Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)
Прямое вокзала она поехала на лесопильный завод. В конторе ей сказали, что директора нет: вызвали в горком партии. Узнав его домашний адрес, Элла не сразу пошла на квартиру, решив, что муж еще не вернулся. Чтобы не терять зря времени, она зашла в косметический кабинет: там ей подбрили и еще раз подкрасили брови, надушили крепкими, пряно пахнувшими духами. Чувствуя себя во всеоружии, Элла отправилась к Петеру.
Дверь ей открыла Аустра.
«О, как у них зашло далеко, – уже по вечерам сидит здесь», – подумала Элла, и ее взгляд, назойливый, вызывающий, ощупывал лицо и фигуру Аустры.
«Зачем она пришла?» – думала Аустра.
– Здравствуй, – сказала Элла, не подавая руки. – Петер Спаре дома?
– Здравствуй. Заходи, садись. Тебе придется немного подождать, он, возможно, задержится.
– Задержится? Ну, ничего. Скажи, а что ты тут делаешь?
– Я здесь живу.
– Живешь? А я думала, ты просто так… зашла.
Элла не торопясь, как у себя дома, сняла пальто и повесила на вешалку, сняла шляпу и долго охорашивалась перед зеркалом. Когда Аустра пригласила ее в кабинет Петера, она надменно улыбнулась.
– Я лучше пойду в спальню, полежу немного. Голова что-то разболелась с дороги… Когда придет муж, разбуди меня.
Теперь Аустра поняла, зачем она пришла.
«Корова, – подумала она. – Ничего не понимает, решительно ничего. Ей кажется, что все осталось по-старому, как было четыре года тому назад. Петер – ее неотъемлемая собственность. А Аустра Закис – босоногая девчонка, которая каждую осень ходила с матерью в Лиепини рыть картошку за полпуры в день».
В первый момент ей захотелось выпрямиться и сказать этой хозяйской дочке какую-нибудь дерзость, но она сдержалась, поборола волнение и почти весело ответила:
– Я думаю, это не совсем удобно.
– Почему? – преувеличенно удивленно спросила Элла.
– Мужу это будет неприятно.
Элла молча смотрела на Аустру с упрямым и в то же время жалким выражением.
«Опоздала… поздно… Мать ничего еще не знала… заставила пойти на такой позор. Значит, это у него не увлечение, как у других, как у меня».
Что-то огромное встало между нею и Петером., и этонельзя было ни обойти, ни устранить. Но уже тупое, нерассуждающее чувство поднималось в ней, отталкивало эти мысли.
«Ну и пусть… А все-таки, если он меня увидит живую, привычную, не может разве случиться, как в тот раз, когда он вышел из тюрьмы? Увидит – вспомнит все старое, начнет жалеть, потеряет покой…»
Она стояла, покусывая губы и рассеянно переводя взгляд с одного из немногочисленных предметов, находящихся в комнате, на другой. Но на Аустру она больше не смотрела.
– Хорошо, – наконец, сказала Элла. – Я могу подождать здесь, в передней.
Но когда Аустра отворила дверь в кабинет и повторила приглашение, она вошла в светлую комнату. Аустра оставила ее одну.
Петер пришел через полчаса.
– Тебя ждут, – тихо сказала Аустра, отворяя ему. – Пока вы будете разговаривать, я сбегаю к Руте, отнесу ей книги. Когда онауйдет, ты мне позвони туда.
Петер сразу заметил, что произошло что-то необычное. Аустра, избегая его взгляда, торопливо надела пальто и завернула в газету две толстые книги.
– Послушай, Аустра, – начал Петер и взял ее под руку. – Ты почему так скоропалительно удираешь?
– Так будет лучше. Все равно этот разговор рано или поздно должен состояться. Так пусть уж лучше сейчас. Ну, ну, не надо так расстраиваться. Я тебя всегда пойму, Петер…
Она быстро поцеловала его в висок, потом погладила по волосам и шепнула:
– В кабинете Элла. До свидания.
Но Петер не выпускал ее руки.
– Прости меня, не сумел я оберечь тебя от этого.
– Я не упрекаю, – ответила Аустра, отворяя дверь. – Ничего ужасного не произошло.
