Текст книги "Собрание сочинений. Т. 3. Буря"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
Разговор перескочил на другие темы. Жубур слушал с живым вниманием. Сперва его поразил радикализм суждений, которыми обменивались между собой собеседники, но вскоре он подумал, что спорят они больше по привычке, из потребности почесать языки. Критиковали здесь все на свете: иронически комментировали последние авантюры Гитлера и Муссолини, посмеивались над диктаторскими замашками Ульманиса, над его пристрастием к парадным поездкам по стране, над тем, как он, остановившись на каком-нибудь хуторе, хлебал кислое пахтанье, чтобы продемонстрировать перед журналистами свои патриархальные вкусы. Упоминали и о доходных домах, приобретаемых за последнее время то одним, то другим министром. Но, поделившись какой-нибудь скандальной новостью, рассказчик незаметно озирался по сторонам, понижал голос – не подслушивает ли кто? И все здесь валилось в одну кучу – подхваченная в кафе пикантная сплетня, политический анекдот, мелкие парадоксы. Как белки, прыгающие с дерева на дерево, перескакивали они с темы на тему в поисках новой сенсации или остроты. Зудливый скептицизм, цинизм богемы и безверие звучали в их словах. «Во имя чего они критикуют»? – не раз задавал себе вопрос Жубур, слушая их.
Не принимал участия в разговоре только Силениек. Мара Вилде, чуть-чуть опьяневшая, усталая, под конец тоже замолкла, задумалась и только время от времени поднимала сумрачные глаза на Жубура.
Около полуночи Жубур вспомнил, что ему надо поспешить к последнему поезду. Его проводили немного Прамниек и Силениек. Прамниек уже опьянел и нес околесицу. Силениек был свеж, как и в начале вечера.
– Рад знакомству с вами, – сказал он Жубуру на прощанье. – В городе зайдите как-нибудь ко мне. Побеседуем. – Он назвал свой адрес.
Жубур и обрадовался и удивился тому, что этот человек, такой спокойный, даже медлительный, с первого раза выразил желание узнать его поближе. «Что он во мне увидел? Я ведь почти весь вечер молчал. А может быть, именно поэтому?»
«Интересная публика, – подытожил он впечатления вечера. – Пожалуй, только разношерстная очень». Жубур вспомнил Мару, обращенный на него странный, упорный взгляд. Что он означал? Впрочем, он тут же решил, что преувеличил значение этого взгляда, – у богемы свои манеры, свои нравы.
4
В понедельник Жубур отыскал в отдаленном районе две квартиры, освобождавшиеся через неделю. Но его и на этот раз заткнул за пояс Бунте: какими-то неведомыми путями он напал на новенькую морскую яхту, которую ее владелец, представитель иностранной фирмы, вынужден был продать в двухнедельный срок ввиду внезапного отъезда. Атауга заплатил за яхту четыреста латов, дал объявление в газеты и через неделю продал ее, получив четыреста процентов барыша. Из них сто двадцать латов были вручены Бунте. Он уже давно знал, как поступить с ними, и немедленно осуществил свою мечту. Прежде всего купил брюки гольф, серые шерстяные чулки, коричневые полуботинки на толстенной подошве и, чтобы окончательно превратиться в иностранца-туриста, приобрел после недолгих колебаний хорошенькую камышовую тросточку. Не забыв рассовать по карманам свежие номера французских и английских газет, он прохаживался по улицам с тем застывшим, непроницаемым выражением лица, которое, по его мнению, должно было знаменовать высочайшую степень англосаксонского хладнокровия и пренебрежения к такой ничтожной, не заслуживающей даже внимания стране, как Латвия. Находившись, он присаживался где-нибудь на многолюдном бульваре, чтобы продлить удовольствие, подольше понежиться в лучах того дешевого солнышка, которое сияло для него в любопытных взглядах прохожих.
