и мне.

Пранцишкус пренебрежительно повел плечами:

– И мне невдомек. Говорят, какую-то унию поминают. Дескать, теперь мы все – паны и мужики – будем равными. Ровней станем, как за панов головы сложим.

– Мацкявичюс говорит: коли жизнь отдавать, так уж за себя и за свою землю.

– За это мы бы на смерть пошли и без ихних яств и питий.

– Но скажи, Пранцишкус, – переменил разговор Пятрас, – где Катре? Может, приехала?

– Здесь, – кратко ответил возница.

– А как ей в поместье?..

– Вроде ничего. Часто ее вижу. Не жаловалась. Дочка пана приехала, отца взнуздала.

О многом хотел расспросить Пятрас, но в это время взвилось знамя, и снова заиграли суктинис.

Пятрас глянул налево и увидел, как господа – мужчины и женщины – устремились с лужайки на поляну. Вслед за ними, сопровождаемые каким-то панычом, бежали Ядвига Скродская и Катрите. У Пятраса даже сердце замерло. Он кинулся вперед, но какой-то пан перехватил улыбающуюся Катрите, и оба закружились в бурной пляске.

Пятрас побледнел, остановился и, провожая их глазами, процедил, стиснув зубы:

– Помещичья шкура!..

Но тут к нему подскочила Ядвига. Поблескивая глазами, склонив головку на плечо, капризно спросила:

– Вы сегодня со мной не потанцуете?

И вдруг непонятная одурь замутила голову Пятрасу. Схватив Скродскую за талию, он, как вихрь, метнулся на поляну. Чуть не сбив с ног попавшуюся по дороге пару, он очутился с панной посредине площадки. Вертел ее, поднимал и бросал, как перышко, сам не зная – зачем. То ли потому, что держит в объятиях дочь своего заклятого врага и может швырять ее, как щепку. То ли потому, что этим неистовством хочет отомстить Катре. А на деле у него не было ни мыслей, ни желаний, только накопившаяся за долгое время душевная боль кипела и прорывалась в этом бешеном танце.

Ядвиге сначала пришлась по душе такая страстность молодого и сильного парня. Сжатая его крепкими руками, она кружилась, еле прикасаясь к земле, едва переводя дыхание. Но вскоре силы стали иссякать. Пробовала сказать, что устала и хочет отдохнуть, но он не слышал или не обращал внимания. Заглянув Пятрасу в лицо, Ядвига встретила такой мрачный взгляд, такое жестокое и упрямое выражение, что чуть не обмерла от страха. Сколько времени он швырял ее в толпе танцоров, она уже не давала себе отчета. Когда усталые музыканты прекратили игру, Пятрас оставил ее на краю поляны. Двое подоспевших панов подхватили еле живую панну и взяли ее под свое попечение.

Пятрас вернулся к Пранцишкусу и нашел там еще несколько незнакомых мужчин и шляхтича Дымшу, который о чем-то оживленно толковал. Но Пятрас не прислушивался. Сел на землю, откинулся к сосне и так и остался сидеть, ничего не видя перед собой.

А на лужайке снова всколыхнулись люди. Кто-то крикнул, что нужно выбрать начальника гулянья.

– Не начальника, – откликнулся другой. – Короля праздника!

Эта мысль всем очень понравилась.

– Короля, короля! – слышалось со всех сторон.

Как нарочно, посреди поляны проходил пан Винцентас Белазарас со своим неразлучным спутником Адомасом Бите. Один крупный, рослый, задумчивый, другой маленький, подвижной, вечно размахивающий руками, не умолкающий ни на минуту, – они привлекли общее внимание. Замечательно выглядел в тот день пан Белазарас. В темно-синей чемарке, со сверкающим поясом литого серебра, в высоких желтых сапогах, в широких бархатных брюках, статный, с пышными усами, со сдвинутой набекрень конфедераткой, он действительно был самым подходящим претендентом на королевское звание.

– Панове, называйте кандидатов! – воскликнул тот, что первым задумал выборы.

– Пан Белазарас, выберем Белазараса! – послышалось со всех сторон.

