Текст книги "Собрание сочинений. Т. 3. Буря"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
– Я слушаю.
Все было, как при старом режиме в любом министерстве Ульманиса. Тот же кабинет, тот же инспектор цен Элпер, те же нравы. Не хватало только портрета Ульманиса на стене, за спиною инспектора.
Поборов неприятное чувство, Жубур начал рассказывать о своих наблюдениях в магазинах.
– Все это пахнет вредительством. Темные личности пытаются искажать советскую политику цен и прибегают к таким вот проделкам.
Элпер спокойно выслушал Жубура.
– Что же вы нам предлагаете?
– Ясно, что. Надо немедленно вмешаться, положить конец этому вредительству. Да вам-то лучше знать, какие предпринять шаги.
– Какими способами воздействовать на них? – усмехнулся Элпер. – То, что вы сейчас рассказали, нам давно известно. Это не новость. Но вы ведь знаете, что в Латвии еще существует частная торговля. Можно регулировать государственный сектор, но не частный. Руки коротки! Придется просто подождать, пока частники распродадут запасы своих товаров. Ими они могут распоряжаться по своему усмотрению. Вот когда товаров больше не станет и магазины опустеют, тогда прекратятся и все эти мелкие неполадки.
– Выходит – мы бессильны против этих вредителей?
– К сожалению, это так. Надо издать какой-нибудь новый закон. Без закона я ничего не могу поделать. У вас еще есть вопросы?
– Нет, это все. Прошу извинить за беспокойство. – Жубур встал.
– Пожалуйста, пожалуйста, – продолжал улыбаться Элпер. – Но вы не волнуйтесь. Этот факт известен всем, кого это касается. Я каждый день лично информирую руководство.
Ничего не добившись, Жубур покинул кабинет инспектора.
«Элпер, конечно, прожженный плут и рад нашим трудностям. Этому типу не место в советском учреждении. Посмотрим, господин Элпер, какой закон воздействует на вас».
О своих наблюдениях Жубур решил сообщить в Совнарком. Не может быть, чтобы и там этот вопрос никого не заинтересовал. Он опять пошел к автомату. И снова его постигла неудача. В Рижском замке только что началось заседание Совнаркома. Но когда Жубур сказал, что дело идет о крупных безобразиях в торговле и требуется безотлагательное вмешательство, дежурный секретарь обещал немедленно доложить об этом и просил позвонить через четверть часа.
Через полчаса Жубур позвонил снова, и ему сказали, что после заседания его примет председатель Совнаркома или кто-нибудь из его заместителей.
Жубур пошел домой и начал составлять подробный доклад с конкретными данными. В назначенный час он был уже в замке, и его пригласили к заместителю председателя. Жубур впервые увидел его двадцать первого июня во дворе рижского централа, в полосатой одежде каторжника, с обритой головой. Теперь волосы у него отросли, только рот по-прежнему оттеняли две глубокие складки – неизгладимая печать долгих лет тюрьмы. Дружески, с еле заметным выражением грусти глядели его голубые глаза на Жубура.
– Председатель просит извинения, что не может принять вас лично. Он сразу же после заседания уехал в Центральный Комитет.
Он ободряюще улыбнулся Жубуру, предложил папиросы и сел против него. Беседа началась свободно и просто.
Заместитель председателя внимательно выслушал Жубура и, только когда тот кончил свой рассказ, заговорил сам:
– Это очень характерный и вполне объяснимый факт. Наши враги никак не желают уняться. Классовая борьба… Перестройка зарплаты и цен показалась им заманчивым предлогом для всяческого рода вылазок. Мы стараемся сделать так, чтобы трудящиеся получали более высокую и справедливую зарплату и чтобы цены на товары были доступнее. А наши враги изо всех сил стараются сделать так, чтобы трудящийся не получил того, что ему причитается и что предусматривается советским законом. Вы сами видите, что теперь происходит. Пока общественность, пока широкие слои населения не придут нам на помощь, мы не сможем так быстро устранить все безобразия. Значит, нужно еще больше поощрять инициативу масс, вовлекать в созидательную работу все прогрессивные силы нашей страны, всех желающих помочь советской власти людей, а ведь они у нас составляют подавляющее большинство населения. Тогда никакие ухищрения врагов не смогут затормозить наш рост.
Он подошел к телефону и созвонился с наркоматом торговли и городским комитетом партии.
– Начнем действовать, товарищ Жубур, – сказал заместитель председателя. – Поставим на ноги актив, проверим каждую лавочку. В Центральном Комитете уже решили с завтрашнего дня начать проверку торговой сети. Есть сигналы, что многие товары продаются у нас втрое дороже, чем в Москве. Было бы не плохо, если бы мы могли за несколько дней подготовить эти материалы для Центрального Комитета. Надо действовать решительно и быстро, только так мы добьемся успеха. До свидания, товарищ Жубур.