Да, все его принимали за иностранца. Он уже чувствовал себя не агентишкой сомнительного «бюро», а представителем солидной иностранной фирмы, чуть ли не консулом. Он бы не удивился даже, если бы его сочли путешествующим сыном миллионера из страны небоскребов. «Думайте, пожалуйста. Я и на самом деле кое-что собой представляю». Впрочем, эти фантазии благополучно уживались в нем с практицизмом, что не переставало удивлять Жубура. Не менее удивительным было и то, что Бунте считал свое образование давно завершенным, хотя с ним было трудно говорить даже о вещах, известных каждому школьнику. При этом Бунте достаточно было услышать или увидеть в газете иностранное слово, как он пускал его в оборот, не задумываясь над его значением. Он, например, путал слова «прецедент» и «претендент»: в его толковании оба они обозначали государственную должность, соответствующую посту президента. Произнося слово «астрономия», он представлял себе не звездное небо, а украшенную сырами, пирамидами фруктов и жестянками французских сардин витрину гастрономического магазина. Разницу в одной букве он в расчет не принимал. Но эти мелочи не омрачали деловой карьеры Бунте. Нюх у него был безошибочный, и чуть где запахнет выгодным дельцем, он уже тут как тут, а старик Атауга по каждому поводу ставил его в пример другим подчиненным.
– Интересно знать, – с мечтательным видом заговорил однажды с Жубуром Бунте, когда они сидели вдвоем в конторе, – как будет Атауга выплачивать приданое дочери: деньгами или выделит ей часть дома? Как ты думаешь?
– Никогда об этом не думал, – засмеялся Жубур. – Да ты лучше справься у самого Атауги или у нотариуса, если он уже составил завещание.
– Мне кажется, что делить дом нет никакого расчета… С другой стороны, наличными у него вряд ли столько найдется.
– Да нам-то с тобой что?
– Не знаю, как тебе, а мне надо знать… – и Бунте углубился в какие-то сложные вычисления.
Дело в том, что с некоторых пор в контору все чаще и чаще стала заглядывать под разными предлогами дочь Атауги, веснушчатая, рыженькая Фания.
В семье давно было признано, что природа не наделила ее красотой, что даже при самом снисходительном отношении речь может идти лишь о терпимой наружности. Вероятно, по этой причине комильтоны [6]6
Комильтоны– товарищи по студенческой корпорации.
[Закрыть]ее брата – сыновья таких же состоятельных родителей – редко заглядывали в дом Атауги. Всякий раз, когда Фания просовывала в дверь конторы свой веснушчатый носик, Бунте выпячивал грудь и даже в голосе у него появлялись басовые ноты. После одного такого посещения он стал размышлять вслух:
– Старой девой она не захочет остаться. Да и с какой стати, с ее приданым? Если, скажем, сотенка тысяч обеспечена, можно и без красоты обойтись, ладно и так. А?
Глядя на него, Жубур только удивлялся решительности, с какой этот человечек подступал к намеченной цели. Теперь он будет терпеливо, шаг за шагом, подходить к ней, как охотник, подкрадывающийся к пугливому зверю, не задумываясь над тем, что все его оружие состоит из брюк гольф и камышовой тросточки. Впрочем, решив приобрести некоторый навык в светских разговорах, Бунте даже прочел несколько романов. Один из них – «Граф Монте-Кристо» – произвел на него такое сильное впечатление, что при встрече с Жубуром Бунте, захлебываясь, начал рассказывать ему содержание книги.
– Я бы не отказался от таких приключений! – возбужденно говорил он. – Кто такой был этот Дантес? Ничего особенного, парень вроде нас с тобой. А вот стал же графом, да еще каким богачом.
– Ну, хорошо, а если бы ты разбогател, то, наверно, женился бы на дочери Атауги? – пошутил Жубур.
– С какой радости? Я бы прямо махнул в Голливуд, выбрал там самую шикарную кинозвезду – Лоретту Юнг или Полу Негри – и женился на ней. Пожил бы с ней, пока не надоело, а потом женился бы на другой. С деньгами и не такое можно делать. Тут мы кое-что понимаем.
Но эти дерзкие мечты не отвлекали его от ближайшей цели. Он прямо краснел от счастья каждый раз, когда Фания бросала ему несколько приветливых слов. Вскоре между ними произошел разговор, который Бунте уже с полной уверенностью зачислил в свой актив.
