Текст книги "Собрание сочинений. Т. 3. Буря"

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– А что остальные? Весь коллектив театра? Только наблюдает?

– Никому не хочется связываться с ними. Ведь они как действуют? Хвастаются своими связями с руководящими кругами. Грозятся пожаловаться в партийный комитет, намекают, что кое-кому надо ждать неприятностей. Я бы сказала – шантажируют.

– Неужели ты думаешь, что эти мерзавцы могут найти у нас поддержку? – гневно заговорил Жубур. – Мне ведь это знакомо, Мара. Такие жулики появились не только у вас в театре, но и еще кое-где. Люди без таланта, без принципов хотят всеми способами сделать себе карьеру. Но это им не удастся. Уже не одному такому спекулянту основательно намылили шею.

– Ну, а что с ними делать? Они так самоуверенно разговаривают.

– Нужно осадить их как следует. Наша задача – не отвергать, а привлекать все здоровое и честное, все талантливое, потому что подлинное искусство и культура нужны трудящимся больше, чем буржуазии. Пойми, Мара, что коммунисты – люди великих принципов, что они никогда не станут мелочными. Коммунисты могут простить ту или другую человеческую слабость, но требуют честной, полноценной работы. И если ты видишь, что в театре происходит что-то неладное, ты должна помочь нам. Это твоя святая обязанность, если ты не хочешь стоять в стороне от всенародного дела, Мара. Демагогов нечего бояться. Говори им прямо в глаза, кто они такие. Скажи так, чтобы все услышали, а мы тебя поддержим. Только больше смелости и меньше предрассудков, Мара.

– Значит, ты советуешь начинать борьбу? Хорошо. Буду действовать, как ты сказал.

Проводив ее до театра, Жубур пошел прямо в райком, к Силениеку. Андрей внимательно выслушал его.

– Да, пора, пора обратить внимание и на них, – сказал он. – Я завтра же поговорю об этом в Центральном Комитете. Одной Маре Павулан с такой задачей не справиться. Здесь нужен не один человек.

Глава вторая

1

Райком комсомола, где Айя работала секретарем, находился в центре города, почти на одинаковом расстоянии от пригородов. Может быть, поэтому каждый раз к концу дня в комнату Айи набивалось много людей, не имевших прямого отношения к комсомольским делам. Часто появлялся здесь Юрис Рубенис, работавший правительственным комиссаром при одной из самых больших пароходных компаний. Иногда заходил к сестре и Петер, которого недавно назначили директором лесопильного завода. Но самым частым гостем был инструктор отдела кадров райкома партии – Эрнест Чунда. Он не любил засиживаться за столом в такое богатое событиями время и с утра до вечера носился по городу, из одного учреждения в другое, делая все от него зависящее, чтобы эти посещения не оставались безрезультатными. В партии он состоял с осени 1939 года, но большинство партийцев почти ничего не знали о работе Чунды во времена подполья. Впрочем, судя по тону, каким он говорил о своих отношениях с руководящими партийными работниками, можно было предположить, что биография Эрнеста Чунды богата замечательными, исторического значения событиями. На собраниях и совещаниях он запросто заговаривал с секретарями Центрального Комитета и министрами, обращаясь к ним на «ты», на каждом шагу подчеркивал установившуюся в годы подполья простоту отношений и держался с нарочитым «пролетарским шиком».

Чунде было лет двадцать семь, и если бы он чаще брился и одевался опрятнее, его можно было бы назвать красивым парнем. При встрече с новым человеком он всегда окидывал его недоверчиво-испытующим взглядом. Говорил Чунда всегда очень громко, не обращая внимания, приятно это или неприятно окружающим. Весь его облик, все повадки свидетельствовали о такой вулканической жажде борьбы, о такой решительности, что перед ним растворялись все двери, где бы он ни появлялся.

– Ах, они не желают! – зловеще улыбнулся он, услышав от товарищей о выжидательной политике некоторой части интеллигенции. – Ну-ка, дайте мне поговорить с ними. Я их научу желать.

– Вот мы какие белоручки, оказывается! – закричал он, встретив как-то Юриса Рубениса в воскресном костюме, в галстуке и крахмальном воротничке. – Много ты тратишь на крахмал и глажение? Да тебя можно на выставке за деньги показывать как уцелевший пережиток старого мира! Ха-ха-ха!