Петер еще с минуту простоял в передней, потом энергично тряхнул головой, будто отмахиваясь от надоедливой мухи, и вошел в комнату. Женщину, которая быстро встала и тревожно-вопросительно смотрела на него, он узнал, но никогда еще она не казалась ему такой чужой, как сейчас.
– Добрый день, – сказал он, сам удивляясь тому, как ровно звучал его голос.
Пожав руки, они сели – Элла на диване, Петер у окна. Заваленный книгами письменный стол стоял между ними, как крепкий забор, который не позволял им приближаться друг к другу.
После нескольких общих фраз о здоровье, о стариках, за которыми оба собеседника чувствовали другие, невысказанные вопросы, Петер твердо посмотрел в глаза Элле и сказал:
– Нам надо поговорить, чтобы все стало ясным. Я думаю, лучше с самого начала называть вещи своими именами.
– Конечно, ясность нам нужна обоим. Когда знаешь, почему и как все произошло, легче найти верный путь.
– Ты ошибаешься, если думаешь, что его еще надо искать, – с живостью сказал Петер. – Для меня он уже найден, хоть и с опозданием, но окончательно. Каждый из нас нашел свой путь. И оказалось, что они расходятся.
– Если бы не война, этого не случилось бы, – торопливо заговорила Элла. – Во всем виновато это ужасное время. Все перепуталось, людей разбросало в разные стороны, а жизнь требовала своего… Что же удивительного, если кто и ошибался иногда…
– Понимаю, ты хочешь сказать, что в распаде нашей семьи виновата случайность. Это не так. У нас и до войны семейная жизнь не ладилась. Если бы и не было войны, если бы обстоятельства не разлучили нас на такое продолжительное время – конец был бы тот же, потому что морально и духовно мы и тогда были чужими. А война – война для каждого человека была великим испытанием, она показала, кто мы такие. Видно, мы в разных условиях выросли и слишком непохожи были наши интересы, наши идеалы. Нам не следовало жениться, но мы очень мало знали друг друга, потому и не поняли этого. Из моих попыток сделать тебя товарищем ничего не получилось. Наоборот, ты старалась переделать меня на свой лад, приспособить к себе. Этого я допустить не мог, потому что это означало бы для меня духовную гибель, загнивание. Мы не прожили вместе и полугода, как мне стало ясно, что нельзя быть настоящим коммунистом, оставаясь в то же время твоим мужем, зятем Лиепиней. И когда пришел такой момент, что надо было выбирать, кем мне быть – я остался коммунистом.
– Ты говоришь все это, чтобы как-нибудь оправдать себя, – перебила его Элла. – Мужчины всегда так. Если бы не Аустра Закис, ты бы сейчас не говорил, что со мной сгниешь. Она, наверно, давно у тебя за жену.
– Оставь ты ее в покое, – сердито сказал Петер. – Ты и мизинца ее не стоишь. Когда мы вернулись домой и в первый раз поехали в Упесгальскую волость, я еще не знал, как ты жила при немцах. – Элла опустила голову. – Не волнуйся, я не собираюсь разговаривать об этом, если ты сама ничего не понимаешь. Уж если ты не постеснялась прийти сюда… Да, так вот я не знал, что произошло за эти годы. И все-таки, подъезжая к усадьбе Лиепини, чувствовал себя, как пожизненно осужденный, который приближается к воротам тюрьмы. В глубине души я уже понимал, что в Лиепинях я совсем чужой, что вместе жить мы больше не сможем…
– Ну еще бы, у тебя ведь была Аустра, – съехидничала Элла.
– До того дня мы ни разу не говорили о своих чувствах, хотя это тоже было неправильно.
– Значит, ты даже не любишь свою дочь, – вздохнула Элла.
– Люблю и буду любить.
– Ха-ха-ха! – громко рассмеялась Элла. – Какое сердце, на всех хватает. Ну нет, Расма не захочет делиться твоей любовью с чужой… Лучше не надейся, я ее не отдам.
– Ты не запретишь мне заботиться о своем ребенке.
Элла встала и подошла к письменному столу.
– А если мы обе… и я и Расма, попросим тебя вернуться домой? – заговорила она тихим, вкрадчивым голосом. – Ведь не все пропало. Еще можно… поправить.