Яункундзе [7]7
Яункундзе – барышня (лат.).
[Закрыть]Фания, – галантно начал Бунте, запасшийся достаточным материалом для светских разговоров, – яункундзе Фания, сегодня ночью я видел вас во сне. Можете себе представить, будто бы мы путешествуем на пятимачтовом паруснике по Патагонскому морю. И будто бы на вас синее бархатное платье… Между прочим, оно вам очень идет.
– А вы не страдали морской болезнью? – с иронизировала Фания, весьма, впрочем, довольная оборотом, какой приняла беседа.
– Что вы! Море было гладкое, вроде Киш-озера в тихие дни. Вы послушайте, что было дальше. Вдруг вы падаете за борт, я – за вами и тут же спасаю вас.
– А как же мое бархатное платье? Оно, наверное, превратилось в тряпку?
– Э, нет, за борт вы свалились в купальном костюме. Есть у вас такой зеленый, с вырезом на спине, а на груди – красные полосочки.
– Господи, откуда вы знаете?
– Знаю вот. Прошлым воскресеньем видел в Дзинтари.
– Странно, что я вас там не заметила.
– Да я был далеко – на дюнах.
– И разглядели оттуда красные полосочки? Они ведь такие узенькие, – безжалостно удивлялась Фания, хотя разговор этот ей нравился все больше и больше.
– У меня был с собой би… Да я и так хорошо вижу, я дальнозоркий. А ведь интересный сон, как вы находите?
– Пожалуй.
– Если бы я был богачом, я бы путешествовал со своей женой по всем морям. Но только чтобы моя жена обязательно походила на вас.
– Это почему же? – Фания вздернула голову.
– Потому что это моя мечта. Да, – твердо продолжал Бунте. – И потом вы такая красавица!
Давно испытанный метод лести и на этот раз оправдал себя. Фания порозовела – и ничего не сказала. Мелкий агент посреднического бюро по крохам копил испытанные приемы и рецепты житейской мудрости и один за другим пускал их в ход. Почему же не повезет ему там, где повезло другим? И он карабкался, локтями пробивая себе путь к заветной цели – к благополучию.
Так текла жизнь в посредническом бюро Атауги. Такими мечтами жил Бунте и ему подобные. Карл Жубур отвергал их мечты. Но и своего пути он еще не нашел.
5
Несколько раз собирался Жубур зайти к Силениеку. Сам не зная почему, он ждал многого от этой встречи и в то же время боялся разочароваться. Наконец, рассердившись на самого себя, он пошел прямо из конторы. Силениек жил на шоссе Свободы, возле моста через Юглу. Квартира его состояла из двух комнатенок, выходивших окнами на улицу, и кухоньки, из окна которой виднелся тесный унылый двор с собачьей конурой и капустными грядками; горизонт замыкала опушка Бикерниекского леса. Обстановка была самая скромная: рабочий столик у окна, готовая вот-вот обрушиться под тяжестью книг этажерка, в углу за печкой —: подобие дивана, сделанного из матраца и низких деревянных козел, да два венских стула. В первой комнате стоял старый платяной шкаф, посредине – круглый стол и четыре камышовых стула, на полу – кадка с разросшимся олеандром, почти заслоняющим своей листвой окно.
– Вот и отлично, – сказал Силениек. – А я как раз свободен до завтрашнего утра. Легко разыскали или дворник помог?
– Я всегда стараюсь обходиться без проводников. – ответил Жубур. – И потом вы в прошлый раз подробно объяснили, как найти вас.
Силениек одобрительно кивнул ему.
Это верно, надо как можно реже справляться у посторонних. – Подойдя к окну, он задернул белую занавеску и, будто в извинение, объяснил: – Так будет удобнее, не люблю, когда заглядывают прохожие с улицы. Присаживайтесь на диван. – Сам он сел на стул у окна.
Жубур видел Силениека второй только раз, причем у Прамниека они обменялись двумя-тремя незначительными фразами, и все-таки ему казалось, что он давным-давно знает этого высокого плечистого, голубоглазого человека, что он много раз слушал его неторопливую речь, сидя на этом диване.