И он демонстративно сплюнул на тротуар.

У Айи, конечно, Чунда не плевал на пол, был сдержан в выражениях, но здесь его бойкость проявлялась по-иному.

Усевшись по другую сторону простого канцелярского стола, он откидывал голову на высокую спинку стула и барабанил по лбу, уставившись взглядом куда-то в пространство. Потом начинал говорить, стискивая зубы после каждой фразы, чтобы подчеркнуть значительность своих слов.

– Товарищ Спаре, ты слишком цацкаешься с отсталыми элементами, – сурово говорил он. – С такими нечего рассуждать. Раз власть в наших руках, надо не просить, а требовать. Это всегда приводит к действенным результатам.

– Если и приводит, то ненадолго, – спорила Айя. – Разве мы можем приказать зерну, чтобы оно дало колос в один день? Пока оно прорастет да взойдет, нужно время и заботливый уход. Мы растим сознательных людей, воспитываем их. А что пользы от человека, который работает по принуждению, не веря в результат своей работы? В час испытаний он дезертирует или пойдет против нас.

– Пусть попробует! – Чунда стукнул кулаком по столу. – У нас хватит силы справиться со всеми ненадежными.

– Но почему ты всего хочешь достичь одной силой, принуждением? – усмехнулась Айя. – Партия учит нас совсем другому.

– Правда на нашей стороне, поэтому нам позволительно реализовать ее любыми способами. А я всегда стараюсь прийти к цели кратчайшим путем.

Чтобы не отрываться от работы во время посещений Чунды, Айя прибегала к хитрости: она приглашала свою подругу, Руту Залите, из оргинструкторского отдела, на которую решительность и стремительность Чунды производили сильное впечатление. Романтически настроенная девушка с первого взгляда нашла в нем сходство с одним из героев Виктора Гюго, которым она зачитывалась в школе. Рассказы Чунды о том, как он «наводит порядки» на фабриках и в магазинах, как он «вправляет мозги», Рута слушала с почтительным восторгом. Она засыпала Чунду вопросами, и Чунда заливался соловьем. Айя тем временем работала, не поднимая головы.

Но у Чунды были особые основания засиживаться у Айи. Он с удовольствием смотрел на ее ясное красивое лицо, на стройный стан. Ее голос и редкие улыбки заставляли сильнее биться сердце этого «буревестника». Уверенный в успехе, он долго не раздумывал, а пошел к цели, как всегда, кратчайшим путем.

Оставшись как-то наедине с Айей, он решил воспользоваться моментом и приступить к делу.

– Я тебя интересую как мужчина? – спросил он в упор. Даже его мрачный взгляд немного смягчился. Он ободрительно кивнул Айе, давая понять, что она может не стесняться, может высказать так долго скрываемые ею чувства.

Айя вздрогнула от неожиданности и взглянула на Чунду.

– Что за вопрос, товарищ Чунда?

– Вопрос, понятно, частного порядка, но иногда и это важно.

– Ах, частного порядка! Ну, тогда дай мне подумать. До сих пор мне это не приходило в голову.

– Ладно, подумай до завтрашнего вечера. Завтра мы вернемся к этой теме. Только не забудь, это имеет большое значение для нашего будущего.

Он просидел у Айи еще с час, но она рассеянно слушала его красноречивые монологи.

Когда Чунда, наконец, ушел, она облегченно вздохнула. «Так вот почему ты часами просиживал здесь, – оказывается, надеялся пленить своими речами. Вот болтун, вот дурак…»

Вечером Айя рассказала о предложении Чунды Юрису. Тот покраснел, нервно рассмеялся и горячо заговорил о чем-то другом.

В субботу вечером Силениек объявил:

– Чтобы завтра в райкоме не было ни одной живой души, кроме дежурного. А вам всем надо выспаться, потом поехать за город собирать ягоды, грибы, загорать и на это время выкинуть из головы все дела. Завтра последняя возможность для такого отдыха, а потом начнется предвыборная кампания, и ни о чем другом думать не придется.

Эрнест Чунда сообщил о распоряжении Силениека Айе и предложил ей провести воскресенье вместе.

– Человек – животное общественное. Одиночество не доставляет ему никакого удовлетворения.

