Текст книги "Собрание сочинений. Т. 3. Буря"

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Сон как рукой сняло. Одеваясь, Юрис несколько раз окинул тревожным взглядом кухню, накрыл кровать стареньким домотканным одеялом и пошел открывать дверь. Спрашивать, кто пришел, не имело смысла: если это был кто-нибудь из своих, надо было впустить его тихо, не тревожа соседей. А если заявились молодчики с улицы Альберта [24]24
  На улице Альберта помещалась охранка ульманисовской Латвии.


[Закрыть], они все равно найдут способ войти.

Стараясь не шуметь, Юрис повернул ключ в замке и толкнул дверь. Он сразу узнал вошедшего. Это был Жубур.

– Заходи, чего же стоять на пороге, – сказал Юрис.

Пропустив Жубура, он запер дверь. Потом подошел к кровати, сел и сделал знак рукой Жубуру, чтобы тот сел рядом.

Говорили они все время шепотом.

– Ну, рассказывай, в чем дело, чего тебя принесло в такое время? – спросил Юрис.

Жубура ничуть не удивил этот недружелюбный тон. За последнее время так встречали его все товарищи. Но сейчас он уже не испытывал той острой боли, которая раньше не давала ему покоя.

– Мне нужна твоя помощь в одном важном деле, – сказал он. – Кроме тебя, никто здесь не поможет. Дело это имеет касательство к аресту Силениека.

Юрис сделал какое-то движение, будто хотел отодвинуться от него подальше.

– Товарищ Рубенис, – Жубур поднял руку, чтобы заставить себя слушать. – Товарищ Рубенис, я знаю, что многие товарищи мне не доверяют. Я знаю, что они обо мне думают. Это неправда…

– Я ничего не знаю, – замотал головой Рубенис, – но когда случаются подобные вещи, люди хотят понять их. Не бараны же мы…

– Правильно, – подтвердил Жубур, – иначе и быть не может. Но скажи мне, тебе чего больше хочется: чтобы я оказался мерзавцем или честным человеком?

– Сам знаешь, каково это… Небольшое это счастье – терять товарища, да еще в такое время.

– Я не обижаюсь ни на кого из вас, Рубенис. Ваши подозрения не могли направиться по иному пути. А теперь слушай: я нашел шпика, который выследил Силениека, а ты поможешь мне его разоблачить. Вот как было дело…

Юрис недоверчиво покосился на Жубура и пожал плечами.

– Рассказывай. Только имей в виду, что никакие сказки тебе не помогут… Ни черта из этого не получится. Дураков тут нет.

Жубур рассказал все. Рассказал о своих предположениях и догадках, о нечаянной встрече с Феликсом Вилде и встрече с Марой. Он ничего не скрыл. Когда он дошел до разговора с Прамниеком, Юрис одобрительно кивнул головой.

– Прамниека я знаю. Он нам краски давал. Андрей говорил, что парень он хороший, хоть и не совсем еще наш.

Затем Жубур рассказал об ужине у Вилде, о листовке, о том, как его пытались напоить, и о вымышленной истории про гараж. Здесь Юрис не выдержал – хлопнул его по плечу от восхищения.

– Нет, это ты ловко сообразил. Хорошо, что сегодня воскресенье – посмотрю, значит, бесплатный спектакль.

– Думаю, что ты разрешишь остаться и мне. Я ведь почти прямо от Вилде прискакал, боялся, как бы они рано не нагрянули, хотел предупредить.

– А чего же, у окна для всех место найдется.

– Вилде дождаться не мог, когда мы уйдем. По глазам видно было, как ему не терпелось приняться за дело.

– Прожженный, видать, мерзавец, – сказал Юрис. – Знаешь, что, Жубур? Не мешало бы нам позвать еще кого-нибудь из товарищей, – пусть поглядят на этот балаган. Чем больше свидетелей, тем и для тебя лучше.

– Что верно, то верно, Юрис. Вот только не знаю, как мне быть. Скоро утро, а я при свете не рискну показаться возле вашего дома. Так можно все дело испортить.

– Тебе и не надо выходить – сиди здесь. Я тоже сегодня никуда не пойду. Мы лучше вот что сделаем. Мой старик отправится в Чиекуркалн и скажет Спаре, отцу Айи. Как ты? Ничего, если его позовем?