– Курите? – Силениек протянул Жубуру портсигар, но тот отказался. Тогда Силениек закурил сам. – Хорошего мало, конечно, а бросить трудновато. Приучился на военной службе, с тех пор не могу отвыкнуть.
– Где вы работаете? – спросил Жубур.
Вопрос был самый естественный и обычный, но, задав его, он почувствовал неловкость, словно проявил излишнюю торопливость. Это чувство, впрочем, мгновенно исчезло, когда он увидел спокойную улыбку Силениека. Затянувшись папиросой, он внимательно смотрел на Жубура.
– Сейчас я готовлюсь экстерном к экзаменам. Я учусь. Несколько дней в неделю работаю в авторемонтной мастерской. Летом обычно уезжаю в Видземе, помочь отцу на полевых работах, он у меня крестьянствует. В общем без дела сидеть не приходится.
«А я?» – подумал Жубур. Да, с тех пор как он бросил университет, он часто не знал, куда девать себя, особенно по вечерам. Случайная книга, радиоприемник, одинокие прогулки не могли заполнить его жизнь, удовлетворить жажду настоящего дела.
– На какой факультет думаете? – спросил он, перебирая лежащие на столе учебники физики и математики. – Не на математический?
– Пока еще не решил окончательно, но во всяком случае не на математический. – Силениек помолчал немного и добавил: – Меня больше привлекают общественные науки. Я ведь не мечтаю о карьере кабинетного ученого, я человек практики, дела. А как можно действовать, не зная законов развития общества, не зная, например, политической экономии, не изучив «Капитала»? – И внезапно, без всякого перехода, спросил: – А вы довольны своей работой, удовлетворяет она вас?
– Кого может удовлетворять такая работа? – тихо ответил Жубур.
– Ну, а знаете вы, какой работы вам хочется? Что вам по душе?
– Прежде всего я хочу, чтобы в моей работе был какой-то смысл, – горячо заговорил Жубур, словно в душе у него прорвало плотину, долгое-долгое время сдерживавшую накопившиеся чувства. – Ведь есть же у меня силы, есть знания… хотя и не очень большие, может быть… Главное, есть желание приносить пользу обществу. А тебе на каждом шагу дают понять, что ты пятое колесо в телеге. Ну что, кажется, соблазнительного в моей теперешней работе? И все-таки я каждую минуту могу вылететь из этой конторы, и найдется пропасть желающих занять мое место. Подлая, не достойная человека жизнь! У меня такое чувство, – да и у одного ли у меня? – что пространство, которое я занимаю на земле, на самом деле не мое, что при первом неосторожном шаге меня лишат его. Хотя бы один раз я мог убедиться, что я необходимая частица общества, что оно нуждается во мне. Наоборот. Все время приходится уподоблять себя пробке, которая стремится погрузиться в воду, а ее с непреодолимой силой выталкивает вверх. Вот так и приходишь к сознанию, что ты лишний. Да и ничего удивительного нет, раз в подобном положении оказываются тысячи, миллионы людей – и не только у нас, не в одной Латвии, айв таких странах, как Америка, Англия…
– Лишний… – усмехнулся Силениек. – Нет, вы не лишний. И думать так – величайшее заблуждение, но оно утверждается в сознании миллионов таких людей, как вы и ваши товарищи, теми, кому оно выгодно. Оно создается самим общественным строем, теми, кто охраняет его и старается сохранить его навсегда. – Силениек затянулся в последний раз, бросил окурок в пепельницу, прошелся по комнате и подсел к Жубуру на диван. Теперь он заговорил вполголоса:
– Кто же лишний? Те, которые мешают человечеству устроить жизнь лучше, справедливее, тормозят ход истории. Это то меньшинство, которое живет за счет большинства, присваивает создаваемые народом ценности. Существующее устройство общества им выгодно, они идут на все, чтобы сохранить его. Белое они хотят выдать за черное, черное – за белое. Производителю ценностей, человеку труда, на котором держится мир, они вколачивают в голову убеждение, что он был и останется зависимым от них существом, что так уж устроен мир. Вот даже вы – человек думающий, и то поддаетесь этому обману…
– Где же выход, реальный выход? – задумчиво глядя перед собой, будто спрашивая кого-то третьего, заговорил Жубур. – Разве я сам мало думал об этом? Ведь я читал кое-что, недаром же готовился стать экономистом, – он еле заметно улыбнулся. – Но где же сила, способная… изменить этот порядок? Что творится сейчас у нас, в Латвии? А в Германии?