Молодежь бросилась к Белазарасу, подхватила и стала подбрасывать его с кличем "Виват король!"

– Виват! Виват! Виват король! – кричали все собравшиеся.

Когда умолкли овации, новоизбранный властелин горделивым жестом приказал играть мазурку. Грянула музыка, и "монарх", подав руку оказавшейся поближе даме, пошел в первой паре. Всех охватило веселье. Плясали мазурку и суктинис, польку и кадриль и все, что кому вздумается, что только умели исполнять музыканты.

Когда все устали и музыка затихла, с другого конца поляны, где столпилось множество людей, раздался звучный мужской голос. Кто-то начал речь. Все встрепенулись и поспешили к оратору. Пробегая мимо Пятраса, два паренька крикнули:

– Мацкявичюс говорит!

Пранцишкус и его собеседники устремились вслед за ними, а Пятрас остался один. Странное безразличие не позволяло оторваться от этой сосны, на которую он опирался всем телом. Хорошо было ощущать, как понемногу угасают волнение и страстный порыв.

Вдруг возле Пятраса что-то зашуршало. Он повернул голову. Бородатый мужик внимательно смотрел на него.

– Не узнаешь, Пятрас?

– Юозас! Ты?!

Мгновенно Бальсис стряхнул с себя оцепенение, вскочил, схватил Пранайтиса за руку.

– Не идешь проповедь слушать? – усмехнулся Пранайтис. – Что-то приуныл, как в воду опущенный…

– Пустяки… Устал от танцев… – солгал Пятрас.

– Весело с панами? – в голосе Пранайтиса дрогнула злобная нотка. – Что же… пляшите, коли весело…

Нам с тобой не по дороге… Тут у всех зубы белые, только как знать, что за теми зубами…

Он уже собрался уходить, но Пятрас удержал его за руку.

– Юозас, шуток не понимаешь?.. Садись, потолкуем.

Пранайтис смягчился:

– Зайдем за те кустики. Тут больно все на виду… Черт меня попутал! Не удержался и я, чтоб тут не повертеться… Зря. Хорошо хоть, что тебя встретил.

Они отошли за кусты, сели. Но разговор не клеился. Пятрасу хотелось узнать, правда ли, что Юозас связался с разбойниками, на дорогах останавливает людей и грабит поместья.

Пранайтис избегал ясного ответа. Да, есть у него с несколькими смелыми молодцами надежное пристанище в зеленой чаще. Да, припугнули и порастрясли они одного-двух панов – жить ведь надо. Теперь, летом, перебиваться нетрудно, а к осени посмотрят. О завтрашнем дне они не слишком бедуют.

Глядел Пятрас на исхудалое, заросшее бородой лицо Пранайтиса, на драную одежку, и жалость стиснула сердце. Он пытался уговорить друга бросить опасный путь, где-нибудь в Жемайтии поискать хлеба почестнее.

Но Пранайтис и слушать не желал. Нет, дескать, у него иной дороги. Восстание готовят паны, и глупец тот, кто рассчитывает на улучшение жизни.

Он умолк, понурился и глубоко задумался. Молчал и Пятрас. С другого конца поляны слышался звучный голос, но слова доносились невнятно.

Наконец Пранайтис поднял голову, выпрямился, охватил руками колени и, впившись в Пятраса лихорадочно пылавшими глазами, заговорил, с трудом сдерживаясь:

– Отчего я с разбойниками связался?.. Отчего все мне опостылело?! Хочешь – скажу. Знаю, ты поймешь. Ева меня кличет… С прошлой осени, с того несчастья, нет у меня минуты покоя. Никому о том не говорю, вида не показываю. Знаешь – я не мямля… Умею себя в руках держать. Хотел прикончить Скродского и Рубикиса, имение поджечь. Потом стала мне Ева сниться… Как живая… Помнишь Кедайняй, того Гугиса, порох, крупного зверя?.. Уж я и тогда подумал – кто этот крупный зверь. А ты еще про Еву напомнил. Как вырвался я в Шиленай от солдат, места себе не находил. Опять стала Ева сниться. А насчет чащи я и прежде подумывал. Вот и ушел… А что мне?.. Теперь лето, в лесу благодать. Дичи хватает, малых зверюшек… А про крупного зверя я не забыл… Пусть придет осень… тогда…

Он не закончил и так и остался сидеть с блуждающими глазами. Пятрас ничего ему не сказал, не спорил, не уговаривал – он хорошо знал упрямый нрав друга.