– Наоборот, его мне больше всех хочется видеть.

– Вот и ладно. Я разбужу старика, чтобы он с первым трамваем выехал. Кто его знает, когда они откроют балаган.

Юрис вошел в комнату, где спали родители. Оттуда доносился сначала разговор вполголоса, потом топот босых ног, – старый Рубенис начал одеваться.

…В кухне на плите жарилась салака. За дверью, в комнате сидели четверо мужчин и прислушивались к возне мамаши Рубенис. Только теперь, при дневном свете, Жубур разглядел опрятную бедность рабочего жилища. Старый, грубой работы платяной шкаф, выкрашенный в какой-то буровато-коричневый цвет, комод с потускневшим зеркальцем, в которое нельзя было рассмотреть собственную физиономию, кровать, полированный стол, несколько стульев с плетеными сиденьями. В углу стоял сундучок, какие обычно заводят матросы: старый Рубенис в молодые годы служил во флоте. С печной отдушины свисали связки табачных листьев. Рядом, на лежанке, была и дощечка для резки табака. Тюлевые гардины, прохудившиеся от многократных стирок, полосатый, протертый до дыр половичок, несколько цветочных горшков, фотографии в деревянных рамочках, этажерка с книгами – вот и все богатство Рубенисов, если не считать большого желтого кота, который неотступно ходил за хозяйкой и мяукал, почуяв запах салаки.

Подобные квартирки в одну комнату с кухонькой, подобную бедность, а на первый взгляд и покорность их обитателей, Жубур наблюдал не впервые. Так было везде, где жили рабочие. Он и сам рос в такой же обстановке, не лучше была и его теперешняя комната.

Юрис сидел у окна, не спуская глаз с улицы. Отсюда был виден гараж, двор и часть тротуара. Двор был пуст. В дальнем углу, возле поленницы дров, стояло несколько бочек из-под бензина.

Старый Рубенис рассказывал о своем житье-бытье:

– Прошлым летом в самый штиль проработал я одну неделю у рыбаков береговым. Салака тогда была нипочем. Засолили мы три пуры [25]25
  Пура– мера объема, около 70 литров.


[Закрыть], это выходит – целую бочку. А сейчас – глядь, половины уж как не бывало. Осенью кадку грибов насобирали, ну, жена в Катлаканской волости на копке картофеля была – тоже несколько пур заработала. Вот так только и перебиваемся, а иначе прямо подыхать приходится рабочему человеку. А что в порту получаешь – гроши.

– Со всех, со всех сторон жмут, – вторил ему Спаре. – Поленца не дадут с плотов взять. Пусть лучше на берегу гниют, пока в море не унесет в половодье, лишь бы рабочим не досталось. А как им зиму перемочься, это господ хозяев не касается. Вот придет весна – иди на реку, работай до самых холодов, пока мясо с костей не начнет слезать от воды. Заболеешь – пожалуйста, больничная касса выпишет тебе лекарство от живота. А насчет пособия лучше не заговаривай. «У вас, говорят, и сын есть и дочь, обязаны помогать». А какая от них помощь, когда оба в тюрьме сидят? «Пусть, говорят, против власти не встают, пусть ведут себя, как порядочные граждане, тогда и в тюрьмы их не будут сажать». Вот как оно у нас ведется.

– Ну, разве у нас можно правду говорить? – подхватил старый Рубенис. – Наши правители не могут ее слышать, у них от нее барабанные перепонки полопаются, уши у них нежные. А придется им услышать, – он задумчиво покачал головой. – Придется… Тогда уж некогда будет разбираться, какие у кого уши. На, набивай, Спаре.

Кисет из свиного пузыря перешел к Спаре, и тот своими заскорузлыми пальцами стал медленно набивать трубку. В комнате заклубились синие облака дыма.

– С нашим братом все эти господа хозяева и серые бароны не стесняются, – начал после глубокой затяжки старый Рубенис. – Но русских – боятся, ух, боятся! У нас в порту один стивидор [26]26
  Стивидор– капиталист-предприниматель, финансирующий погрузочно-разгрузочные и складские работы в морском порту.