– Выход есть. Есть и сила, которая изменит существующий порядок, эта сила – сам народ. Народ встает на путь борьбы, потому что без борьбы ничего не дается. Господствующее меньшинство понимает, чем это грозит ему, и не останавливается перед самыми отчаянными средствами – только бы повернуть вспять колесо истории. Вы спрашиваете, что творится сейчас в Германии, в мире. Конечно, совсем не случайно в Италии вынырнул Муссолини, а в Германии Гитлер с полчищами мракобесов. Не случайно и то, что пятнадцатого мая тридцать четвертого года Карл Ульманис наступил своим кулацким, выпачканным в навозе сапогом на лицо Латвии. Но все эти попытки господствующих классов отсрочить свой конец бессильны перед законами истории. Разве можно удержать за горизонтом солнце, когда пришел час восхода?
Наступило молчание. Жубур сидел, глубоко задумавшись. Слова Силениека разбудили в нем столько юношеских мечтаний, дремавших долгие годы, столько новых мыслей, что он не мог говорить от волнения. Один лишь вопрос задал он Силениеку:
– Почему вы говорите со мной так откровенно? Почему вы мне доверились?
– Значит, были основания, – улыбнулся Силениек. – Между прочим, в день нашего знакомства ты неплохо показал себя в схватке с двумя негодяями.
Я узнал об этом еще до твоего появления у Прамниека.
– От кого? – удивленно спросил Жубур.
– Об этом поговорим как-нибудь потом. А сейчас расскажи лучше, что ты прочел на своем веку?
И Силениек назвал несколько книг. О некоторых Жубур знал только понаслышке, иные он читал, но это было так давно. Он покраснел: ему вдруг ясно представилась картина духовного прозябания, в котором он прожил последние годы. Силениек вышел из комнаты и через несколько минут вернулся с небольшой, завернутой в газету книгой.
– Вот, прочти.
Это было «Государство и революция» Ленина.
В ту ночь Жубур поздно вернулся домой.
6
В дверь спальни тихонько постучали. Альфред Никур тщательно расправил узел галстука и стал застегивать жилет. Из зеркала на него глядело гладко выбритое белое лицо. За последние четыре года оно чуть-чуть округлилось. Блестящие от помады, черные, как вороново крыло, волосы и маленькие усики оживляют его, иначе эта белизна казалась бы болезненной. Вот что с животом делать, – его не могут скрыть даже специального покроя жилеты. И в боках стал заметно раздаваться. Ай-ай-ай, просто возмутительно!
Он взял пульверизатор, подставил лицо под одеколонное облачко и только тогда сказал:
– Можно.
В дверь просунулась голова горничной.
– Господин министр, там какой-то человек пришел. Говорит, по вашему приказанию.
– Фамилия? – спросил Никур, продолжая разглядывать себя в зеркало. Узел галстука упорно сбивался набок, под уголок крахмального воротничка, и Никур уже начал нервничать.
Фамилию он не сказал; говорит, господин министр знает. На вид молодой еще, высокого роста.
Никур достал из кармана маленький блокнот, нашел страничку, помеченную текущим числом. «С 19–20 дома. – К. П.», – прочел он и взглянул на часы. Шесть минут восьмого.
– Пусть подождет в приемной.
– Слушаюсь, господин министр.
