Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
Однажды из Риги приехал Гаральд, только что окончивший университет. Вместе с ним явилась молодая светловолосая барышня, с ног до головы одетая в снежно-белый наряд. Их прибытие подняло на ноги весь дом. Встретить гостей вышла вся семья. Оттилия – так звали молодую барышню – уделяла всему живейшее внимание и с любопытством осматривала постройки, хозяйственные орудия и машины. Ничего не скажешь – у ее нареченного были состоятельные родители. Это обстоятельство гарантировало счастливую жизнь. Заинтересовавшись голубятней, Оттилия подошла почти к самым дверям конюшни. Она не видела подстерегающий взгляд Боба, не заметила, как он изготовился к прыжку! Только в последний момент хозяйка успела крикнуть:
– Ой, барышня, бегите! Собака!..
Но было уже поздно. Эта снежно-белая двуногая, которая так необычно пахла, переступила запретную границу владений Боба. Без рычания пес бросился вперед и, обуреваемый злобой, впился зубами в маленький полуботинок.
Мужчины набросились на Боба, женщины окружили пострадавшую. Полуботинок был изгрызан, нога, правда, не пострадала, зато телесного цвета шелковый чулок был изорван когтями Боба. Оттилия нервно улыбалась. Она с удовольствием заплакала бы, если бы это не испортило ее миловидного личика. Оттилия от души возненавидела ужасного пса. Боб получил такую основательную трепку, какой ему никогда не приходилось испытывать. Даже гордый Джек испугался; взволнованный, он держался поодаль, льстиво виляя хвостом и наблюдая за экзекуцией над сводным братом. Оттилия получила полное удовлетворение. Собаку наказали, а она выпила принесенный хозяйкой стакан холодной воды. Порванный чулок удалось зачинить в тот же вечер, ибо у хозяина в лавке как раз оказались штопальные нитки телесного цвета. Единственно полуботинок нельзя было исправить, и Оттилии волей-неволей пришлось обуться в захваченные с собой теннисные туфли. Правда, это не гармонировало с остальным туалетом, но что эти крестьяне понимали в таких вещах. Пес внушал ей ужас, и она не осмеливалась больше одна выходить во двор: что будет, если это чудовище сорвется с цепи?..
В тот вечер у хозяина с хозяйкой было небольшое совещание.
– Старый Боб уже никуда не годится, – сказала хозяйка. – Оглох, сторожить дом больше не может. Зря только хлеб жрет. Разве на свете не хватает молодых собак? Зачем нам держать такого?
– Ну что ж, – согласился хозяин, – можно ему камень на шею – и в реку.
– Оттилии это тоже будет приятно.
– Хорошо, я это сделаю, – обещал хозяин. – Пожил, полаял, пока мог, и хватит – не пенсию же платить дряхлой твари.
Нареченные тоже совещались о чем-то – они условились встать пораньше и встретить восход солнца на берегу реки. Оттилия несколько лет посещала Академию художеств, ее интересовали пейзажи.
На следующее утро Гаральд и Оттилия встали задолго до восхода солнца. Никем не замеченные, они вышли за ворота. Хотя Боб и зарычал в конуре, никто этого не услышал. Они подошли к берегу реки. На землю нельзя было сесть – выпала роса. Поджидая восход солнца они молча прохаживались по берегу, настраиваясь для восприятия восхитительного зрелища, которое готовила им природа. Пройдя некоторое расстояние, они повернулись и зашагали обратно. Оттилия шла босиком, а Гаральд, не желая замочить брюки, засучил их.
– Гаральд, кто это так рано ходит по лугу? – спросила Оттилия.
Гаральд взглянул. В предутренних сумерках с холма к реке спускался отец. Он был не один. На поводу он вел пса, который, в восторге от ранней прогулки, кружился около своего хозяина; но тот отнюдь не был в веселом расположении духа, со злостью дергал за веревку и отводил душу тихой руганью.
– Волочись живей, проклятущая тварь! – И он пинал собаку ногой.