Но его предложение запоздало: Айя уже уговорилась с Юрисом, что воскресенье они проведут где-нибудь на Киш-озере или в Сигулде.

– Мне надо сначала подумать над твоим вопросом, – сказала она. – К понедельнику я должна решить его для себя.

– Мое присутствие не помешает тебе думать, – возразил Чунда.

– Боюсь, что оно может повлиять на мой ответ. А я это частное дело хочу решить самостоятельно.

– Ну, если так…

Уходя, Чунда встретил в коридоре Руту Залите. Вопросительный взгляд девушки растрогал его, и он, не раздумывая, пригласил ее поехать на Взморье.

Легкий ветерок надувал паруса. Маленькая яхта, как белая птица, скользила по озеру. Они держались дальше от берегов, и им не было дела до остальных яхт и байдарок, которые порхали по всему Киш-озеру, как рой мотыльков. Рука Юриса держала руль, Айя сидела рядом, на корме. При поворотах яхта почти ложилась на борт. Юрис закреплял шкот [45]45
  Шкот– снасть, натягивающая нижний угол паруса.


[Закрыть]на другом борту, и они снова могли идти почти час, не заботясь о парусах.

У железнодорожного моста, там, где Киш-озеро соединяется с протоком Милграва, Юрис повернул яхту обратно. Большой серый пароход стоял у причала суперфосфатного завода. Дальше чернели силуэты закопченных угольщиков. Издали нельзя было разобрать названия пароходов, но Юрис безошибочно называл их:

– Это «Сириус» – норвежец, водоизмещением в три тысячи пятьсот тонн. Вот тот, черный, – «Ариадна», а тот, с белой трубой, – наша «Турайда».

– И как ты их различаешь? – удивилась Айя.

– Я на каждом по нескольку раз работал, выгружал и нагружал. И потом каждый пароход чем-нибудь отличается по своей конструкции: у одного капитанский мостик выше, у другого ниже, у этого спардек [46]46
  Спардек– палуба средней надстройки на судах.


[Закрыть]и нет фальшборта [47]47
  Фальшборт– легкая обшивка борта судна выше верхней палубы.


[Закрыть], у того тонкая и длинная труба, а у иного высоченные мачты. Нет такого судна, которое в точности походило бы на другое. Даже те, которые во время мировой войны строились сериями, и то чем-нибудь отличаются друг от друга. Если хочешь, я тебе перечислю, сколько у этих пароходов шпангоутов [48]48
  Шпангоут– поперечное ребро судна, к которому крепится его наружная обшивка.


[Закрыть]в каждом трюме и у кого из капитанов нос красный, у кого синий. Эх, Айя, ведь через мои руки прошло больше трехсот пароходов, а если опросить моего старика, тот им и счету не помнит. Можно сказать, что капли нашего пота разносятся по всем уголкам мира, по всем морям и океанам. Каждое судно увозит с собой часть нашей жизни. И все же нравится мне эта работа.

Айя положила руку на плечо Юриса. Она чувствовала сквозь шелковый рукав своей блузки стальную мускулатуру юноши. Юрис старался не двигаться, чтобы не спугнуть эту чуткую руку, так легко покоившуюся на его плече. Яхта снова отдалилась от берега. С тихим журчанием омывала вода бока суденышка, и маленькие водовороты возникали за кормой, где смыкалась разрезанная струя.

Юрис повернул лицо к Айе. Задумчиво, как во сне, глядела она на полосу леса, окаймляющую берега озера. Несколько чаек пролетели над яхтой. Издалека доносилась музыка.

Почувствовав взгляд Юриса, Айя обернулась. Оба улыбнулись, сами не зная чему.

– Правда, хорошо? – заговорила Айя.

Юрис кивнул головой:

– Готов бы так каждое воскресенье… Надо хоть изредка проветривать голову, освобождаться от забот, от всяких споров и треволнений…

– От бессовестных людей, которые знать ничего не желают, кроме собственного благополучия, да еще требуют, чтобы их считали образцом благородства, – продолжила Айя мысль Юриса. – И сколько еще на свете всякой дряни, Юри! Всяких подхалимов, спекулянтов, карьеристов. И сколько еще пройдет времени, пока вырастет прекрасное, морально чистое общество!

