Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

– Мы это понимаем и сделаем все, чтобы добиться успеха, – заверяли крестьяне.

– Как вы это сделаете? – спросил Калнберзинь.

И тогда оказалось, что многое еще не продумано до конца, что самим инициаторам нужно еще хорошенько изучить устав сельскохозяйственной артели, что у многих еще весьма туманное представление о бригадах и звеньях, о начислении и оплате трудодней. Все эти вопросы подробно разобрали, после чего предложили нескольким опытным специалистам по сельскому хозяйству выехать на место и оказать инициативной группе помощь в организации колхоза.

Когда крестьяне и специалисты по сельскому хозяйству ушли, просторный кабинет заполнили директора, инженеры и парторги фабрик и заводов, секретари рижских районных комитетов партии. Среди них были и Ояр Сникер, Курмит и Петер Спаре. Обсуждали вопрос о выполнении годового плана промышленности к двадцать девятой годовщине Великой Октябрьской революции. На совещании выяснилось, что на предприятиях, где в борьбу за досрочное выполнение плана был вовлечен весь коллектив, продвигались к цели быстрыми шагами, но один-два важных завода, где социалистическое соревнование не было организовано как следует, отставали, и это сказывалось на общих итогах. С руководителям таких предприятий члены Бюро ЦК вели откровенный и суровый разговор. Больше всего попало косным и безинициативным – тем, кто при малейших трудностях умели только охать и вздыхать и изобретали всяческие объяснения своим неудачам, а выполнение производственного плана ставили в зависимость от удовлетворения различных их требований.

– Дадите рабочую силу, тогда и план завершим вовремя, а не дадите – провалимся, – ныли они.

Тогда попросил слова Ояр Сникер и рассказал, как завод «Новая коммуна» обеспечил себя постоянными кадрами и теперь готовится перейти та трехсменную работу.

– В чем тут секрет? – заговорил после Ояра один из секретарей Центрального Комитета. – Почему на одном предприятии люди держатся, а с другого бегут без оглядки? Отношение к рабочим – вот что решает дело. Учитесь уважать рабочих и заботиться о них. Если руководитель предприятия не понимает этого, то он теряет общий язык со своим коллективом. Грош цена такому директору, которому безразлично, в каких квартирах живут его рабочие: в сыром подвале с крысами и плесенью или в светлом, здоровом помещении.

– Какой благодарности может ожидать такой руководитель завода, из-за чьей косности не устроены детские ясли для детей работниц? – воскликнул Калнберзинь. – Не думайте, что только ваши жены любят своих детей – каждая мать любит своего ребенка и хочет, чтобы ему жилось хорошо. Это естественно и правильно. А какая мать имеет больше прав на государственную и общественную помощь, как не та, которая работает и создает ценности! Если руководители предприятий оставляют цехи без вентиляции и не отапливают их зимой, засчитывая неиспользованные на сантехнику средства в экономию, их не премировать надо, а судить как саботажников. Если не механизировать простейшие, грубые и тяжелые работы, а заставлять людей тратить физическую силу на то, что гораздо быстрее и дешевле можно выполнить с помощью механических приспособлений, это нельзя назвать иначе, как издевательством над человеком. Такое положение мыслимо только в капиталистической стране, где на рабочих смотрят как на скот, но не в нашем социалистическом государстве. Если мы будем думать об этих вещах и выполнять наши обязанности так, как этого требуют наша партия и правительство, то выход из того положения, какое создалось на некоторых предприятиях из-за нехватки рабочих рук, не надо будет искать ни в каких особых мероприятиях. Уважайте человека, если хотите, чтобы он верил вам и шел за вами. Внимательнее прислушивайтесь к голосу нашей великой партии и делайте так, как она нас учит, – только тогда вы всегда будете на правильном пути.