Петер понял, что говорил впустую – эта женщина не могла его понять, – и ему стало страшно при мысли, что пришлось бы прожить с ней долгие годы. Глазами Эллы опять на него глядел темный, душный, как тюрьма, мир обывательщины.
– Уходи лучше, Элла, – стиснув зубы, сказал он. – Нам больше не о чем говорить.
Она ушла, с силой захлопнув за собой дверь. В комнате еще остался запах ее духов. Петер распахнул окно и дверь, пока сквозняком не выветрило этот запах. Потом сел за стол и взял конспекты лекций, но прежде чем начать заниматься, позвонил на квартиру Ояра Сникера и сказал Аустре, что в доме опять чисто.
«Милая, милая… – думал Петер Спаре. – Моя жена, мой друг… самый верный».
3
Элла остановилась в Задвинье у родственников и провела еще несколько дней в Риге; в самом деле, на что бы это было похоже, если бы она на другой же день вернулась домой! На что бы это было похоже, если бы она спокойно подчинилась судьбе и позволила людям думать о ней все, что придет в голову! Нет, она еще должна оставить по себе память. Пусть Аустра не мнит о себе слишком много! Пусть Петер не воображает, что он один прав!
И Элла начала обходить своих довоенных знакомых: посидела часок у одних, посидела у других, рассказала падким до сплетен мещанкам о великой несправедливости, постигшей несчастную женщину, которую так бессердечно бросил муж в самом начале войны. Пока он скитался по разным фронтам, она воспитывала ребенка и жила как монахиня, ничего не зная, кроме тяжелой работы, материнских забот и тоски. Отступая из Латвии, немцы силой увезли ее в Кенигсберг, послали на самые тяжелые работы по рытью укреплении. А он в это время успел второй раз жениться и о семье нисколечко не беспокоился.
– Вот глядите сами, каковы эти новые порядки, каковы их нравы…
Понятно, кое-где она находила сочувствующие сердца, и ее печальный рассказ, в достаточной степени приукрашенный и дополненный характерными деталями, доходил и до друзей Петера и еще скорее – до его недоброжелателей.
Одним из первых узнал об этом Эрнест Чунда. Ему было приятно слышать такие вещи о брате Айи, и когда однажды он встретился с Эллой у каких-то общих знакомых, то уже знал, что имеет дело с родственной душой.
Сошлись два мученика – у обоих было одно горе, оба пели на один мотив. Элла ругала Петера и Аустру, Чунда – Руту и Ояра; один кончал, другая начинала – получился слаженный дуэт. Но, ругая Ояра и Руту, Чунда не забывал бросать внимательные взгляды на Эллу и с удовольствием констатировал, что она еще довольно интересная женщина, несмотря на все пережитые передряги. К тому же, по отзывам знающих людей, отцу ее принадлежало не очень далеко от Риги довольно приличное хозяйство, и Элла была единственной дочерью. В тяжелое послевоенное время это имело немаловажное значение. И Эрнест Чунда сказал про себя; «Дело стоящее!»
– Когда вы едете домой? – спросил он.
– Дня через три.
– Как вы посмотрите на мое предложение сходить сегодня вечером в театр? Искусство возвышает человека, помогает забыть повседневные заботы и неприятности. Мы с вами оба в этом нуждаемся.
– Отчего не пойти…
– О билетах я позабочусь.
До вечера у него осталось достаточно времени для размышлений. Руководящих и ответственных должностей впереди не предвиделось, а прозябать на мелких ролях он вовсе не собирался. Может быть, в деревне, где сильно ощущается недостаток в способных работниках, он опять выйдет в люди?
Они посмотрели спектакль, потом Чунда проводил Эллу в Задвинье. Расстояние от трамвайной остановки до квартиры оказалось для них вполне достаточным, чтобы не спеша разобраться в одном из самых серьезных жизненных вопросов.
– Мы оба много вынесли, и буря выбросила нас на пустынный берег, – сказал Чунда, шумно вздохнув. – Мы герои одной трагедии.
– Как это верно… – Элла тоже вздохнула, но тише.