[Закрыть]… Стоит ему только услышать про русских, как у него все лицо перекашивается, а глаза вот-вот на лоб вылезут – того и гляди удар хватит. А заговорит когда – господи боже, чего только от него не услышишь! Весь слюной изойдет, что твоя бешеная собака. Ругаться – ругается, а сам, однако, трясется.

– Знает кошка, чье мясо съела, – усмехнулся Юрис. – Больше всего они бесятся потому, что никак им не удается навязать народу свою ненависть к русским. Как они ни клянут их, а наш народ все равно уважает русских, удивляется их успехам и желает советской власти одного добра.

– Собака лает, ветер носит, – сказал Мартын Спаре. – У нас самые темные люди и те говорят, что, пока Латвия не станет для России доброй соседкой, порядочной жизни не будет. Плохо ли было лет десять тому назад, когда в порту было тесно от советских пароходов? Хватало и хлеба и работы.

– Плохо ли было! – повторил Рубенис.

– Ничего, дайте срок, – сказал Жубур, – и спять в наших портах будут стоять советские суда и всем фабрикам хватит работы.

– Понятно. Надо только сначала дать по шеям всем буржуям и их прихлебателям, – продолжил его мысль Спаре. – Иначе ничего у нас не получится.

– И прогоним, – сказал Юрис, сказал так уверенно, как будто это зависело единственно от его желания. – Прогоним их в тартарары и заведем в Латвии свой собственный порядок, какой требуется рабочему народу. Тогда русский и латыш подадут друг другу руки, как братья. Ну, а если мы с русским народом будем вместе держаться, нам никакие завистники, никакие живоглоты не будут страшны.

– Что и говорить! – На изборожденном морщинами лице Спаре заиграла улыбка, из-под густых бровей задорно блеснули глаза. – С двумя сотнями миллионов придется по-другому разговаривать. И дай бог, чтобы поскорее наступили эти времена. Если до дела дойдет, я сам в стороне не останусь. Я тоже приложу руку, чтобы скорее покончить с этой лавочкой.

– А ты как думаешь – старик Рубенис спрячется в кусты и будет глазами хлопать? – вскинулся Рубенис. – Будет ждать, когда ему на тарелочке новую жизнь поднесут? Черта с два! Тут придется всему народу взяться!

Рубениете поставила на стол сковороду салаки, полкаравая черного хлеба, печенный в золе картофель.

– Пожалуйте завтракать. Уж не обессудьте, – чем богаты, тем и рады. Присаживайтесь, молодой человек, – она ласково взглянула на Жубура.

Каждый раз, когда Жубур слышал от рабочих обращенные к нему слова «молодой человек», «господин», – ему становилось не по себе, он чувствовал себя каким-то отщепенцем. Своего брата рабочего никто так не называл. Он часто задавал себе вопрос: в чем причина этого отчуждения? Ведь не в несчастном галстуке и белом воротничке: рабочие и сами надевали их по праздничным дням или по случаю какого-нибудь семейного торжества. Может быть, слишком по-книжному, по-чудному звучала для них его речь? Но он вообще не старался щеголять изысканностью выражений, не любил употреблять без нужды иностранные слова. И лишь с недавней поры, когда Жубур стал глубже вникать в жизнь, он начал понимать, как воздвигалась эта невидимая, но ощутимая преграда между интеллигентами и рабочими. В наставлениях его отца, так и не дождавшегося лучшей доли, выражалась мечта «вывести в люди» сына, увидеть его в белом воротничке и с портфелем. Но это не была мечта всего народа. Народ хотел не благополучия отдельных сынков, которые, став интеллигентами, часто забывали, кому они обязаны этим благополучием, и переходили в стан врага, – нет, он хотел завоевать счастливое будущее для всех своих сыновей и дочерей…

Скудный завтрак подходил уже к концу, когда Юрис, который не оставлял своего места у окна, махнул рукой Жубуру.

– Иди скорей, взгляни – по-моему, там что-то начинается.

Не спеша, будто прогуливаясь, направлялся к гаражу весьма приличного вида господин в сером полушубке с поднятым меховым воротником, поверх которого виднелись лишь роговые очки. Почти при каждом шаге, но осторожно, еле поворачивая голову, он бросал по сторонам взгляды. Возле гаража господин остановился, вынул портсигар и стал закуривать. В этот момент он повернулся лицом к окну, и Жубур разглядел его.