Нареченные остановились и стали наблюдать. Хозяин дошел до берега, усадил пса в лодку, сел на весла и погнал ее на середину реки. Там он привязал к шее собаки порядочный камень.
Оттилия отвернулась, она была так чувствительна! Но пес заметил их с лодки. Грозно зарычав, он начал лаять. В тот же момент хозяин спихнул его в воду. Пес был так охвачен злобой, что не понял происходящего. Еще в воде он продолжал лаять, и его последнее «вау» заглушила струя, хлынувшая ему в горло. Чересчур много было этой воды. Он проглатывал ее, но не мог с нею справиться…
Хозяин привязал лодку к шесту и ушел через пригорок домой, а Оттилия тяжело оперлась на руку Гаральда.
Эти люди очень уважали Оттилию и каждое желание узнавали по ее глазам… Благодарная Оттилия подарила Гаральда улыбкой и тесно прижалась к его плечу. Они ушли в лес, ибо Оттилия очень любила природу…
1930
В метель© Перевод В. Вильнис
Вся равнина, до самой опушки леса, была как бы завернута в белое клубящееся и угрюмо шуршащее снежное облако. Северо-восточный ветер резкими, яростными порывами гнал сыпучий снег через луга и поля к речным заводям. На пути, где встречался куст или пень, снежный поток задерживался и начинал вихриться. Через несколько мгновений на этом месте вырастали белые бугры и сугробы.
Вдоль реки, по занесенной снегом дороге, изогнувшейся, как хребет доисторического животного, шел мальчуган лет восьми. Идти ему было очень тяжело. Каждый шаг требовал больших усилий. Злой колючий ветер толкал его в грудь или, как удары бича, стегал по лицу. Снег порошил глаза, а холод неотвратимо и назойливо пронизывал его сквозь одежду. Иссеченное снежной крупой лицо мальчика было красным и мокрым.
Иногда он поворачивался спиной к ветру и пробовал так двигаться вперед. Но метель немедленно бросала ему за шиворот снег.
Мальчугана до костей пробирала дрожь. Страшно мерзли руки, – они чуть ли не до локтей высовывались из рукавов старенького пальтишка. Пока он в одной руке держал школьную сумку – другую прятал в карман. Но это плохо помогало.
Медленно брел он по сугробам, с трудом переставляя ноги, временами останавливался, прислушивался к завыванию ветра.
– Не слышно еще… Неужели сегодня не поедут?
И снова брел вперед, снова останавливался, прислушивался, оглядывался. Но равнина была закрыта опустившейся на землю белой непроницаемой завесой.
А вот и придорожный куст; только верхушка его еле торчит из сугроба. Каждое утро на этом месте маленький Рудис Линдынь поджидал соседа Брингу, возившего в школу своих детей и племянников.
Останавливая лошадь, тот обычно говорил:
– Залезай в сани и ты, кузнечик. Сколько веса в такой козявке – лошадь даже не почувствует.
У занесенного куста мальчик стал ждать. Ноги его глубоко ушли в снег, а спина начала покрываться белой пушистой пеленой. На левой ноге больно саднил большой палец. Морозило. Рудис чувствовал, как по телу пробежал холодок, словно под рубашку залезли муравьи.
«Почему же Бринга сегодня запаздывает?» – думал мальчик, все глубже втягивая голову в плечи. Наконец, где-то за Снежной завесой прозвучал бубенчик. На дороге показался темный силуэт лошади. Мальчик прошел немного вперед и остановился у самого края дороги. Бринга, в шубе с высоко поднятым барашковым воротником, восседал на передке саней, а за его широкой спиной укрывались от ветра четверо ребят. Тесно прижавшись друг к другу, они глядели по сторонам сквозь узкие щели платков. Бринга посмотрел вбок и увидел стоящего у дороги малыша. Красное простодушное личико улыбалось ему. Бринга дернул вожжой и ударил лошадь по спине кнутовищем.
– Шевелись, старая!