– Такие люди способны понять друг друга как никто, – продолжал Чунда. – И я так думаю… Зачем нам мучиться и страдать на радость нашим недоброжелателям? Мы знаем, что на земле, говоря конкретно здесь же, в Риге, есть люди, которым наше горе доставляет большое удовлетворение. Они смеются над нашим несчастьем, над нашими разбитыми сердцами.
– И как смеются… – согласилась Элла.
– А если мы положим конец этому смеху? Дорогая Элла, я уверен, что из нас выйдет счастливая пара. Вы как думаете?
Элла очень долго молчала, потом ответила так, как она привыкла отвечать в подобных случаях:
– Вы так неожиданно… мне надо подумать.
– Конечно, конечно… – поспешил согласиться Чунда. – Подумайте до утра. Только не забудьте одного: какую кислую мину сделает ваш бывший супруг, когда он узнает о нашем счастье.
Элла засмеялась резким смехом.
– Это ему не очень понравится. Он ведь думает, что без него для меня и жизни нет.
У ворот дома он крепко пожал Элле руку, галантно поклонился, приподняв шляпу, и сказал:
– До свиданья. С вашего разрешения я приду завтра в одиннадцать. Или можно раньше?
– Нет, раньше не стоит, – ответила Элла.
Она думала всю ночь – и не столько о радостях совместной жизни с Чундой, сколько о громадном впечатлении, которое произведет на некоторых людей этот брак. «Он славный, серьезный человек… Отец уже стареет, и усадьбе нужен хозяин… с ним где угодно не стыдно показаться. Вот будет злиться Петер. И ни чуточки он не хуже Копица и Рейнхарда, и года самые подходящие. А то сколько еще времени я буду жить вот так – без мужа?»
В одиннадцать часов утра Эрнест Чунда прохаживался по тротуару мимо ворот и ждал Эллу, а через десять минут они уже гуляли меж сосен Агенскална, оживленно болтали и называли друг друга на «ты». И хотя лето близилось к концу, им казалось, что вернулась весна.
С послеобеденным поездом Элла уехала из Риги, и с нею поехал ее будущий муж – поехал представиться родителям своей невесты и получить их согласие.
Увидев издали идущую со станции дочь в сопровождении высокого мужчины, Лиепини решили, что это Петер, и порадовались, что Элла так быстро все уладила. Но когда те вошли во двор, недоумение взяло стариков. Кто это еще? Что опять Элла выдумала?
– Добрый вечер, – сказал Чунда и учтиво пожал старикам руки.
А Элла добавила:
– Познакомьтесь! Это товарищ Чунда – мой будущий муж.
От неожиданности старый Лиепинь чуть не покачнулся, а мамаша Лиепинь слегка разинула рот.
Впрочем, она быстро осмотрела нового зятя с головы до ног, как цыган лошадь, и сделала ласковое лицо.
– Ах, вот что! Смотрите, как… Ну, очень приятно… Заходите в дом.
За ужином они познакомились покороче, и Чунда из кожи вон лез, чтобы показать себя перед стариками с самой выгодной стороны. Они давно привыкли к быстрой смене женихов Эллы, и появление преемника Бруно Копица и крейсландсвирта Рейнхарда не очень их расстроило. Нет, здесь таким вещам не удивлялись, и если Элла надеялась с этим, четвертым по счету, номером ввести свой жизненный корабль в более тихие и спокойные воды, то ее родителям и подавно нечего было печалиться.
– Вы и сами взрослые, – сказала мамаша Лиепинь; кому-нибудь ведь надо было говорить, а старый Лиепинь в последнее время стал таким брюзгой, что лучше было, когда он рта не раскрывал. – Товарища Чунду мы будем любить, как родного сына. Нам что – были бы вы счастливы. Ну, а если будет любовь и согласие, – придет и все остальное.
Когда стало известно, что Чунда согласен заняться сельским хозяйством, тесть тоже более благосклонно посмотрел на него: если не будет лениться, работник из него выйдет неплохой, ишь какой широкоплечий…
На следующее утро Чунда с Эллой вышли погулять. Они все осмотрели – и хлев, и клеть, и фруктовый сад с огородом, потом пошли в поле и на луга. Чунда мало понимал в земледелии и не мог отличить пшеницу от ячменя, но тут он сумел на глаз определить доходность хозяйства.
«Ничего, жить будет можно», – подумал он, окинув взором владения Лиепиней и мысленно входя в роль хозяина.