– Только не приходи в уныние, Айя, – сказал Юрис. – Никогда не будем забывать, что не ими земля держится. Иногда, правда, с души воротит, глядя, как эти людишки везде суют на первое место свое «я», но это вовсе не значит, что мы должны уступать им.

– Нет, уступать нельзя ни в коем случае. Идти на уступки – значит признавать права эгоиста.

– Ну, некоторая доля эгоизма есть у каждого, – усмехнулся Юрис. – Не знаю, как у тебя, а у меня определенно.

– Ну, ты не очень потакаешь ему.

– Стараюсь, но есть вещи, где без этого нельзя.

– Ну, например?

– Например, нынешняя прогулка по Киш-озеру… Ты, наверное, думаешь, что у меня не было никакой задней мысли? А ведь мне хотелось побыть с тобой на озере… и чтобы с нами никого больше не было.

– А если я тоже этого хотела? – Веселые искорки зажглись в глазах Айи.

– Но это еще не все, – продолжал Юрис. – В тот вечер, когда ты мне рассказала, что Чунда спросил, интересует ли он тебя как мужчина, у меня появились совсем непохвальные мысли.

– Гм… это уже хуже. – Лицо Айи стало серьезным.

– Да, да. Во-первых, мне захотелось набить ему морду за то, что он полез к тебе с такими вопросами.

– А во-вторых? – взгляд Айи ласкал, торопил его, но он этого не видел, потому что смотрел в другую сторону, на синеву озера.

– Во-вторых, я разозлился на самого себя за то, что ничего не говорил тебе до сих пор. Вот почему я пригласил тебя покататься. И я решил, Айя, не подходить к берегу, пока это дело не станет ясным.

– Какое дело? – притворяясь непонимающей, спросила Айя.

Тогда он вздохнул, рассердись на свою нерешительность, и грустно посмотрел Айе в глаза.

– А сама ты не можешь догадаться, обязательно все надо объяснять?

– Я боюсь ошибиться, Юри. Боюсь оказаться самоуверенной.

– Вот и я боюсь, – признался он. – Ты образованнее меня, знаешь больше моего. Может быть, я тебе совсем не подхожу?

Айя поняла, что он больше ничего не в состоянии сказать и нет никакой надобности мучить этого хорошего, славного человека.

– Друг ты мой, любимый, хоть и эгоизма в тебе… – начала она и вдруг, испугавшись своей нежности, спрятала разгоревшееся лицо на плече Юриса.

Он обнял ее. Они долго молчали. Для них теперь все окружающее, весь мир окрасился в новые, яркие цвета, и каждый звук – далекие голоса людей, крики чаек, всплески воды, – все, все находило новый отклик в их сердцах. Мир стал намного прекраснее, богаче.

2

В солнечный июльский день народ Латвии высказал свое решение. Победа блока коммунистов и беспартийных на выборах в Народный сейм была так огромна, что те жалкие два процента, которые стали в оппозицию ко всему народу, испугались своего бессилия и притихли.

Латвия ликовала. Хозяин страны, народ, наконец, твердо стал обеими ногами на своей земле и в первый раз выпрямился во весь рост, заглянул вперед, поверх заборов национальной ограниченности, которыми огораживала его свора угнетателей. Впервые он увидел безграничный простор и новые, неизведанные дали.

Как-то субботним вечером в маленькой квартирке Петера Спаре, на Гертрудинской улице, скромно отпраздновали две свадьбы. Старый Лиепинь ради такого торжества заколол свинью и смолол муки, но сам не поехал, так как кому-нибудь надо было остаться дома, чтобы присмотреть за хозяйством, а мамаша Лиепинь решила этот вопрос в свою пользу.

– Надо взглянуть, как устроились молодые, как там моя Эллочка хозяйничает. А в таких вещах женщина лучше разберется. Ты и в другой раз съездишь.

Взглядом знатока она осмотрела новую квартиру, обследовала все краны и душ в ванной, по нескольку раз отворяла и затворяла окна, проверила, в исправности ли дверные замки. В квартире было пустовато – ничего, кроме самой необходимой мебели и утвари. На окнах не было занавесок, а дорожек хватило только для передней и спальни.

– Так, Эллочка, жить нельзя, – заявила мамаша Лиепинь. – Что это за господская квартира, если в ней нет ни одного ковра? Да и без сервизов разных нельзя…

– Петер всегда говорит, что мы не господа, – пыталась возразить Элла.