Лошадь от неожиданности присела и рванулась вперед. Сани пронеслись мимо мальчика, чуть не задев его. Рудис еле-еле успел отскочить и, завязнув в сугробе, с удивлением смотрел вслед быстро удалявшимся саням.
– Папа, это же Рудис Линдынь, – тронул за рукав Брингу сынишка. – Смотри, вон он стоит у дороги.
– Знаю, знаю! – пробурчал отец и снова ударил лошадь кнутом.
– Дяденька, возьмите меня с собой! – прозвучал слабый детский голосок, сразу же заглушенный воем метели. – Дяденька, почему… вы не берете?
Сани скрылись из виду. Спустя миг их след был запорошен.
А метель все кружит. Теперь уже нельзя отличить, где небо, где земля. Маленькая детская фигурка бредет вперед без дороги, даже не зная, где эта дорога. Метель завывает, оглушая мальчика. Временами ветер сбивает его с ног, и он катится, как клубок, от сугроба к сугробу, встает и снова бредет, потом проваливается по пояс в снег. Белый снежный вихрь угрожающе проносится над ним, как огромная хищная птица. Мальчик совсем заплутался. Он пробует подняться на ноги, делает несколько шагов и снова проваливается в снег. Озирается вокруг: дороги нигде не видно, излучина реки уползла куда-то далеко за белую непогодь. Он думает о школе – сегодня он опоздает на первый урок, учитель в тетрадке запишет замечание… оставит после уроков. От этой мысли Рудис сразу чувствует себя покинутым и одиноким.
Сквозь вой ветра слышится частое детское всхлипывание. Вся равнина до самой опушки леса стонет. Снежная буря проносится над лугами и заводями, задерживаясь только около маленького человечка. Над ним постепенно вырастает снежный бугорок.
Мальчик больше не плачет. Метель танцует вокруг него, и из снежного бугорка вырастает сугроб.
К вечеру метель утихает, и из-за туч на свинцово-синем небе показывается солнце.
…Возле школы дочка Бринги, вылезая из саней, спрашивает отца:
– Папа, почему ты сегодня не взял Рудиса?
Бринга, стряхнув с попоны снег, насмешливо отвечает:
– Пусть Линдынь сам заботится о своих чадах. Разве я виноват, что у него нет лошади?
Отвернувшись в сторону, он сердито бурчит так, что трудно понять его слова:
– Когда выбирали в волостное правление, я оказался для него плох… голосует за гнид и хибарочников. А я развози его ребятишек?.. Не-ет…
Девочка посмотрела на отца и больше ни о чем не спросила.
1931
Старый кочегар© Перевод Я. Шуман
Резкий встречный норд-вест катил седогривые волны. Трехтысячетонный пароход «Дзинтар», груженный углем, тяжело подпрыгивал и переваливался с боку на бок, идя по бушующему простору Северного моря. На командирском мостике, вобрав голову в воротник пальто, насупившись, шагал капитан. К нему поднялся матрос, посланный на корму отметить показания лага, и доложил, что судно за последний час прошло меньше мили.
– Свинство! – проворчал про себя капитан. – Ветер шесть баллов, море вовсе не такое бурное. Мисинь! – крикнул он юнге, который шел из баталерки [11]11
Баталерка, баталер-камера – помещение баталера, ведающего денежным, пищевым и вещевым довольствием экипажа судна.
[Закрыть]с бачком картофеля в руках. – Сбегай-ка вниз и спроси машиниста, в чем там дело. Мы совсем не двигаемся с места.
– Есть, господин капитан! – ответил юнга и пустился бегом по качающейся палубе. Через несколько минут он вернулся.
– Машинист говорит, что прочищали топки и в котлы накачивали воду. Поэтому давление спало.
Недовольным жестом капитан отпустил юнгу и, сойдя с мостика, направился лично проверить причину тихого хода судна. Он обогнул каюты командного состава и по межпалубному трапу спустился в машинное отделение. Дежурным оказался второй механик, седой одутловатый старик в очках, с пышными усами и измазанными отработанным маслом руками. Его спецовка цвета хаки лоснилась и была покрыта пятнами красок и жира.