В тот же вечер Жубур встретился с Силениеком, и они наметили план кампании. Утром Жубур созвал актив учителей и студентов. Из каких прекрасных людей состоял этот актив – передовой отряд формирующейся советской интеллигенции! Преследуемые старым режимом, испытавшие все мытарства безработицы, гонимые с одного места на другое, они только летом 1940 года обрели свои человеческие права, и теперь вся их будущность была накрепко связана с советской властью.
Они разработали подробнейший план действий. Распределив между собою весь район, отдельные улицы и магазины, сгруппировались по двое, по трое и на следующее утро с открытием магазинов приступили к проверке. Уже к трем часам дня к Жубуру стали поступать первые сведения о результатах проверки, и сам он тоже успел обойти один участок. Около пяти часов можно было уже судить об общей картине в районе. Рижские торговцы развернули свою вредительскую кампанию гораздо шире, чем это можно было – предположить вначале. Оказалось, что выставки самых дорогих предметов, которых не было в магазинах, стали общим явлением. Многие товары широкого потребления торговцы прятали на складах, чтобы продать их потом по спекулятивным ценам. У некоторых на квартирах хранилось больше товаров, чем в магазине. Но больше всего обращала на себя внимание грубость продавцов. Если в магазин входил буржуй, вокруг него суетились, за ним ухаживали, сам владелец показывал ему товары. Простому же человеку приходилось слышать всяческие грубости и насмешки: «Вы желаете рабочие сапоги? У нас нет. Ищите в другом месте». – «Почему нет?» – «Откуда нам знать? Спросите у советской власти». Их заставляли ждать часами, пренебрежительно бросали на прилавок требуемый товар и чуть ли не лаяли в ответ на вопросы. Ведь это была совсем другая публика – рабочие, трудовой народ, толпа…С ними можно обращаться кое-как. Вызывающее презрение к простому человеку – основному слою нового, советского общества – выпирало из них на каждом шагу. Продавец-зазывала, который еще недавно чуть ли не за полы тянул каждого прохожего, сейчас злобно глядел на покупателей.
– Если не нравится, идите в другое место. Я не прошу, чтобы вы у меня покупали.
Собрав и систематизировав весь материал, Жубур хотел уже позвонить Силениеку, как его прервал звонок Чунды.
– Жубур, приходи сейчас же ко мне в райком, – раздался его суровый голос. – У меня к тебе весьма серьезный разговор. Чтобы был через пять минут. В случае неявки ставлю вопрос о снятии тебя с работы. Все.
«Что это на него нашло? – подумал Жубур. – Откуда такая агрессивность?»
Он собрал материалы проверки и направился в райком.
Чунда, не ответив на приветствие Жубура, отсутствующим взглядом уперся в папку с делами. В комнате находился еще один человек – голубоглазый мужчина в рабочей спецовке. Жубур видел его несколько раз на собраниях актива, но по фамилии не знал. Он скромно сидел возле двери и при входе Жубура молча, кивком головы, поздоровался с ним.
– Я пришел, товарищ Чунда, – напомнил о себе Жубур, но Чунда еще несколько секунд не хотел замечать его прихода.
– Видишь, я занят, – уронил он наконец.
– Я кончил, – поднимаясь со стула, сказал рабочий. – Если у вас не будет больше никаких указаний, я пойду.
– Куда вам спешить? – остановил его Чунда. – Когда отпущу, тогда и пойдете. На военной службе не были? Не знаете, видно, что такое дисциплина, товарищ Кирсис?
– Разве что так, – усмехнулся Кирсис и снова сел.
Ему можно было дать лет тридцать. Выше среднего роста, блондин с добродушным лицом, он напоминал чем-то Силениека, только был не такого крупного сложения. Говорил он мало, но живые глаза и сдержанная улыбка свидетельствовали об остром уме, который все быстро схватывает и понимает, но не спешит с выводами.
Жубур подождал еще немного, но Чунда все еще продолжал таинственно молчать. Тогда он не вытерпел:
– Товарищ Чунда, у меня дела. Если у вас нет сейчас времени, я зайду попозже.
– Дела, дела, – передразнил Чунда. – Боже ты мой, какой мы занятой народ. Работник райкома вызвал его к себе, а у него нет времени подождать.
– Я жду, а вы ничем не заняты, – обрезал его Жубур.