– Эге, да это мой старинный знакомый. Ведь это тот самый хлюст, с которым я схватился прошлым летом на дюнах. Ну, теперь все ясно.

И точно: сам Кристап Понте во всем своем великолепии прогуливался по Кленовой улице. Что-то слишком долго возился он со спичками, – никак они у него не загорались. Но он не проявил признаков нервозности, – спешить ему, видимо, было некуда. Наконец, Понте удалился. Через четверть часа на тротуаре появилась новая фигура. Этот, точно так же, как и Понте, остановился у ворот гаража и точно так же несколько минут безуспешно старался зажечь спичку. Как будто какая-то неведомая сила заставляла их закуривать на этом именно месте. Не так ветрено, что ли, было здесь, или была на то иная причина?

Жубур узнал и этого человека. Это был другой его противник – толстячок Абол.

– Все разыгрывается как по нотам, – посмеивался Юрис. – Сейчас они разнюхивают, изучают местность, чтобы знать, как действовать в темноте. А запевалы пока не видно?

– Нет, не видно. Может быть, он вообще не покажется. Для нас самое главное не в этом.

– Верно, конечно, – согласился Юрис. – Главное, что они начали действовать по твоей указке.

Но запевала не утерпел – показался. Перерядившись в полушубок, шапку и высокие охотничьи сапоги, Феликс Вилде совершал утреннюю прогулку в отдаленном от дома районе.

– Он это, он… – пробормотал Жубур. – Хорошенько запомните эту рожу. Полезно знать на будущее.

Мартын Спаре и Рубенис с серьезными и даже торжественными лицами наблюдали за незнакомым господином; осанистой походкой, неторопливо прошелся он по тротуару, но не остановился, – только невзначай будто взглянул на ворота гаража и сбил перчаткой снег с полы полушубка.

– Вот те раз, да я его, оказывается, тоже знаю! – удивленно протянул Юрис. – В позапрошлом году шестого ноября он меня обыскивал в Экспортной гавани у холодильников. Вздумали они сделать облаву, решили, что перед годовщиной Октябрьской революция наши ребята получат листовки. Шпики оцепили весь район, обыскивали каждого. Вот этот самый господин собственноручно выворотил мои карманы. А там у меня один кусок хлеба был, от обеда остался, – больше он ничего не нашел. Взял, развернул бумагу, осмотрел со всех сторон. Я ему говорю: «Можете взять, я уже пообедал». Вот он разозлился тогда, начал орать, чтобы я попридержал язык, хлеб на землю бросил. Я его и потом часто видел в гавани. Когда приходит какой-нибудь пароход Юргенсона, он уж тут как тут, прямым ходом – к капитану.

– Ничего удивительного: он служит юрисконсультом у Юргенсона, – объяснил Жубур.

– Любопытное насекомое, – покачал головой Юрис, – надо будет знакомых матросов предупредить, чтобы держались настороже. Раз он так любит совать нос куда не следует, от него можно ждать всякой пакости.

Вся эта сцена послужила прологом. Разведкой. Главное действие разыгралось в ночь на понедельник. Рубениете давно легла спать, и мужчины, чтобы не тревожить ее, разговаривали вполголоса. Старики примостились на теплой лежанке и в темноте попыхивали трубочками – благо, далеко от окна, снаружи никто не увидит тлеющего уголька.

Первым заметил движение на улице Юрис. Он тихо подозвал остальных, – начинался спектакль, которого с нетерпением прождали целый день.

Подъехал грузовик. С него соскочили шесть или семь человек и окружили гараж. Среди них легко можно было различить стройную фигуру Вилде; видимо, он и был главным распорядителем. Убедившись, что ворота заперты, замок взломали с помощью отмычек, и вся орава ввалилась во двор. Некоторое время ушло и на возню с дверями гаража. Наконец, открыли и их. Грузовик въехал во двор.

– Жубур, нет, ты только погляди, как они стараются! – давясь от хохота, повторял Юрис. – Ну, теперь до утра будут обнюхивать все углы, весь лом перетряхнут, – там же, кроме ржавого железа, ничего нет.

– Пусть потрудятся, постараются, – поучительно, без тени усмешки, заметил старый Рубенис. – На худой конец хоть мышиный помет найдут. Не с пустыми же руками людям уходить, надо что-то пришить к делу. С них ведь тоже вещественных доказательств требуют.