Что эти упреки были уместны и своевременны, подтвердили выступления некоторых секретарей райкомов. Они с возмущением рассказали о фактах бюрократического, нечуткого отношения к молодым рабочим, которые приходили из школ ФЗО, чтобы стать в ряды великой армии труда рядом со старшими товарищами, но часто вместо товарищеского отношения встречали тупое равнодушие и даже зависть. Сказывался, может быть, один из пережитков капитализма в сознании людей: еще мерещился отвратительный призрак конкуренции, когда само это хищническое понятие давно перестало существовать в стране.

И все должна была предвидеть партия – вовремя распознать, правильно оценить и сделать выводы. Она чутко прислушивалась к поступи нового, любовно и заботливо оберегала каждый росток новой жизни; она терпеливо и мудро строила мост от настоящего к будущему, все время оставаясь на боевом посту, заботясь, чтобы болезни старого побежденного мира не заражали новую жизнь, чтобы ничто не задерживало прекрасного цветения.

Великая, мудрая партия…

Каждый раз, направляясь в Центральный Комитет, Петер Спаре внутренне подтягивался. И каждый раз, уходя с совещания или заседания этого партийного штаба, он чувствовал, что стал зорче, множество новых мыслей освещали далеко вперед предстоящий путь. И всегда ему казалось, что он неоплатный должник партии, ибо всю свою сознательную жизнь брал и брал из неиссякаемых хранилищ ее мудрости.

После совещания в Центральном Комитете он до самого вечера, ходил задумчивый; ему казалось, что упреки, которые Ояр Сникер и другие адресовали руководителям некоторых предприятий, направлены и в него. Ведь он – Петер Спаре – был политическим руководителем целого района, и ему следовало знать о всех безобразиях, которые происходили в районе, он должен был вовремя вмешаться и устранить их. Его нельзя было назвать бюрократом или равнодушным человеком, он много работал и каждый вечер мог сказать, что за этот день им сделано что-то важное и нужное. У них с Аустрой вошло в привычку по вечерам подводить итоги прошедшего дня; оба они жили напряженной жизнью, у них было столько обязанностей, что редкий день казался им проведенным без пользы. Аустра училась в университете, выполняя в то же время обязанности комсорга факультета, и каждую неделю по нескольку часов работала в редакции комсомольской газеты; на ее плечах еще лежала большая часть забот по домашнему хозяйству. Петер, загруженный текущей работой в райкоме, часто с трудом урывал время для занятий, хотя летом он успешно окончил первый курс университета и оставшиеся четыре собирался проходить в том же темпе. Нет, никто не мог бы упрекнуть их в том, что они мало работали и избегали трудностей. Но откуда все-таки это недовольство собой? Почему они многого не успевают сделать?

Он и у других замечал это недовольство собой, это постоянное стремление наверстать упущенное. У Юриса и Айи, например. Когда Айя перед родами оставила на несколько недель работу, она по десять раз на дню звонила в райком комсомола и расспрашивала о каждой мелочи. И когда родился маленький Андрей, она не высидела дома даже положенного срока.

Но возможно, что это увлечение работой и явилось причиной того, что они иногда были недостаточно внимательны к другим людям? Нет, надо будет впредь строже контролировать себя!

– Почему ты такой угрюмый? – спросила Аустра, когда он пришел домой. – Не люблю я, когда ты так хмуришь лоб – остаются морщины. Давай лучше станцуем вальс. Ты, наверно, и не помнишь, какая сегодня замечательная годовщина.

Аустра часто так делала, когда Петер приходил домой усталый, озабоченный; она начинала тормошить его и до тех пор не оставляла в покое; пока к нему не возвращались хорошее настроение и улыбка.

– Что же это за годовщина? – спросил Петер, все еще хмурясь.

– Сегодня исполнилось пять лет, как нас зачислили в дивизию. Помнишь, как мы стояли в сдвоенных рядах на шоссе – там, у штаба дивизии? Тебе, конечно, ничего, ты был уверен, что тебя не отошлют, а у меня сердце так и замирало: зачислят или нет? Вдруг забракуют.