А на поляне послышались выкрики и шум множества голосов. Речь, видно, закончилась. Пранайтис сквозь кустарник осторожно выглянул на поляну.

– Не беспокойся, – подбодрил его Бальсис. – Кто тебя тут узнает?

– Узнают – не узнают, а я привык остерегаться. Бояться никого не боюсь, пока это при себе.

Он вытащил из-под сермяги большой черный пистолет и подкинул его в руке.

– Отлично бьет! Обещал я и тебе достать. Но нам, пожалуй, нужнее. Ну, будь здоров. Люди начинают расхаживать.

Он спрятал оружие и быстро исчез в чаще.

Пятрас вылез из кустов и медленно побрел по краю поляны, озираясь – нет ли где Катре. Мимо прошли, переговариваясь, несколько мужчин:

– Мацкявичюс скажет, уж есть что послушать.

– Вишь, и он говорит, не надо за землю платить.

– Панам его речь не больно по вкусу.

– Где там! Землю из рук выпускать неохота.

– А Мацкявичюс говорит, кто какую землю обрабатывает, та и его.

– А у кого нету, тот получит.

– Ой ли, откуда для всех наберешь?

– У графов отнимут.

– Пустые россказни!

– Так что же? С панами пойдешь?..

Пятрас остановился под деревом. В сердце не оставалось ни злобы, ни раздражения, только все острее росла жажда увидеть Катре. Пока Пятрас озирался кругом, подошел Адомелис.

– Слышал Мацкявичюса? Вот речист!

– Нет, Адомас, не слышал.

– Не слыхал? Так зачем же мы сюда приехали?

– Я другим делом был занят. На обратном пути мне расскажешь.

– Э, где уж мне… Не пересказать. Самому нужно услышать, – разочарованно укорял Адомелис.

И вдруг Пятрас совсем близко от себя заметил Катре. Вынырнув из толпы, она шла по лужайке с узелком в руках.

– Катрите! – вскрикнул Пятрас. Кровь волной прилила к лицу.

Катре остановилась, обернулась, выпустила из рук узелок и побежала навстречу.

Адомелис, молчаливо усмехаясь, вмешался в гущу людей.

Пятрас схватил ее руку.

– Катрите, – еле вымолвил от волнения. – Забыла меня?.. Не ждала?.. Не надеялась встретить?

– Петрялис, ой, как ждала, как по тебе тосковала, а никак не могла вырваться!

Он увел ее подальше. Они присели на белый ствол сваленной березы.

Прижавшись друг к другу, они забыли обо всем окружающем. Пятрас крепко притянул ее к себе и поцеловал в губы, ощущая ответный поцелуй.

– Ой, Петрялис, – говорила она, лаская его взглядом. – Как я по тебе соскучилась! Спать ложусь и встаю, куда ни пойду, что ни делаю, все о тебе вспоминаю, о тебе думаю. Со мной ты везде и всегда. А ты меня любишь по-старому?

– Катрите! Еще спрашиваешь? – дивился Пятрас, снова прижимая ее к себе и целуя губы и щеки. – Я ума лишился, места себе не нахожу, без тебя жизнь мне не мила. Зачем я тебя одну оставил!

Успокоившись, они начали беседовать – прежде всего о том, что особенно его заботило: зачем она пошла в поместье, как обращается с ней Скродский? Катре убедила его, что иначе не могла. Рассказала, как Скродский к ней пристал, а она ему расквасила нос. Пятрас и смеялся, как ребенок, и испытывал ожесточение против пана. Еле уговорила его Катрите, что теперь ей уже не грозит опасность: паненка и Агота взяли ее под свою опеку. Рассказала, что пан не ладит с дочкой, все запирается с Юркевичем, раскладывает бумаги, планы и советуется насчет земли.