Все рассмеялись. Долго еще, почти целый час сновали темные фигуры, то исчезая в тени, то появляясь на освещенной луной половине двора. Наконец, все взобрались на грузовик и он выехал на улицу. Появившийся откуда-то сторож запер ворота. Но на улице почти всю ночь можно было наблюдать чью-то тень. Иногда она почти сливалась со стенами домишек. Снова двигалась взад и вперед. Исчезла она лишь под утро.

Когда обыск кончился, Юрис поднялся со стула и молча крепко стиснул руку Жубура. Потом – Мартын Спаре и старый Рубенис. Эти сильные пожатия грубых, потрескавшихся рабочих рук сказали ему больше всяких слов. Теперь снова откроют перед ним свои двери эти простые, сильные духом люди, во всякое время он будет для них желанным гостем. Он снова станет в тесном строю товарищей и пойдет с ними в бои, до конца пройдет с ними по трудному, прекрасному пути борьбы. Вместе на жизнь и на смерть.

– Надо немедля оповестить организацию насчет Вилде, – сказал Юрис, – кончились для него золотые денечки.

Глава четвертая

1

В камине потрескивали березовые дрова. Никур достал платок, высморкался и взял карту. Оказался пиковый валет. Метал банк хозяин дома, министр финансов Лусис.

– Ну, теперь держись, – пошутил Каулен, пряча в горсть трефовую восьмерку. – У Лусиса рука цепкая, он со своими латами легко не расстанется.

– Кому же своего не жалко, – философски заметил Пауга.

Лусис благодушно улыбался.

– Разве я кого из вас обижал? Тебя, что ли, Альфред? – он обернулся к Никуру. – Такого обидишь! Ты с одних только домов, наверно, больше получаешь, чем от министерства, включая ассигнования на представительство. А потревожили тебя хоть раз мои инспекторы? Хоть раз сунули носы в твои бухгалтерские книги?

– На это не могу пожаловаться, [Давид. – От смеха глаза Никура почти превратились в щелочки. – Твои инспекторы вполне приличный народ и верят мне на слово. И потом – государство едва ли разбогатеет от наших домов. Ну, что значат десять тысяч латов в таком богатом хозяйстве? Так – ни то ни се. Дай две карты, Давид. По банку.

В банке было пятьдесят латов.

Лусис подбросил Никуру две карты. Никур посмотрел на них равнодушным, ничего не выражающим взглядом, который вырабатывается с годами у опытных картежников, и тут же сделал непроизвольное движение, точно собрался бросить на стол свои карты, но в последний момент передумал и сказал:

– Мне довольно, бери себе.

На руках у Никура было пятнадцать очков. Но Лусис думал, что он набрал не меньше двадцати, раз ему показалось, что он набрал очко.

У Лусиса на руках был король. Он открыл шестерку и стал считать про себя: десять… Следующей картой был валет, потом опять шестерка. Восемнадцать. При иных обстоятельствах достаточно было бы и этого, по если у Никура было больше, стоило рискнуть. Лусис взял еще карту. Дама бубен.

– Очко! – выкрикнул он и показал карту.

– Тебе сегодня везет, Давид. – Никур сказал это с чуть заметной гримасой.

– Заграничными картами легко играется, – ответил Лусис. – На сколько, Пауга?

– Давай на все.

Лусис обыграл и Паугу. В банке было уже двести латов.

– Ну, Каулен? Сколько ставишь?

– По банку. Зачем стесняться, если другие не стесняются?

– Помни, что за тобой следит министерство финансов, – пошутил Пауга, – даст знать контролю, что Каулен сорит деньгами, и глядь – внеочередная ревизия. Ха-ха!..

– Приказано подождать, – хитро улыбнулся Каулен. – Черта с два, много они меня ревизовали. Когда строили гостиницу в Кемери, нашлась было одна такая умная голова, – решила докопаться, откуда берутся у директоров департаментов и у некоторых начальников отделений собственные дома. Начать – начал, а кончить не дали. С тех пор и носа никто не сует.

– И доходный же объектец была эта гостиница, – вздохнул Лусис, – следовало бы еще года два с ней протянуть. Глядишь, в Риге одним-двумя домиками стало бы больше. Я свою новую дачу успел только подвести под крышу. Пришлось в другом месте, подзанять, пока достроил.