– Ведь верно, – сказал Петер. И с мягкой полугрустной, полумечтательной улыбкой обернулся к Аустре.

Они взглянули друг другу в глаза – одни и те же чувства отражались в них, вызванные одними и теми же воспоминаниями. Повинуясь общему порыву, они сели рядом и заговорили о тех днях. Заснеженные задумчивые просторы русских равнин, долгие марши… ночные бои… и много дорогих могил на голых пригорках. Иногда одно слово, одно название села или реки вызывало в памяти множество картин. Все это отошло в прошлое, но не умерло, не отжило, а стало неотъемлемой частью их самих, хранилось в сердцах и отзывалось, как чуткая струна, на настоящее, на события, совершающиеся сегодня.

– Ты ведь не жалеешь, – тихо спросил Петер, гладя руку Аустры, – не жалеешь, что прошла через все это?

– Жалеть?.. Чем я была бы сейчас, если бы осталась в стороне?.. Мне кажется даже, что и тебя я любила бы не так, если бы ты там не был. Нет, никогда не пожалею.

Они достали старые фотографии, долго разглядывали их, вспоминали своих друзей, снова и снова возвращаясь к незабываемым дням войны.

– Да, я ведь получила письмо от Аугуста, – вспомнила вдруг Аустра. – На, читай.

Письмо было длинное. Аугуст писал, что в Военной академии ему приходится заниматься с утра до поздней ночи: программа серьезная, надо напряженно работать, чтобы усвоить ее.

«И все необходимо знать, ничто не окажется лишним. Пожалуй, теперь только я понял, какое всестороннее образование надо иметь командиру, если он хочет быть хозяином положения на поле боя. Учусь я с удовольствием, со вкусом, и такие вещи, как скука или что-нибудь в этом роде, для меня не существуют. Еще год – и твой брат будет образованным военным специалистом. Не прими это за самохвальство. Я отдаю лишь должное своей академии. Будущей весной или в начале лета получу отпуск, тогда все вместе навестим старого Закиса и погостим у него, как в прежние времена. Ты ведь помнишь, как нас встречали – с горячими лепешками и свежим пахтаньем.

Несколько дней тому назад один талантливый генерал прочел нам интересную лекцию о правильном и порочном стиле в штабной работе. Я подумал тогда, что все, что он нам рассказывал, можно с таким же успехом Применить к работе любого большого учреждения или предприятия. Первое и самое основное, что должен разглядеть каждый командир и руководитель среди множества своих обязанностей, – это самые главные дела, решающие вопросы. Если они определены верно, то его работа будет плодотворной и успех обеспечен, если нет – человек распылит свои силы, утонет в мелочах. Главное, решающее меняется, не стоит на месте; часто то, что вчера еще было самым важным, сегодня уже потеряло свое значение, и какое-нибудь другое дело, другая задача стала главной. Начальнику надо уметь вовремя предвидеть и заметить эти перемены и вовремя переключиться на это новое, иначе жизнь пойдет мимо него и он попусту растратит свою энергию. Кроме того, большое значение имеет правильное распределение обязанностей между начальником и ближайшими его помощниками. Даже самый лучший начальник не может один охватить и сделать все…»

Петер задумался. Один не может охватить и сделать все… Надо уметь заметить главнее, решающее… Главное и важное меняется, не стоит на месте… Не в этом ли следует искать причину его неудач последнего времени? Нельзя сказать, что он никогда не слыхал, не знал об этом. Ведь руководители партии изо дня в день учат коммунистов вырабатывать правильный стиль в работе, отличать главное от второстепенного. Только иногда’ упустишь что-то из виду, потеряешь самоконтроль – и глядь, получилась ошибка.