Горничная бесшумно притворила за собой дверь. Собственно можно бы выйти и сейчас, но это не соответствует сану: министры не бросаются навстречу каждому посетителю. Необходимо выдержать паузу, дать почувствовать дистанцию. За каждым шагом Альфреда Никура следит вся Латвия, газетные столбцы посвящаются подробностям его времяпрепровождения. Когда он того желает, разумеется. Иначе нельзя. Так что пусть подождет. Господин министр занят, он даже дома завален работой.
Впрочем, к восьми надо уже быть у Каулена. Сегодня сверх обычной партии в карты предстоит нечто более заманчивое: Каулен пригласил бывшего консула с молодой женой. Занятная женщина. (Никур познакомился с ней на последнем морском празднике.) Коктейли Каулена быстро ударяют в голову, и весьма вероятно, что консульша сразу станет покладистой.
Никур заговорщицки подмигнул своему отражению в зеркале.
«А позвольте задать вам, Альфред Никур, откровенный вопрос: пользовались ли бы вы таким успехом у женщин, если бы не были членом кабинета, одним из героев пятнадцатого мая, и, к слову сказать, если бы вы не были владельцем двух пятиэтажных домов в тихом, удобном районе и роскошного лимузина? А?»
Он еще раз окинул взглядом свое отражение.
«Вне всяких сомнений, сан министра значит очень много, но и личное обаяние тоже чего-нибудь да стоит. Не скроем, было время, когда вы бегали по вечерам за какой-нибудь замызганной особой с Известковой улицы. Зато теперь женщины сами приходят к вам – и какие женщины! Цвет высшего общества, из лучших семей! Теперь у вас богатый выбор».
Кажется, пауза выдержана, церемониал соблюден. Никур открыл дверь, пересек зал и вошел в кабинет. Окинул взглядом письменный стол, убрал в ящик несколько запечатанных пакетов с надписанными адресами и тогда только приотворил дверь в приемную.
– Прошу.
Вошел довольно молодой, франтоватой наружности человек в сером костюме в полоску. Подбородок у него сбоку был аккуратно залеплен белым пластырем.
– Что это у вас, господин Понте? – насмешливо-соболезнующе покачал головой Никур. – Косметический дефект?
Понте расплылся в улыбке, польщенный вниманием министра.
– Это у меня с воскресенья, ваше превосходительство. Как изволите знать, должность моя сопряжена со множеством обязанностей, и в их числе не последнее место занимает бокс.
– Где же это вас отделали? – сказал министр, показывая на кресло. – Напал кто-нибудь?
– Наоборот, ваше превосходительство, нападающей стороной был я сам, – хихикнул Понте и, дождавшись, когда Никур сел, пристроился на краешке кресла. – Мы с Аболом должны были выследить на Взморье женщину, которая направлялась на явку с одним из руководителей коммунистической организации. У нас были точные сведения, что она везет весьма ценные материалы, чуть ли не инструкции Центрального Комитета. Господин Штиглиц [8]8
Штиглиц– начальник агентурной службы охранного управления ульманисовской Латвии, гитлеровский шпион.
[Закрыть]поручил нам каким угодно способом достать эти материалы…
– Вы их достали? – резко перебил его Никур. Лицо его приняло жесткое выражение: разговор перешел на деловую почву.
– Мы бы их достали, ваше превосходительство. Бумаги были почти в наших руках, если бы к нам не прицепился какой-то идиот. Женщину мы нашли на дюнах; она, видимо, дожидалась условленного часа. Тогда мы притворились пьяными. Я подсел к ней и стал ее ощупывать. Бумаги были спрятаны у нее на груди. Только я изловчился вытащить их, как вдруг подлетает этот молодчик и принимается читать мораль. Но этим дело не кончилось, ваше превосходительство: парень полез драться. Хорошо еще – место безлюдное, а то бы сбежалась публика.
– И вы вдвоем не справились с этим фруктом? Так?
– Ваше превосходительство, у этого фрукта оказались здоровые кулаки, – заторопился Понте. – Но мы его в конце концов уняли. Беда только в том, что за это время женщина скрылась со всеми материалами и мы не могли напасть на ее след.
Никур только звучно сплюнул в большую плевательницу, вытер губы и ничего не выражающим свинцовым взглядом уставился на Понте.