– Мы топчемся на месте! – крикнул капитан, не ответив на приветствие механика. – Какое давление?
– Сто пятнадцать фунтов…
– В чем дело? Разве при чистке топок давление у вас всегда спадает на пятьдесят фунтов?
– Нельзя сказать, чтобы всегда, капитан. Все зависит от того, какой кочегар у топок.
– Чья сейчас вахта?
– Старого Карклиса.
Капитан сплюнул.
– Я давно уже говорил чифу [12]12
Чиф – первый механик на торгово-пассажирском судне.
[Закрыть], что стариков незачем брать в море. Судно не богадельня.
Раздосадованный капитан оставил механика и скрылся в темном проходе кочегарки. Сверху доносился шум подкатываемой угольщиком тачки. Грохот сброшенного угля звонко отозвался в стенах полупустого бункера. Пройдя вдоль сильно, нагретых котлов, капитан остановился в конце узкого темного хода. Старый Карклис, занятый чисткой топок, не заметил его прихода. Постояв некоторое время молча и понаблюдав за работой кочегара, капитан укоризненно покачал головой, сплюнул и, ощупью пробравшись мимо котла, вернулся в машинное отделение.
– Скажите, чтобы первый механик пришел ко мне… – обратился он к машинисту. – С убогими нечего возиться.
В то время как наверху, в капитанской каюте, двое стариков – капитан и первый механик – решали судьбу третьего, тот, обливаясь потом, выламывал из топки шлак и подбрасывал уголь. Старому Карклису было шестьдесят два года. Ниже среднего роста, смуглый, жилистый и сухопарый, он казался высохшим в этой адской жаре, созданной шестью пылающими топками. Словно огненные пасти каких-то чудовищных хищников, стояли они перед ним, вечно голодные и ненасытные.
Вот уже сорок лет, как он кормит их то в одном, то в другом конце земного шара. Горы угля прошли через руки старого Карклиса – когда-то крепкие, мускулистые руки, и он играючи насыщал ими жадные пасти топок. А сегодня… Впервые в жизни старый Карклис не мог справиться со своим извечным противником. Лопата с углем казалась тяжелее, а дверцы топок выше, чем обычно… Страшно… очень страшно…
Дряхлое тело обливалось потом. Соленые капли стекали со лба и щек, разъедали глаза. Карклис работал суетливо и лихорадочно. Звон лопаты чередовался со стуком крюков и ломов. Одна за другой открывались пылающие пасти топок, выбрасывая клубы горячего воздуха. Громадные куски накалившегося шлака лежали на кучах золы и шипели, когда их обдавали водой.
Недавно набранная в котлы вода уже нагрелась, в очищенных топках снова полыхало яркое пламя, а стрелка манометра никак не могла перейти за сто двадцать фунтов. Карклис все больше нервничал. Где-то внутри защемило – было задето чувство собственного достоинства старого кочегара. Он старался изо всех сил, используя ловкость и опыт, добытые долгими годами тяжелого труда. Но ему так и не удалось поднять стрелку манометра хотя бы на несколько делений. Время дежурства подходило к концу, и все его усилия были напрасны. Мысль, жуткая и безжалостная, мелькнула в сознании старого человека: это – старческая немощь, дряхлость!
Он понял, что в его дежурство стрелка манометра никогда больше не поднимется до ста шестидесяти фунтов…
Самое ужасное – что он не может бороться с этим, воспрепятствовать происходящему, предотвратить неизбежное. Старое судно отводят в док, заменяют в обшивке несколько поврежденных стальных листов, окрашивают подводную часть и обновляют машины. После этого оно снова может плавать по морям, пока вконец не износится, и только тогда его ставят на прикол. Так стоит оно до тех пор, пока не найдется какой-нибудь предприимчивый спекулянт, который разберет его на железный лом. И судна больше нет. Но для человека нет ни одного дока; выбывшего из строя сразу «ставили на прикол» – отдавали в жертву бедствиям и гибели.