«Да, сегодня уже не осень сорок четвертого года или начало сорок пятого… – думал он. – В то время любой ценой надо было вдохнуть жизнь в разоренное и замершее хозяйство Советской Латвии. Надо было добиться того, чтобы сердце республики забилось, надо было в главных чертах охватить все и создать из хаоса порядок. Сейчас осень сорок шестого года, первый год послевоенной пятилетки близится к концу; мы уже не хватаемся за что попало; мы знаем наперед, что нам делать, у нас имеется план. И если мы хотим оставить за собой руководящее положение, управлять и строить жизнь по нашему плану, – мы должны уметь заглядывать в будущее и предвидеть, что потребует от нас жизнь через год, через два и через пять лет. То, о чем говорили в Центральном Комитете, было одним из предупреждений завтрашнего дня: я иду, будьте готовы, иначе стремительный конь истории выбросит вас из седла».

– О чем ты задумался, Петер? – спросила Аустра, заметив, что он улыбается про себя.

– О том, что мы можем быть полновластными хозяевами жизни… и будем ими. Только надо уметь глядеть далеко вперед. Но у нашей партии есть такой телескоп, с помощью которого можно заглянуть даже в будущие века!

4

К концу октября завод «Новая коммуна» досрочно выполнил производственный план 1946 года. Ояр Сникер рапортовал об этом правительству и Центральному Комитету партии и попросил у министра трехдневный отпуск. Рута, все время переписывавшаяся с Мариной Акментынь, последнее время все чаще поговаривала, что надо бы съездить в Лиепаю, посмотреть, как поживают старые друзья.

– Теперь мы можем съездить, – сказал Ояр, получив отпуск, – только не вздумай известить Криша и Марину. Давай свалимся как снег на голову.

– Еще не забыл старых партизанских привычек, – засмеялась Рута.

Заодно Ояр хотел договориться на «Красном металлурге» относительно небольшого заказа: «Новая коммуна» нуждалась в чугунных отливках, а их изготовляли только в Лиепае.

За день до Октябрьской годовщины они выехали рано утром на маленьком трофейном «оппеле». Рижское взморье миновали еще затемно. На рассвете достигли Тукума, быстро промелькнули церковка в Пуре, Кандава; затем целый час ехали по живописной долине Абавы. Здесь начались знакомые места.

– В июле сорок первого года я раз ночевал в том лесу, – Ояр показал на сосновый бор, темневший за рекой. – Айзсарги напали на наш след, и рано утром нам пришлось перебраться через реку – иначе я не сидел бы сейчас рядом с тобой. И знаешь, кого я в ту ночь видел во сне?

– Конечно, не знаю, ты мне никогда не рассказывал об этом.

– Тебя… Когда я проснулся и увидел прикорнувшего рядом Криша Акментыня – бородатого, оборванного, с винтовкой в руке, – на метя напала такая тоска, что впору заплакать. Я вообразил, что и ты вот так же бродишь по незнакомым лесам, одна, беззащитная, – и до того захотелось, чтобы ты была со мной… Потом целый день я обманывал себя: воображал, что ты шагаешь рядом и иногда смотришь на меня сбоку. Да… я, кажется, несколько раз заговаривал с тобой, потому что Криш все переспрашивал: «Что ты сказал, Ояр?» Чудно ведь, Рута?

– Это грустно и… прекрасно, – ответила Рута. – Грустно и прекрасно, – повторила она. – Если бы я тогда была с тобой, может быть, было бы не так грустно, но и не так прекрасно. А я – я в те дни думала, что больше никогда не увижу тебя… что ты погиб в Лиепае. Но все вышло гораздо, гораздо лучше. Вдумайся только, Ояр, что означает настоящее… хотя бы вот это самое мгновение… Сколько народ работал, всевал для того, чтобы мы были сейчас вместе.

Ояр затормозил машину и обнял Руту. С бугра, на котором остановилась машина, они видели всю расстилающуюся впереди долину. Хлеба были давно убраны, вдалеке пыхтел мотор молотилки, покатый южный склон пестрел от множества ульев. Величаво высились кое-где огромные деревья в желтом, опадающем уборе; воды Абавы лежали в своих берегах тихие, свинцово-серые, как ноябрьское небо.