– Слабая у вас, интеллигентов, закалка. Думаете о себе черт-те что, носы позадрали, а как до дела доходит, то кишка тонка. Плохая вы опора пролетариату. – И внезапно, выйдя из себя, он начал кричать, потрясая кулаками: – С каких это пор какой-то завотделом исполкома имеет право вмешиваться в жизнь района? Политику делать? Панику подымать? Плести интриги против ответственного партийного работника?
– Какую панику? Какие интриги? – удивлялся Жубур.
Кирсис слушал и время от времени улыбался.
– Думаешь, я ничего не знаю? – окончательно разойдясь, кричал Чунда. – Мне за какой-нибудь час становится известным все, что творится в районе. У меня везде свои люди. Сегодня во всем районе только и разговору, что какой-то Жубур проверяет торговые кадры. Яму мне рыть? Ищешь факты, да? Думаешь сесть на мое место? Если хочешь знать, так ты завтра же со всеми потрохами вылетишь из исполкома! Ишь, вздумал непорядки искать! Ну, смотри, теперь за это тебе здорово попадет. С Эрнестом Чундой шутки плохи. Я за правду и порядок голову готов положить.
– Товарищ Чунда, я вынужден напомнить, что вы разговариваете с членом партии…
– Это еще вопрос, долго ли ты продержишься в партии. Я никому не позволю интриговать против меня.
– Я не понимаю, о каких интригах вы говорите.
– А какого же черта ты натравил сегодня эту армию ревизоров на торговую сеть? Распоряжайся своими учителями, если тебя на это дело посадили, но не суйся туда, куда тебя не просят. Кадры ревизовать вздумал?
– Товарищ Чунда, вам, кажется, что-то мерещится среди бела дня.
– Мерещится, говоришь? Хорошо, я об этом доложу первому секретарю.
– Докладывайте. Кстати, я иду сейчас к товарищу Силениеку, чтобы сообщить о результатах проверки. Я намеревался говорить только о непорядках и вредительстве в самой торговле, но сейчас я пришел к выводу, что нужно будет доложить и о положении с кадрами. Не все там в порядке. Извините, но у меня больше нет времени. Товарищ Силениек ждет.
Жубур повернулся и пошел к дверям.
– Спеши, беги! – крикнул Чунда. – Но мне все-таки интересно знать, кто тебе разрешил эту проверку.
– Проверку разрешил Силениек, – ответил уже в дверях Жубур.
– Что, что? Подожди, куда ты торопишься?
Но Жубур уже ушел. Чунда поерзал, поерзал на стуле, не зная, что предпринять, потом схватился за телефон и набрал номер Силениека.
– Товарищ секретарь? Говорит товарищ Чунда. Сегодня, по моему предложению, Жубур с активом проверял положение торговой сети в районе. Подтвердились безобразные вещи, как я и предполагал. Он сейчас будет у тебя и все доложит. Надо нам что-то предпринять. Надо, надо, так это оставить нельзя. Если не возражаешь, я назначу целую бригаду и прощупаю, что это за зубры укрылись в торговом аппарате и портят воздух. Я их перетряхну как следует. Товарищ Силениек, между прочим, этот Жубур совсем не понимает шуток. Я над ним немного подшутил, а он сразу и ощетинился. Еще будет жаловаться. Прошу учесть то, что я тебе сказал.
Чунда положил трубку и с улыбкой посмотрел на Кирсиса.
– Занятный случай, верно?
Кирсис не ответил ни на его улыбку, ни на его вопрос. Он поднялся и пошел к двери.
– Когда я должен прийти и узнать ваше решение?
– Приходите на следующей неделе, – сказал немного успокоившийся Чунда. – Мы подумаем, посоветуемся и решим, как быть.
…После разговора с Жубуром Силениек сейчас же пошел в Центральный Комитет партии. В тот вечер там происходило совещание по поводу безобразий в торговле. На следующий день с витрин исчезли сказочно дорогие редкости, а вместо них появились одежда, обувь, разные товары широкого потребления – и все по нормальным ценам. На многие товары торговцам пришлось снизить цены наполовину, а некоторым дельцам, надеявшимся подложить камень под ноги советской власти, пришлось отвечать перед судом. Инспектора цен Элперта арестовали. Одна из наиболее широко задуманных попыток вредительства была разоблачена, но ликвидация ее потребовала нескольких недель работы. И позднее то тут, то там возобновлялись попытки подложить новый камешек, и на месте одного выполотого сорняка вырастал другой.
Такое это было время, время великих мечтаний, великого пафоса и – неустанной борьбы.