Старый Карклис хорошо знал это. Он не хотел становиться на прикол. Мысли его шли в ногу с бодрым и задорным ритмом жизни, хотя тело не поспевало. Как страшно… очень страшно…
Туманным ноябрьским утром «Дзинтар» вошел в рижскую гавань. Кочегары вычистили машину, привели себя в порядок и получили отпуск на берег. Сейчас же после обеда стюард пришел на бак и, осторожно ступая, чтобы не запачкать свой белоснежный китель, просунул голову в двери каюты.
– Карклиса в салон!
Старый Карклис ни о чем не расспрашивал. Смущенно опустив глаза, стараясь уклониться от удивленных взглядов товарищей, он молча последовал за стюардом.
Все произошло так, как он и предполагал.
– Вы слишком стары для работы кочегара, – сказал капитан. – Нами получено распоряжение пароходства… Но если вы согласны работать трюмным, то мы оставим вас на «Дзинтаре». Я уже разговаривал с механиком. Он согласился на такую перемену. Что вы на это скажете?
Хотя предложение капитана не было неожиданностью для старого кочегара, он побледнел и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Затем на лице его появилась гримаса, он посмотрел в глаза капитану и засмеялся дрожащим, нервным смешком.
– Трюмным… вы говорите… хе-хе… начать все сначала, стать подручным кочегара, приносить ему питьевую воду, подметать каюту и мыть посуду и, если понадобится, бегать на берег за папиросами?! Нет, этого от меня не ждите! Я благодарен вам, капитан, но это предложение направлено не по адресу. Возможно, что на «Дзинтаре» в кочегары я уже не гожусь, но я найду другое судно…
– Как знаете… – пожал плечами капитан. – Я полагал, что это было бы для вас не так уж плохо…
– Вы так думаете? Возможно… Но что бы вы сказали, если бы владелец судна Бривкалн сообщил вам, что вы уже стары для должности капитана и, если вам угодно, можете оставаться штурманом? Мы с вами почти однолетки. Разве вы остались бы и согласились выполнять распоряжения какого-нибудь молодчика, вашего бывшего ученика?
– Значит, вы хотите получить расчет? – спросил капитан.
– Да, если уж того не миновать…
В тот же вечер Карклис собрал свои вещи и попрощался с командой «Дзинтара». Сорок лет своей жизни он отдал пароходным топкам, объездил все уголки мира, пропитал своим потом уголь всех стран и вместе с ним, крупицу за крупицей, сжигал свои силы. Когда было создано «независимое» Латвийское государство, Карклис служил на океанском нефтяном танкере, который совершал рейсы в Персидский залив и в порты Черного моря. Ему надоело вечно скитаться среди чужих людей, и в Антверпене он нанялся кочегаром на латвийское торговое судно «Дзинтар», которое только что было приобретено рижским купцом Бривкалном. Это был первый пароход судоходного предприятия Бривкална, старая ржавая посудина, про которую моряки острили, что она не разваливается только благодаря смоле и молитвам. Но ржавая посудина ходила по морю, приносила хороший доход и скоро дала своему хозяину возможность приобрести еще несколько таких же посудин, только немного поновее, побольше и подороже. И в то время, пока Карклис седел, высыхал, становился все более тощим и слабым, насыщая огненные пасти котлов, пароходство Бривкална все богатело. Бривкалн покупал один пароход за другим, строил в Риге громадные пяти – и шестиэтажные дома, построил самую роскошную на взморье дачу, приобрел несколько автомобилей, яхту и моторную лодку и время от времени переводил изрядные суммы валюты в более надежные иностранные банки. Богатство Бривкална увеличивалось, росли капиталы, могущество и почет. Только Карклис ничего не мог накопить. Гол как сокол, он даже не успел жениться, и когда в день увольнения сошел с парохода, то унес с собой на берег лишь полупустой мешок с грязным бельем и мелким хламом, обычно накапливающимся у моряков. За все эти годы он ничего не приобрел, если не считать впалой груди да ревматизма. Но этим хвастаться не приходилось.