Они старались охватить все, что открывалось их взору. И то, что одни и те же впечатления одинаково ложились в их души, наполняло обоих неизъяснимым чувством полноты жизни, счастья.

И снова понеслись мимо деревья, кусты, хутора и редкие встречные. Потом они въехали в большой темный лес и долго не встречали на своем пути ни одной живой души. А когда, наконец впереди посветлело, завиднелась неясная еще даль открытого поля, Рута вспомнила что-то.

– Тут где-то произошло несчастье с Мартой Пургайлис, правда, Ояр? По-моему, недалеко должен быть хутор, где мы ее оставили.

– Да, недалеко. Хорошие это люди. Давай на обратном пути остановимся, зайдем поговорить. Не думаю, чтобы они забыли этот случай.

– Какие мы с тобой богатые, Ояр, – везде у нас есть друзья.

Они заговорили о товарищах, о работе (им уже казалось, что они давно уехали из Риги). Рута начала рассказывать о разных случаях из жизни школы, где она еще недавно работала комсоргом. Первое время ее называли «барышней», и довольно трудно было приучить детей из мещанских семей к иному обращению. Однажды какая-то мадам – жена торговца – пришла в школу поговорить по поводу приема в пионеры ее единственного дитяти.

– Что это такое – пионеры? Все равно, что скауты? – спросила она. – Чем они отличаются от скаутов? Красным галстуком?

– Решительно всем, – ответила ей тогда Рута. – Скаутов воспитывали в духе буржуазного национализма, а пионеров воспитывают гражданами социалистического общества.

– А если моя девочка поступит в пионеры, будут ей ставить хорошие отметки? А разрешат ей конфирмоваться в церкви? Ведь скаутам можно было…

– Ну, и чем это кончилось? – спросил Ояр. – Стала пионеркой?

– Ну, не сразу. В конце учебного года и то без ведома родителей. Девочка даже некоторое время скрывала это от них, а когда мать узнала, такая буря поднялась… Успокоило только то, что девочка стала хорошо учиться и перешла в следующий класс без переэкзаменовок.

– Да, много еще у нас обывательщины, мещанства. Пройдет еще некоторое время, пока в головах рассеется этот туман, – сказал Ояр. – Само по себе это, конечно, не произойдет. Нужна работа. Очень многим людям надо помочь открыть глаза.

Летом Рута перешла на работу в райком комсомола, которым руководила Айя. Шли разговоры, что Айю выдвинут на партийную работу и Руте придется занять ее место. Рута знала об этом и заранее старалась подготовиться к новой работе – много читала, занималась. Ответственности она не боялась, но по временам с сомнением думала: «Справлюсь ли? Здесь нужен человек стальной воли и упорства, способный воодушевлять и увлекать других». Она видела эти качества у многих – у Айи, Ояра, у Петера Спаре, Аустры, а себя рядом с ними чувствовала маленькой и слабой. Она сама не знала, что в ней за внешней хрупкостью скрываются и незаурядная сила воли и упорство. Но это видели и знали другие, те, кто должны были это видеть.

Уже за полдень Ояр и Рута остановились отдохнуть у Биргелей. Самого хозяина дома не было, повез на заготовительный пункт зерно. Жав Биргель учился в Лиепае и жил там у своего дяди Жана Звиргзды. Рита окончила весной курсы и работала на соседнем молочном заводе помощником директора.

«Какая ясная, светлая, – подумала Рута, глядя на нее уже глазами старшей женщины. – Что за глаза – точно два золотых солнышка… так и кажется, что они готовы осветить и согреть весь мир».

У Риты на столе, между книгами и безделушками, стояла фотография в деревянной полированной рамке – молодой моряк в матроске с орденом Отечественной войны и партизанской медалью на груди.

Заметив, что Рута увидела фотографию Иманта Селиса, Рита покраснела и начала быстро объяснять:

– Это он осенью, когда вернулся из плавания, приезжал сюда погостить. Прямо ужас какой высокий стал. Десять дней работал у нас в поле. Хотел помочь и во время молотьбы, да уезжать надо было.