Каулен проиграл двести латов.

– В банке четыреста латов, – объявил Лусис. – На сколько играете, превосходительство?

– На все, превосходительство, – ответил Никур. – Пора бы знать, кажется, привычки Никура.

– Прошу прощенья, господин министр, – с комическим поклоном поправился Лусис.

Он обыграл Никура, потом Паугу. В банке было тысяча шестьсот латов. Каулен задумчиво потер лысину.

– Жалко оставлять этому сундуку с казной, но карты – хуже не бывает. Давай на половину.

Каулен набрал очко и разозлился на свою нерешительность.

– Напрасно не пошел по банку. Был бы с выигрышем.

– Смелый там найдет, где робкий потеряет, – нравоучительно заметил Лусис. – Вот карты, превосходительство, твоя очередь.

Никур взял колоду и стал медленно, тщательно тасовать.

Прежде чем возобновить игру, все выпили по рюмке коньяку.

– Славный напиток этот хенеси, – сказал Пауга. – Французы в таких вещах толк знают. Ты пошлину-то по крайней мере заплатил, господин министр?

– Министру финансов платить не к лицу, – веско ответил Лусис. – Мне доставили из отдела контрабанды.

Все они знали друг друга с парламентских времен [27]27
  Парламентские времена– годы 1919–1934, предшествовавшие фашистскому перевороту Ульманиса, разогнавшего 15 мая 1934 года буржуазно-демократический сейм.


[Закрыть]или еще раньше. Вместе они состряпали переворот пятнадцатого мая, вместе вершили крупные и мелкие дела и стесняться в своем кругу не привыкли. Здесь, не опасаясь ушей недоброжелателей, они могли распоясаться, обо всем говорить в самых откровенных выражениях. Да и чего бы им было стыдиться, когда они все знали друг о друге – и у кого какие дома и дачи, а главное, каким способом они приобретены; сколько у кого акций таких-то и таких-то компаний; кто где получил взятку и за какие именно услуги. Нет, лицемерить в таком тесном кругу решительно не имело смысла. Они со вкусом похохатывали, рассказывая о каких-нибудь грязных махинациях, наслаждаясь сознанием собственной безнаказанности, собственной власти.

Язык их был так же грубо циничен, как и их дела. Но по части цинизма никто не мог перешибить Лусиса.

– Старик поручил мне придумать несколько новых налогов. Надо сказать, придумывать что-нибудь новое с каждым разом становится все труднее. Мой репертуар почти иссяк. Как-то я намекнул, что можно бы, не нанося большого ущерба, обложить немного и деревенских кула… тьфу, черт… серых баронов. Они ведь у нас не так уж переобременены по этой части.

– Вот сумасшедший! – вырвалось у Пауги.

– То же самое и старик сказал. Знаете ведь, что с ним делается, когда рассердится. «Подрубать сук, на котором мы свили гнездо!.. Расшатывать основы государства!.. Вы можете взвинчивать цены, можете снижать заработную плату рабочим, но моих земледельцев оставьте в покое!» Так распушил, что я не знал, куда глаза девать.

– И вождь совершенно прав, – холодно, не поддаваясь на его шутливый тон, сказал Никур. – Если бы не крестьяне и не айзсарги, мы бы и месяца не продержались. Рабочие? Они только и глядят, как бы взять нас за горло. Интеллигенция способна лишь хныкать и шмыгать носом. Армия? Но на что годятся офицеры без солдат? Мы-то с вами знаем, что среди солдат много сыновей рабочих. Прижимать рабочих мы пока еще можем, – все равно они нас ненавидят и будут ненавидеть. Ну, а больше там или меньше – значения не имеет. Пусть их и отдуваются. Сейчас любой сапожник или чернорабочий с лесопилки норовит надеть галстук и шляпу. А почему бы им не походить в резиновых тапочках фирмы «Варонис»? [28]28
  «Варонис»– рижская фабрика резиновых изделий.


[Закрыть]Нет, Лусис, из них еще можно кое-что выкачать…

По неписанному закону, когда говорил Никур, остальные молчали. Он не был таким ворчуном и придирой, как «вождь», но его мнения в точности совпадали с мнением Ульманиса. А Лусис, конечно, допустил оплошность, позволив себе пошутить насчет президента. «Вождь» не переносил даже самых невинных шуток.