– Больше вам нечего докладывать, господин Понте?
Понте невольно выпрямился в кресле.
– Ваше превосходительство, у меня имеется интересный материалец о настроениях среди художников.
– Говорите, – равнодушно проронил Никур. Будто невзначай, он взял карандаш, раскрыл лежавший перед ним блокнот и стал чертить какие-то завитушки. Но Понте знал, что теперь каждое его слово будет записано.
– В то же воскресенье художник Прамниек праздновал день рождения. За пирушкой он весьма непочтительно высказывался о вожде и вообще о нашем государственном строе. Мы давно уже стараемся выяснить, не связан ли он с какой-нибудь подпольной организацией. Впрочем, весьма возможно, что это обычная болтовня недовольного интеллигента. Наш осведомитель рассчитывает в скором времени выяснить этот вопрос, он получил кое-какие дополнительные сведения. Кроме того, могу сообщить вам, ваше превосходительство, что в числе гостей оказался и тот самый тип, которого мы отколотили на дюнах. Зовут его Карл Жубур.
– Следите за ним. Вполне возможно, что он и должен был получить материалы от той женщины.
Замешательство, изобразившееся на лице Понте, показывало, что эта мысль не приходила ему в голову. «Ну, хватка! Недаром столько лет был шпиком!»
– Совершенно верно, ваше превосходительство. С Жубура мы теперь глаз не спустим.
– И много народу было у Прамниека?
– Восемь человек, считая и его самого с женой.
– Значит, вы говорите, непочтительно отзывался о президенте?
– В самых недопустимых выражениях. Анекдоты, двусмысленные намеки…
– Если мы наложим на Прамниека денежный штраф, не повредит это нашему агенту, не вызовет нежелательных подозрений? – спросил Никур, продолжая чертить в блокноте какие-то фигурки.
– О, будьте покойны, ваше превосходительство, в этих кругах он свой человек и стоит вне всяких подозрений. Он сам такого наговорит, что никто и не подумает.
– Хорошо. Прамниека придется наказать на пятьсот латов. Вам и осведомителю – обычный агентурный процент.
– Благодарю вас, ваше превосходительство. – Понте почтительно нагнул голову. После этого он стал передавать содержание разговоров, подслушанных им за неделю в кафе и трамваях. По большей части это было бессильное брюзжание интеллигентных обывателей. Но во всех этих разговорах больше всего доставалось самому «вождю» и Никуру.
– Редактор Саусум охарактеризовал политику вождя как гигантский блеф и рекорд лицемерия. Так и сказал, ваше превосходительство. И это еще не все. Позор, говорит, латышскому народу, как он еще терпит этих политических шутов! Дальше. Директор средней школы Аузинь в разговоре с учителем истории сказал, что Ульма… что вождь фальсифицирует историю, заказывает историкам костюмы на свою мерку. Он-де не будет удивлен, если в один прекрасный день президент объявит себя королем и прикажет архиепископу Гринбергу возложить на его голову корону. Раз вступил-де на путь узурпации, то пойдет по нему до конца. А вас, ваше превосходительство, будто бы объявят наследным принцем, потому что вождю рассчитывать на потомство не приходится. Тут он намекнул на его… гм-гм… особенности…
Никур чуть заметно усмехнулся. Как ни презирают, как ни ненавидят его враги, а все-таки признают его самой крупной после президента фигурой в Латвии. «Наследный принц… Что же, недурно сказано, право, недурно». Он занес в свой блокнот:
«Наложить штраф на редактора Саусума – 2000 латов».
«Директора средней школы Аузиня – уволить».
Затем поднялся и протянул руку Понте.
– Через неделю, господин Понте, и в это же время. Продолжайте наблюдать за Прамниеком и Жубуром. Завтра зайдите к моему секретарю, он выдаст вам чек на Латвийский банк. До свидания.