– Как вы думаете сейчас хозяйничать? – переменила тему разговора Рута, чувствуя, что Рита много рассказывать об Иманте не станет. – Жан в школе, ты работаешь на молочном заводе… не тяжело будет отцу с матерью одним управляться?

– Конечно, не легко. У нас дома все говорят, что надо скорее организовать колхоз. Некоторые соседи тоже согласны объединиться. Если бы и остальные согласились, то к весне у нас был бы колхоз.

– А что говорит мать?

– Мама-то первая согласилась. Отец больше сомневался, но и он, когда познакомился с уставом артели, стал соседей уговаривать.

Услышав, о чем идет разговор, к ним присоединился Ояр.

– Если вы организуете колхоз, я обещаю, что мой завод возьмет над ним шефство, – сказал он. – Я серьезно говорю! Поможем вам ремонтировать сельскохозяйственные машины, общими усилиями проведем во все дома и хозяйственные постройки электричество, а там еще в чем-нибудь поможем. Хорошая будет жизнь.

– Почему ей не быть хорошей – без помещиков, без господ, – согласилась Лавиза Биргель. – Я все время об этом говорю.

Гостей не отпустили, пока они не закусили вместе с хозяевами. Рита написала брату записку, а мать собрала целую корзинку разных гостинцев. Ояр обещал самолично вручить все Жану.

5

– Господь один ведает, что только из этого ребенка выйдет, – вздыхала старая мамаша Акментынь, наблюдая за первенцем Марины и Криша. – И умный и здоровый – на десятом месяце бегать стал, – но разве такая маленькая головка удержит все, что в нее пичкают?

Маленькому Валерию в июне уже исполнился годик. Мать называла его Валенькой и Валькой, бабушка – Валитом, а отец шутя величал Валерием Кришевичем. Бабушка, которой больше всех приходилось бывать с мальчиком, иначе с ним не разговаривала, как по-латышски. Марина, та учила все предметы называть по-русски, но Валерик и не думал смущаться: с матерью он лепетал по-русски, а бабушке отвечал только по-латышски, и не было еще случая, чтобы он сбился.

– Обезумели, как есть обезумели, – причитала мамаша Акментынь. – Такого малышку сразу обучать двум языкам – где это видано? Этак он ни одному как следует не научится. Будет как столпотворение вавилонское… Людям на посмешище. Криш тоже хорош: как заговоришь с ним о чем-нибудь таком, он только скалит зубы. Больше ничего от него не добьешься.

– Чего ты все беспокоишься, мать? Валерий скоро будет для вас с Мариной переводчиком, – отшучивался Криш. – Тогда больше не придется вам объясняться с помощью пальцев.

– Так уж и пальцами! – вскинулась Марина. – Первое время – пожалуй, но теперь вполне прилично объясняемся.

Это была правда: за полтора года они обе кое-чему научились и могли столковаться довольно быстро. Одно слово русское, другое латышское, между ними выражения, которых не найти ни в одном словаре (слова с латышским корнем и русским окончанием или наоборот), понятные только им одним, – и средства общения были обеспечены. Со стороны это могло показаться очень смешным, но необходимость заставляла забывать о смешной стороне и больше думать о практических результатах. Важно было понимать и быть понятой, а этого они достигали вполне.

Подобно многим свекровям, у которых с женитьбой сына не все получилось так, как было задумано, мамаша Акментынь вначале довольно нелюбезно и выжидательно отнеслась к Марине. Долго изучала ее и по мелким наблюдениям составляла представление о характере невестки. Если бы и Марина проявила такую же сдержанность и замкнутость, то их отношения, вероятно, стали бы несносными, а Криш Акментынь очутился бы в таком же положении, как зерно между двух жерновов. Размолоть бы его не размололо, – не позволил бы его жизнерадостный характер, – но маневрировать и лавировать пришлось бы на каждом шагу. Марина избавила его от такого испытания. Понимая, что первый шаг надо сделать ей, она своей прямотой, своей непритворной искренностью достигла того, что старуха мало-помалу начала оттаивать. Акментыниене убедилась, что веселость, а иногда и беспечность Марины выражают не легкомыслие, а только избыток молодости.