– Вождь был вполне, прав, – пошел на попятный Лусис. – Я и сам понять не могу, как мне взбрела в голову такая дурацкая идея. Потом-то мне это стало вполнеясно, и я уже поговорил с его высокопревосходительством. Президент остался вполнеудовлетворен моим последним проектом. Мы немного урежем заработную плату и повысим цены на некоторые товары.

– Вот видишь, Давид, – сказал Никур, и по лицу его снова разлилась благодушная улыбка. – Ну-ка, угости нас шампанским.

Теперь Лусис убедился, что Никур вполнепонял выраженное им в косвенной форме извинение за допущенную бестактность.

– Шампанским? Я только что подумал об этом, превосходительство… – Он нажал кнопку: в дверях мгновенно появился лакей – бывший пароходный стюард. Бутылку шампанского в ведерке со льдом и бокалы поставили на маленький столик.

В промежуток между двумя партиями в карты министры завели разговор об охоте. Самыми заядлыми охотниками были Никур и Лусис. Никур, тот еженедельно проводил два дня то в одном, то в другом лесничестве, не считая официальных охот, после которых газеты подробно оповещали, сколько козуль и зайцев подстрелил каждый из «превосходительств». Но больше всего он любил выезжать на охоту инкогнито, в обществе какой-нибудь красивой дамы. Хотя жена не донимала его ревностью, но положение министра обязывало к соблюдению известных предосторожностей. А кто еще в Латвии так любил распространяться на тему о семейных добродетелях, как не Альфред Никур?

От охотничьих рассказов (они возбуждают аппетит) беседа перекинулась на более игривые сюжеты.

– Помните закрытый сеанс в зале министерства? – с мечтательной улыбкой вспомнил Каулен. – Французский короткометражный фильм… Чего-чего там не было! А наши дамы-то – после первых же кадров одна за другой выскочили из зала.

– Моя – ничего, досмотрела до конца, – не без самодовольства сказал Пауга.

– Она – дело другое: парижанка, – объяснил Никур. – Там к таким вещам больше привыкли. А для латышек это слишком крепко.

– Госпожа Пурвинь, жена директора департамента, тоже досмотрела до конца, – сказал Лусис. – Храбрая дама. Да здравствуют храбрые дамы! Пора бы тебе, Каулен, показать нам еще что-нибудь в этом роде.

– Надо будет сказать киношникам, чтобы достали.

Из кабинета донесся долгий, настойчивый телефонный звонок. Министр финансов подошел к аппарату.

– Ваше высокопревосходительство? Да, слушает Лусис. Да? Понятно, ваше высокопревосходительство. Да, здесь. Прибудем немедленно, ваше высокопревосходительство.

Министры замолчали, прислушиваясь к разговору.

Когда Лусис вернулся, все выжидающе посмотрели на него.

– Никур, президент вызывает нас в замок. Немедленно. Срочное заседание.

– Едем, Давид. Партию закончим завтра вечером.

2

«Высокопревосходительство» принял их в большом кабинете. На первый взгляд комната казалась пустынной и мрачноватой. Большой письменный стол красного дерева, столик с телефонами, расставленные вдоль стен стулья, изображение государственного герба. По обе стороны двери стояли поднесенные в дар президенту модель замка в метр высотой и большой серебряный ларец. Каждая вещь здесь была украшена эмблемой «высокопревосходительства», которая сильно смахивала на герб царствующего дома. Для министров не было тайной, что в одном из залов замка стояло настоящее тронное кресло, а в портретах древних вождей латышских племен обнаруживалось поразительное сходство с «высокопревосходительством»; даже длинные волосы и густые бороды не могли изменить упитанную физиономию земгальского кулака. Приближенные отдавали себе отчет в том, что «высокопревосходительство» подвержен мании величия, и всячески ей потакали. В последнее время его стали величать в официальных обращениях «владетельным и благородным вождем». В глубине души диктатор лелеял мечту о монархии. Стараясь доказать латышскому народу, что в прошлом ему не чужды были монархистские принципы, продажные историки по заказу «высокопревосходительства» тревожили прах веков, дабы извлечь на свет божий легендарных королей Намеев, Ламекинов и Таливалдов. Постепенно сколачивался фундамент для коронования «высокопревосходительства» в латвийские монархи. У него уже был свой герб – ястреб в венке из колосьев, – который с некоторых пор красовался на трехзвездной башне Рижского замка. Правоведы потихоньку обдумывали проект конституционного обоснования этого акта, а архиепископ изучал церемониал коронования. Прецедентов, слава богу, имелось достаточно. Взять хотя бы албанского Ахмед-Зогу [29]29
  Ахмет Зогу(род. 1895) – король Албании в 1928–1939 гг. В 1924 г. установил в Албании фашистскую диктатуру. Бежавший из Албании Ахмет Зогу является злейшим врагом албанского народа и продажным агентом американо-английского империализма.