– Вот тебе и раз! Он же директор фабрики! Разве такие люди могут жить как-нибудь? Вам придется принимать важных людей и самим ходить в гости. Что же, вы осрамиться хотите?

Такой решительный подход обеспокоил Эллу. Зная, как мало значения придавал Петер бытовым мелочам, она тоже старалась смотреть на эти вещи глазами мужа. Не всегда она его понимала, не с каждым его мнением была согласна, но впереди была целая жизнь Со временем, думала она, все сгладится и то, что мать хотела сделать одним рывком, она сделает постепенно.

– Мама, у меня к тебе большая просьба, – сказала Элла. – Ты с ним поменьше говори о таких вещах. Дай нам самим подумать об этом.

– О чем вы будете думать, когда жизни еще не знаете? Ну, если не нравится, могу и помолчать.

Самой мамаше Лиепинь многое не нравилось в поведении Эллы и Петера. Что это за пара, если невеста не нарядилась в белое шелковое платье и фату с миртовым венком, а жених в черный фрак? Словно последние батраки – сходили в загс в чем были. Жених не догадался даже обзавестись обручальными кольцами, без которых и свадьба не в свадьбу. Но не только мамашу Лиепинь, – Эллу тоже кольнуло в сердце, когда Петер отказался венчаться в церкви. «Твое дело – верить или не верить в церковные обряды, но один раз мог бы угодить своей любимой, и ничего бы тебе не сделалось». Да, Петер мог поступать по-своему, а Элла все-таки надела на палец обручальное кольцо и за столом нарочно держала руку так, чтобы все его видели. «Пусть только попробуют смеяться! Я тоже не деревянная, у меня тоже есть сердце».

Однако никто и не думал смеяться. Друзья Петера отнеслись к Элле внимательно и нежно, словно к родной. Но Элла никого из них почти не знала, а их разговоры были ей непонятны и неинтересны, – все о политике да о политике, не могут обойтись без этого даже за свадебным столом.

Заметив, что Элла скучает и чувствует себя одинокой, Айя подсела к ней и попробовала приободрить ее:

– Это очень хорошие люди, Элла. Когда ты лучше узнаешь их, ты их полюбишь. Все они честно боролись за лучшую жизнь для народа, и им многое пришлось перенести и пережить, но их ничто не сломило. И они вовсе не такие суровые, ты не думай.

– Я и не говорю ничего, – обидчиво ответила Элла, прижимаясь к Петеру. – Мне все равно, было бы гостям весело.

Гости чувствовали себя отлично. Без трафаретных пожеланий, без лишних тостов, они веселились с детской искренностью и непосредственностью. Воспоминания Ояра Сникера о проделках со шпиками во времена подполья и тюрьмы на этот раз сопровождались неумолкаемыми взрывами смеха. Он рассказывал, как однажды четыре часа водил за собой шпика по пригородам Риги. В этом рассказе немаловажную роль играл возбудивший подозрения шпика таинственный сверток, который нес с собой Ояр. Он в лицах показывал, как, догнав его, шпик заставил, наконец, показать, что было в этом свертке.

– Разворачивает он газету, а у самого пальцы дрожат от нетерпения. Но как только увидел содержимое свертка, весь побагровел от ярости и ну орать на меня.

– Что у тебя там было? – хохоча до слез, спросил Силениек.

– Говяжьи кости. Как раз перед тем зашел в мясную, собирался сварить суп. «Господин охранник, – говорю ему самым спокойным тоном, – у моего соседа есть собака, замечательный песик, думал было угостить его, но, если желаете, могу эти косточки уступить вам».

Все смеялись, одна мамаша Лиепинь ни с того ни с сего обиделась:

– Вы хоть ради такого дня поговорили бы о чем-нибудь другом. Все собаки да кости… лучше-то ничего не нашли…

– Как не найти, – постарался исправить положение Ояр Сникер. – На столе всего полно – и еды и питья. Мы можем обидеть хозяйку, если не воздадим должное ее трудам. А выпить сегодня можно без риска, раз товарищ Крам нас не видит.

– При чем тут Крам? – спросил Юрис, и Ояру снова пришлось рассказывать.