– Чья это усадьба? – Он показал на красивый дом, стоявший на пригорке.
– Теперь там устроили совхоз или коннопрокатный пункт, не знаю хорошенько. Раньше эта усадьба называлась Лиепниеки. Хозяин еще не вернулся из Курземе.
– А кто это? – Чунда показал на мужчину, который вышел из ворот усадьбы Лиепниеки на дорогу.
– Это Закис, – зашептала Элла. – Новый тесть Петера Спаре. Сейчас он председателем волостного исполкома, а раньше жил в хибарке и кормился всякой случайной работой. Такой негодный человек… Своим друзьям делает всякие поблажки, а с остальных готов три шкуры содрать. Не понимаю, почему советская власть таких уважает. Неужели нет лучше людей?
– Мы его усмирим, – сказал Чунда. – С простыми мужичками он может как угодно распоясываться, а со мной пусть только попробует. Не таких еще видывали.
– Ну да, у него сын, говорят, полковник, учится в Военной академии, – предупредила Элла.
– Имели мы дело и с полковниками, – сказал Чунда, с интересом глядя вслед высокому мужчине, который шагал по дороге в сторону исполкома. «Закис… значит будем знать. Простой мужичонка с большим самомнением… Я с тобой справлюсь, зайчик, я тебе покажу твое место. Я тут скоро первым человеком буду».
Чунда взял Эллу под руку и повел через луг. Пусть соседи видят – идет новый зять Лиепиней со своей невестой. Что вы на это скажете? Посмотри и ты, Закис, тебе не мешает…
Но Закис даже не обернулся в их сторону. Голова хозяина волости всегда была полна забот. Не по щучьему веленью, а в тяжких трудах, в суровой борьбе крепла новая жизнь. Не удивительно, что его так мало интересовали два человека, без дела прогуливавшиеся по владениям Лиепиней.
4
Ровно в пять часов вечера Герман Вилде приказал закрыть склад до следующего утра.
– Товарищ начальник, а как быть с крестьянами, которые не успели сдать зерно? – озабоченно спросил заведующий складом Адамсон – самый беспокойный и подвижной из всех сотрудников заготовительного пункта.
Во время Отечественной войны Адамсон добровольно вступил в ряды Красной Армии и вместе с латышской дивизией прошел от Москвы до Риги. Месяц тому назад его послали работать на заготовительный пункт, и Вилде сразу увидел в нем врага, с которым нелегко помериться силами. Адамсон интересовался каждой мелочью, которая имела отношение к пункту, работал за троих и, несмотря на сопротивление начальника, добился того, что к началу августа пункт был образцово подготовлен к приему зерна.
Вилде действовал здесь под фамилией Эварт, а кто он такой, не знал точно даже тайный участник контрреволюционной шайки, с помощью которого он устроился на это место. На пункте, кроме Вилде, нашли приют: бывший шуцман, один из офицеров карательного батальона Арая, и бывшая переводчица отделения гестапо. Не удивительно, что присутствие Адамсона связывало их всех по рукам и ногам, при нем нельзя было так открыто вредить, смешивать в одном закроме высокосортные семена с малоценными сортами, для вида приходилось даже дезинфицировать склад и бороться с клещом и другими вредителями.
– А много там их? – спросил Вилде с плохо скрываемым раздражением.
– Да подвод двадцать осталось. Некоторым далеко ехать, а сейчас самое горячее время. Скоро озимые сеять…
– Пусть подождут до утра, товарищ Адамсон. Мы тоже не можем разорваться. Я не могу приказать сотрудникам работать сверхурочно, из каких средств я буду им платить? А дополнительных штатов не дают.
– Работники согласны работать и так, – продолжал Адамсон, – каждый понимает, что нельзя заставлять крестьян ждать до утра или приезжать второй раз.
– Да, но что мне делать? – Вилде-Эварт развел руками. – Думаете, я не понимаю, как это плохо, когда крестьян отрываешь от работы? Отлично понимаю, но никто не дал мне права нарушать советскую конституцию. Там ясно сказано, что каждый советский гражданин имеет право на отдых. Пять часов есть – рабочее время кончилось, прошу дать людям отдых.