Ни один хозяин без нужды не будет продавать молодую лошадь, но когда она становится старой и немощной, загнанное животное начинает ходить по рукам. Цыгане водят ее по ярмаркам, продают, меняют. Она живет то у одного, то у другого хозяина, но все стараются как можно скорее от нее избавиться. Судьба старого рабочего мало чем отличается от судьбы старой лошади: его тоже никто не желает оставлять у себя. Его не берут на работу и выгоняют, когда он приходит предлагать свои рабочие руки.
Старый Карклис стал кочевать с одного судна на другое. В то время пароходства, как бы состязаясь, покупали новые суда, возникало много пароходных компаний, ибо ни одно предприятие не сулило такую верную и солидную прибыль. Все, у кого накопились лишние деньги, старались поместить их в дело пароходства, и владельцами и совладельцами их становились самые различные люди: бывшие президенты, депутаты, биржевые маклеры, фабриканты, профессора, адвокаты, нотариусы и врачи. Каждую неделю в порты отправлялись новые судовые команды. Одно время даже ощущалась нехватка в моряках.
В эти годы старого Карклиса нанимали в экипажи, отправляемые за границу для привода судов. Но ни на одном пароходе его не оставляли дольше чем на один рейс, – по приходе судна в Ригу капитан вызывал Карклиса в салон и давал расчет. «Вы слишком стары…» – говорили ему.
Карклис забирал свои вещи и сходил на берег, чтобы записаться в новую команду и отправиться за новым пароходом. Старику довелось участвовать в приводе большинства судов латвийского торгового флота, побывать на их крестинах, после чего от него сразу же отбирали ребенка. Карклис ходил по конторам пароходств, слонялся по набережной, встречал и провожал товарищей моряков, становясь с каждым днем все более ненужным, лишним. А когда прошла лихорадка с приобретением новых судов, старый Карклис окончательно остался на берегу. Даже угольщиком его не брали теперь ни на один пароход. Юнгой же работать он не мог – был слишком неповоротлив.
Прошло три года с тех пор, как Карклиса рассчитали с «Дзинтара», и вот его старый кормилец в начале зимы появился в Риге. Всякое пришлось испытать за это время старому моряку. Более года он провел на берегу, слоняясь по гавани, выпрашивая у коков остатки обеда, скитаясь с бродягами по пригородам Риги. Первое время, пока еще в кармане изредка появлялись сантимы, Карклис снимал койку в одной из квартир Московского предместья. Позже он находил убежище в приютах Армии спасения или городских ночлежках, а летом обходился без крова. Случалось, ему разрешали переночевать на каком-нибудь судне, если там оказывался знакомый моряк. Зимой, когда пароходов в гавани не было и сквозь ветхую одежду и рваную обувь мороз яростно кусал старое тело, Карклис старался укрыться от холода в городских столовых или в комнатах ожидания на бирже по найму судовых команд, где всегда собиралось много безработных моряков. Голодные, опустившиеся, без всяких перспектив, старые мореплаватели рассказывали друг другу свои приключения. Когда узнавали о прибытии судна, все скопом шли в гавань в надежде получить немного супу или кусочек хлеба. Однажды, когда у Карклиса уже третий день ничего не было во рту, им овладела безумная мысль – разыскать владельца своего бывшего судна и попросить помощи. Бривкална он встретил возле конторы пароходства, по пути на биржу. Так как вблизи оказалось несколько знакомых, Бривкалн вынужден был подать Карклису лат, и тот в знак благодарности снял кепку.
– Чтобы это было в последний раз… – строго промолвил Бривкалн. – Что это за привычка – приставать на улице!