5
В коридоре, у дверей канцелярии университета, Жубур увидел Индулиса Атаугу. Он стоял среди кучки студентов перед вывешенным на стене списком освобожденных от платы за учение. У Индулиса, как и у других комильтонов, исчезли корпорантские шапочки и часовые брелоки с цветами корпорации. Только вызывающие выходки свидетельствовали о том, что папашины сынки, воспитанные в погребках конвентов [52]52
Конвент– место заседаний студенческой корпорации.
[Закрыть], не избавились от прежней спеси даже теперь, когда уже не осталось ни корпораций, ни конвентов, ни фуксов [53]53
Фукс– младшая степень члена корпорации.
[Закрыть], которыми могли командовать могущественные филистеры [54]54
Филистер– почетный член корпорации.
[Закрыть]. С кислыми физиономиями прогуливались по коридорам бывшие селоны, летоны и бевероны [55]55
Селоны, летоны, бевероны– члены корпораций «Селония», «Летония», «Беверония».
[Закрыть]. Никто им не завидовал, никто не обезьянничал их повадок, никого не соблазняло их вчерашнее великолепие.
Индулис Атауга, как олдермен [56]56
Олдермен– старшина корпорации.
[Закрыть]корпорации, чувствовал свое падение болезненнее, чем обычные комильтоны. Он больше не был полновластным хозяином корпорации, признанным заправилой, не он задавал тон в университете. Сегодня тон задавали студенты, вышедшие из рабочего класса, чей путь и раньше не вел через логово лоботрясов-корпорантов, хотя их за это и обзывали дикарями или как-нибудь хуже. Единственно, что утешало Индулиса, – это верность и традиционное уважение, по-прежнему оказываемое старыми комильтонами олдермену своего обанкротившегося братства. И если внешние признаки их принадлежности к той или иной корпорации исчезли, это еще не значило, что в душе они не продолжали носить цвета своей корпорации, не были членами некоей касты, некоего тайного ордена. Новый элемент, пролетарский студент, раздражал их, как чужеродное тело. Но еще больше бесило их то, что этот новый элемент, став главной и решающей силой в университете, отодвинул их на второе место. Тут не помогали им ни бойкот, ни улыбочки. Студент-первокурсник, у которого еще не сошли с рук мозоли, и не думал угождать бывшим университетским львам. Он не слушал, разинув рот, рассказы о скандальных приключениях и попойках в ночных заведениях. У него были иные мечты, он равнялся по иным образцам. Его общественной школой была университетская партийно-комсомольская организация. Гордился он только своей работой.
Сердца бывших корпорантов веселило лишь то, что во главе некоторых кафедр оставались еще бывшие столпы, седовласые, высокочтимые филистеры, которые во время экзаменационной сессии проявляли твердость духа и приверженность старым идеалам. Они не задавали слишком трудных вопросов Индулису Атауге и прочим корпорантам, нет, – своими отеческими замечаниями, подобными огням маяка, они наводили их на правильные ответы. Успешно выдержанное комильтоном испытание по какому-нибудь предмету, отличную оценку его успехов такие профессора вменяли себе в заслугу. Они держались сообща и так хорошо понимали друг друга, что экзаменационная сессия была истинным торжеством для всей реакционной клики. Зато уж старые филистеры – доценты и профессора – брали под настоящий перекрестный огонь рабочее студенчество. Они задавали самые каверзные вопросы и всячески придирались к смельчаку, отважившемуся прямо от станка прийти в высшую школу изучать науки. А то обстоятельство, что рабочее студенчество несло на своих плечах весь груз общественных обязанностей, что ему приходилось не только учиться, но и выполнять множество различных партийных и комсомольских поручений, – еще больше подогревало усердие реакционных профессоров, они становились непреклонными в своей требовательности.
– А, да вы комсомолец? Превосходно. Вы во всем должны быть впереди, поэтому от вас мы требуем больше, чем от других.
И когда удавалось провалить комсомольца или активиста, это было для них настоящим праздником, – за здоровье удачливого профессора подпольные комильтоны в тот день выпивали не одну кружку пива.
Уничтожающим взглядом смотрел иной профессор на студента, который по простоте своей необдуманно осмеливался назвать товарищем уважаемого работника науки. В аудиториях студенты открыто называли друг друга господами, барышнями и сударынями.
Во время лекций по марксизму-ленинизму старых студентов вдруг одолевал кашель. Кашляли и соло и хором, пока лица не покраснеют от натуги. Некоторых одолевали сонливость и другие недуги, вызванные равнодушием или ненавистью.