– Нет, это формальный подход к делу. Крестьяне это поймут как издевательство.
– Они многое неспособны понять, и если мы начнем считаться с их отсталостью, то скоро превратимся в мальчиков на побегушках. Надо быть принципиальными, товарищ Адамсон. Ну что вы так нервничаете? Запирайте склад и идите домой, вам отдых нужен больше, чем кому-либо другому. Всем все равно не угодишь – разве это не так?
Не вдаваясь в дальнейшие разговоры, Вилде встал и вышел из конторы. Путь к его квартире вел мимо склада, но Вилде сделал крюк через фруктовый сад, чтобы не встречаться с крестьянами, которые с озабоченными и сердитыми лицами толпились у подвод. Пусть с ними воюет Адамсон – на то он и коммунист. А если обиженные крестьяне начнут сердиться и ругать новые порядки – тем лучше: это ваши советские порядки, радуйтесь, любезные хлебопашцы…
Вилде улыбнулся.
В доме старохозяина он занимал две комнаты, выходящие окнами в сад. В одной он работал и иногда принимал посетителей, другая служила спальней. Придя к себе, Вилде снял пальто, зевнул и потянулся перед зеркалом, потом подошел к окну, стараясь разглядеть сквозь ряды яблонь, что делается у склада.
Обе двери еще были раскрыты, и перед каждой стояла подвода. Крестьяне снимали с возов мешки и несли на весы.
– А, ты так, – прошипел Вилде. – Самовольничаешь, товарищ Адамсон? Не подчиняешься распоряжениям начальства, взялся работать сверхурочно, пока всех не отпустишь? Ну хорошо… вышибем из тебя эту дурь и покажем, кто здесь хозяин. А если нет – так у нас найдется средство посильнее.
Он надел пальто и хотел пойти на склад, но в комнату вошла уборщица.
– Товарищ Эварт, вас тут женщина дожидается. Говорит, что родственница, уже с полчаса ждет в кухне. Можно?
– Родственница? Ах, да, верно. Ведите ее сюда.
Пока уборщица ходила за гостьей, Вилде пригладил волосы и расправил измятый галстук.
В комнату вошла Эдит Ланка.
– Добрый вечер, товарищ Эварт.
– Добрый вечер, Эрна. Ну, как вы к нам добрались? Пешком? Измотались, наверно?
Эдит покачала головой и улыбнулась.
– Зачем ходить пешком, когда на дорогах попадаются еще вежливые шоферы? Приехала на грузовике. Здесь можно говорить?
– Пойдемте в другую комнату.
Вилде повел Эдит в спальню. Они сели рядом на старой тахте и стали разговаривать шепотом.
– Недавно опять была в Риге, – рассказывала Эдит. – Эта поездка чуть не оказалась для меня последней. Еще немного, и я бы попала в ловушку. Из наших арестованы несколько человек. В Видземе недавно ликвидировали одну из самых сильных организаций. «Зеленой гостинице» тоже конец, – чекисты ее окружили в очень неудачный момент: там было тринадцать человек. Никому не удалось уйти.
– Дьяволы… Где у них были глаза? Телята, молокососы… и теперь, конечно, разброд во всей организации?
– Так оно и есть. Наши боятся, что скоро начнется разгром, если не принять мер предосторожности.
– Вся беда в том, что мы не умеем держать язык за зубами. Как только попадется один, можешь быть уверен, что грозит арест целой группе.
– Это правда, – согласилась Эдит. – Все выбалтывают. Редко у кого настоящая выдержка. Мне теперь продолжительное время нельзя показываться в Риге. Руководство думает, что вам надо немедленно скрыться. Здесь может остаться кто-нибудь из людей помельче. А вы должны присоединиться к вооруженной группе и перебраться в лес.
– Это совет? – спросил Вилде, подымаясь с тахты.
– Нет, распоряжение… приказ.
– Понятно. Можете передать, что этот приказ будет выполнен. Я и сам чувствовал, что здесь небезопасно.
– Группу вы найдете через Межнора. Через три дня туда прибудет представитель из леса и встретит вас.
– Хорошо, я буду вовремя.
Когда «служебный разговор» был окончен, Вилде позвал уборщицу и велел подать ужин. Стол накрыли в спальне. Блинчики с вареньем, жареный поросенок и клубничный кисель с молоком очень понравились Эдит. Давно она не ела так вкусно.