Да, вот до чего докатился старый Карклис. Бродяга… Нищий… Подонок… Бродя по набережной гавани, в толпе беспечных молодых парней, он с горькой иронией думал:
«А что ожидает их? Отработают свои годы на судах, постареют, и в один прекрасный день им скажут: „Вы слишком стары… Можете идти!“ Как старый прогнивший зуб их вырвут из челюсти и выбросят в помойную яму. Такова судьба…»
Карклису становилось грустно, когда он слышал смех молодых моряков: они ведь еще не понимали, что их ожидает впереди, поэтому и радовались успехам пароходной компании, ее блеску. Когда Бривкалн приобрел новый пятиэтажный дом на Гертрудинской улице, они шли полюбоваться на него – так гордо стоял он во всем своем великолепии, с маленькими башенками на углах и балконами на всех этажах. Они даже чувствовали какую-то гордость, словно дом этот принадлежал им…
И вот когда «Дзинтар» снова пришел в Ригу, старый Карклис заштопал дыры на брюках и старой рабочей блузе и явился на пароход, где еще служило несколько его товарищей. Пока выгружали уголь и принимали новый груз, старого Карклиса пустили в каюту кочегаров. Надо было мыть посуду, подметать пол и присматривать за огнем в печке. На две недели он был обеспечен хлебом и кровом. Когда пароход должен был снова выйти в море, кочегары положили в мешок старика черствый хлеб, немного маргарина и пустые бутылки из-под водки. Какой-то матрос отдал Карклису свою старую куртку.
– Жди нашего возвращения и приходи снова, – говорили моряки, прощаясь со старым товарищем.
На трапе Карклис встретился с капитаном. Он приветствовал его.
– Ну, как живется, Карклис? – покровительственно спросил капитан.
– По-всякому, господин капитан, как придется… – пробормотал старый кочегар, смущенный тем, что капитан не забыл его. Еще более смутился Карклис, когда капитан стал рыться в жилетных карманах и набрал лат мелочью.
– На, возьми… Жаль, что больше нет с собой.
Это неплохо получилось, ведь на берегу стояло много людей: сам Бривкалн, судовые маклеры, родные и близкие моряков, пришедшие попрощаться. Капитан, самодовольно покрякивая, поднялся на мостик. Старый Карклис, переполненный благодарностью, отошел в сторону от толпы провожающих и присел на сваю.
Отдали концы. Буксир повернул судно по течению, на баке и на берегу замахали платочками. Бривкалн поглядел, как его собственность медленно двинулась в открытое море, сел в лимузин и уехал. Группа провожающих понемногу рассеялась. Родные моряков разошлись по домам, чтобы через несколько недель ждать писем. Все разошлись… Только старый одинокий моряк сидел на свае и, пока вдали маячил темный силуэт парохода, провожал его глазами. Никто не знал, как дорого ему было уходящее судно. На нем он снова после долгого перерыва почувствовал уют морской жизни, спал на теплой койке, был сыт, слушал веселые, задорные речи молодых парней и старых моряков. Теперь этого нет. Впереди суровая, безжалостная зима, голод, попрошайничество и ночи без крова. Когда вернется «Дзинтар»? Через месяц, следующей весной, может быть через год… А за это время… за это время что станется с тобою, старый Карклис?
Пустая гавань застыла в мертвой тишине. По гладким камням, как тени, скользили сутулые фигуры людей. Все они поглядывали в сторону моря. А море молчало, дым не поднимался над горизонтом, ни одно судно не приближалось к тихому, замершему городу. Далеко, в других морях, дымились пароходные трубы, из порта в порт устремлялись потоки товаров, накапливались ценности, росли капиталы, новые дома вырастали вдоль улиц, на бирже менялись курсы. И каждый день какой-нибудь капитан в той или иной гавани земного шара говорил кому-нибудь из тех, кто сжег в постылом рабстве свою жизнь: «Вы слишком стары…»
Волки загрызают своих состарившихся, больных товарищей. Сытые же люди предоставляют другим людям право – погибать самим. Это называется у них гуманностью.
1933