[Закрыть]. Оставалось только выяснить у литовцев и эстонцев, не захотят ли и они вступить на этот путь. Если бы удалось договориться со Сметоной и Пятсом [30]30
  Сметона– лидер литовской буржуазно-националистической фашистской партии таутининков. В тридцатых годах – президент Литовской республики, подобно президенту Эстонии Пятсу– наемник гитлеровцев.


[Закрыть], новый монархический триумвират получил бы большой вес в Восточной Европе. Романист Алкснис шестой год трудился в поте лица над изображением былой поры расцвета Латвийской колониальной империи – поры, которая могла бы возродиться, если выставить исторически обоснованные претензии Латвии перед ныне существующими колониальными державами.

«Высокопревосходительство» далеко шагал в своих мечтах: завоевания Муссолини и Гитлера не давали ему покоя. В том же духе воспитывал он и своих министров. Однако будущей национальной аристократии требовалась собственность, и собственность немалая, так что «вождю» приходилось делать вид, что он не замечает слишком стремительных темпов ее обогащения. Доходные дома в Риге, большие имения, дачи, пакеты акций крупных предприятий – это были естественные вехи, отмечавшие узаконенный, общепринятый путь наживы. Взятки?.. Но в этом отношении каждый действовал по своему усмотрению. Недаром «высокопревосходительство» обладал неотъемлемым правом на негласный титул отца коррупции, и вряд ли кому из его окружения было под силу его оспаривать.

Когда собрались все приглашенные, адъютант доложил президенту. С верхнего этажа доносились гулкие, тяжелые шаги. Можно было подумать, что там прогуливался слон.

«Старик не в духе… – подумал Никур, прислушиваясь к этому топоту. – Бурное предстоит совещание».

Он постарался придать своему лицу выражение напряженного внимания, которое неизменно производило впечатление на «высокопревосходительство».

Первым вскочил на ноги Лусис и еще издали поклонился вошедшему. Остальные министры поднялись медленнее и стоя ждали приближения президента. Один лишь заместитель Ульманиса поднялся со стула в тот момент, когда «высокопревосходительство» проходил мимо.

– Добрый вечер, господа министры, добрый вечер, превосходительства! – скороговоркой ответил президент на их приветствия.

Его красное лицо и плотно сжатые губы предвещали грозу. Все переглянулись, точно задавая друг другу вопрос: «Кому из нас влетит первому?»

– Прошу садиться.

Все сели, кроме «высокопревосходительства». Заложив руки за спину, упершись взглядом в пол, большой, грузный человек бегал из одного угла в другой, как будто в поисках потерянной вещи. Раздраженное выражение не сходило с его гладко выбритого лица. Оно все больше наливалось краской, все плотнее сжимались губы. И все-таки он чем-то напоминал раскапризничавшегося, нелепо большого ребенка.

Он круто, с разбегу обернулся к министрам и, ни на кого не глядя, заговорил тонким, визгливым голосом. В уголках губ собиралась слюна, язык то и дело заплетался, – давала себя знать искусственная челюсть.

– Вы видите? Видите, господа, до чего мы дожили, к чему пришли! Красные командиры разгуливают по улицам Лиепаи и Вентспилса. В Риге среди бела дня рабочие читают московские газеты. Вы себе представляете – они читают «Известия»! Вы понимаете, что дальше уж идти некуда! Подойдет Первое мая, и эти бунтовщики выйдут на улицы с красными знаменами. Будут петь песни девятьсот пятого года, говорить черт знает какие вещи! А мы, как христосики, – сидим и дожидаемся, когда нам свернут шеи!