– Все вы, конечно, знаете Крама, секретаря нашей парторганизации. В предвыборную кампанию нас обоих командировали в Цесисский уезд. Остановились мы у одного партийца, учителя средней школы, и как раз подоспели на именины его жены. Особенного торжества не было, просто пригласили на ужин нескольких друзей. На столе была бутылка ликера собственного приготовления и кувшин пива. Когда Крам увидел это, сейчас же отозвал меня в сторонку и говорит: «Ты можешь оставаться, а мне, секретарю парторганизации, неудобно смотреть, как члены партии потребляют спиртные напитки. Пока вы здесь будете угощаться, я схожу в партийный комитет поговорить о кадрах». Так до поздней ночи и не возвращался, чтобы его трезвым глазам не пришлось наблюдать мирские удовольствия.

– Он уж такой, – подтвердил Силениек. – Не станем ему навязывать радостей жизни, если они ему так противны.

– Осушим за них по стакану! – закричал Сникер. – Только не говорите Краму, что это уже третий за вечер.

Они пели прекрасные, полные грусти и дерзновения песни политкаторжан, с жаром говорили о своих рабочих планах.

Элла Спаре украдкой разглядывала свое обручальное кольцо. Ей было скучно, точно она слушала разговор на чужом языке. Она не понимала, как это можно восторгаться политикой. Ее рассеянный взгляд часто останавливался на пустом углу между дверью и окном: хорошо бы туда поставить маленький столик с цветочным горшком.

– Не расстраивайся, дочка, – шептала мамаша Лиепинь и погладила под столом руку Эллы. – Понемногу все устроится.

После свадьбы будни сразу вступили в свои права. Петер чуть ли не круглые сутки проводил на заводе. Мало времени оставалось у него для молодой жены, и Элла старалась заполнить чем-нибудь часы одиночества. В магазинах, булочных и мясных лавках она постепенно перезнакомилась с соседками – женами служащих и торговцев, стала ходить к ним в гости. У них было о чем поговорить – о рукоделиях, о портнихах, о дачах на Взморье. Дни проходили в чтении романов Курт-Малер, в разглядывании модных журналов и разных сплетнях, которыми был насыщен воздух обывательских квартир.

Не сойдясь с друзьями Петера, Элла нашла себе иную среду, где ее понимали и она понимала других.

3

Однажды утром к Айе пришла просто одетая пожилая женщина. Ее грустный, сосредоточенный взгляд сразу привлекал к ней внимание, и, хотя в комнате было уже несколько посетителей, Айя прежде всего обратилась к этой женщине:

– Вы ко мне, товарищ?

– Да, к вам. – Женщина еще плотнее сжала губы не то от упрямства, не то по привычке подавлять какую-то внутреннюю застарелую боль. – Я подожду, когда вы освободитесь. Может, мне пока выйти?

– Да нет, нет, оставайтесь здесь, – ответила Айя. – Присядьте, пожалуйста.

Женщина взяла предложенный Айей стул и села в углу комнаты. Пока Айя разговаривала с другими, женщина сидела молча, сложив на коленях свои красные с потрескавшейся кожей руки. Когда, наконец, все ушли, она сама подошла к столу.

– Меня зовут Анна Селис, – начала женщина. – Я слышала, что вы знали мою дочь Арию. Она… умерла на торфяных болотах прошлым летом…

Айя сразу же вспомнила месяцы работы на торфяных болотах, вспомнила молодую хрупкую девушку, которая покончила самоубийством, и сердце ее сжалось. Она поднялась, обошла письменный стол и протянула женщине обе руки.

– Я помню… все помню, товарищ Селис. Бедная, милая девочка… Еще бы один годик перетерпеть, выдержать – и какая прекрасная жизнь началась бы для нее!

Губы Анны Селис дрогнули, но она сдержалась, и лицо ее снова стало спокойным, только в больших карих глазах стояла такая скорбь, что перед ней умолкали все слова сочувствия. Айя усадила ее на стул и гладила по плечу, ожидая, когда она заговорит сама.