Партийная организация университета была еще слишком мала, чтобы охватить своим влиянием обширный коллектив, но все же то тут, то там стали пробиваться молодые побеги. Лекции по диалектическому материализму заставляли задумываться того или другого самонадеянного юнца, а раз он начал думать и интересоваться, то случалось, что старые предубеждения начинали рушиться и с детства вколачиваемые ему в голову основы идеалистического мировоззрения рассыпались в прах. Иной паренек, по недоразумению попавший в реакционное окружение, решительно отходил от этой клики и искал товарищей среди передового студенчества. Люди, для которых классовые интересы буржуазии не составляли непреодолимого барьера, обретали способность слышать голос правды. Немногочисленный в начале учебного года советский актив, который можно было перечесть по пальцам, вырос сейчас до нескольких сот человек, и Жубур мог сказать себе, что некоторая заслуга в этом принадлежит и ему. Бессонные ночи, настойчивая, огромная работа, которую он провел вместе с партийной и комсомольской организациями университета, начали давать плоды. Они уже не были одиноки. Первая, самая трудная борозда была проложена. Еще год-другой, и тогда не будет больше чувствоваться запах плесени, который так ударял в нос при входе в университетские аудитории.
– Значит, это все дети трудового народа, – говорил Индулис Атауга, и бывшие корпоранты глубокомысленно качали головами. – Теперь все стало ясно. Эти списки говорят об этом без обиняков. А мы? Товарищ Жубур, – обратился он внезапно к подошедшему, – как по-вашему? Моя мать служит в домоуправлении на жалованье, отец тоже работает, а сам я служу в таможне и живу на то, что заработаю своими руками. К какой категорий вы причислите меня?
– Вашему отцу принадлежал пятиэтажный дом и посредническое бюро, где работали наемные служащие.
– Да, но все это уже национализировано. Со дня национализации мы стали такими же трудящимися интеллигентами, как и вы. Почему меня не освобождают от платы за учение?
– А почему меня причисляют к имущим, когда у моего старика ничего нет, кроме девяноста разрешенных пурвиет? – задал вопрос кто-то из бывших беверонов. – Нас семеро у родителей. Когда я начал учиться в университете, то одновременно поступил на работу в Латвийский банк. Отец помогать мне не может. Почему меня не считают трудящимся студентом?
– Название «трудящийся студент» не брелок, который привешивают к цепочке часов, – ответил Жубур. – Категорию определяют не по формальным признакам. Ваш папаша со своими девяноста пурвиетами может кое-чем помочь своему нуждающемусясыну, и, насколько мне известно, он так и делает. Тем более что ваши братья и сестры не сидят на его шее, а давным-давно служат в Риге и неплохо зарабатывают. Не стоит, знаете ли, изображать простачков и думать, что мы тоже из таких.
– Но зачем же клеймить нас этой каиновой печатью? – патетически выкрикнул Индулис Атауга. – Почему нас навсегда хотят сделать людьми второго сорта? В конце концов, что мне за дело до моих родителей – как они жили, как добывали свое имущество? Ведь я-то никого не эксплуатировал! Достаточно и того, что я отвечаю за самого себя!
– Правильно! – загалдели бывшие комильтоны. – Каждый отвечает только за себя.
– Это верно, – усмехнулся Жубур. – Но нужно соблюдать и справедливость. Раз уж положение таково, что вашим отцам принадлежит больше благ, чем сыновьям батраков и заводских рабочих, то советская власть в первую очередь считает своей обязанностью помогать последним. Когда окончите университет, будете все равны.
Индулис Атауга с комическим видом отвесил помои.
– От имени всех присутствующих благодарю за ценную консультацию. Нам очень лестно стать когда-нибудьравными. Когда это будет, товарищ Жубур? После дождичка в четверг?
– Да, не раньше, чем вы вылечитесь от кашля, который вас мучает на лекциях по общественно-политическим наукам, – ответил Жубур.
– Это тоже относится к существенным признакам, по которым определяют категории? – спросил Индулис Атауга.
Вся компания загоготала.
– Да, конечно, – ответил Жубур. – Это ведь тоже доказывает, что вы не желаете учиться.
– Вон оно что. Будем знать, уважаемый товарищ.
Жубур рассердился на себя за то, что ввязался в спор. Безнадежная ведь публика. Это они писали на стенах контрреволюционные лозунги, шептались и зубоскалили по углам, испытывая меру долготерпения советской власти. Сейчас они будут бродить из аудитории в аудиторию и передавать этот разговор как пикантный анекдот.
«Ну и пусть. В день генеральной чистки метла истории выметет их на свалку. А мы – мы будем строить и творить новый мир, человеческое общество без категорий, жизнь без лжи и несправедливости. Вы увидите – только мы и достигнем этого».