Пока они разговаривали, на поляне смолкла музыка. Хотя праздник был братанием панов и мужиков, но стоило затихнуть оркестру, как паны удалялись к себе на лужайку, а деревенская молодежь собиралась особняком. Придумывали всякие игры, кто поголосистее, обсуждали, что бы спеть. Адомелис Вянцкус бегал взад и вперед, затевая тут игру, а там – песню.

Катре расспрашивала Пятраса, как ему живется у дяди.

– Дядя богат, жизнь там не такая, как у нас, горемычных барщинников, – стал рассказывать Пятрас.

Он описал избы дяди и его соседей, светлицы с выскобленными полами, с большими окошками, зелеными ставнями и белыми трубами над крышей, хлева с удойными коровами, жирными волами и откормленными лошадьми, амбары, полные всякого зерна, клети, где в глубоких закромах не переводятся рожь и пшеница, а на стенах развешана всякая одежда, и в пестрых сундуках сложено приданое дочерей – куски тончайших холстов, ручники, передники и шелковые платки, доставленные купцами из самого Караляучюса – Кенигсберга.

Незаметно для себя, Пятрас еще приукрашивал это житье, словно читая сказку про далекий, неведомый край. Может, сам он мечтал о такой светлой жизни для себя и Катрите, а может, хотел показать, до чего она ему дорога, коли при всех этих богатствах он выбрал ее, простую крепостную девушку.

А Катре, будто угадывая его мысли, все расспрашивала со скрытой печалью:

– А девушки там красивые? Пышно наряжаются?

– Да, Катрите. Нарядно одеваются, в кожаных туфельках в костел ездят, повязываются шелковыми косынками, на шее носят янтари. Тяжелую работу не делают – на то у них работницы.

Тяжко вздохнула Катрите, вспомнив свое житье у сурового и бедного отца. И даже усомнилась:

– Никак сказку мне рассказываешь, Петрялис, про царевен-королевен, не про деревенских девушек.

И, словно откликаясь на их разговор, с той стороны поляны прозвучала песня:

 
Ой, как проходил я
По двору-усадьбе,
Да у богатея —
Не стучат там кросна
С тонкими холстами,
С челноком проворным —
Дочка там ленива.
 

– Адомелис! – подумал, прислушавшись, Пятрас. – Этот всегда отгадает, что и когда запеть.

А песня продолжалась:

 
Ой, как проходил я
По двору-усадьбе,
Да у бедной хаты —
Уж стучат там кросна
С тонкими холстами,
С челнокам проворным —
Дочь там мастерица.
 

Катре несмело положила руку на жесткую ладонь Пятраса:

– Может, нехорошо, что ты меня полюбил, Петрялис. Приглянулся бы какой-нибудь дочке королевского богатея. Был бы ты счастлив, славно поживал, по высоким светлицам хаживал.

И песня повторяла ее слова:

 
Что же ты польстился,
Паренек мой юный,
Что же ты польстился,
Клеверок мой белый,
На дочь горемыки,
Бедуую девицу?
Тебе бы польститься,
Паренек мой юный,
Тебе бы польститься,
Клеверок мой белый,
На дочь богатея,
Что живет в довольстве!
 

Но Пятрас крепко стиснул пальцы Катре:

– Не надо мне, Катрите, никаких королевских девушек, ни светелок, ни клетей. Ты мне дороже всякого богатства. Чтоб только никто тебя не отнял. Проживем мы счастливо и без большого богатства.

А молодежь на той стороне поляны распевала:

 
Брошу я богатство
В глубокие воды,
Белые наряды
Кину в черный омут.
Запала мне в сердце
Бедная девица,
Запала мне в сердце
Чудо-мастерица.
 

Надвигался вечер. Солнца уже не было видно, низкие серые тучи затянули небо. Дул свежий ветер, шумел лес. Погода портилась, собирался дождь. Поляна быстро пустела.