– Я сама все время об этом думаю, – начала Анна Селис, – ведь так немного оставалось ждать. Не надо было мне отпускать ее от себя. Как-нибудь перебились бы. Но она ведь какая, – ей все хотелось помочь мне, зарабатывать самой и учиться дальше. Ничего не поделаешь, не всем дается счастье. Я вот думаю: уже лучше бы она была дурнушкой, может быть ей больше повезло бы в жизни… Столько она настрадалась из-за своей красоты. Да что теперь говорить! Все равно ничего не исправишь. Я вот пришла к вам с большой просьбой…

– Говорите, не стесняйтесь. Я сделаю все, что можно. Скажите, кстати, где вы работаете?

– Стираю белье и раза два в неделю хожу убирать квартиры Да я не потому пришла, для меня это дело привычное. Тут другое. У меня еще двое детей есть. Ингриде весной исполнилось семнадцать лет, она уже окончила вечернюю школу. Сыну Иманту скоро будет пятнадцать. Хочется ему очень поступить в техникум или в мореходное училище. Товарищ Спаре, милая, я все время думаю, что мне надо жить для них… чтобы им не выпала такая судьба, как Арии. Я много слышу о вас. Молодежь вас любит и уважает. Вот я и прошу вас заняться моими детьми и немножечко помочь им. Только немножечко… много ведь им не надо. Они у меня от работы не отлынивают, стыдиться за них не придется. Я и пришла к вам поговорить.

– Меня это ничуть не затруднит, товарищ Селис, – ответила Айя. – Наоборот, я очень довольна, что вы обратились сюда, в райком, мы все сообща позаботимся о них. Если можно, пришлите их сегодня же. Я буду здесь до позднего вечера.

Айя разговорилась с ней о прежней ее жизни.

«Откуда у этой простой женщины бралось мужество своими силами вырастить троих детей и дать им образование?» – думала она. Оказалось, что Анна Селис окончила уездную школу и могла бы выполнять более легкую работу, но как она могла соперничать с громадной армией безработных интеллигентов? Пока не выросли дети, нужно было искать такую работу, которая позволяла бы оставаться дома, – присматривать за ними было некому. Вот так и обходилась: сама за корытом белья, а дети топили плиту и вертелись возле матери. И она забывала под их щебетанье все тяготы своей трудной, однообразной жизни.

– А теперь, – сказала Айя, – они уже не маленькие, и вам никто не помешает взять более подходящую работу.

– Я об этом как-то не думала.

– Тогда давайте подумаем вместе.

В тот же день к Айе пришли Ингрида и Имант. Простой, ласковый тон Айи быстро расположил их к ней, и они доверчиво рассказывали о своих планах. Имант все время твердил о своей любви к морю, к дальним путешествиям, его любимым писателем был Джек Лондон.

– Если бы можно было попасть на парусник и походить по всем морям, лучше ничего не придумаешь. Но только никто меня не возьмет. А без практики в мореходное училище не попадешь. Мать хочет, чтобы я учился на механика и оставался на берегу, а разве я могу прожить так всю жизнь?

– Никто тебя к такой жизни не принудит, Имант, – смеясь, сказала Айя. – Я думаю, что на судно ты попадешь, если только сам не передумаешь. Поучись еще с год на суше, к тому времени у нас станет больше судов, и я помогу тебе стать матросом.

Ингрида была хрупкая, нежная девочка, очень похожая на свою погибшую сестру. Из разговора с ней Айя увидела, что она много читала и много думала над прочитанным. В школе у них проходили английский, но мать научила ее с Имантом русскому языку, хотя из школьных программ он был изъят. Ингрида прочла в оригинале «Как закалялась сталь» Островского, и высокие, мужественные образы советской молодежи глубоко запали в ее сердце. Требовательным, не омраченным сомнениями взглядом смотрела она на жизнь; все люди, все явления казались ей определившимися, законченными – или очень хорошими, или очень плохими. Она была полна детской мечтательности, но в то же время была способна целиком отдать себя какому-нибудь избранному благородному делу и быть верной ему до конца. С сосредоточенной нежностью рассказывала она о погибшей сестре: ей казалось, что своей жизнью она должна продолжить незавершенную жизнь Арии.

– Я хочу сделать то, что не успела сделать Ария… – призналась она.

У нее были большие карие, как у матери, глаза и светлые волосы. Доверчиво и в то же время застенчиво улыбаясь, смотрела она на Айю.

«Какая цельная, чистая душа», – думала, глядя на нее, Айя.