– Я вижу, вы тут удобно устроились, повторяла она. – Живете, как в мирное время.
– Подсобное хозяйство. Пока есть возможность, надо брать от жизни все, что можно взять, ответил Вилде и двусмысленно улыбнулся. – Я надеюсь, ни сегодня, ни завтра ревизии не будет. А там пусть ревизуют сколько влезет… В лесу таких удобств не будет.
– Летом еще ничего, – сказала, вздохнув, Эдит. – Вот зимой как будет, я даже не представляю…
– Хоть бы что-нибудь произошло до зимы, – покачав головой, сказал Вилде. – Многие из наших начинают отчаиваться и вешать носы. Прямо неудобно предсказывать что-нибудь в политике. Ни одно из наших предсказаний не сбылось, все сроки прихода англичан и шведов давно миновали, и те, кто весной еще верил нашим пророчествам, теперь не хотят и слушать. Это дурная примета. Мне кажется, нам надо меньше заниматься предсказаниями и больше делать самим… Вы не откажетесь от стакана вина?
– Не откажусь…
Вилде достал из шкафа бутылку портвейна, и ужин был завершен несколькими глотками сладкого, крепкого напитка.
– Вы останетесь на ночь? – спросил Герман.
– Если мне предоставят ночлег…
– Пожалуйста, моя кровать в вашем распоряжении, да и сам я тоже!
– Широкая у вас натура…
– Пока есть возможность, надо брать от жизни все, что можно взять, – снова повторил Герман свой афоризм.
Утром Эдит ушла, как только первые подводы появились на дороге.
Герман Вилде прожил на заготовительном пункте еще день и был необычайно предупредителен с Адамсоном. В пять часов вечера у склада опять стояли несколько крестьянских подвод с зерном, которое не успели сдать. Но Вилде разрешил на этот раз не закрывать склад, всех отпустить. А ночью в маленький домик, где жил один Адамсон, постучали трое мужчин с Эвартом во главе.
– Почему так поздно? – спросил Адамсон, открывая дверь. – Что-нибудь случилось?
– Сейчас случится, – ответил Вилде.
И когда Адамсон повернулся, чтобы войти первым в комнату, ему раскроили голову топором. Потом облили пол, стены и двери какой-то жидкостью и подожгли.
Когда в соседнем доме заметили пожар, постройку спасти уже не удалось, и она сгорела до основания. Утром обнаружили, что Эварт бесследно исчез.
5
В субботу вечером у счетовода молочного завода Каупиня собралась изрядная компания: сам хозяин, успевший заметно поправиться на хлебах молочного завода, старик Вилде, милиционер Пушмуцан, невероятно сутулый, почти горбатый, с голым лоснящимся теменем мужчина, агент по заготовкам Буткевич, старохозяин Крекис и сам председатель волостного исполкома Биезайс.
Пока жена Каупиня жарила в кухне яичницу с ветчиной, гости прикладывались к рюмочке и закусывали студнем. На почетное место в конце стола посадили Биезайса, остальные разместились вокруг него, как цыплята вокруг наседки. Сознавая важность своей роли, Биезайс сидел с неподвижным лицом, почти не шевелясь, говорил мало, но, когда открывал рот, все умолкали на полуслове. Сначала разговор не клеился, но Каупинь знал свое дело – доливал и доливал рюмки, торопя выпить. Когда первая бутылка водки была опустошена, он быстро поставил на стол вторую, а третью для удобства поставил на комод, чтобы была под рукой.
– Как дела с заготовками? – справился Вилде. – Сколько процентов плана выполнили?
Биезайс деланно сердито покосился на Буткевича.
– Чего хорошего ждать, если агент по заготовкам не идет навстречу советской власти. К первому сентября надо было сдать десять процентов, а мы только в конце августа приступили к обмолоту. Буткевич, сколько там на сегодня числится?
– Восемь процентов годового плана.
– Ну, вот. На каком месте мы теперь по уезду?
– На предпоследнем. В соседней волости дела похуже нашего.