Жена и мать рабочего, она больше всего боялась, как бы невестка не оказалась лентяйкой, неряхой, белоручкой – мужу придется ухаживать за ней, как за барыней. Но и эти страхи скоро улетучились: Марина сама готовила обед, сама штопала, чинила и стирала и деньги на ветер не бросала. Криш всегда был опрятно одет, в квартире все блестело, в семье все были довольны.

Шаг за шагом, слово за словом – и они подружились. Благотворное влияние Марины Акментыниене заметила, во-первых, на своем сыне: Криш и раньше не был особенным любителем выпить, но теперь он водки и в рот не брал, только по праздникам выпивал кружку пива, после чего заводил какую-нибудь старую моряцкую песню (он знал их пропасть, как всякий лиепаец). Старуха это оценила. Узнав, что родители Марины погибли во время войны, она поняла, что на нее ложится еще одна обязанность: надо заменить бедняжке мать, чтобы она не чувствовала себя здесь, как на чужбине. Что ни говори, а все не на своей сторонке…

Осенью Марина поступила преподавательницей в русскую школу-семилетку, и это еще больше возвысило ее в глазах свекрови. Но подлинное счастье и смысл жизни она обрела с рождением Валерия. Бабушка без всякого стеснения деспотически завладела внуком, даже родителям его не доверяла.

– Откуда вам знать, как надо обращаться с такими малютками? С него ни на минутку глаз нельзя спускать.

И она рассказывала всякие страшные истории, в которых фигурировали обожженные личики, сломанные ручки и ножки, горбуны, ставшие несчастными на всю жизнь из-за небрежности родителей.

Но Валерий уже к концу первого года так и норовил взобраться куда-нибудь повыше. При виде внука, стоящего без поддержки на стуле или диване, гордого своим подвигом, у бабушки от страха подкашивались ноги. Ясно, что она вконец избаловала бы внука, но не зря Марина была педагогом: чем старше становился Валерий, тем заметнее сказывалось ее влияние на ребенка.

Так жила эта семья, к которой приехали вечером 6 ноября Ояр и Рута. Акментынь с Мариной ушли на торжественный вечер и могли задержаться до полуночи, если бы Жан Звиргзда, которого Ояру удалось еще застать дома, не побежал сообщить им о прибытии гостей. Первая, сразу же после торжественного заседания, пришла Марина. Оставив Ояра с Акментыниене, они обе с Рутой, захватив с собой Вальку, убежали в соседнюю комнату и целый час проговорили неизвестно о чем.

– Марина, да ты помолодела на пять лет, – сказала Рута.

– Я и тогда была не очень старая, – смеялась Марина. – А помнишь Урал, помнишь, как мы после госпиталя дожидались поезда, чтобы вернуться на фронт… Тогда была весна, но ты почти не улыбалась. Сердце тосковало по пропавшем друге. Ну, как вы с ним? Не деретесь?

– А вы?

– Спроси лучше Вальку. Ты что, Валюнчик, трешь глазки?

– Бай-бай…

– Хорошо, сынок, сейчас мы тебя уложим.

Тем временем Ояр беседовал с бабушкой о жизни, о международном положении.

– И чего этой Америке нужно, что она не может никак уняться, – спрашивала Акментыниене. – Что, у ихних министров в Нью-Йорке хлеба, что ли, не хватает, – не дают и не дают покоя другим государствам! Как шелудивый пес – только и ищет обо что потереться.

– Хочется весь мир в свои руки заграбастать, – ответил Ояр. – Хотят все человечество запугать атомной бомбой, потому что сами трусят. Кризис наступает, опять будет безработица и разруха, потому и ненавидят и завидуют, что у нас нет никакого кризиса. Не хочется ведь признаться, что у них устройство хуже, чем у нас. Вот и шумят.