Ингриду приняли в комсомол, и благодаря заботам Айи она устроилась на работу в райком. Имант стал пионером и поступил рассыльным в редакцию газеты. Никогда Айе не пришлось жалеть, что она помогла им стать на ноги и показала верный путь.

4

На следующее утро после закрытия первой сессии Народного сейма Прамниек зашел в кафе Зандарта. Завидев художника, тот живо подсел к нему и закидал вопросами:

– Ты был на заседании сейма? Ну, как? Правда, что все проголосовали за вступление в Советский Союз? Значит, у нас будет новая конституция? Так, так. Теперь как же, у меня все национализируют или что-нибудь оставят?

Прамниек был еще полон вчерашними впечатлениями и готов был делиться ими с первым встречным.

– За свою жизнь я перевидал много людей, наблюдал их при разных обстоятельствах и могу сказать, какова разница между искренней, неподдельной радостью и игрою самого искусного актера. Но мне еще никогда не случалось видеть такой единодушной, такой непосредственной радости, как вчера, когда все услышали предложение о вступлении в Советский Союз и установлении советской власти в Латвии. Надо было видеть, Гуго, какая буря ликования пронеслась по залу. Мне показалось, что вокруг стало светлее от блеска человеческих глаз. Честное слово, я не сентиментален, но у меня сердце забилось и на глазах выступили слезы. И не только у меня. Я видел людей с суровыми, точно из камня высеченными лицами, и они плакали от волнения. А какая грандиозная демонстрация выросла на улицах за несколько минут, как только народу стало известно решение сейма! Видел?

Зандарт отломил кусочек спички и долго ковырял в зубах.

– Ко мне приехали гости из деревни. Мне не до демонстрации было, – равнодушно ответил он.

– Ты много потерял, старик, – не замечая, какое впечатление оказывают его слова на Зандарта, продолжал Прамниек. – Это был не просто поток людей, это походило на весеннюю бурю. Знаешь, как это бывает в мае. Деревья гнутся, по Даугаве ходят волны, а на душе легко и весело. Подставляешь лицо ветру и отдаешься его порывам. И когда начинает лить теплый дождь, ты только улыбаешься от счастья, – будет богатое лето, урожайный год. Вот что я чувствовал вчера.

– Я ревматик, Прамниек, и до смерти боюсь дождя.

– Барсук ты, Гуго. В такой день сидеть в своей норе! Жалко мне тебя, старикан, ничего ты не понимаешь.

– Благодарю за сочувствие. Мы уж как-нибудь… Может, выпьем по рюмочке ликеру?

– Нет, спасибо. Сегодня мне хочется поработать. Пока еще свежи впечатления, надо набросать несколько эскизов.

– Нет ли у тебя чего-нибудь готового? Ну, такого, из современной жизни? Я бы с удовольствием купил. Вон ту картинку с цветочками можно повесить дома, в столовой, а на ее место что-нибудь подходящее, в нынешнем духе…

– Пока у меня нет ничего подходящего, но я тебя не забуду.

– Буду ждать, Эдгар, хотя мне, пожалуй, не стоит больше думать о покупках. Если кафе национализируют, то заберут и все картины. Как ты думаешь, не начать ли понемногу кое-что ликвидировать? Можно устроить так, что они получат пустое помещение. Мебель, посуду, ковры и прочее я могу распродать поштучно. Кое-что отправлю в деревню, кое-что рассую по знакомым. Если положение изменится, будет с чего начать хозяйство. С другой стороны, это опасно, служащие донесут, тогда не оберешься неприятностей. Знаешь что, – вырвалось у Зандарта, как будто его озарила новая мысль, хотя вчера вечером он несколько раз обсуждал ее с Паулиной, – а не сделать ли нам так: все оставить на месте и миновать национализации? Вам, художникам, будет нужен клуб. Мне рассказывали, что в Москве есть клубы и у художников и у писателей. Если я свое кафе передам в ваше распоряжение, перепишу со всем, что в нем находится, на ваш союз, тогда можно будет спасти его от национализации. Вы ведь не откажетесь принять меня заведующим клубом или хозяйством? Паулина будет заниматься кухней. Тогда все будут довольны. Жаловаться на обслуживание художникам не придется, и у меня душа будет спокойна. Как ты на это посмотришь?