Бывший шпик высшего ранга проводил младшего собрата по профессии до дверей. «Этот далеко пойдет, хотя он еще только начинает карьеру. Все данные налицо. Нет, это недурно сказано – „наследный принц“. Ха-ха-ха! Бедняга президент: приличия ради не мешало бы его поженить. Тогда, может быть, прекратятся разговорчики о его особенностях. А впрочем, что тут плохого? Болтают-то ведь не обо мне. Смеются не надо мной. Надо мной не смеются, меня ненавидят».
Часы показывали без четверти восемь. Никур позвонил в гараж и приказал подать машину.
7
После свидания с Никуром Понте поспешил окончить свой трудовой день. Забежал на полчасика в офицерский клуб, выпил у стойки бутылочку пива и тут же принял двоих осведомителей – капитана и старшего лейтенанта административной службы. Сведения были не особенно интересные, Понте не счел даже нужным браться за блокнот.
Из офицерского клуба он ринулся в ресторан «Эспланада». Снова кружка пива, снова осведомитель.
Следующей станцией был погребок гостиницы «Рим». Там Понте задержался подольше. Официант-осведомитель сообщил любопытные сведения об одном доценте консерватории, который накануне кутил здесь с оперными артистами. Разговор зашел о крупной карточной игре, которая чуть ли не каждый вечер шла у военного министра и успела получить широкую огласку. Доцент высказал предположение, что «вождь» побаивается министра, за которым стояло большинство офицерства, и потому позволяет ему хапать из казны изрядные куши на покрытие проигрышей и пьянки: за кутежами и картами некогда думать о свержении президента и тому подобных вещах, оно и Ульманису спокойнее.
Из погребка Понте пошел в кафе «Опера». Прикрывшись газетой, он курил папиросу за папиросой, отхлебывал из стакана остывший кофе и все прислушивался, прислушивался. Он ничем не брезговал, все ему шло на потребу – и альковные тайны, и слухи о новейших хитроумных методах валютной контрабанды, и болтовня о последних приобретениях «вождя» в Швеции и Швейцарии.
Незадолго до закрытия кафе к Понте подсел молодой немецкий писатель, политический эмигрант Эрих Гартман. Бывший социал-демократ, он еще в 1933 году бежал от преследования гитлеровцев. В Латвии он нашел гостеприимный прием и покровительство в кругах, резиденцией которых был Народный дом на Рыцарской улице [9]9
Здесь помещалось правление латышской социал-демократической партии, ставшей в буржуазной – доульманисовской – Латвии агентурой западноевропейских и американских империалистов.
[Закрыть]. Но для Понте не было тайной, что эта жертва гитлеровского режима, что-то уж слишком быстро овладевшая латышским языком, начала свой скорбный эмигрантский путь с благословения Геббельса и Риббентропа и щедро делилась своими впечатлениями и наблюдениями с немецким послом и Штиглицем.
Понте получил от Гартмана информацию о тайных собраниях бывших депутатов сейма в районе Межа-парка, на которых если и не обсуждали планов государственного переворота, – слишком жидка была эта публика для таких замыслов, – зато президента и Никура буквально смешивали с грязью. Бывшие депутаты, которым «вождь» ежемесячно выплачивал по четыреста латов отступного, ломали головы над составлением петиций правительствам некоторых западноевропейских государств, – петиций, преисполненных сетований по поводу того, что в Латвии нет парламента, что правительство не утверждено народными представителями, – и рекомендаций не поддерживать с таким незаконным правительством дипломатических связей.
– Мерси, дружище, – сказал Понте, выслушав Гартмана. – Если узнаю что-нибудь новенькое насчет немецких эмигрантов, я тебя не забуду.
Так время от времени они оказывали друг другу услуги, обмениваясь важной информацией. Рука руку моет…
Остаток вечера Понте собирался посвятить развлечениям, решив вознаградить себя за дневные труды. Он взял извозчика и покатил к ночному ресторану «ОУК».
Завсегдатаи ресторана едва начинали собираться. Понте занял свое излюбленное местечко в нише, откуда было удобно обозревать весь зал, оставаясь в то же время не замеченным публикой. В нише помещалось только два столика, и официанты всегда сажали за них посетителей, которыми больше всего интересовался Понте, – художников, писателей, журналистов, офицеров и иностранцев.