– Или эти англичане… У самих в брюхе, как у выпотрошенной трески, а они еще про войну болтают, ужас, до чего горазды других науськивать. Разве нельзя внушить им, чтобы успокоились? Неужто позабыли, что получилось у Гитлера? Так ведь кончится и с другими, коли им вынь да положь войну.

– Обязательно, если до того дело дойдет.

– Болтают, будто Трумэн – латыш, из земгальских баптистов. Тогда и дивиться нечему, что он такой дурной. У нас в Лиепае, давно это дело было, собрались на мосту, все в белых простынях, и хотели вознестись на небеса. Ничего у них не вышло, только людей насмешили. Видать, эти американские баптисты не лучше наших.

Ояр громко рассмеялся. За разговором он не заметил, как вошли Криш Акментынь и Жан Звиргзда. Корзина в руках у Акментыня объяснила причину его задержки: встречу со старыми друзьями надо было отпраздновать честь-честью.

Когда маленького Валерия уложили спать, взрослые сели за стол, и до поздней ночи не умолкал разговор в квартире Акментыня. Пока вспоминали партизанские дни и всех старых друзей, пока рассказывали, что каждый за это время успел сделать, как жил и работал, – в городе потухли огни, шум утих и только рокот морских волн, как вздохи вселенной, звучал в ночи.

Они были удовлетворены своей жизнью, уверены в своем будущем и с глубоким, непоколебимым спокойствием, свойственным только сильным, сознающим свою силу и правоту людям, вместе со всей своей страной прислушивались к темному, хаотическому шуму, который долетал с Запада. Пусть ворчит, пусть грозит одряхлевший старый мир, нас тебе не настигнуть. Тебе суждено сгинуть с лица земли, и ты сгинешь, как записано в книге твоих судеб. А мы пойдем дальше, отряхнув твой прах со своих ног.

Звиргзда показал полученное им вчера от Савельева письмо. Савельев работал инженером на большом заводе в Кузбассе. Недавно перевез туда семью. Он не забыл никого из старых боевых товарищей, обо всех спрашивал и просил всем передать привет.

– Давайте ответим ему коллективным письмом, – предложил Акментынь. – Грех порывать старые связи, да еще такие связи. Пусть видит, что от Кузбасса до Лиепаи совсем не так далеко.

– Во всяком случае гораздо ближе, чем от Лиепаи до Швеции, – сказал Ояр.

Предложение Акментыня всем понравилось. Писала Марина, как самая сильная в русском правописании, но в конце каждый приписал еще несколько строк собственноручно. Письмо получилось солидное.

Был уже четвертый час, когда Звиргзда ушел домой. Рута легла с Мариной, а Акментыню с Ояром постелили в общей комнате на полу. И это было как нельзя более кстати: можно было поговорить еще часок. Акментынь рассказал про свою работу. На землечерпалке он больше не работал – перевели в отдел кадров управления порта.

– Послушай, Криш, когда ты успел отпустить усы? – поинтересовался Ояр.

– Марина меня в конце концов амнистировала, – засмеялся Акментынь. – Всемилостивейше разрешила отпустить. Сказала, что мне они идут. Ведь золото, а не жена?

Но Ояр и сам давно понял, что в этом доме живет дружная семья.

Они проспали до десяти часов. Женщин уже в восемь разбудил Валька. Позавтракав, они вчетвером пошли прогуляться по разукрашенным флагами, празднично оживленным улицам. Потом отправились на пляж и сами не заметили, что зашли довольно далеко. Акментынь показал рижанам мрачную, одинокую дюну, которая, как старинное военное укрепление, тянулась вдоль берега.

– Знаете, что это за место? Здесь осенью сорок перового года фашисты расстреливали наших. Прошлой осенью ветер сдул песок и открыл кости. Говорят, что и Бука был здесь расстрелян – один из первых. Точно никто не знает, но как бы там ни было, это место для нас свято.