– Гм-да, – крякнул Биезайс. – Что поделаешь… Наша волость расположена на Вндземской возвышенности, умникам из уезда и Риги надо бы это понять. Здесь всегда позже сеют хлеб, и созревает он позже. Разве сырое зерно можно молотить?
– Правильно, товарищ Биезайс, – поддакнул Вилде. – Здесь Видземская возвышенность, нас нельзя равнять с Елгавой и Бауской, у нас свои сроки – природой установленные. И куда они торопятся? Разве хлеб хуже будет оттого, что его сдадут в январе или феврале?
– О январе и разговору быть не может, товарищ Вилде! – крикнул Буткевич. – Пропала тогда моя голова. Снимут с работы и посадят за саботаж. Пушмуцан сам придет арестовать. А еще говорит – друг.
Милиционер улыбнулся, обнажив желтые, выкрошившиеся зубы.
– Когда я тебя арестовывал?
– О, от тебя, брат, и не того еще дождемся, – улыбнулся Буткевич.
– Если бы все такие были, как товарищ Пушмуцан, жить бы можно было, – заговорил Крекис. – Он понимает, как трудно крестьянам, и ни с кого шкуры не дерет.
– Что смотрите – пейте, – подзадоривал Каупинь. – За здоровье товарища Биезайса! Наша волость счастливая при таком председателе. Пожелаем ему еще многие лета стоять у штурвала нашего волостного корабля и вести его через все бури и штормы! Прозит!
– К этому ничего и не добавишь, – сказал Вилде, и все чокнулись.
Крекис страшно морщился после каждой рюмки, и его кисло-горькие гримасы вызывали всеобщий хохот. Но все опять умолкли, потому что заговорил Биезайс.
– Вот меня все славят, а подумал кто-нибудь из вас, чего мне стоит угодить всем? Раньше, когда нужно было считаться только с уездом, легче было. Пока оттуда придет бумага, пока приедет представитель, можно денек-другой дыхнуть свободно. А теперь что? В исполкоме сидит парторг и только за тем и следит, не забыл ли ты что-нибудь выполнить. Второй барин на твоей шее – в МТС; иной раз прямо и не поймешь, от кого из них больше неприятностей – от Пургайлиене или от этого русского, от Гаршина.
– И сообразят же бабу парторгом назначить, – заговорил Каупинь. – Хоть бы солидную бабу прислали, опытную, а ведь у этой под носом еще мокро… Кто ее такую уважать будет, кто побоится?
– Не скажите, товарищ Каупинь, – возразил Биезайс. – Ее голыми руками-то не возьмешь. Посмотрели бы, какой крик подняла, что молотилки не отремонтировали. Меня среди ночи с постели стащила и до тех пор не унялась, пока я не поехал в уезд за приводными ремнями.
– Она и сама с удовольствием поедет, – вставил Каупинь. – К примеру, если надо кому-нибудь устроить неприятность, выговор и тому подобное.
Биезайс покраснел и опустил глаза. Замечание Каупиня заставило вспомнить об одном неприятном событии. Около дня Лиго Марта Пургайлис была в уездном комитете партии, докладывала о положении в волости. Вскоре после этого Биезайса вызвали на заседание уездного исполкома и заставили отчитаться в работе за полгода. Конечно, похвалиться было нечем. Хорошо, что один из заместителей председателя исполкома – родственник Биезайса – поддержал его, иначе пришлось бы расстаться с должностью. В тот раз ограничились выговором с предупреждением. От своего родственника Биезайс узнал, что Марта Пургайлис возбудила вопрос о снятии его с работы, но уездный исполком решил в последний раз проверить, может ли он исправиться.
– Мы не так богаты кадрами, чтобы разбрасываться ими, – сказал тогда родственник Биезайса.
– Да, в последний раз тебя испытывают, товарищ Биезайс. Тебе надо стать активнее, расти политически, расширять свой кругозор…
Это значило, что ему придется ссориться с соседями, наживать врагов в лице кулаков, так как иначе их не заставишь выполнять обязательства перед государством. Нет уж, не делал он этого раньше, не будет делать и сейчас, что бы ни говорила Марта Пургайлис. Сама ходи по домам, уговаривай и убеждай – для того ты и здесь, а я посмотрю. Ты будешь плохая, а я хороший. Посмотрим, кто из нас останется в барыше.